Текст книги "У самого Черного моря. Книга II"

Автор книги: Михаил Авдеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Михаил Васильевич Авдеев
У самого Черного моря
Книга II

Когда солдат в наступлении – за его спиной словно вырастают крылья Победы. Здесь подвиг нравственно облегчен. Самое трудное – выстоять в обороне. Выстоять, несмотря ни на что. Солдат, переживший такое и не отступивший ни шагу, – дважды солдат.

К. Рокоссовский

ОПАЛЕННЫЕ БУХТЫ

О минутах, пожалуй, самых горьких

Вот и все…

Мы оставили Севастополь. Мы, истребители, улетаем на самолете Ли-2, транспортной тихоходной машине.

Рядом со мной – Яша Макеев. В лице лейтенанта есть что-то восточное, монгольское. Только курносый нос выдает в нем природного русака. Смелый до дерзости Яша был верным товарищем в севастопольском небе. Последний вылет мы сделали вместе, штурмовали уже занятый немцами Константиновский равелин.

Смотрю на пилотов. Да, немного осталось нас, поднявшихся с мыса Херсонес! Многих оставили там, в рыжей от крови, изрытой металлом земле.

Там же оставили «яки». Искалеченные, избитые в воздушных боях самолеты. Они отвоевали свое. Даже казалось странным, что эти, в огромных пробоинах крылья и фюзеляжи, в рваных ранах рули совсем недавно поддерживал воздух, поющий за плексигласом кабины.

Улетая, мы не теряли веры в победу, не пали духом. Знали, что пока хоть один советский человек будет дышать, страна будет бороться. Но слишком много значил для нас Севастополь, и, когда силуэт Херсонесского мыса подернулся дымкой и я, обернувшись, не увидел уже ничего, кроме багрового пламени над оставленным городом, сердце сжалось от боли. Севастополь был частицей нашей души.

Прости, Севастополь!

Простите нас, побратимы, что остались в земле Севастополя!

Не завидуйте нам, оставившим город. Нам, на чью долю выпали эти часы и минуты кошмара…

Всё… Ни Херсонеса, ни зарева больше не видно…

Машина идет над водой. И море, обычно спокойное в этот месяц, катит сегодня гривастые волны, грозно клокочет, будто разделяет и боль нашу, и ненависть.

Смотрю на Яшу Макеева: хмурый, задумчивый. Наверное, все мы сейчас выглядим одинаково.

Мысленно ругаю себя: ничего себе, хорош командир, распустил нервы. Кричу товарищу в ухо:

– Яшка-а! Выше нос! Мы еще вернемся! Мы еще покажем этим гадам!

Яша повернулся ко мне. Пытается улыбнуться. Но вместо улыбки выходит гримаса.

Подходим к аэродрому. Не делая круга, летчик с ходу идет на посадку. Садится. Открывается дверь, и мы спускаемся вниз, на землю.

Вокруг тишина. Звонкая, непривычная. Кажется удивительно странным, что небо не рассекают трассы пуль и снарядов, что не слышно рева моторов «юнкерсов» и грохота бомб, что не дыбится от взрывов земля.

Замечаю, на кусте сидят какие-то птицы. Недоуменно прислушиваюсь: поют. Поют! Подхожу ближе – птицы вспархивают, улетают. На Херсонесе птиц не было. Это я точно знал.

Летчики садятся прямо на землю. Молчат. Без слов ясно: мыслями они там, в Севастополе.

Подходят механики, техники местного аэродрома.

– Друг, нет ли свежей газеты, – нарушает молчание Яша, обращаясь к подошедшему технику, рослому, вихрастому парню.

– Держи!

Читаем: «Только за последние 25 дней боев гитлеровцы потеряли на подступах к Севастополю до 150 тысяч солдат и офицеров, 250 танков, 250 орудий. 300 самолетов…».

Самолеты – это по нашей части.

«Правда». Последние дни мы не видели ее.

Бегут перед глазами строчки: «Подвиги севастопольцев, их беззаветное мужество, самоотверженность, ярость в борьбе с врагом будут жить в веках. Их увенчает бессмертная слава…»

Наверное, думаю я, все это так. Но о Севастополе уже говорится в прошедшем времени…

Глаза ищут сводку Совинформбюро.

«На Севастопольском участке фронта наши войска вели ожесточенные рукопашные бои с противником на окраине города…»

Вели… Сейчас, наверное, боев уже нет. Разве что разрозненные группы пытаются пробиться к партизанам.

Так военная судьба забросила нас на Кавказ.

Шло 5 июля 1942 года.

«Кавказ подо мною…»

На стене разрушенного фугаской дома – кричащие буквы плаката:

«Враг рвется к Грозному и Баку.

Над Кавказом нависла смертельная опасность.

Нефть – это кровь войны.

Боец! Краснофлотец! Ни шагу назад!

Стоять насмерть! – таков приказ Родины…»

И люди стояли насмерть. Не минуту, не две, не день… Одна Малая земля под Новороссийском держалась около года…

Солдаты сражались. А мы, летчики?..

Нам, как выразился тогда командир полка, нужно было хоть немного залатать раны. А по существу, заново сформировать полк. Сформировать, принимая и отражая удары наседавшего врага.

Полк разместился в небольшом приморском городке. Здесь было много частей, ожидавших получения самолетов. В очереди мы оказались далеко не первыми.

Летчики и техники, привыкшие к напряженной фронтовой жизни, скучали, переживали вынужденное бездействие.

Правда, мы много занимались, особенно с молодым пополнением, но люди не могли не вспоминать пережитое, не думать о настоящем. А настоящее складывалось явно не в нашу пользу.

Еще 1 июня 1942 года на совещании в штабе группы армий «Юг» Гитлер заявил: «Моя основная мысль – занять область Кавказа, возможно основательнее разбив русские силы… Если я не получу нефть Майкопа и Грозного, я должен ликвидировать войну…»

Ему вторил Геббельс: «Мы заняли страну на востоке не только для того, чтобы ею обладать, но и для того, чтобы организовать ее прежде всего для себя. Мы ведем войну за уголь, железо, нефть. Если к назначенному нашим командованием времени закончатся бои на Кавказе, мы будем иметь в своих руках богатейшие нефтяные области Европы. А кто обладает пшеницей, нефтью, железом и углем – тот выиграет войну».

После выхода немецко-фашистских войск к предгорьям западной части Главного Кавказского хребта командование немецкой группы армий «А» считало, что советские войска уже не смогут оказать упорное сопротивление. «Командование группы армий придерживается того мнения, что и это сопротивление (в районе Новороссийска. – М. А.) можно сломить при сильном натиске. Также и сильные части противника в излучине Терека могут оказать только временное сопротивление массированному наступлению немецких соединений». Командование группы армий «А» сообщило в ставку германского командования: «Кажется, что противник по всему фронту выставил на передовой линии все имеющиеся в своем распоряжении силы и что после прорыва этой линии сопротивление противника будет сломлено».

Советский солдат рассуждал иначе.

Чтобы в дальнейшем повествовании что-то не показалось странным, нужно приоткрыть завесу над тем, что в те дни помечалось грифом «совершенно секретно», скрывало и нашу боль и трудности нового, после Севастополя, обретения крыльев.

После того как наши войска оставили Керченский полуостров и Севастополь, Военно-Воздушные Силы Черноморского флота, базируясь на аэродромах Черноморского побережья, основные усилия сосредоточили против немецких полчищ, стремившихся овладеть Кавказом. Части авиации флота были изнурены тяжелыми боями за Крым. Но, несмотря на большие потери, летчики-черноморцы не падали духом. Наоборот, закалившись в боях, обогатившись боевым опытом, они стремились схватиться с противником. Но техники, самолетов было пока недостаточно.

Можно твердо сказать, что этот период был временем полного боевого становления авиации Черноморского флота, во главе которой стоял в то время и оставался до конца войны опытный военачальник и летчик генерал Ермаченков.

В авиации любили Василия Васильевича Ермаченкова, человека энергичных, смелых решений, заботливого к героям, беспощадного к трусам. В прошлом юрист, он обладал феноменальной памятью: узнавал людей, с которыми не встречался по многу лет, а своих летчиков знал почти наперечет. Выше среднего роста, крепкий, он легко взбирался в кабину, когда шел в боевой полет.

Вместе со своими помощниками Петровым, Желановым, Пурником и Кирилкиным он умело руководил Военно-Воздушными Силами флота.

К этому времени в рядах летчиков-черноморцев появились первые герои: Иванов, Куликов, Наумов, Алексеев и Рыжов, а несколько позднее – Корзунов, Цурцумия, Ефимов, Комаров, Тургенев, Любимов и многие другие, ставшие подлинными воздушными асами.

Опыт – великое дело. Если немецкая авиация, как и вся их армия, к моменту нападения на Советский Союз имела двухлетний опыт ведения войны и вооружена была новейшими типами самолетов, которые производились в огромных количествах, то мы, по существу, не имели тогда боевого опыта, а, новые типы самолетов только еще начинали сходить с заводских конвейеров. Это, безусловно, главная из причин наших первых неудач, хотя морально мы чувствовали себя во сто крат сильнее немецких летчиков.

В ходе войны уже выросли новые боевые кадры, которые личным примером могли показать, как надо драться с противником. Почти в каждом боевом вылете участвовали командиры эскадрилий, полков и даже дивизий. Это вселяло уверенность в летчиков, придавало в бою дополнительную энергию.

В пример приведу Денисова. Его назначили командиром полка в Анапу. Он прилетел туда ночью на истребителе. И это оценили пилоты. И полюбили его. В полку было десять самолетов МиГ-3, тяжелых, неповоротливых на малых высотах, но над Таманью разыгрались жестокие схватки, и летчики, сражаясь бок о бок со своим командиром, дрались отважно и мастерски.

Гитлеровцы, развязав себе руки под Севастополем, перебросили крупные силы авиации на Кавказ. Враг бомбит Новороссийск, Краснодар, Туапсе и другие крупные города и порты.

Командование ВВС флота спешно организовало ремонт и бросило в бой даже такие устаревшие типы истребителей, как И-15-бис. И это было от великой нужды. Это были последние наши ставки. Чтобы добиться коренного перелома в силах, нужны были более современные самолеты. И чем больше, тем лучше.

Промышленность же наша, только что перебазировавшаяся на восток, не успевала удовлетворять потребности фронта.

Словом, вторая половина сорок второго года была для авиации флота наиболее тяжелой: предельно малым числом самолетов нужно было прикрыть от противника все побережье от Новороссийска до Батуми, а после овладения немецкими войсками большей частью Северного Кавказа – и прибрежную морскую коммуникацию, питавшую наши войска на горном хребте, тянущимся с севера на юг на сотни километров.

– Я помню, – рассказывал впоследствии Денисов, – как моему полку, перелетевшему после оставления Анапы в тыл с целью переформирования, приходилось прикрывать наши войска в районе горы Эльбрус. Располагая тремя-четырьмя самолетами, полученными из мастерских Кутаиси для тренировки прибывающих летчиков, мы по очереди ходили на боевые задания…

Полк майора Охтень, вооруженный также старыми типами самолетов непрерывно ходил на перевал, сбрасывал питание и боеприпасы нашим войскам. А под Туапсе и Новороссийском шли в то время ожесточенные воздушные схватки, и 32-й полк майора Павлова и 6-й гвардейский истребительный полк, которым довелось мне командовать, приняли на себя основную тяжесть удара противника. Фашисты, чувствуя свою силу, буквально наглели. Они штурмовали прибрежную дорогу, бомбили Туапсе, Лазаревскую.

В такой сложной обстановке командование авиации флота в октябре осуществило дерзкую операцию по выброске воздушного десанта на фашистский аэродром Майкоп. Цель: уничтожить самолеты противника и тем самым снизить его активность в прибрежной зоне.

Тяжелый бомбардировщик ТБ-3, приспособленный для перевозки десантников, и пассажирский самолет Ли-2 в ночь на 24 октября поднялись в воздух и взяли курс на Майкоп. В условленное время машины появились над целью, и с высоты 400–600 метров при сильном зенитном огне выбросили на парашютах несколько десятков смельчаков-матросов. В исключительно сложных условиях обстановки герои выполнили поставленную перед ними задачу. Они уничтожили 22 самолета противника и, потеряв всего лишь несколько человек, ушли в горы, а затем вернулись на свою территорию.

Так мы начинали воевать на Кавказе.

Наш саманный домик, расположенный недалеко от КП, с воздуха, пожалуй, был совсем неприметен. Во всяком случае, не один налет противника мы относительно спокойно отсиживались в нем, ожидая, когда пройдет очередная волна бомбардировщиков и можно будет снова идти на стоянку.

Во время налета подниматься в воздух было бессмысленно: и себя погубишь, и капониры с самолетами демаскируешь.

Но однажды немцы задели наш домик. В это время я чистил свой пистолет. Алексеев, мой заместитель, улыбаясь чему-то, дописывал письмо.

Неожиданно послышался гул моторов, душераздирающий свист бомб и грохот.

Оконная рама с визгом пролетела мимо меня и мелкой щепой рухнула на кровать Алексеева…

Мы очнулись под грудой штукатурки, досок и соломы.

– Костя, ты жив?

Алексеев бормочет что-то невразумительное, потом отвечает:

– Кажется, жив. А ты?

– Вроде бы.

– Пощупай себя. Может быть, ранен?

– Нет. Все нормально.

– Что делать будем?

– Спать. «Юнкерсы» вроде уходят.

– Уснешь тут.

Вбежал перепуганный хозяин хаты.

– Скажите, они, наверное, знали, что здесь командир и его заместитель?

«Они» – это немцы.

– Что вы, отец! Обыкновенное совпадение. На войне так бывает.

– Зачем утешаете? Почему же они не бомбили другие хаты?

Так нам и не удалось переубедить старика. Ворча что-то себе под нос, он принялся собирать доски. Вскоре окно было заколочено. Но до рассвета мы так и не заснули.

Коротая ночь, я втайне наблюдал за Алексеевым.

Бесстрашный в небе, отлично летающий днем и ночью, он здесь, на земле, был каким-то по-домашнему спокойным.

Что ж, война ко всему заставит привыкнуть, даже к бомбежкам.

Мы – на Кавказе. А что стало с теми, кому не удалось уйти с Херсонеса? Об этом страшно было подумать…

Забегая немного вперед, скажу, что те, кого мы считали погибшими, неожиданно воскресали.

Как-то раздался звонок из штаба:

– Вы знаете Сапрыкина?

– Ивана Ивановича?

– Да. Каково о нем ваше мнение?

– Был отличный боец. Заместитель командира эскадрильи.

– Вы могли бы дать на него письменную характеристику?

– С радостью. Но кому это нужно? Сапрыкин же погиб.

– Мы тоже вначале так думали…

– Жив?!

– Жив… А с характеристикой поторопитесь. Здесь сложные обстоятельства, и нужно поскорее все поставить на свои места.

– Слушаюсь!.. Характеристику высылаю через час… Дорогой ты наш, Иван Иванович!

Мне сразу представилось его смуглое лицо, волосы с черным отливом. Вспомнился веселый, неунывающий характер боевого товарища.

А мы-то тебя, дорогой наш друг, похоронили… Как здорово, что ты жив!

Когда мертвые возвращаются

И вот он сам рассказывает мне о своих «сложных обстоятельствах…»

– На рассвете вы улетели. Нельзя сказать, чтобы, оставшись один, я чувствовал себя уютно. Нет. Но нужно же было кому-то принимать и отправлять последние самолеты, которым удавалось приземлиться на Херсонесе. К тому же я был твердо уверен: на последнем эвакуируюсь сам…

Кто мог знать, что последнему самолету сесть не удастся…

А тогда меня сразу же вызвали на командный пункт:

– Наша задача, – сказал начальник группы полковник Дзюба, – встречать Ли-2. Ты будешь выбирать места для посадки, показывать летчикам, куда заруливать. Быстро их разгружать и производить посадку раненых.

На следующее утро мы проводили на Кавказ всю боевую авиацию. Аэродром был пуст. Оставалось лишь три искалеченных истребителя. Но мы их тоже надеялись отремонтировать и перегнать.

Ночью пришли Ли-2. Хитроумной сигнализацией, чтобы не привлекать внимание гитлеровцев, я указывал летчикам места стоянок.

Все это происходило под непрерывным артиллерийским обстрелом.

Первые две ночи Ли-2 вылетали с Херсонеса дважды. В темное время я был на старте, в светлое – «на отдыхе», рядом с КП, если, конечно, тот ад, что там творился, можно было хоть в какой-нибудь мере соотнести со словом «отдых».

А люди все прибывали и прибывали: пехотинцы, моряки, артиллеристы. Из последних отрядов, прикрывавших отход войск. Уже тогда было видно, что всех эвакуировать не удастся. Командование это знало. Потому и отдало приказ: группами пробиваться в горы. Всем, за исключением раненых.

Но так уже устроен человек: слабая надежда уйти к своим, на Кавказ, у людей теплилась до последней минуты.

Я хотел отправить на Большую землю оставшихся летчиков: Романенко, Соболева и Мусатова. Но улететь посчастливилось только Мусатову. Романенко погиб при прорыве в горы. Соболев был тяжело ранен. Ему пришлось пройти через плен.

Обстановка же накалялась все больше и больше. Немцы били по аэродрому. Как могли, мы торопились с ремонтом оставшихся истребителей. Наконец на рассвете первого июля они ушли на Кавказ.

Летчики сердечно попрощались со мной. Говорили:

– Ты свое дело сделал. Тебе нужно уходить. Давай затолкаем тебя в фюзеляж. Видишь, что здесь творится!

Но я не мог уйти без приказа! А потом, если Ли-2 появятся, кто же их примет? Одним словом, уходить мне было нельзя.

Наступила ночь, и самолеты уже не пришли. Но, честно говоря, если бы они и появились, то сомневаюсь, что им бы удалось сесть… Артиллерия немцев неистовствовала…

На КП было полно людей. Многие ранены.

Солдаты занимали оборону вокруг аэродрома. Наши капониры превратились в дзоты.

С рассветом над нами появилось около сотни пикирующих бомбардировщиков. Отражать налет было нечем. Все наши доты и капониры были разнесены в прах. Гитлеровцы действовали, как на учениях.

Весь аэродром был буквально перепахан. После бомбардировщиков в дело вновь вступила артиллерия. Казалось, не было ни сантиметра земли, не истерзанного сталью. Один снаряд разорвался на командном пункте, добил раненых.

Едва наступила темнота, я собрал укрывшихся в воронках моряков и солдат, сказал им:

– Нужно срочно готовить взлетную полосу. Не исключена возможность, что придут Ли-2.

Работали ребята с ожесточением. Зарывали воронки. Расчищали от обломков землю. Честно говоря, я не очень-то и надеялся, что моя затея удастся. Но, к моему удивлению, к полуночи взлетная полоса была готова.

Расставили сигнальщиков с фонариками. Стали ждать.

Самолетов не было.

Послал связного на КП – может быть, там есть новости? Связной не вернулся.

Отправил второго. Он принес нерадостные вести: комиссар Михайлов убит, самолетов не будет. Приказано прорываться к партизанам.

Я посмотрел на часы: два тридцать. В это время послышался гул самолета. Снова появилась надежда. Дали ракету. Самолет прошел в высоте и скрылся в сторону моря. Кто это был, мы так и не узнали.

А на окраине аэродрома уже вспыхнул бой. Затрещали автоматы. Трассы разорвали темноту. Политрук Иванов, подчиненный полковника Дзюбы, сходил на разведку. Вернулся встревоженный: на летное поле прорвались немецкие автоматчики.

Забрезжил рассвет. У нас еще оставалось несколько прожекторных установок. В сложившейся ситуации они могли достаться врагу. Понимаем друг друга без слов. Моряки запускают моторы, подводят машины к обрыву. Дают полный газ и выпрыгивают из кабин. Теперь, кажется, все…

Низиной, крадучись, идем к позициям береговой батареи. Вернее, к тому, что от нее осталось. Иванов уверяет: там можно сделать попытку прорваться к своим.

Страшная картина открылась перед нами. Около искалеченных орудий лежали десятки мертвых матросов. Они не отступили ни на шаг.

Спустились к морю.

Наверху, на обрыве, уже шел бой. Около берега море кишело людьми. Многие пытались вплавь уйти от противника.

Решаю организовать людей, сколотить боевую группу. Предлагаю:

– Кто пойдет на прорыв?

Рядом стали моряки. Один, второй, десятый, двадцатый… Образовался небольшой отряд, человек около сорока.

– Ребята! Меня зовут Иваном, – показываю на Иванова, – его Александром. Я буду за командира. Он – за комиссара. Попробуем прорваться на север. Операцию проводим ночью. Сейчас нужно укрыться, сохранить силы для боя…

Немцы начали обстрел берега. Перебежками поднимаемся наверх. Укрываемся за камнями, в воронках. Но снаряды уже рвутся за нашей спиной. Настигают…

Когда наступила темнота, от нашего отряда почти ничего не осталось. Всего несколько человек.

Пошли в сторону Балаклавы, оставляя берег справа километрах в полутора-двух.

Рассвет нас застал в каких-то окопчиках. Измучились мы изрядно. Но прошли, оказывается, не более пяти километров.

Со стороны дороги слышался гул машин.

День отсиделись в окопе. Ночью снова двинулись в путь. Спали по очереди: то я, то Иванов.

Так миновало двое суток.

На рассвете пятого июня я проснулся от боли и криков. На моей руке стоял немец. В мою грудь был направлен автомат…

Обо всем рассказывать долго. Только первый побег не удался. Видел я все: страшный гитлеровский концлагерь, побои, голод…

Бежал снова. В ночь на 15 сентября 1942 года севернее Сталинграда перешел линию фронта…

Иван помолчал, потом добавил:

– Кстати, ты очень выручил меня своей характеристикой… Я понимаю: война есть война. Нужна строжайшая проверка. И меня, естественно, проверяли…

Он улыбнулся:

– Все-таки хорошо, когда в жизни есть друзья.

Я обнял его.