Текст книги "Око за око"

Автор книги: Михаил Учайкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 43 страниц)

– По сравнению с Архангельском проклятый Южный полюс – отличное местечко, которое как нельзя лучше подходит для отпуска, – фыркнул Эмбри. – Еще до того как мы сюда попали, я понимал, что русские представления о погоде весьма своеобразны. Только не знал, как далеко заходит это своеобразие.

– Кстати, погода может сыграть нам на руку, – заметил Бэгнолл. – Ящеры любят русскую зиму не больше, чем мы. Может быть, нам удастся отогнать их от города.

– Ишь ты, размечтался, – насмешливо заявил Кен Эмбри. – Ладно, а как твой роман с малышкой летчицей?

– Слушай, кончай молоть чепуху. – Бэгнолл пнул носком сапога комок засохшей земли. – Между нами ничего нет.

Его приятели дружно фыркнули: либо не поверили, либо сделали вид, что не верят. Затем Джером Джоунз тяжело вздохнул.

– Жаль, что ты не врешь. Может быть, тогда Татьяна прекратила бы вешаться тебе на шею. Мы даже пару раз поссорились из-за этого.

– И что? – спросил Эмбри. – Ну, не томи, рассказывай. Некрасиво нас мучить.

– А ничего, – ответил Джоунз. – Татьяна делает все, что пожелает. А если кто-то глуп настолько, что решит вмешаться, она просто прострелит ему башку из своей винтовки – и конец истории.

Никто из приятелей не считал, что он говорит фигурально.

– Тот, кто сказал: «Самки данного вида опаснее самцов», наверное, имел в виду твою красавицу-снайпершу, – заявил Бэгнолл.

– Это точно. – Джоунз снова вздохнул, а потом искоса посмотрел на Бэгнолла. – Знаешь, она именно поэтому на тебя и вешается: считает, что у тебя лучше получается убивать людей, чем у меня. Я же всего лишь специалист по радарам.

– Старина, а тебе не приходило в голову, что без нее будет лучше? – глядя на него с сочувствием, поинтересовался Бэгнолл.

– Тысячи раз, – с чувством сказал Джоунз.

– Ну, и что же тебя останавливает? – спросил Бэгнолл, когда выяснилось, что его приятель не в состоянии сделать вывода из собственных слов.

– Во-первых, – смущенно начал Джоунз, – если я сам ее брошу, она может совершенно спокойно меня прикончить. И он показал себе на лоб. – Именно сюда и войдет пуля.

– Звучит разумно, – заметил Кен Эмбри. – Но когда говорят «во-первых», это означает, что есть «во-вторых». Надеюсь, ты старательно изучал греческий в школе?

– Вот уж нет, – ответил Джоунз по-гречески, и все трое весело рассмеялись.

Они прошли вперед еще несколько шагов, и Джоунз неохотно продолжил:

– Да, есть и еще одна причина. Я не отправляю ее куда подальше потому, что… мне кажется, ребята, я влюбился.

Он ждал, что приятели начнут над ним потешаться. Но Бэгнолл только тяжело вздохнул и положил руку на плечо Джоунза. Тот вздрогнул от его прикосновения, словно нервный конь.

– Успокойся. Давайте вспомним Сократа и определим ситуацию. Ты действительно ее любишь или тебе просто нравится крутить с ней шашни?

Джером Джоунз стал такого малинового цвета, какого в здешних краях никто из англичан не видел ни разу. «Он же еще совсем мальчишка», – подумал Бэгнолл с высоты своего возраста – их разделяло три или четыре года.

– А как можно узнать разницу? – жалобным голосом спросил Джоунз.

– Хороший вопрос, – вмешался Кен Эмбри и цинично фыркнул.

– В таком случае давай попытаемся на него ответить, – предложил Бэгнолл.

У Джоунза сделался потерянный вид.

– Итак, вспомним, друзья, Сократа и устроим симпозиум.

Джоунз улыбнулся, а Эмбри снова фыркнул:

– Прекрасный юный Алкивиад[30]30
  Алкивиад – афинский политический и военный деятель (ок. 450–404 гг. до Р.X.).


[Закрыть] отсутствует.

– Нам хватит хлопот и с прекрасной юной Татьяной, – заметил Джоунз. – Они с Алкивиадом подходящая парочка.

– Вот для начала первый ключ, который поможет тебе разобраться в чувствах, – сказал Бэгнолл. – Если тебе хочется только одного – оказаться с ней в постели, причем желательно сразу без одежды, – это уже кое о чем говорит.

– Должно говорить, – протянул Джоунз задумчиво. – Но только все совсем не так просто. Жаль, конечно, но боюсь, я запутался. Мне нравится быть с ней рядом, даже если мы не… – Он кашлянул. – Ну, это самое. У меня часто возникает ощущение, будто я поставил палатку около логова тигра: никогда не знаешь, что случится в следующий момент, но обязательно что-то волнующее.

– Например, ты можешь стать закуской, – заметил Эмбри.

Бэгнолл знаком показал пилоту, чтобы тот помолчал.

– А как она к тебе относится – по-твоему? – спросил он. Джоунз нахмурился.

– Я уверен, что на ее верность мне рассчитывать не приходится, – сказал он, и Бэгнолл кивнул, соглашаясь. – Она меня выбрала, а не я ее. В этой проклятой стране… я бы побоялся даже заговорить с девушкой. Не успеешь оглянуться, а тебя уже схватил НКВД. – Он поежился. – Кое-кто из моих приятелей по университету восхищался коммунистами. Но если бы кто-нибудь из них побывал в России, они быстро поменяли бы свои убеждения. Уж можете не сомневаться.

– Тут ты совершенно прав, – заметил Бэгнолл. – Мне тоже это приходило в голову – пару раз во время нашей чудесной командировки. Но мы сейчас обсуждаем прекрасную Татьяну.

– Да, я не забыл. – Джоунз молча прошел несколько шагов.

Бэгнолл ждал, когда он заговорит, объяснит свои чувства, чувства Татьяны, и они смогут выбраться из сложного положения, в которое попали, и не оказаться в еще более сложном. Он понимал, что желает невозможного, но ему Татьяна никогда не нравилась, и он не стремился ее завоевать.

Через некоторое время Джоунз сказал:

– В Англии я много гонялся за юбками; пожалуй, нет такой пивной, где я не уболтал бы какую-нибудь симпатяшку. Но вы же знаете, что выбрать кого-нибудь всерьез – это совсем другое дело. – Он грустно улыбнулся. – Когда мы сюда прилетели и я заметил, что потрясающая красавица положила на меня глаз, я был на седьмом небе от счастья. И, разумеется…

Он не договорил, но на лице у него появилось такое выражение, что все и так стало ясно. За него фразу закончил Эмбри:

– Когда спишь с красивой женщиной, у тебя возникает совершенно естественное нежелание предпринять какие-нибудь шаги, которые в будущем приведут к тому, что ты перестанешь с ней спать.

– Ну, да. – Джоунз покраснел, но спорить не стал. – Причем на ее условиях. Мне кажется, Татьяна хорошо ко мне относится. К тому же мне полезно попрактиковаться в русском. Но она постоянно ругает меня за то, что я слишком мягкий, говорит, что больше любила бы меня, если бы я, зажав в зубах нож, лазал по кустам и резал ящерам глотки. Бэгнолл кивнул. Он прекрасно знал, что Татьяну привлекла к нему не его мужская красота (если она у него была). Снайперша хотела заманить его в свою постель, поскольку считала храбрым охотником на ящеров, способным причинить им серьезный вред. Она этого даже не скрывала.

– Удивительно, что с такими мыслями она не завела роман с каким-нибудь немцем! – воскликнул Эмбри.

– Думаю, если бы она не отстреливала их до появления ящеров, так бы и было, – сказал Джоунз. – Но она ненавидит их сильнее, чем все остальные русские, с которыми я знаком, а своих мужчин считает стадом свиней. Оставалось одно – я. Только теперь и я тоже оказался не слишком подходящей кандидатурой.

– Может быть, стоит начать ухаживать за старшим лейтенантом Горбуновой, – задумчиво проговорил Бэгнолл. – Мне кажется, это самый легкий способ отделаться от Татьяны навсегда.

– Только вот если она действительно вбила себе в голову, что желает получить тебя любой ценой, юной леди может угрожать опасность, – сказал Кен Эмбри.

– Сомневаюсь, – сказал Бэгнолл. – Людмила не производит впечатления такой же опасной, как Татьяна, но уверяю вас, она в состоянии за себя постоять.

– Надеюсь, – вскричал Джером Джоунз. – Даже страшно подумать, сколько раз она вылетала на задания на своем маленьком биплане, который, того и гляди, развалится на части? Никому не удалось бы уговорить меня подняться в воздух на такой штуке, в особенности там, где от желающих меня сбить нет отбоя.

– Аминь, – заявил Бэгнолл. – К тому же она никогда не поднимается высоко – и служит удобной мишенью для любого кретина с винтовкой в руках.

Он знал, что Людмиле грозила бы гораздо более серьезная опасность, чем выстрел из винтовки, если бы она поднялась выше и попала в радиус действия вражеских радаров, но от одной мысли, что пилот может стать жертвой пехоты, ему становилось не по себе.

– Если она в состоянии о себе позаботиться, тебе следует за ней поухаживать, – посоветовал Кен Эмбри. – Татьяна перестанет за тобой бегать и, возможно, станет уделять больше внимания Джоунзу. По-моему, я даю советы не хуже Элеоноры Айлс, – добавил он, вспомнив имя журналистки из журнала «Сами женщины», которая консультировала читательниц.

– Все верно, только вы забыли об одной маленькой проблемке – а именно о немце, который прилетел в Псков с нашей милой летчицей: кажется, его зовут Шульц. Вы не заметили, как он на нее смотрит?

– Я лично очень даже заметил, – проговорил Бэгнолл. – Но Людмила, по-моему, вообще не обращает на него внимания. Я его не боюсь, хотя он не производит впечатления мирной овечки. – Он потер подбородок. – Впрочем, мне не хотелось бы портить отношения с немцами. Мы играем роль связующего звена между нацистами и красными – причем все должны считать, что мы никому не отдаем предпочтения, иначе все, чего нам удалось добиться, отправится псу под хвост, вместе с Псковом.

– Чертовски неприятная ситуация, – заметил Кен Эмбри. – Из страха стать причиной международного инцидента нельзя даже поухаживать за хорошенькой девушкой.

– Плевать на международный инцидент, – заявил Бэгнолл. – Это меня нисколько не волнует. Но если роман с хорошенькой девушкой может грозить мне смертью – а заодно и всему городу, – я, пожалуй, хорошенько подумаю, стоит ли вообще что-нибудь затевать.

– Приятно сознавать, что хоть что-то может заставить тебя задуматься, – ухмыльнувшись, проговорил Эмбри.

К югу от Пскова заговорили противовоздушные орудия. Через несколько мгновений к ним присоединились пушки в городе. Опыт, приобретенный в Англии во время атак нацистской авиации, заставил всех троих одновременно спрыгнуть в ближайшую яму, оставшуюся после попадания бомбы.

На дне стояла жидкая грязь, но Бэгноллу было на это плевать, в особенности когда над головой носились истребители ящеров, причем так низко, что их душераздирающий вой заглушал все остальные звуки. Прижимаясь к холодной мокрой земле, он пытался вспомнить, какие стратегические цели находятся поблизости. В механизированной войне такие вещи определяют, кто будет жить, а кто умрет.

Земля вздрагивала под ударами бомб. Бэгноллу ни разу не довелось испытать землетрясение, но ему казалось, что бомбежка – это нечто очень близкое.

Самолеты ящеров под обстрелом людских орудий полетели на север. Пару раз людям везло, и им удавалось сбить истребитель врага. Однако они тратили слишком много снарядов, чтобы добиться успеха.

Шрапнель носилась вокруг раскаленными острыми градинами. Бэгнолл пожалел, что у него нет каски. Шрапнель в отличие от бомбовых осколков не превратит тебя в кровавое месиво, но может отгрызть добрый кусок от черепа или сделать еще что-нибудь неприятное с единственным, чудесным и очень любимым тобой телом.

Когда противовоздушные орудия замолчали и железный дождь прекратился, Кен Эмбри поднялся на ноги и начал медленно стряхивать грязь с одежды. Его приятели, не слишком спеша, последовали его примеру.

– Хорошо поработали, – заметил Эмбри. – Может быть, пойдем сначала заварим то, что русские называют чаем, а потом вернемся на свои рабочие места?

– Отличная мысль, – ответил Бэгнолл.

Сердце все еще отчаянно билось у него в груди от пережитого несколько минут назад животного страха, но в голове царил полный порядок. Да, неплохая у них работенка, это точно.

Глава 12

Ранс Ауэрбах ненавидел в Ламаре всё, уж слишком живо он напоминал капитану крошечный городок на западе Техаса, где он вырос и откуда уехал, как только представилась такая возможность Кроме того, Ламар не давал ему забыть, что ящеры вышвырнули их из Лакина.

И потому он с презрением относился ко всему, что имело хоть малейшее отношение к Ламару. Улицы здесь стали грязнее по сравнению с тем временем, когда он со своим отрядом отправился в Лакин. Воняло навозом. Как правило, этот запах Ауэрбаха нисколько не беспокоил – в конце концов, он служил в кавалерии. Впрочем, сегодня вряд ли в Соединенных Штатах нашелся бы город, где не воняло бы навозом. Ауэрбах старательно забывал те факты, которые мешали ему изливать свой гнев на ни в чем не повинный Ламар.

Кстати, Ламар мог похвастаться огромным количеством баров и самых разных забегаловок. Продавали там самогон, такой крепкий и грубый на вкус, что из него получилось бы отличное дезинфицирующее средство, но никто не жаловался, потому что ничего другого все равно не было.

Ауэрбах считал, что маленький городок типа Ламара ничем не сможет его удивить, но ошибся. Он увидел, что из бара выходит кавалерист, на котором форма сидела так, что любой квартирмейстер потерял бы дар речи, – естественно, если бы это произошло до появления ящеров.

Увидев его, солдат вытянулся по стойке смирно.

– Капитан Ране!

– Вольно, рядовой, – ответил Ране. – Мы оба сейчас в увольнении. – Он смущенно потряс головой и сказал: – А поскольку мы не на службе, могу я называть вас Рэйчел?

– Разумеется, – улыбнувшись, ответила Рэйчел Хайнс.

Ауэрбах снова покачал головой. Он мог бы поднять ее одной рукой, но она каким-то непостижимым образом выглядела как настоящий кавалерист. Рэйчел не относилась к опасности по принципу «да пропади все пропадом» – как некоторые его люди, – но, глядя на нее, он понимал, что она не испугается и не потеряет голову в решительный момент. Впрочем, сейчас не это было главным.

– Как, черт подери, вы сумели уговорить полковника Норденскольда позволить вам надеть форму? – задал он наболевший вопрос.

– Обещаете, что никому не скажете? – снова улыбнувшись, спросила Рэйчел. Когда Ауэрбах кивнул, она заговорила тише: – Он попытался засунуть руку куда не положено, а я ему сказала, что если он еще раз позволит себе такую вольность, я лягну его прямо в яйца… если они у него, конечно, есть.

Ауэрбах отдавал себе отчет, что стоит с открытым ртом, но ничего не мог с собой поделать. Он совсем иначе представлял себе, как Рэйчел удалось уговорить полковника согласиться на ее просьбу. Если ей хватило ума изучить ситуацию и изменить свои планы после того, как прямая атака на Ауэрбаха не удалась, у нее больше мозгов, чем он думал.

– Снимаю перед вами шляпу, – сказал он и сдернул кепи. – Однако я полагаю, что этого было недостаточно.

– Я показала ему, что умею держаться в седле, стрелять, затыкаться и выполнять приказы, – ответила она. – Ему нужны такие люди, а их катастрофически не хватает, поэтому он закрыл глаза на то, что я немного перешила форму, чтобы она подошла мне по фигуре.

Ауэрбах окинул ее оценивающим взглядом.

– Если мне будет позволено сказать – надеюсь, вы не станете лягаться, точно обезумевший конь? – ваша форма сидит превосходно.

– Капитан, вы можете говорить все, что пожелаете, – заявила Рэйчел. – Вы меня вытащили из Лакина, прямо из под носа у мерзких ящеров. Я ваша должница и не представляю, как смогу с вами расплатиться.

Чуть раньше, когда Рэйчел предложила себя в качестве награды за возможность войти в отряд, Ауэрбах проигнорировал ее предложение. Теперь же… он интересовал ее как мужчина, а не возможность достижения цели. Но если она решила стать настоящим солдатом, ей не стоит ложиться в постель с офицером. Если женщина намерена сражаться, то чем меньше она будет нарушать правил, тем лучше для всех.

Вместо того чтобы сделать ей вполне определенное предложение, он сменил тему:

– Как дела у Пенни? Я не видел ни вас, ни ее с тех пор, как приехал сюда.

Рэйчел нахмурилась.

– Дела у нее неважно, капитан. Она живет в доме здесь неподалеку и почти никуда не выходит. А если и выходит, она похожа на привидение, а не на живого человека. Вы меня понимаете? Словно она здесь и одновременно где-то в другом месте.

– Да, – мрачно проговорил Ауэрбах. – Я надеялся, что она начала понемногу приходить в себя.

– Я тоже, – сказала Рэйчел. – Она была такая веселая, когда мы учились в школе.

Рэйчел неожиданно замолчала. От школы Керни почти ничего не осталось. Сначала в ней засели ящеры, потом их выгнали американцы, но ящеры снова вернулись и оттеснили американцев к границе Колорадо и Канзаса.

Уже в который раз Ране подумал, что не знает, какая судьба ждет ребятишек, чья школьная жизнь оборвалась из-за вторжения инопланетян. Даже если человечество одержит победу, наверстать упущенное будет непросто. А если ящеры выиграют войну, скорее всего об образовании вообще придется забыть.

Ему даже думать об этом не хотелось. Ему вообще не хотелось думать о войне.

– Может быть, мне следует ее навестить? – сказал он, помолчав. – Она здесь по моей вине – по правде говоря, и вы тоже.

– Ну, о какой вине можно говорить, капитан? – возразила Рэйчел Хайнс. – Если бы мы не отправились с вами, мы бы так и сидели в Лакине и выполняли приказы ящеров. Лично я считаю, что ничего не может быть хуже.

– Скажите это – как его звали? – Уэнделлу Саммерсу, – резко ответил Ауэрбах. – Если бы он не пытался выбраться из Лакина, он остался бы в живых.

– Мы все знали, что можем погибнуть, когда присоединились к вашему отряду, – и рисковали совершенно сознательно.

Ауэрбах не знал, приходилось ли Рэйчел участвовать в военных действиях, но она рассуждала, как настоящий ветеран. Она добавила:

– Только вот Пенни очень уж сильно переживает.

– Да, я понимаю. Может быть, она не захочет меня видеть. Видит бог, я ее не виню.

– Ну, прогонит она вас, подумаешь, – заявила Рэйчел. – Хуже вам не станет. А вдруг вы ей поможете?

Она отдала ему честь и зашагала по улице. Ауэрбах посмотрел ей вслед, затем тихонько фыркнул – ему еще не приходилось восхищаться видом кавалериста сзади.

– Хорошенькая штучка, – сказал он вслух.

Он направился в сторону дома, где сдавались комнаты и где поселилась Пенни Саммерс. Здесь всегда было много постояльцев, но они часто менялись: беженцы, пожив немного, отправлялись дальше на запад, а на их месте появлялись новые, прибывшие из Канзаса. Пенни жила тут практически с тех самых пор, как покинула Лакин.

Поднимаясь по лестнице, Ауэрбах поморщился. Пахло немытыми телами, помоями и застоявшейся мочой. Если собрать все эти запахи вместе и поместить в сосуд, можно назвать их «Отчаяние». Ни один уважающий себя сержант ни секунды бы такого не потерпел. Но армия тратила все силы на то, чтобы сражаться с ящерами и удерживаться на ногах. Гражданскому населению Ламара предоставили выплывать или тонуть – иными словами, самим о себе заботиться. Ауэрбах считал, что это неправильно, но понимал, что ничего не может изменить.

Он не знал, дома ли Пенни, когда постучал в дверь ее комнаты. Многие гражданские жители Ламара работали на армию. Но Ауэрбах не видел, чтобы Пенни занималась чем-нибудь полезным. В таком маленьком городке все на виду.

Где-то в дальнем конце коридора заплакал ребенок. Его крик действовал Ауэрбаху на нервы, словно жужжание бормашины в кабинете зубного врача. Нужно окончательно сойти с ума, чтобы заводить детей в такие времена. С другой стороны, если у тебя есть ребенок, это еще не значит, что ты его хотел завести.

Он снова постучал в дверь и уже собрался уйти (радуясь возможности удрать наконец от душераздирающих воплей малыша, ужасно похожих на рев двигателей вражеского истребителя), когда на пороге появилась Пенни. Она удивилась, увидев Ауэрбаха. Наверное, она удивилась бы любому гостю.

– Капитан Ауэрбах, – сказала она и махнула рукой. – Заходите.

В комнате царил беспорядок и, несмотря на открытое окно, было страшно душно. Повсюду толстым слоем лежала пыль. В первый момент Ауэрбах хотел отчитать девушку, накричать на нее, как на нерадивого солдата, но потом решил, что от этого станет только хуже – крики не выведут ее из состояния, в которое она погрузилась. И он не знал, что сделать, чтобы ей помочь.

– Я за вас беспокоюсь, – проговорил он. – Вам нужно выходить из дома, заняться каким-нибудь делом. Нельзя сидеть в комнате, словно канарейка в клетке. Ну, скажите мне, что вы делаете целый день?

Она снова рассеянно махнула рукой.

– Сижу, иногда шью. Читаю Библию. – Она показала на книгу в старом кожаном переплете, лежавшую на столике возле кровати.

– Этого мало, – возразил Ауэрбах. – За дверями комнаты вас ждет огромный мир.

– Мне он не нужен, – тускло рассмеявшись, ответила Пенни. – Ящеры показали, что есть много разных миров, не так ли?

Ауэрбах ни разу не видел ее смеющейся с тех пор, как у нее на глазах погиб отец, но смех получился таким горьким, что уж лучше бы он его не слышал.

– Мне не нужен этот мир. Я хочу только одного – чтобы меня оставили в покое.

Ауэрбах подумал сразу о двух вещах. Во-первых, о Грете Гарбо. А во-вторых, поскольку он был родом из Техаса, вспомнил воинственный клич армии Конфедерации, когда она шла в наступление на проклятых янки: «Мы хотим, чтобы нас оставили в покое». Но ни то ни другое не годилось для Пенни Саммерс. Она хотела остаться в Лакине, выйти замуж за соседа фермера, вырастить кучу детишек, дожить до старости и никогда не покидать родного городка.

Даже если бы не прилетели ящеры, этого все равно могло бы не произойти. Война заставила бы ее пойти работать на какой-нибудь завод в большом городе, и кто знает, что бы она стала делать потом? Стоит тебе увидеть большой город, вернуться домой – на ферму или в маленький городишко – становится очень трудно. Но Ауэрбах не мог ей этого сказать, ведь ее жизнь уже изменилась.

– Мисс Пенни, сидеть здесь, словно наседка в гнезде, неправильно. Выходите из дома, займитесь делом, вам будет легче забыть прошлое и вспомнить, что впереди у вас вся жизнь.

– И что изменится? – безжизненным голосом спросила она. – Похоже, мир прекрасно может существовать и без меня. А мне совсем не нравится, во что он превратился. Лучше уж я буду сидеть в своей комнате, пусть все идет, как идет. Если через минуту, или неделю, или месяц на дом упадет бомба, мне будет жаль других людей, а себя – нисколько.

Ауэрбах видел солдат, которые говорили то же самое. Иногда живой человек просто не в состоянии вынести бесконечные сражения. Минный шок, так это называлось во время Первой мировой войны; теперь же – военная усталость. Пенни видела только одно сражение, но скольким солдатам доводится стать свидетелями смерти собственного отца? Никто никогда не знает, отчего человек может соскользнуть к самой грани.

И никто не знает, что может вывести его из этого состояния. Иногда такого средства просто не находится. Кое-кто из его парней только и мог, что присматривать за лошадьми здесь, в Ламаре. Двое оправились настолько, что смогли сесть в седло, но они вели себя безрассудно, сражаясь с ящерами, – и погибли. А некоторые пережили чудовищные вещи и стали только крепче. Жизнь – диковинная штука.

Ауэрбах обнял Пенни за плечи. Она была привлекательной девушкой, но у него ни на секунду не возникло ощущения, что он прижимает к себе женщину. Почему-то Ауэрбах вспомнил, как обнимал деда, когда тот начал потихоньку выживать из ума: тело на месте, а разум бродит где-то далеко.

И отпустил ее.

– Вы должны сами справиться со своим горем, мисс Пенни. Никто за вас этого не сделает.

– Я думаю, вам следует уйти, – сказала она, причем выражение ее лица ни капельки не изменилось.

Чувствуя, что потерпел поражение, Ауэрбах открыл дверь и зашагал к лестнице. Ребенок продолжал вопить, чуть дальше орали друг на друга мужчина и женщина.

– Берегите себя, капитан, – прошептала ему вслед Пенни так тихо, что он едва различил ее голос.

Он быстро повернулся, но дверь уже закрылась. «Может быть, стоит вернуться?» – подумал он. Поколебавшись немного, он начал спускаться. Возможно, еще не все потеряно – по крайней мере, не совсем.

* * *

Поскольку британская армия наступала, продвигаясь на юг, чтобы дать сражение остаткам армии ящеров на английской земле, Мойше Русецки получил отпуск на день – навестить в Лондоне свою семью.

Добравшись до окраин города, он понял, что может снять повязку с красным крестом и никто не обратит на него внимания. Лондон и раньше подвергался обстрелам; сейчас же казалось, что он превратился в руины. Здесь можно было скрываться годами и выходить, только чтобы добыть пропитание. Судя по затравленным взглядам большинства прохожих, именно так и обстояло дело. У некоторых Мойше видел оружие. Он сразу понял, что оно предназначено не только для того, чтобы сражаться с ящерами.

Направляясь в Сохо, где жила его семья, он с трудом пробирался сквозь горы мусора. Вывески исчезли еще в 1940 году, когда городу угрожало вторжение нацистов; сейчас же целые улицы превратились в непроходимые руины. Кроме того, ориентиры, помогавшие ему находить свой дом раньше, перестали существовать: Биг-Бен, Триумфальная арка в Гайд-парке, памятник королеве Виктории рядом с Букингемским дворцом. В сумрачный день вроде сегодняшнего даже определить, где находится юг, было трудно.

Мойше прошел пару кварталов по Оксфорд-стрит, прежде чем сообразил, где находится, – неподалеку располагалась студия Би-би-си. Здание студии уцелело. Снаружи стоял человек с винтовкой. Сначала Русецки решил, что это самый обычный солдат из тех, что охраняли студию. Он далеко не сразу сообразил, что перед ним Эрик Блэр, в железной каске и с нагрудным патронташем.

Блэру потребовалось даже больше времени, чтобы узнать Русецкого. Когда Мойше подошел к нему, англичанин угрожающе вскинул винтовку и прицелился. Он держал ее уверенно и спокойно, и Мойше вспомнил, что Блэр участвовал в гражданской войне в Испании. И тут Блэр опустил оружие и с сомнением спросил:

– Русецки?

– Точно, – на своем не слишком уверенном английском ответил Мойше. – А вы Блэр.

Если назвать его по имени, может быть, он не станет стрелять. Русецки показал на дверь.

– А мы все еще здесь работаем?

– Вряд ли. – Блэр с такой силой тряхнул головой, что чуть не лишился каски. – В Лондоне вот уже две недели нет электричества – или больше? – не помню. Я слежу за тем, чтобы никто не стащил наше оборудование. Если бы мы тут занимались делом, охрана была бы понадежнее. – Он нахмурился. – Надеюсь, опытные солдаты еще где-нибудь остались.

Далеко на юге заговорила артиллерия. Ящеры, атаковавшие город с севера, были разгромлены, бежали или сдались на милость победителя, но на юге продолжалось сражение.

– Вы что-нибудь слышали о моей семье? – спросил Мойше.

– К сожалению, ничего. – Блэр снова покачал головой. – По правде говоря, я и от своих родственников давно не получал известий, даже не знаю, живы ли они. Проклятая война! – Он закашлялся, задержал дыхание и сумел справиться с приступом. – Ого! Они меня доконают – такое впечатление, что я вдыхаю иприт.

Русецки собрался что-нибудь сказать, но в последний момент передумал. Тот, кто не видел вблизи, как действует отравляющий газ, не имеет никакого права о нем рассуждать. С другой стороны, тот, кто не видел, никогда не поверит, какой это ужас.

– Я знаю, что не имею права так говорить, – продолжал Блэр, чем несказанно удивил Русецкого. – Газ – мерзкая штука. То, что мы делаем, чтобы выжить, удивило бы самого Аттилу[31]31
  Аттила, вождь гуннов (ум. 453).


[Закрыть]. Но если быть честным до конца, ему не пришлось иметь дело с инопланетными захватчиками.

– Да уж, – пробормотал Русецки. – Удачи вам. Попытаюсь отыскать свою семью.

– И вам удачи, Русецки, – пожелал Блэр. – И обзаведитесь каким-нибудь оружием. Война превратила нас в зверей, некоторые люди стали опаснее ящеров.

– Возможно, – ответил Мойше не слишком искренне.

Блэр был очень хорошим человеком, но ему не довелось побывать в плену у ящеров – или, если уж на то пошло, у немцев.

Русецки зашагал на юг по Риджент-стрит в сторону Со-хо. В небе пронесся самолет ящеров. Мойше, как и все, кто находился на улице, тут же бросился на землю и откатился к ближайшей яме. Когда самолет улетел, он поднялся на ноги и отправился дальше. Происшествие не произвело на него никакого впечатления – он уже привык.

Сохо отличался от других районов Лондона только многообразием языков, на которых здесь говорили. «Барселона», любимое кафе Блэра на улице Бик, продолжало работать, хотя окно было забито деревянными досками. Судя по дыму, который окутывал заведение, печи здесь топили дровами.

Если в Лондоне больше нет электричества, значит, и подача газа прекратилась.

Миновав «Барселону», Мойше понял, что дом, где живет его семья, уже близко. Он зашагал быстрее не в силах сдержать нетерпение – он ужасно волновался за свою жену и сына и боялся, что может их не найти.

Он повернул на Лексингтон-стрит, затем вышел на Брод-вик, где находился его дом, и с облегчением выдохнул – дом стоял на месте. «Впрочем, это еще ничего не значит», – подумал он. Лондон сильно пострадал от налетов авиации ящеров, и Сохо не исключение. Если Ривка и Рейвен оказались на улице, когда… Мойше заставил себя не думать о худшем.

На улице, усыпанной осколками кирпича и стекла и обломками бетона, кипела жизнь. Мальчишки с веселыми воплями играли в футбол. Ворота они сделали из досок, добытых, скорее всего, в каком-нибудь разрушенном доме. Они полностью отдавались своему занятию, ничего не замечая вокруг и ничем не отличаясь от сверстников из других стран. Но пройдет некоторое время, и они превратятся в спокойных, выдержанных, холодных англичан, казавшихся Мойше такими странными.

За футбольным матчем наблюдала толпа болельщиков: дети и несколько взрослых радостными воплями поддерживали свои команды. Мойше вдруг стало ужасно грустно – даже в самые тяжелые времена в захваченной немцами Варшаве работало несколько школ. Дети могли умереть, но невежество им не грозило. Англичане не обладали неистребимым желанием выжить в отличие от евреев в гетто.

Одна из команд забила гол, и тут же один из зрителей вытащил из кармана монетку и отдал ее соседу. Англичане просто обожают пари. Игроки принялись обнимать героя, поразившего ворота противника.

Мойше тоже выскочил на поле и подхватил на руки мальчишку, который был слишком мал, чтобы играть в команде. Тот удивленно взвизгнул, а в следующее мгновение радостно завопил по-английски – но Мойше было все равно.

– Папа! – Рейвен внимательно посмотрел на него, а потом спросил: – А что с твоей бородой, папа?

– Противогаз не надевался так, чтобы сидеть плотно, и мне пришлось ее сбрить, – ответил Русецки. Ходить без бороды все-таки лучше, чем глотнуть иприта. Он видел, как это бывает. С бьющимся от волнения сердцем он спросил: – А где мама?

– Дома, – спокойно ответил мальчик, словно хотел сказать: «А где еще ей быть?» – Ты не мог бы поставить меня на землю? Ребята снова начали играть, я хочу посмотреть.