Текст книги "Кыштымцы"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Меж двух огней

Седельников мечтал съездить в деревню. Один побаивался. Одиночек в окрестных селах встречали неприветливо, враждебно, часто обижали. Одного шуранского мужика избили до полусмерти в Метлино, а лошадь увели. Иван Иванович надеялся, что Совет нарядит еще один обоз, а может, уже снаряжает. Потому направился к Совету разведать обстановку. И наткнулся на Дуката. Какой у них там разговор состоялся, трудно судить. Но Дукат, как водится, моментально воспламенился и упрятал Седельникова в каталажку.

Борис Евгеньевич узнал об этом чуть ли не последним и то потому, что явилась Седельничиха в слезах. Она глотала вместе со слезами слова, и Швейкин не скоро разобрал, что она хочет от него. Когда же понял, то поначалу не поверил. Позвал Ульяну:

– Поищи, пожалуйста, Мыларщикова и Рожкова.

Седельничиху проводил до дверей, заверил, что это недоразумение и с Иваном Иванычем ничего не случится – сейчас же его выпустят. Швейкин хорошо помнил, как Рожков обещал раскатать дом Седельниковых по бревнышку, и потому погрешил на лихого командира красногвардейцев.

Первым появился Мыларщиков. Швейкин спросил:

– Арестован Седельников. Не слышал за что?

– Седельников? – удивился Михаил Иванович. – Понятия не имею.

Рожков влетел в кабинет на всех парах, опустился на табуретку и перевел дыхание. Мыларщиков поинтересовался:

– Медведь за тобой гнался, что ли?

– Коли медведь! Я б ему пулю в лоб и весь сказ. Баба!

– У тебя, вроде, смирная, – усмехнулся Михаил Иванович.

– Моя бы! А то оглашенного Петрована жена. Тут, Борис Евгеньевич, катавасия вышла. Не хотел тебе докучать да придется. На прошлой неделе стреляли мы на Амбаше, по мишеням. Кто из охотников, те тютелька в тютельку бьют. А другие охломоны поначалу зажмурятся, а потом уже давят на спусковой крючок. Того же Шимановскова возьми.

– И что? – спросил Швейкин.

– Ни в зуб ногой! Форсу на десятерых, а бестолковый. Ну, стреляли. Шимановсков в сороку пальнул. Да в нее-то не попал, зато оглашенному Петровану ногу подстрелил. И откуда он тут взялся, ума не приложу. Ясное дело, взвыл благим матом, я ему – рану-то перевязал – так, царапнуло. А вот старуха его теперь мне проходу не дает. Все норовит глаза выцарапать да за чуб потаскать.

– И правильно. Ты ж командир. Ты и в ответе.

– Иди, покомандуй моими охломонами. Кто в лес, кто по дрова. Я глотку надорвал – все порядок навожу.

– Ничего себе новость, – подытожил Швейкин. – А Седельников у тебя сидит?

– В кутузке. С Пановым за компанию.

– С каким еще Пановым?

– Хромоногим Пановым, рыбаком. На базаре пьяный почем зря советскую власть костерил. Вот Дукат его и зацепил.

– А Седельникова за что упрятал?

– Побойся бога, Борис Евгеньевич! Я что, басурман какой – ты и так мне выволочку дал тогда, на всю жизнь запомнил.

– Ладно. В отряде своем порядок наведи, спросим. Перед Петрованом извинись, доктора пошли. А то набедокурить набедокурили, а поправить дело боитесь. Седельникова и Панова выпусти сейчас же!

– А Дукат? Он же в драку полезет!

– Пошли ты его знаешь куда! – посоветовал Мыларщиков.

– Далеко-то не посылай, – улыбнулся Швейкин, – но ко мне пусть непременно зайдет.

Дукат появился вечером. Борис Евгеньевич спросил:

– Ты чем-то недоволен?

– До чего обожаем красивые слова! – покачал головой Дукат. – Распинаемся о революции, кричим о социализме и не видим грязи, которая нас постепенно засасывает.

Борис Евгеньевич отметил про себя, что Юлий Александрович за последнее время сильно похудел. Продолговатое лицо выглядело крайне усталым. Под глазами синева от недосыпания. Невольная жалость шевельнулась в груди у Бориса Евгеньевича. А что? Дукату ведь достается не меньше, а может, больше, чем другим. Должность у него беспокойная – контроль над заводами, контроль над деловым советом, над тем, как выполняются распоряжения Советской власти разными Пузанавыми и ему подобными.

– Поясни, – попросил Швейкин.

– Зачем тебе пояснять? Ты же сам прекрасно видишь! Я понимаю, ты кыштымец, тебе тут все дорого, даже здешние мироеды – это частичка твоего прошлого. Ты еще огольцам бегал в лавку Пузанова покупать леденцы, и у тебя сохранилась к нему невольная оторопь. Потому ты боишься взять его за шиворот, забываешь – он классовый враг. Ты можешь поступить опрометчиво, как поступил сегодня, когда освободил этих контриков – Седельникова и Панова. Соседи, как ни говори, неудобно, что люди скажут. Но ты забываешь – они классовые враги. Революцию стеснительным делать нельзя. Надо железной рукой уничтожать нечисть – и тогда победа будет обеспечена. Слюнтяйством мы ее только погубим.

– Юлий Александрович, ты, конечно, понимаешь, что сказал сильные и несправедливые слова?

– Я за них отвечаю.

– Не сомневаюсь. Но обиды на тебя не держу, хотя повод ты мне дал основательный.

Дукат хотел возразить, но Швейкин остановил его:

– Погоди маленько. Прежде о классовых врагах. Вот Панова поставил рядом с Пузановым. Это все равно что уравнять воробья со стервятником. У Панова ни кола, ни двора. Ни у Пузанова, ни у Лабутина в лакеях не состоит. Костерил советскую власть? Он всегда был невыдержан на язык, ему не раз от бывших хозяев плетка за это доставалась. У Панова что на уме, то и на языке, его воспитывать, а не сажать надо. Кыштымский обыватель в принципе-то молчалив. Он будет на тебя коситься, между собой косточки тебе промывать, а прямо не выскажется. Так вот Панов и высказал обывательские мыслишки. Вслух. Не надо нам с тобой оглядываться на обывателей, но выводы мы делать обязаны. Значит, заволновался обыватель.

– Поприжать – и подожмут хвосты.

– Давай будем прижимать. Хватать всех недовольных и в кутузку их! А если мы завтра с тобой не обеспечим Кыштым хлебом, керосином, солью, так завтра и рабочие заволнуются. Их что, тоже туда же? Это тебе не игрушки, товарищ Дукат! Мы будем делать революцию кропотливо, трудно, непримиримо. Это потруднее, чем махать револьвером. Кстати, ты и Седельникова упек, догадываюсь, за слова – он при тебе пожалел, что дали под зад англичанам. Так? Молчишь, значит, так. А насчет леденцов ты прав – бегал я за ними в пузановскую лавочку, хорошие были леденцы-монпасье. И не оторопь у меня к Пузанову. У нас с ним любовь взаимная – он трясется при упоминании моего имени, а я – при упоминании его. Но только почему я должен сейчас упрятывать его в кутузку?

– Они же сговариваются, как ты не поймешь! А завтра глотки нам перегрызут. Так уж лучше упредить!

– Прав Тимонин – не сам по себе страшен Пузанов, а тогда, когда его поддержат обыватели, когда вокруг него сколотится шайка. Но мы не должны этого допустить. Мы не имеем права таких мужиков, как Седельников, толкать в объятия к Пузанову.

– Выходит, я толкаю? Выходит, я создаю объективные условия, при которых Пузанову легче сколотить шайку? Это же демагогия!

– Но я сказал по-другому – не надо толкать! А к оружию прибегать в последнем, крайнем случае.

– Тебе трудно возражать, аргументы у тебя веские. Так пусть нас рассудит жизнь!

– Но сегодня жизнь делаем мы!

– И тем не менее смущает меня одно – вы будто глухари, токуете и не слышите, как подбирается охотник. Грянет выстрел и будет поздно!

– Я, например, мало полагаюсь, на интуицию, – сердито возразил Швейкин. – Но я знаю истинное положение дел на заводах: трудная продовольственная обстановка, всякие нелепые слухи на этой почве и законное недовольство. На заводах нет работы, потому что затруднен сбыт продукции. Кое-кто пользуется этим. В окрестных селах не унимаются кулаки. В целом по России обстановка тревожная, тяжелейшая. Вот мои отправные данные. Согласись, трудно назвать нас увлекшимися своей песней глухарями. Если же начать повальные аресты, о которых ты что-то уж часто и много говоришь, то мы, во-первых, ни одну из проблем не решим, а только усугубим, а во-вторых, восстановим против себя народ. А что мы с тобой без народа? Нули!

Нет, не просто убедить упрямого Дуката. Швейкин и не рассчитывал на это. Но вот поколебать его, кажется, удалось. Ушел Дукат задумавшимся.

У Бориса Евгеньевича что-то разболелась голова, и он попросил Ульяну, чтобы она никого к нему не пускала.

…Никогда Борису Евгеньевичу не приходилось так много заседать, как в эти зимние и весенние месяцы восемнадцатого года. Повестка дня порой включала в себя до двадцати и больше пунктов. Такое пустяковое дело, как выделение деловому совету самых обыкновенных мешков, было предметом горячих споров. Рядились за каждый мешок, чтобы не отдать лишнего, и получалось это с чисто кыштымской прижимистостью. Ну, спрашивается, какая разница выдать десять или двенадцать мешков, если на складе их больше сотни и лежат они там чуть ли не со времен Ордынского? Так нет – спорили и всерьез надеялись, что не завтра, так послезавтра мешки пригодятся и будут еще цениться на вес золота. Накрепко верили – придет такое время и оно не за горами. Потому что Дмитрий Тимонин и его помощники все-таки сумели сдвинуть дело с мертвой точки. Из Екатеринбурга привезли вагон всяких хозяйственных мелочей – керосина, соли, гвоздей и еще зачем-то висячих замков. Не иначе остались с прошлого столетия, вот и сунули их кыштымцам в нагрузку.

После очередного заседательского бденья Борис Евгеньевич распахнул окно, и свежий воздух ринулся в душную комнату. Никак уже утро? Швейкин накинул на плечи тужурку и вышел на крыльцо. Свежо, но какой воздух! Дыши – не надышишься! Борис Евгеньевич присел на ступеньку. Ночи еще прохладные, но скоро потеплеют – июнь уже на носу. Кто-то опустился рядом. Да это же Ульяна! В пальто, тоже накинутом на плечи, без платка. А он, занятый своими делами, позабыл о девушке.

– Почему не дома? – спросил он ее.

– Да так, – повела она плечами. – Припозднилась вот…

На станции гукнул паровоз. В кустах спросонья пикнула пичужка. Над соседней крышей мигает яркая звезда.

– Как эта звезда называется, знаешь? – спросил Швейкин.

– Какая? – встрепенулась Ульяна.

Борис Евгеньевич вытянул руку, и Ульяна нашла звезду:

– Ой, какая красивая!

– Аврора – утренняя звезда.

– Сроду не слыхивала.

– А рассвет на озере когда-нибудь видела?

– Не-ет.

– Тоже – кыштымка!

– Так никто же меня не брал! Тятя рыбаком не был, ну а с мальчишками я не водилась.

– Я бывал на плесе, до ссылки. С Осипом Наговицыным. Как-то с вечера уплыли на плесо, а там камышей – заблудиться можно. Заводи есть – вода светлая, все водоросли видать, даже камушки на дне, хотя и глубоко. Приплыли затемно, прятались в камышах, прямо в лодке и подремали. Тут и рассвет начался. По воде парок стелется. В камышах утки крякают. Поплавки на воде замерли, Потом – рраз! Клюнуло и повело. Леска вот-вот лопнет. А в это время над Кыштымом краешек солнца высунулся – все заискрилось, ожило. Описать трудно! Видеть надо. Так что считай, Уля, поездку на плесо за мной. Потеплеет и уплывем, в камышах будем ловить здоровенных окуней. Или ты не согласна?

– Пошто? Очень даже согласна. Можно спросить?

– Если охота.

– О новой жизни вы все говорите. А какая она будет?

– Хорошая, разумеется, а иначе зачем было революцию делать.

– А все-таки?

– Ну как тебе сказать? Прежде всего, без бедных и богатых, все будут равны. Всех заставим работать. Пузанова тоже. Что заработал, то и получи. А то ведь одни в сыре-масле и ничего не делают, а другие с голода пухнут и спины на работе не разгибают. Малого и старого за парту посадим.

– Всех? – удивилась Ульяна.

– Всех. У тебя какая мечта?

– Тятя говорил – вот бы Ульку учителькой сделать. И я хотела!

– Значит, будешь учительницей. Еще не поздно.

– Да ну, куда уж мне…

– Немножко с хозяйством поправимся, контриков прижмем и будем учиться. Даже Савельича заставим. Ни одного дитенка без школы не оставим, университетов побольше заведем. А то у нас в Кыштыме в высшем заведении учился один Ерошкин, у его отца тугая мошна была. Остальные грамотные все приезжие. А кто из рабочих выучился?

– Учиться зачнем, а кто робить будет?

– Работать будем и учиться.

– Да на какие же капиталы?

– Бесплатно. А кое-кому жалованье будем платить за учебу-то, тебе вот, например.

– Да ну вас! Сказки какие-то!

– Сказки! Не-ет! За эти сказки вон сколько народу погибло – в тюрьмах, в ссылках, на баррикадах. Сказка, Уля, тогда, когда несбыточно. А мы реалисты, мы хотим, чтобы так в жизни было.

– Вы тоже пойдете учиться?

– Самый первый!

– А я думала вы все знаете.

– Что ты! – воскликнул Борис Евгеньевич. – В гимназии учился недолго, больше самоуком – то в тюрьме, то в Сибири. Я бы инженером стал, а то и врачом.

– Чудно, – сказала Ульяна задумчиво. – Жили, жили, взрослыми заделались – и за парты! Даже дядя Алеша!

– Время такое наступает – без грамоты ни шагу!

– Хорошо, грамотеями заделаемся, а любовь не отменят?

– Как же ее можно отменить? Любовь станет чище, Уля, возвышенней. Потому что жизнь будет прекрасной.

– Вы кого-нибудь любили?

– Было, но очень давно. Понравилась одна девушка, а я все времени не мог найти, чтоб поухаживать. Решился однажды проводить ее, а егозинские парни поколотили меня. Правда, правда, не смейся.

– Больше ни за кем не ухаживали?

– Нет, Уля, не ухаживал. Да когда же?

– Оно так, – грустно согласилась Ульяна. – Вокруг себя ничего не замечаете. Только и знаете заседать с утра до вечера да на митингах говорить. И спите-то не всегда. Так ведь всю жизнь проморгать можно.

– Ну не всю, преувеличиваешь. Но кому-то и заседать надо, и на митингах выступать. А как же? А вот насчет замечаю я или не замечаю, тут уж позволь тоже не согласиться. Я даже знаю, почему ты не ушла домой.

– Осуждаете, да?

– Что ты?! Стараюсь разобраться в самом себе…

– Чего разбираться-то, Борис Евгеньевич? Я бы вам мешать не стала, тенью бы заделалась, лишь бы всегда рядом. Куда угодно за вами пойду.

– Может, об этом потом?

– Да когда же потом-то? Вы же видите, как я маюсь?

– Эх, Уля, Уля! Ты думаешь, мне любить не хочется?

– Так любите же.

Он промолчал. Ульяна погрустнела.

– Не печалься, – улыбнулся Борис Евгеньевич. – Все образуется. У нас еще много впереди хорошего. И любить мы с тобой будем.

Борис Евгеньевич обнял Ульяну, легонько притянул к себе:

– Поплывешь со мной на плесо?

– Поплыву!

– Вот уж там мы с тобой и наговоримся, а?

Швейкин целый день находился под впечатлением разговора с Ульяной. Что-то в нем окончательно проснулось, давно забытое. И мать ему все докучает: «Когда же ты семью будешь заводить? Неужели так и будешь холостяком? А мне так хотелось внуков от тебя понянчить!»

Перед грозой

Ничего не прояснил разговор Мыларщикова с Сериковым. Пришлось официально приглашать Батятина в свою боковушку. Лука Самсоныч прибыл как на праздник, вроде в церковь по случаю пасхи. Волосы на прямой пробор и смазаны маслом. Борода ухожена. Рубашка – черная косоворотка, а пуговицы белые. Пиджак расстегнут, а под ним жилет. Шаровары заправлены в хромовые сапоги с длинными голенищами, у коленей козырек. Ну и сапоги у Луки! Михаилу Ивановичу и во сне такие не снились. Это ради чего же он вырядился? Пыль в глаза пустить? Мол, во какой я – не посмеешь тронуть!

– Садитесь, гражданин Батятин.

– Благодарствую, – смиренно ответил Лука, усаживаясь.

Михаил Иванович поймал в его глазах настороженность. Батятин вздохнул – гражданином назвал его Мишка. Мальцом еще его помнил, а тут гражданин Батятин! Вроде и не сосед.

– Кудай-то вы это нарядились, Лука Самсоныч? Гадаю и понять не могу – вроде пасха прошла, а других праздников не предвидится.

– А у меня, дорогой соседушка, на душе благовест. Ничего, ежели я по-соседски?

– Валяйте!

– Смутная ноне зима-то была. Снег, почитай, выпал в октябре. Кажись, в октябре?

– В октябре, – подтвердил Мыларщиков.

– Стужи да бураны и весна опять же припозднилась. И по-соседски – основы государства расейского потрясены. А новые еще поставить не успели. Боязно жить стало.

– Чего это вы испугались?

– Тебе вот не боязно – ты власть. У кого власти нет – тем боязно. Жизнь покатилась ни шатко ни валко. Да вот, слава богу, тепло наступило. Сердце радуется. Природа просыпается. Скворушки поют, воробьи чирикают. Теперь всякой малой радостью приходится пользоваться, потому как завтрашний день темен, аки ночь.

– Да полноте, Лука Самсоныч, это у вас-то ночь?

– Так не даете спокойно-то жить. Хотя бы взять тебя. Взял и пришел бы ко мне, самоварчик бы сгоношили, чайком побаловались, покалякали по-соседски. Милое дело! А то зовешь сюда, гражданином величаешь, а я привык на Луку отзываться.

– Да к вам как придешь-то, Лука Самсоныч? – улыбнулся Мыларщиков. – У вас во дворе не собака, а прямо медведь!

– На своих-то он смирный.

– Знаю я, какой смирный. Приходил к вам родич из Заречья, так я, грешным делом, поопасался за него – думал в клочья разорвет!

– Все видишь, на ус мотаешь. Жизнь-то пошла! Брат на брата, сосед на соседа. Мне еще бабушка покойница говаривала: «Запомни, Лука, сатанинские времена грядут, и поднимется сын на отца, жена на мужа, и наступит великий глад». Как в воду глядела, бабушка-то моя.

– А конец света она не обещала?

– Придет и конец света, не смеись. Все полетит в тартарары!

– Не поэтому ли так вырядились?

– Все равно пропадет, хоть поносить перед концом-то.

– Ну ладно, Лука Самсоныч, пошутковали и хватит. Тут еще сказочки про ад и чертей зачнете сказывать, совсем на меня страху нагоните и про дело могу забыть. А дело у меня пустяшное – кому это вы, Лука Самсоныч, с Ваньшей Сериковым золото отправили?

Батятин обиженно заморгал глазами:

– Господь с тобой, Михаил Иваныч? Какое такое золото?

– И слыхом не слыхивал?

– Не сойти мне с этого места! Вот те крест! – Батятин крупно перекрестился.

– Я так понимаю – Сериков сам поехал в Катеринбург.

– Пошто сам? Я этого не говорил. По моей просьбе поехал.

– Что же это за просьба такая?

– Как бы тебе запросто обсказать? Есть в Катеринбурге знакомый точильщик, навроде нашего Ахметки: «Кому ножи-ножницы точить, кому ножи-ножницы точить!» Знаешь, поди? Ездил я на рождество в Катеринбург. Точильщик-то плакался: мол, нету точильных кругов, беда прямо. Ну я и обещал ему.

– А потом?

– Оказии не было. А тут Ванюшка Сериков возвернулся, не подфартило мужику в жизни. На войне изранетый весь, дочурка умерла, дома полный разор. Дружбу-то с ним по-прежнему водишь?

– Вожу.

– Это я к слову. Ванюшка мне сосед. Болит сердце за него. Сенца подкинул малость, лошадку одалживал. А что это? Пустяк. Думаю, дай-ка я Ванюшке с Гланькой подмогну. Просто так дать – не возьмет, гордый шибко. А я решил ему дело придумать, да по-царски заплатить. И обиды никакой. Вспомнил про знакомого точильщика, у Рожкова, тестя твоего, точильные круги прикупил, в Катеринбург-то и отправил. Кабы знал, что такая беда выйдет! Рази я Ванюшке враг? Лучше бы уж самому ехать, пусть бы меня потрясли. А то ведь Ванюшку-то на войне покалечили, да еще тут голову проломили. О господи, прости грехи наши!

– Складно, однако, получается, – качнул головой Михаил Иванович.

– Пошто складно? Скорбно, а не складно. Выходит, Ванюшка-то от моей доброты пострадал. Хочешь добро сотворить, а оно во зло оборачивается.

– Значит, не золото, а точильные круги?

– Как на духу.

– А у Евграфа на сборище были?

– Побойся бога, Михаил Иванович! На каком таком сборище? Ты же видишь – денно и нощно дома сижу. На заимку и ту боюсь выехать, а надо ехать – земелька просохла, заждалась хозяина. Сериков обещал подмогнуть, да какая сейчас от него подмога. Вроде полегчало ему?

– Полегчало, Лука Самсоныч. Только зря не хотите говорить правду. Дознаюсь – хуже будет!

– Попу бы не все сказал, а тебе как сыну родному.

– Грешно душой-то кривить, насчет сына-то.

– И до чего же ты неуважительный, соседушка!

– Неуважительный? – вдруг вышел из себя Михаил Иванович и позабыл, что за все время разговора называл Луку на «вы», это ему как-то Борис Евгеньевич замечание сделал, что он всем «тыкает», а ведь при должности состоит. – А пошто я должен быть уважительным? Ты мне тут всякие сказочки сочиняешь, благодетеля из себя корчишь, а правды сказать не желаешь. Я ведь знаю – золото отправил ты с Иваном, и в Катеринбурге адрес знаешь, к здесь золото втихомолку собирали, сам, небось, пай вложил. За дурачка меня считаешь? Шалишь, Лука Самсоныч, шалишь! Ладно, плети свои сказочки, но потом на себя пеняй. Я тебе наш разговор как-нибудь припомню!

– Господь с тобой, Михаил Иваныч. Нету у меня ничего за душой. Отпусти ты меня, на заимку со старухой собрался, гляди, какая погода славная на дворе.

– А, шагай куда хочешь!

К Швейкину Мыларщиков пришел злой, решительный. Борис Евгеньевич что-то торопливо дописывал. На Михаила Ивановича и не взглянул, пока не кончил. Потом поднял голову:

– Чего у тебя?

– Я бы Ерошкина, Батятина и Евграфа Трифонова на всякий пожарный припрятал в каталажку.

– Да вы что, братцы? – воскликнул Борис Евгеньевич. – Ну прямо помешались на арестах! Сначала Дукат, теперь вот ты. Хорошо. Ты можешь предъявить обвинения?

– Предъявлю.

– Какие? Кого-нибудь за руку поймал?

– Поймаю.

– Вот когда поймаешь, тогда и сади. Я первый об этом скажу.

– С Батятиным только что калякал. Какой он мне только чепухи не наплел. Сказочки рассказывал, издевался гад.

– Слушай, у тебя, говорят, есть верховые лошади?

– Заводские, а что?

– Съездим к Марееву мосту.

– А верхом-то можешь?

– За кого же ты меня принимаешь? Зря я, что ли, в Сибири восемь лет скитался? Да я теперь не то что верхом ездить могу, я блоху подковать сумею!

– Гляди-ко! Новое что-то, раньше не слышал. Хвастаешь, наверно?

– Проверь, – улыбнулся Борис Евгеньевич.

– Дай срок! А почему к Марееву мосту?

– Приятное с полезным совместить. Вчера нижнезаводские приходили, просили там городьбу сделать. Посмотреть бы что там к чему. И ни разу я еще там не был.

– Не возражаю. Чебачишка сейчас там хватает, душеньку рыбалкой потешим. Хотя уха из них не ахти какая, но зато на воздухе!

Уговорились выехать пораньше. Мыларщиков появился у дома Швейкиных верхом на коне, а другого, для Бориса Евгеньевича, вел на поводу. Черенком плетки постучал в ставень. Екатерина Кузьмовна, распахнув створку окна, высунула голову, повязанную ситцевым платком.

– А, Миша! Гляди – казак и казак! Зайди на чашку чая.

– Спасибо. Антонина блинами накормила.

– Заботливая, видать.

– Есть маленько, – улыбнулся Михаил Иванович. Уж что верно, то верно – Тоня у него на особинку.

Швейкин появился улыбающийся, во френче горохового цвета, карманы на груди и по бокам накладные. Взял повод, потянул на себя. Конь игреневой масти, белая полоска на лбу, веселый такой. Вскинул голову, повод норовит вырвать. Но почуял твердую, опытную руку и перестал брыкаться. Борис Евгеньевич вставил носок сапога в стремя и плавно опустился в седло. Екатерина Кузьмовна подивилась – ловко у него получилось.

С вечера погода хмурилась. Ночью прошелестел спорый дождь. А утром выкатилось умытое солнышко. Заискрилась-засверкала дождевая роса на листьях, крышах домов, на придорожной траве. Небо голубело без единого облачка. До Мареева моста решили добираться не через Нижний, а напрямую. Возле гимназии по деревянному настилу копыта отбили лихую дробь – пересекли Кыштымку. Миновали Заречье и, перемахнув через железнодорожное полотно, очутились на Коноплянке. Оттуда до моста недалеко.

У Мареева моста места красивые. Речку Кыштымку запрудила мельничная плотина. Мельница не работала, но сохранилась – со временем ее легко будет восстановить.

Всадники расседлали лошадей, стреножили и пустили пастись. Борис Евгеньевич, расстелив попону, лег на спину и затих. Мыларщиков вырубил длинное сосновое удилище и соорудил удочку. Леска была в три волоска, самая подходящая для ловли чебаков.

– Хочешь и тебе сделаю?

– Охоты нет, – отказался Борис Евгеньевич. – Лови, а я понаблюдаю.

Мыларщиков ловил чебаков, а Швейкин отдыхал. Лежал на спине и вглядывался в немыслимую голубую глубину. Небо! Оно, вроде бы, всюду одинаковое. И в Сибири такое же. Да только не совсем. Кыштымское небо – это небо вместе с Сугомаком и Егозой, вместе вот с этим неповторимым лесом, с речушкой Кыштымкой и многочисленными озерами. Высятся возле завода две горы – Сугомак и Егоза. Торопятся из тайги к нему три мелководные речушки: Кыштымка, Сугомак и Егоза. Текли они сами по себе. Но пришел человек, поставил плотины и обнялись речушки, как родные сестры, наполнили водой пруды и стали проситься на волю. Человек смилостивился, открыл на Верхнем заводе плотину, и заторопилась на северо-восток по заводскому поселку уже только одна речка – Кыштымка. Однако человек решил, что и она не должна течь праздно. И воздвиг плотину на Нижнем заводе, а потом и у Мареева моста. Хотя здесь лишь мельница, но тоже служба, тоже работа. Много рек на белом свете – больших и малых и совсем малюсеньких. Бурливых и спокойных, равнинных и горных. Но мало найдется таких работящих, как родная Кыштымка. Невелика, а работяща. И никогда не капризничает, даже во времена таянья снегов. Работящая судьба выпала и на долю самого Кыштыма. Плавил чугун, медь, делал железо высшего качества со знаменитой меткой «Два соболя», добывал золото, воевал с заводчиками и нуждой, выкорчевывал тайгу, чтобы иметь клочок земли под посевы. Он умел все: и работать, и терпеть, и бороться, и гневаться, и веселиться. Теперь вот учится строить новую жизнь. Трудненько, а надо!

Борис Евгеньевич подошел к Мыларщикову. Чебачки клевали бойко. Только Михаил Иванович закидывал удочку, как поплавок, выточенный из сосновой коры, начинал нетерпеливо приплясывать, отгоняя от себя водяные круги.

– Тяни, чего дремлешь! – упрекнул Швейкин.

– Рано, – возразил Мыларщиков. – Это чебак, он навроде лесного зайчишки – сперва потешится, а потом уж насмелится.

Мыларщиков дернул удочку с подсеком и воскликнул:

– Вот он!

И верно, на крючке болтался серебристый чебак. Извивался, вырваться хотел. Но от Мыларщикова не убежишь – ловок! Чебачишка полетел в котелок, где плескалось уже более двух десятков серебристых ротозеев. Рыбак поправил червяка и снова закинул в запруду.

– Я все хочу спросить, – повернулся Мыларщиков к Швейкину, в то же время не спуская взгляда с поплавка. – У тебя там была женщина?

– А что? – насторожился Швейкин.

– Просто спрашиваю. Не женился ты там?

– И не подвернулась и не думал как-то. – Борис Евгеньевич бросил в воду камешек.

– Пошто же?

– Как тебе сказать? Я ведь все же ссыльным был, без прав и положения, как бездомная собака. До женитьбы ли было! За кусок хлеба гнул спину день и ночь. И кузнецом был, и печником, и маляром, и кем угодно. Нашим братом помыкали, эксплуатировали на всю катушку, а платили сущие пустяки. Охотой занимался. А потом уже, когда выдали мне паспорт и стал я крестьянином Кежемской волости, то получил возможность ездить всюду, кроме европейской России. Подался на золотые прииски, в Бодайбо. Электриком заделался, фотографировать научился, штейгером служил. Ты, собственно, чего о женитьбе заговорил?

– Вот он! – опять воскликнул Мыларщиков, вытаскивая очередного чебачка. – Улька-то в тебя по уши втюрилась.

Швейкин набрал горсть камешков и бросил их в воду. Рыбак поморщился:

– Чо рыбу-то пугаешь? А Улька – видная девка. Не будь у меня Тони, женился бы на ней, ей-богу! Ты когда заболел, Улька на меня волком глядела. Глазищи-то у нее вон какие. Сердилась, думала, что я тебя умучил, когда в Катеринбург-то ездили. Шимановскова обхаживала, чтоб Юлиана Казимировича к тебе сводил.

Швейкин молчал. Он вспомнил тот разговор с девушкой ранним утром, и заекало сердце.

– Чо молчишь-то! Не нравится?

– Ульяна? Нет, почему же? Хорошая она, что и говорить. Отменной женой будет. Только боюсь я.

– Чего?

– Отпущу тормоза и сразу влюблюсь. А мне нельзя, понимаешь.

– Погоди, чо ты чепуху-то городишь? – удивился Мыларщиков. – Как это нельзя? Ты не мужчина, что ли?

– Ну, ты это брось! Посуди сам. У меня возраст Иисуса Христа. Ульяне всего двадцать. Разница? Разница. Я больной и отдаю себе отчет, что это за болезнь, может, ты не представляешь, а я хорошо понимаю свой завтрашний день. Это два. Да и не хватает у меня времени на вздохи, ты же видишь, как мы крутимся. Спать иногда не удается, когда же тут на луну вздыхать.

– Но Улька-то рядом с тобой!

– Ладно, давай не будем!

– Несерьезно все это, Борис, ей-богу, несерьезно. Зачем себя обкрадывать, не понимаю. Ну был в ссылке, там понятно, там не до жиру, быть бы живу. А сейчас? В старики уже записался, чудак, ей-богу!

– А вообще-то ты во всем виноват!

– Еще одна новость! – удивился Мыларщиков. – С больной головы да на здоровую. Ты, Борис, сегодня, как заяц петляешь. Прямо не угадаешь, куда сейчас прыгнешь.

– Никуда я прыгать не собираюсь. Но подумай, кто же у меня тогда, в молодости, девушку отбил? Кто меня за Тоню-егозинку наколошматил? Может, не ты?

– Вот, оказывается, куда ты прыгнул!

– А что? Не поколотил бы – я бы, может, еще тогда женился, а женился – наверняка не было бы у нас сегодня такого разговора…

– Силен! – восхищенно покрутил головой Мыларщиков. – Как уж вывернулся. А ты, однако, злопамятный. Давай лучше уху варить, а то в кишках урчит.

…На заседании Совета обсуждалось несколько вопросов, главный из них – образование районного Совета рабочих депутатов. Поспорили, не без этого. Не могли сразу договориться, куда отнести Нязепетровский завод. Представитель завода просил присоединить к Уфалейскому Совету. Мотив житейский – ездить ближе. В Кыштымском Совете тоже нашлись приверженцы этой идеи. Однако Нязепетровский завод был испокон веков связан с Кыштымом, входил в один горный округ и подчинялся. Центральному деловому совету. Таким образом, экономически тяготел к Кыштымским заводам. Надо ли было рвать эти прочные связи? Решили не рвать. Нязепетровцам было послано приглашение на учредительный съезд, который наметили провести в июне.

Было принято еще такое решение:

«Возле Мареева моста… сделать городьбу и ворота, содержать сторожа владельцам пашен за свой счет, причем земельно-лесной отдел должен отпустить дерева на это бесплатно».

Расходились по домам поздно, и никто не предполагал, что завтра вся жизнь круто изменится – в Челябинске и по всей транссибирской магистрали начался мятеж чехословаков, которым Советское правительство разрешило выехать на родину через Владивосток. Мятеж подготовила и активно поддержала Антанта и внутренняя контрреволюция.

Это было началом гражданской войны в России.