Текст книги "Кыштымцы"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Куда ты прешь?! Вертай назад!

А сам кинулся ей наперерез, отгораживая от солдата. А тот снова на бегу вскинул винтовку и выстрелил. Кузьму что-то толкнуло в левую руку, но никакой боли он не ощутил. В два прыжка догнал остроносого солдатика, и тот не успел еще раз вскинуть винтовку, как Кузьма ударил его дулом между лопаток. Штыка у него не было. Нажал на спусковой крючок. Солдат вздрогнул и замертво свалился на землю. По инерции Кузьма перелетел через него и тоже упал. Хотел было вскочить и не смог. Резкая, обжигающая боль пронзила плечо и сильно стрельнула в голову. У Кузьмы помутнело в глазах, и он застонал. С поля боя его вынес Шимановсков. Оставил в роще, сказав:

– Дюже горячий ты, хлопец! Не гоже так!

И ушел в окоп, потому что противник затевал новую атаку. К Кузьме подошла Ульяна, надрезала ножницами у плеча рукав рубахи и распластала его, освобождая рану. От плеча вниз стекал алый ручеек крови. Ульяна помазала рану йодом, забинтовала, глянула на Кузьму и наткнулась на его пристальный сердитый взгляд. Смутилась:

– Чо так смотришь? Давно не видел?

– Уши бы тебе надрать да некому. Ты чо это на рожон-то полезла? Да еще с голыми руками. Шуточки тебе тут, что ли?

– Уходи-ка ты, Кузьма, отседова, без тебя тут обойдутся.

– Это не твоего ума дело! – Кузьма с трудом поднялся, приладил на правом плече винтовку и зашагал к окнам.

– Сумасшедший, право слово, сумасшедший, – покачала головой Ульяна, но в голосе ее не было осуждения. Ее позвали раненые – их было человек пять.

Кузьму сразу приметил Пичугов, подозвал к себе и свирепо нахмурился. Аж побагровел. Глаза зеленые, беспощадные. У Кузьмы мурашки по спине заползали. Так чеха не испугался, как этого взгляда.

– Шагай в Кыштым! – сказал он тихим голосом. – И чтоб духу твоего не было!

– Да я…

– Молчать! Одна нога здесь, другая там!

Подал голос Живодеров:

– Не ерепенься, Кузьма, что ты с одной-то рукой навоюешь? Моей Матрене привет передавай. Скажи: жив буду, не помру.

– Разговорчики! – прикрикнул Пичугов. И к Кузьме: – Ты долго будешь мне глаза мозолить?

И Кузьма поплелся домой – отвоевался. А белочехи поднимались в новую атаку.

Кыштым придется оставить

Швейкин пригласил Михаила Ивановича в кабинет и наказал красноармейцу, который дежурил теперь в ревкоме вместо Ульяны, никого к нему не пускать. Борис Евгеньевич встал у окна, заложив руки за спину. Молчал. Мыларщиков присел на краешек стола, скручивая цигарку. Под глазами все еще синела куяшская отметина.

– Видимо, Кыштым придется оставить, – проговорил Швейкин, не оборачиваясь.

Михаил Иванович просыпал на пол махорку. Столько войск ушло на Аргаяш, сколько кыштымцев вступило в рабочую дружину – и вдруг оставить!

– Это что же, выходит, духу не хватило одолеть контру?

– Выходит, не хватило. А пуще того – организованности и умения, – ответил Швейкин, отходя от окна. Остановился возле Мыларщикова, понаблюдал, как он склеивает слюной цигарку, невольно поднял глаза на плакат, написанный еще Ульяной. Михаил Ивнович быстренько спрятал цигарку в карман.

– Да ты кури, – сказал Борис Евгеньевич. – Окно открыто. Я просто вспомнил кое-что.

Мыларщиков помялся и прикурил. Дым сильной струей выпустил в окно.

– Неужели такие паршивые дела под Аргаяшом?

– К сожалению. Твой крестник Жерехов скрылся с отрядом.

– Как скрылся?

– Вот так – в неизвестном направлении. Не захотел идти в бой.

– Да он что? А впрочем, – Михаил Иванович сплюнул. – Полюбовался я на его анархистов. Куркули. Чо им советская власть.

– Может, оно и не так, но урок преподан суровый. Следовало послать туда комиссара да двух-трех крепких партийцев. А то ведь стихия-матушка.

– И еще какая, – согласился Мыларщиков.

– Не лучше и с рождественцами. Короче: я только что от военного руководителя. Положение угрожающее. Бои идут ожесточенные. Наши держатся, но выстоять могут дня два, от силы три.

– Дела-а-а…

– И еще – ранен Глазков.

– Да ты что?!

– Повел в атаку красноармейцев. Не приходит в сознание.

– Не повезет, так не повезет. Все к одному.

– Будем спешно готовиться к отходу. На станции ревком зарезервировал три вагона и паровоз. Баланцов займется динамитом. Его надо вывезти в Екатеринбург.

– А не вернее припрятать?

– Нет, есть указание. А ты, Михаил, займешься золотом.

– В одном поезде – динамит и золото?

– А что?

– Разнесет по дороге – ни динамита, ни золота.

– В том и задача – чтоб не разнесло. Чтоб привезли в сохранности в Екатеринбург.

– Задачка! – криво усмехнулся Мыларщиков и выбросил окурок в окно. Поправил рубашку под ремнем и сказал:

– Раз надо, так надо.

– Сделаешь в лучшем виде, не сомневаюсь. Хоть чуточку бы посомневался, послал бы другого.

– И на том спасибо.

– Заберешь золото и серебро, там несколько пудов. Подбери надежных ребят. С завода до станции в одной подводе не увезешь, возьми, сколько потребуется. Погрузишь в средний вагон. Я сказал Балашову, чтоб не занимал. Погрузишься и сразу трогай, не жди. В Екатеринбурге сдашь под расписку. Если обстановка улучшится, возвращайся. Если нет, смотри по обстоятельствам.

– Ладно.

– Иди, – Борис Евгеньевич обнял Мыларщикова и, подтолкнув за плечо, проговорил:

– Ступай, не прощаюсь, увидимся, – и крикнул вдогонку: – Да будь осторожнее, Михаил!

Борис Евгеньевич несколько минут сидел без движения. Опять отправил близкого человека на опасное, пожалуй, самое опасное задание. Шутка сказать, два вагона взрывчатки! Не дай бог, какой-нибудь лесной бродяга-дезертир стрельнет по вагону, и тогда все. Обстреляли же Михаила с Кузьмой у Каслей. Ушла Ульяна в самое пекло. Хотя и сестрой милосердия, а пуля-то не разбирает, она ведь дура, прав старик Суворов. Не сказал Мыларщикову – а ведь тяжело ранен в ноги Степан Живодеров, Степка-Растрепка. Еще горше думать, что придется уходить из Кыштыма, оставлять родной дом, в котором с таким трудом началась устанавливаться жизнь на новый лад… И все надо бросать…

…Мыларщиков не стал рассказывать Тоне, какое поручение ему дал Швейкин. Только сообщил, что отлучится на несколько дней. А поскольку отлучки были часты, то они уже не вызывали особой тревоги у жены.

…Назарка и Васятка играли во дворе с кутенком. Волчьей масти, крупной породы, но ласковый. Прыгал, повизгивал, ложился на брюхо, подметая землю хвостом. Михаил Иванович поглядывал то на Васятку, то на Назарку. Сыны носились со щенком по двору, как угорелые, вовсю орали. На отца и внимания не обратили. Тоня на таганке разогревала суп. Михаил Иванович сглотнул слюну – проголодался. Взял со стола ломоть, посолил его и принялся есть.

– Обожди малость, сейчас разогреется, – сказала Тоня. – Зачем же в сухомятку-то? Аппетит поломаешь.

– Ерунда! Теленка съем в придачу.

Тоня заметно пополнела. Через месяц, наверное, будет рожать. Ситцевое платье пришлось расставлять по бокам клиньями. Клинья свежие, невыцветшие, заметные. «А может, сказать? – неожиданно подумал Михаил Иванович. – Мало ли что случится?» Положил недоеденный кусок на стол и прикрыл глаза.

– Нездоровится?

– Просто так. Притомился.

Тоня налила в глиняную чашку супа, положила рядом деревянную ложку со стертыми узорами. Ел не спеша, думая все об одном и том же: сказать или не сказать?

– Миш, да что случилось-то?

– Уезжаю я, мать.

– Опять? – расстроилась Тоня, присаживаясь на табуретку рядом с мужем. – Куда же на этот раз тебя черти несут?

– В Катеринбург. Поручение есть.

– Какое?

– Это, положим, военная тайна.

– Тайна? Опять да снова тайна? Секреты! Без них уже и жить не можешь! – и заплакала: – Меня-то ни во что не ставишь.

– Зачем же так, Тонь? – а сам продолжал мучиться: «Сказать или не сказать?»

– Чо, Тонь, чо, Тонь! У тебя сыны растут. А здесь, – она положила руку на округлый живот, – может, сын или девка. Но твоя!

– Рази я отказываюсь?

– Но у тебя на уме не семья, а другое!

– Время ж такое, Тонь!

И тут твердо решил: «Не скажу! Коль случится что, без этого узнает. И Ванька Сериков с Глашей близкие люди, в беде не бросят». Отодвинул пустую чашку, по возможности беспечно взглянул на жену и поднялся. Тоня спросила:

– Когда ждать-то?

– Дня через четыре.

Сыны по-прежнему играли во дворе со щенком. Мать позвала:

– Вы это чо ж? Отец уезжает, а вам хоть бы хны!

Назарка и Васятка разом налетели, обхватили его за талию. Михаил Иванович как-то беспомощно улыбнулся. Но поддал сынам по ласковому подзатыльнику и пригрозил шутливо:

– Глядите! Мать не обижайте!

…С утра было безоблачно и жарко. Завод потонул в прозрачно-сизой дымке. Куры купались в пыли, разинув клювы. Неугомонные нахальные козы прятались от солнца в жиденькой тени заборов, которых особенно много было в переулках. К полудню на южном небосклоне зачернели далекие тучи. Они медленно и упрямо выползали из-за горизонта, растекались в стороны серо-белесыми неспокойными крыльями. На их кромках незаметно, но угрожающе пучились вихри. Центр тучи вклинился черным углом в голубое небо.

Еще блестели глянцем листья берез, но на них уже пала серая тревожная тень. Еще процеживал солнечные зайчики сквозь частые колючки сосновый лес, еще резвились в их свете пылинки, мошки, но уже беспокойство властно овладело миром. По-прежнему купались куры в пыли, но перестали раскрывать клювы. Козы лениво потянулись к дворам. Люди с опаской поглядывали на стремительное наступление грозы. Суеверные истово крестились, многие бросились закрывать ставни и парники – не ровен час, ударит град и останешься без стекол и огурцов. Туча напрочь закрыла солнце. Голубая часть неба потемнела. Зашелестели тополя и березы. Куры разбежались по домам.

Ветер крепчал. Стало темно. Через тучу ярким жгутом полоснула молния, а потом грянул гром. Молнии полосовали тучу вдоль и поперек. Гром гулким раскатистым эхом бесновался в горах. Упали первые капли дождя, покрылись пылью и превратились в серые катышки. Ветер бесновался с такой силой, что березки сгибались в три погибели и касались макушками земли. Грозовое небо прохудилось, и на землю, иссушенную зноем, низвергся целый водопад.

…После грозы Ульяне помогли погрузить на подводы раненых, чтоб везти их в Кыштым. Был тут и Петр Глазков. Он бредил. Что-то кричал, ругался, кого-то уговаривал отпустить его. С ним неотлучно находился его ординарец. Ульяне так было жаль покалеченных, что она боялась разрыдаться. Она, сжав губы, шагала за подводой, на которой везли Живодерова. Обе ноги перебило осколками, кости поломало. Вот стервецы! Чего это белым чехам дома не сиделось? Что им Степан Живодеров сделал или Кузьма? Что же теперь будет с ними? Не удержались на Бижеляке, в Кыштыме драться не будут – пожалеют детишек и женщин. Придут белые чехи, с ними казаки, издеваться начнут. А как же Борис Евгеньевич? Ему же нельзя оставаться. Как она не подумала об этом раньше? Побежать? Раненых-то без нее привезут, а она хотя бы Бориса Евгеньевича упредит. Глупенькая, да разве он не знает? Да ему давным-давно обо всем доложили, ты же сама понимаешь – все вести в первую голову к нему слетаются. Успокоилась. И вздохнула – нет, наверно, не скоро Борис Евгеньевич повезет ее на плесо встречать восход солнца я ловить крупных окуней. А куда же денем раненых? Ну, комиссара Глазкова увезут в Екатеринбург. А Степана Живодерова куда? Других раненых куда? Ладно, Степана Ульяна возьмет к себе. А остальных?

Медленно бредет лошадь. Постукивают о камни колеса, ухаются в выбоины, откуда сразу же выплескивается вода. Темь такая, что ничего не видать. Слева и справа к дороге подступил сосновый бор, поднялся черной стеной, только вверху светлеет полоска звездного неба.

…Ревут и ревут над Кыштымом заводские и паровозные гудки. Тоску нагоняют. Верхний завод гудит пронзительно и прерывисто. Нижний басит непрерывно. Писклявой скороговоркой тараторят паровозы. Ни в одной изба не зажигают огня, никто не спит в Кыштыме – тревога и боль на сердце. На улицах кое-где теснятся кучки баб, возле них боязливо жмутся ребятишки. Бабы шушукаются, догадки разные строят, прислушиваются к тревожным гудкам. Всех мучает один вопрос – что же будет? Мужики кто в дружине, кто остался при заводах. Неужто лютый, этот белый чех? Неужто казаки, как и при царе, пороть нагайками будут? Боже праведный, не допусти зла, защити нас!

Шушукаются на темных улочках встревоженные бабы, боятся завтрашнего дня: что он принесет?

У ревкома собираются кыштымские большевики и активисты. Им оставаться нельзя. В Челябе, говорят, всех шашками порушили. Прислушиваются к гудкам, на душе вдвойне муторно – и от тоскливых гудков и от мысли, что придется покинуть родной кров. Надолго ли? Или навсегда? Курят, переговариваются, ждут команды.

Появился Швейкин, быстрый, решительный. Зорким взглядом разыскал среди остальных Григория Баланцова, подошел к нему. Спросил недовольно:

– Кого надоумило устроить эту какофонию?

– Чего, чего? – не понял Баланцов.

– Зачем гудят гудки, я спрашиваю? Настроение и без того паршивое, а тут еще этим душу травят.

– Так ведь, Борис Евгеньевич…

– Распорядитесь, чтоб немедленно прекратили!

Баланцов разыскал двух парней и что-то шепнул им на ухо. Те мигом исчезли. Через несколько минут смолк гудок Верхнего завода, потом утихомирились паровозы. А Нижний побасил, побасил в одиночестве и тоже счел за благо умолкнуть.

Швейкин столкнулся с Кузьмой Дайбовым. У того рука на перевязи.

– А ты чего тут?

– С вами пойду.

– Ты же ранен. Тебе тяжело будет.

– Выдюжу!

К Борису Евгеньевичу протиснулся Ичев. Молча пожал руку, принялся мять в руках кепку.

– Прощевай, значит, – наконец проговорил он. – Взяли бы меня с собой, Борис Евгеньевич?

– Неволить не могу, дорогой Алексей Савельич. Положи себе руку на сердце и решай, как оно тебе подскажет.

– Тяжко, – вздохнул Ичев.

– А мое тебе слово уже сказано: и с кыштымцами в трудную годину кто-то должен остаться. Надо, чтобы в критический час рядом был твердый большевик. Опасно, не спорю. Нам даже легче будет – все же будем артелью и жить станем в открытую. А тебе придется таиться. Ишь как напугал, а? – улыбнулся Борис Евгеньевич.

– Да чо там – пуганый я, бояться разучился. Не суди меня, старика, строго, шибко хочется уйти с артелью.

– Неволить не могу…

– А, да чо попусту воду толочь. Останусь, знамо дело. Кому-то и вправду остаться надобно, а то скажут – бросили. Тебе нельзя – с потрохами съедят. Баланцу тожу. Буду я. Лихом не поминайте, коли что. За наше дело готов принять любые муки.

– Ну не так грустно, Савельич! Мы еще с тобой здесь такие дела завернем – небу станет жарко.

– Погодь, я что-то вспомнил, – Ичев полез во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда газету «Уральская жизнь». – Дырявая память-то стала, Якуня-Ваня. На-ко, с восьмого года берег.

– А что в ней?

– Это когда тебя царь судил, так в ней о том и сказано.

– Что ты говоришь! – воскликнул Борис Евгеньевич. – Вот это сюрприз! Давай, сохраню, а то у меня такой нету.

На крыльце ревкома появился Рожков, командир охраны ревкома, и громко спросил, не видел ли кто Швейкина.

Борис Евгеньевич отозвался, и все засобирались в дальнюю неведомую дорогу. Построились в колонну по четыре. Кузьма пристроился в самом хвосте. Рожков подал команду, и десятки ног затопали по притихшей кыштымской земле – снова она расставалась с лучшими своими сыновьями.

Алексей Савельевич остался возле ревкома, смотрел вслед ушедшим товарищам. Смахнул слезу и медленно побрел домой.

…Утро. Тревога легла на косогористые улицы, на крыши домов. Не гудели заводские гудки, как они гудели обычно, созывая рабочий народ под цеховые крыши. Не выгоняли бабы коров в стадо на рассвете и не хлопал требовательно пастуший кнут. Даже собаки не лаяли, словно бы чувствуя беду, навалившуюся невесть откуда. И ни души на улицах. Разве где опасливо скрипнет калитка, кто-нибудь высунет из-за нее голову – поглядит сначала в одну сторону, потом в другую. Пустынно. И снова спрячется за тесовыми воротами.

А когда высохла роса, а солнышко, как ни в чем не бывало, отправилось в свой дневной путь, на тихие улицы со стороны Татыша вступила разведка белочехов.

Пора принимать решения

Многих раненых удалось отправить в Екатеринбург, вместе с ними и Глазкова. Живодерова Ульяна привезла к себе домой. Лукерья засуетилась, начала расстилать постель, приговаривая:

– Да кто же его так, сердешного?

Но Ульяна упрямо покачала головой – нет, в избе не годится. Первая же соседка заглянет ненароком, и вся улица будет знать, что у Гавриловых лежит раненый Степан Живодеров, дружинник.

– Давай-ка, маманя, в баню его.

– Очумела, девка, – в баню!

Лишь теперь дошло до Лукерьи – власть переменилась. Иначе, зачем же им прятать Живодерова? Отвезти бы домой и дело с концом. Заголосила Лукерья, за волосы схватилась – не похвалит же новая власть за красногвардейца. Ульяна брови насупила, голос подняла на мать – откуда и прыть взялась. Лукерью сильнее всего это и потрясло. Гляди-ко, дочь-то у нее какая стала! А Лукерья по-прежнему считала ее тихоней. И поняла в этот миг Лукерья, что кончилась ее власть над дочерью и даже обрадовалась – устала она, хотелось опереться на чье-нибудь плечо, близкое и сильное.

Устроили Степана в бане, а ему все хуже и хуже. В себя не приходит. Мечется в бреду, кричит и матом ругается. Ульяна весь день просидела возле него, стирала у него с лица пот, смачивала высохшие губы мокрой тряпочкой.

Еле дождалась вечера и задворками пробралась к Ичевым. Алексей Савельевич был дома. Сумерничал в одиночестве на крыльце и курил самосад. Усадил Ульяну рядышком, а ей не сиделось, жгла без передыху тревога за Живодерова – а вдруг умрет?

– По делу или так? – спросил Ичев, косясь на девушку.

– По делу, дядя Алеша. Можно, в избу?

– Говори здесь, Якуня-Ваня, никого же нет.

И девушка на одном дыхании рассказала про Степана. Ичев нахмурился, затоптал цигарку.

– Сурьезная штука… – проговорил ом задумчиво и вроде бы впал в забытье.

– Вот что, девка, из вашей бани его надобно убрать, нельзя ему там оставаться. Тебя проверять зачнут, со Швейкиным же якшалась. Ужо спрятаться и тебе на время не мешает.

– Да куда же я? – растерялась Ульяна.

– Это потом. А теперь так. Беги к доктору, да поостерегись. Я тут с соседкой покалякаю, с Авдотьей. У нее Степану будет спокойнее.

– Доктор-то придет?

– Должон. Дуй – не стой!

В Кыштыме, собственно, еще не было никакой власти. Чехословаки и казаки крутились больше на станции. Но страшны-то не столько они, а свои иуды. Подглядят и донесут.

Юлиан Казимирович жил возле больницы в желтеньком маленьком домике. Ульяна поскреблась в окошко. Доктор не спал – распахнул створки окна и выглянул. Узнал Ульяну – в Совете встречал, она в больницу приходила по поручению Швейкина.

– Т-сс! – сказал он и приложил к губам палец. Захлопнул окно.

Ульяна испугалась: не будет с нею разговаривать? Но доктор открыл калитку и позвал девушку к себе во двор.

– Доктор, миленький, у меня дома раненый помирает. Скорее, прошу вас, умоляю…

– Не надо меня умолять, – сердито сказал доктор и пошел одеваться. Шли глухими переулками, порознь. Ульяна впереди, он за нею на почтительном расстоянии.

В бане плотно занавесили окошечко и зажгли лампу. Лукерью и Ульяну туда не пустили – доктор пожелал остаться только с Алексеем Савельевичем. Сняли пропитанные кровью бинты. Ичев пододвинул ближе лампу. Одного взгляда хватило, чтобы определить – на левой ноге началась гангрена. Ногу надо было немедленно ампутировать. И пришлось Ульяне еще раз бежать к домику доктора с запиской. Жена без единого вопроса собрала баульчик с нужными медикаментами и инструментом!

Операция закончилась к утру. Пока было сумеречно, перенесли раненого в баню тетки Авдотьи. Доктор ушел домой. Алексей Савельевич посоветовал Ульяне:

– Вот что, Уля, катай-ка ты в Карабаш. Сестра у меня там, пересидишь, а там видно будет.

– Дядя Алеша, а как же мама?

– Пригляжу, не боись. Не теряй, дочка, время. О Живодерове не беспокойся. Авдотья – человек верный. Степкиной Матрене пока говорить не след.

В то же утро Ульяна ушла в Карабаш.

…Через три дня в Кыштыме объявился военный комендант полковник Жиленков. Земская управа будет создана военными властями значительно позже, а пока бразды правления взял полковник Жиленков. Под резиденцию облюбовал белый дом, который пустовал. Когда положение стабилизируется, в нем откроют школу артиллерийских прапорщиков. А пока во всем огромном доме располагался комендант и его взвод. Первый приказ требовал сдачи всего огнестрельного и холодного оружия и выдачи большевистских комиссаров.

Полковник приказал адъютанту впускать к себе всех посетителей.

Аркадий Михайлович Ерошкин оказался первым из них. Нарядился, как на великосветский прием: в тройку синего английского сукна, в накрахмаленную манишку с бабочкой в синюю веселую крапинку. В штиблеты можно было смотреться, словно в зеркало. Знаменитая трость висела на полусогнутой левой руке. Апартаменты белого дома были хорошо знакомы. Комендант занимал кабинет управителя.

В приемной Ерошкина остановил щеголеватый молодой поручик.

– Что угодно? – щелкнул каблуками поручик, слегка наклонив голову. «Вот обращение так обращение, – подымал Ерошкин. – А Мишка Мыларщиков мог запросто схватить за рукав и бесцеремонно утянуть в свою боковушку». Аркадий Михайлович вытащил из жилетного кармашка визитную карточку. Сохранилась с добрых старых времен. Славянской вязью выведено: «Аркадий Михайлович Ерошкин, инженер. Кыштымский горный округ». Поручик с визитной карточкой скрылся в кабинете и появился оттуда буквально через секунду. Открыл дверь и пригласил:

– Прошу, господин Ерошкин!

Аркадий Михайлович бодрым шагом последовал в кабинет и увидел за столом полковника: тучного, лысого, подбородок наплывал на стоячий воротник кителя. Жиленков жестом пригласил посетителя сесть и внимательно оглядел его. Ерошкин отметил про себя: глаза у коменданта карие, умные.

– Слушаю вас, господин Ерошкин.

– Я пришел засвидетельствовать, некоторым образом, – заволновался Аркадий Михайлович, – свою преданность новой власти и предложить ей свои услуги.

– Благодарю, – наклонил лысую круглую голову полковник. – Уточните, пожалуйста, какие услуги вы могли бы нам оказать?

– Охотно. Видите ли, я много лет служил в управлении округа, до сих пор сохранил доверительные отношения с правителем Верхнего завода господином Ордынским. Вы знакомы с ним?

– Не имею чести.

– Кстати, господин Ордынский недавно приезжал на завод, у нас была конфиденциальная встреча относительно будущего Кыштымского округа.

– И каково же оно? – заинтересовался полковник.

– Как вы, вероятно, знаете, Кыштымские заводы принадлежали английскому акционерному обществу…

– Никаких англичан! – неожиданно хлопнул по столу пухлой рукой Жиленков. – Наводнили Россию всякими англичанами да немцами, а теперь расхлебываем!

– Простите, но… – растерялся Аркадий Михайлович, а сам все же подумал: «Ну солдафон, а по внешности вроде аристократ».

– Никаких «но»! Россия только для русских! Большевики продали Россию немцам в Бресте. Вы хотите англичанам? Не бывать этому!

– Так точно, господин полковник!

– Скажите, а при совдепах вы чем занимались?

– Я? – дрогнувшим голосом спросил Ерошкин. – Я, некоторым образом, был председателем Союза служащих.

– И большевики вас не трогали?

– Как вам сказать?

– Прямо и скажите.

– Некоторым образом не трогали…

– Странные тогда у вас были большевики. Или же вы странный, господин Ерошкин. Вы какую веру исповедуете?

– Православную, разумеется…

– Я не про то… В какой партии вы состоите?

– Я эсер, господин полковник.

– Эсер? Извините, но о каких услугах с вашей стороны может идти речь? Вы же с ног до головы красный, господин… э, – он заглянул в визитную карточку, – э… господин Ерошкин!

– Но, господин полковник!

– Вы имеете сообщить мне что-нибудь важное?

– Выслушайте меня, прошу вас…

– До свидания, господин Ерошкин!

У Аркадия Михайловича кровь отлила от лица, сердце сбилось с ритма. Едва дошел до двери. В приемной уронил трость. Стал поднимать, голова закружилась. На улице широко раскрытым ртом хлебнул свежего воздуха – пришел в себя. Ерошкин никак не мог понять, почему полковник так жестоко обошелся с ним. Неужели кто успел накляузничать? Неужели история с золотом обернулась против него? Боже милосердный! Но откуда полковнику знать ту историю – он же всего третий день в Кыштыме. Чего доброго, еще припишут сотрудничество с большевиками. Только этого не хватало.

Нет, того быть не может. И Ордынский подтвердит, и Белокопытова, и местные имущие граждане. Ведь он же, никто другой, а именно он, Ерошкин, собирал их у Евграфа Трифонова. А они возьмут да откажутся? Да еще приплетут – мол, прибрал к рукам наше золото. И ничем не оправдаешься. А ведь, казалось, перспектива у него беспроигрышная. Где же сейчас Ордынский, где перспектива? Екатеринбург еще в руках большевиков. Когда там воцарится законная власть и воцарится ли вообще – вопрос. Пока суд да дело, полковник Жиленков прикажет вздернуть его, Аркадия Михайловича, на первом же суку. Он даже кровью налился, когда рявкнул: «Да вы же с ног до головы красный!» На что жена, обычно глухая к душевным переживаниям мужа, да та заметила его угнетенное состояние. Спросила участливо – не болен ли? Аркадий Михайлович вспылил было по привычке, но вдруг до слез стало жаль себя и поплакался жене о своем неудачном визите. Она посоветовала ему исчезнуть на время, а как все уляжется, тогда и вернуться. Легко сказать исчезнуть. А куда?

Кроме того, это значит дать полковнику Жиленкову козырь. В самом деле, если не виноват, зачем же прятаться? А что делать? Сидеть дома и выжидать? Но, возможно, как раз сейчас и есть самый подходящий момент проявить себя? Большевики бросили на произвол заводы, хозяева еще не вернулись. Самое подходящее время взять на себя ответственность. В деловом совете кроме большевиков состояли и служащие, и инженеры, и другие представители. Вот и надо перехватить инициативу – встать во главе делового совета, очищенного от большевиков, и полковнику Жиленкову не к чему будет придраться. А там посмотрим, кто будет хозяином: англичане ли, которых почему-то не любит полковник, или кто другой.

Эти мысли успокоили Аркадия Михайловича, придали ему бодрости и решимости, и на другое утро он, как ни в чем не бывало, направился на службу, держа, под мышкой свою неизменную тросточку.

…Жиленков пригласил к себе священника из Белой церкви отца Николая и попросил его отслужить молебен в честь победы белого оружия, освобождения Кыштыма от большевистских комиссаров. И отслужить не где-нибудь, а на главной площади, перед памятником государю императору Александру II. Да собрать побольше народу.

Но отец Николай заупрямился. Тряс своей бородищей и гривой, золотой крест на груди теребил и твердил одно – опоганено то место. Жиленков побагровел. Розовой сделалась даже начисто бритая голова. Уперся руками о край стола, медленно поднялся из кресла и не закричал, нет, а тихо и с расстановкой сказал:

– Уму непостижимо! Даже попы, даже попы заразились большевистским духом неповиновения, – и вдруг крикнул, ударив по столу кулаком: – Да я тебя выпороть прикажу на конюшне!

Отец Николай перепугался, низко поклонился полковнику и попросил:

– Христом богом прошу выслушать меня!

К Жиленкову вернулось самообладание. Он сел в кресло, но попу сесть снова не предложил: ничего, постоит.

– Нельзя служить молебствие на том месте, господин полковник, войдите в мое положение. Опоганили мерзкопакостные большевики то место, похоронили там безбожника, христопродавца Кольку Горелова, большевистского комиссара.

Жиленков облегченно вздохнул – только-то?

– Дело поправимое, – сказал Жиленков и вызвал поручика. Тому было дано приказание – выкопать гроб с большевиком и увезти на кладбище. Пусть постараются солдаты. Подумал и добавил:

– И ночью, только ночью! Чтоб без лишних глаз. Да чтоб присутствовали при этом родственники, непременно!

…Притих Кыштым, опустели косогористые улочки. Лишь на станции вроде цыганский табор – одни войска прибывали, другие пешим порядком отправлялись по каслинской дороге к Букояну – там кыштымцы да каслинцы еще дрались с белыми. Медленно, настороженно прополз на Маук бронепоезд – силища! В броню закован, в узенькие окошечки-бойницы высовывались либо бульдожьи рыла пулеметов, либо длинные жерла пушек. Потом и на станции наступило затишье. С Букояна кыштымцы и каслинцы ушли лесом на Уфалей. Пронесся слух, будто арестовали Тимонина. Зачем-то приехал в Карабаш, не остерегся. Его сцапали и увезли в Челябинск.

Когда об этом узнал Батятин, то окончательно поверил – наша взяла. Большевикам аминь! В одно солнечное июньское утро вышел Лука Самсоныч на улицу, постоял у ворот, как давно не стоял. Брюшко погладил. Погода-то! На заказ! Ни облачка. Солнышко с утра поджаривает. Сугомак и Егоза в синей дымке – к устойчивому вёдру. Можно радоваться, бояться уже некого. Хорошо и на душе у Луки Самсоныча, благостно. А как глянул на притихший дом Мыларщиковых, зашевелилась обида. Вспомнил настырные глаза рыжего соседа. Зябко поежился. Ничего, наконец-то настало времечко, поквитается Лука Самсоныч со всеми, кто обижал его за налоги, за красавца рысака, за волкодава, за все унижения. Сполна поквитается! Стоит у ворот Лука Самсоныч, разжигает себя жаждой мести. Золотым июньским утром больше не любуется. А в это время дедушка Микита куда-то направился. В холщовой рубахе, в латаных портках. Бороденка не чесана. На батожок упирается, мимо Луки идет, кланяется:

– Доброго здоровьичка, Лука Самсоныч!

– А-а! – зло щурится Батятин. – Старый хрыч! Кончилась, сказывают, коту масленица?

– Бог с тобой, Лука Самсоныч! Что ты с самошнего утра такой злой? Али не выспался?

– Откомиссарились! Каторжника-то куда спрятал?

Дед Микита от обиды задохнулся, остановился, потоптался на месте и, сбиваясь на фистулу, крикнул:

– Ты мово Петруху не трожь!

– Петля по нему плачет, по твоему Петрухе!

– Тьфу, хорек вонючий! – в сердцах плюнул дед Микита да еще растер плевок чуней.

Батятин взвился:

– Это кто хорек?

– Ты, знамо дело, да еще живоглот в придачу.

– Да я тебя, крапивное семя!

– На-кось, выкусь! – Дед Микита показал кукиш и вознамерился продолжать путь. Но к нему подскочил Батятин, схватил за бороду и потянул вверх – дедушкина голова запрокинулась назад.

– Я те покажу хорька вонючего!

Крепко зажал Батятин хилого дедушку Микиту, у того в глазах помутилось. Поднял батог да ударил Луку по плечу. Какой уж там удар – так себе, для видимости. Но это окончательно распалило Луку. Глаза налились кровью. Озверел. Крутнул старика за бороду и повалил на землю. Принялся пинать, топтать, приговаривая: