Текст книги "Адмирал Ушаков"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Близкие к императору маршалы встретили приказ с неодобрением. Надобно остановиться, говорили они, после Витебска начинается "коренная Россия", и там великая армия неминуемо столкнется с еще большей враждебностью. Надобен мир.

– Я тоже хочу мира, – сказал им Наполеон, – но чтобы мириться, нужно быть вдвоем, а не одному. Александр молчит.

Русский император действительно молчал, тянул время. Он на что-то надеялся. Уж не на победу ли?..

В сражении за Смоленск французские солдаты захватили в плен раненного штыком русского генерала Тучкова. Узнав об этом, Наполеон пожелал поговорить с ним. Генерала привели под конвоем. Рана его оказалась не очень опасной, и он держался твердо.

– Какого корпуса? – спросил его Наполеон.

– Второго, ваше величество.

– А как вам приходится другой Тучков, что командует третьим корпусом?

– Мы с ним родные братья.

Наполеон помолчал немного и спросил, может ли он, Тучков, написать письмо императору Александру?

– Не могу, ваше величество.

– Но брату своему вы можете!

– Брату могу.

Наполеон сделал новую паузу, на этот раз более продолжительную, потом заговорил:

– Известите брата о нашей встрече. Напишите ему, что он доставит мне большое удовольствие, если доведет до сведения императора Александра сам, или через великого князя, или через главнокомандующего, что я ничего так не хочу, как заключить мир. Мы и так уже слишком много сожгли пороха и пролили крови. Надо же когда-нибудь кончить.

Тучков обещал написать такое письмо. Наполеон приказал вернуть ему шпагу и отправить во Францию. С его стороны это был первый шаг к заключению мира, но он пока ничего не дал...

Впереди дорогу пересекала широкая лощина, заполненная белесым облаком. Издали Наполеон и его спутники приняли облако за туман, но когда въехали в лощину, в нос ударил едкий дым. Наполеон закашлялся.

– Проклятая страна! – вскричал император. – Она сведет меня с ума!

– Государь, – вкрадчиво промолвил маршал Мюрат, – еще не поздно вернуться.

– Нет, – ответил Наполеон. – Мы дойдем до Москвы. Мы найдем там и отдых, и честь, и славу!

– Москва нас погубит, – сказал Мюрат.

Наполеон сделал вид, что не расслышал его последних слов и продолжал путь, время от времени чихая и кашляя от стелившегося по земле дыма.

8

В самую жатву время стояло сухое, теплое – благодать! Дал Бог убраться мужикам. Когда же свезли хлеба в овины, вдруг подули холодные ветры, начались дожди. Наступила настоящая осень.

В непогоду в деревнях и самом Темникове все живое попряталось под крышу. Только по дороге, что вела на Москву, не затихало движение. Шли партии рекрутов, ополченцев. Шли обозы с фуражом, хлебом, солониной... Со стороны Москвы тоже бывали обозы, только без груза. Появлялись подводы с ранеными, больными. Этим внимание было особое. Раненых и больных разбирали по домам, под крышу. И, конечно, угощали, чем богаты были. Угощая, расспрашивали: как там на войне, убили этого басурмана Наполеона или он все так же нахально на Москву прет?

Прибывшие с последним обозом рассказывали о великом сражении, случившемся возле Бородина. Нашлись даже очевидцы того сражения. Дополняя друг друга, они подробно рассказывали, какая страшная та была брань. Наполеон выставил против русской армии несметные полчища. А пушек поставил видимо-невидимо. Русские, конечно, тоже были не с голыми руками. Достойно встретили они французов. От пушечной пальбы земля под ногами дрожала, от порохового дыма дышать было нечем – вот как палили противники друг в друга. А про штыки и говорить нечего. В крови были штыки-то. Много раз до рукопашной доходило. То французы напрут, то русские... И так до самого вечера. В иных местах столько убитыми полегло, что некуда было ногой ступить. Что солдат, что господ офицеров, что генералов – никого не щадили пули да ядра пушечные, да еще бомбы и шрапнель окаянная... Да штыки холодные. Генерала Багратиона уж как оберегали, и то смертельно ранило. Скончался славный генерал, царство ему небесное! Много героев русских полегло. Сказывали, на поле до сорока тысяч человек осталось... Однако французам не удалось побить русскую армию. Сражение как бы вничью кончилось. Поколотили противники друг друга и отошли на прежние позиции.

– Ишь ты!.. – восхищались мужеству русской армии темниковцы. – Не на того напоролся Бонапарт паршивый. Подожди, еще не то ему будет. Крышка глухая ему будет.

– А Бородино это где? – допытывались любопытные. – Далеко от Москвы?

– Не, близко.

– Как же так? Ежели близко, Бонапарт-то этот паршивый может и в Москву зайти.

– Не зайдет, Кутузов не пустит, – уверяли участники Бородинского сражения. – Кутузов ему от ворот поворот покажет.

– Дай, Господь, Кутузову этому силы да счастье ратное! – крестились темниковцы и, успокоенные заверением, что Москву французам не отдадут, расходились.

Очевидцы Бородинского сражения верили в силу русской армии, не сомневались, что она отстоит первопрестольную столицу. Но откуда им было знать, как развернутся события после кровопролитного сражения и какое примет решение после сего сражения Кутузов. Вышло не так, как они говорили. Уже через несколько дней пришло сообщение о вступлении французов в Москву. И сразу приуныл народ. Другие пошли разговоры. Ведь от Москвы до Темникова было всего-то четыреста верст с небольшим. Война совсем близко придвинулась. Завздыхали кругом: "Что-то теперь будет?.."

О сдаче французам Москвы Ушаков узнал от своих дворовых, а те от кого-то из городских слышали. Хотя моросил холодный дождь, он не удержался и поехал в Темников сам. Он желал удостовериться в правдивости сообщения, узнать, как на самом деле все произошло и каково в настоящее время положение в армии.

В Темникове Ушакову повезло. На улице он случайно встретил городничего, а тот оказался в курсе событий.

– Ах, Федор Федорович! – убивался городничий. – Какое несчастье! И кто бы мог подумать, что Москву оставим? Какое несчастье! Вы-то давно об этом узнали?

Ушаков сказал, что о сдаче Москвы узнал только сегодня и хотел бы узнать некоторые подробности.

– Что с нашей армией?

– Армия, слава Богу, цела, – отвечал городничий. – После Бородина сражения другого не было. Фельдмаршал Кутузов, по сведениям, остановился с армией у Калужской дороги.

– Ежели так, – помедлив, сказал Ушаков, – тревожиться особенно не следует. Потеря Москвы еще не потеря России. Главное, цела армия, и пока Наполеону не удастся ее разбить, он не может торжествовать победу.

– Слава те, Господи!.. – перекрестился городничий. – Вы мне, Федор Федорович, можно сказать, жизнь вернули. Я-то уж всякое думал, думал, конец нам, быть нам под сапогом у Бонапарта...

Разговаривая, они вошли в городническое управление. В коридоре было холодно и сумрачно. К стенам жались какие-то люди, очевидно просители. У самых дверей на узкой скамейке, привалившись друг к другу, дремали два обритых молодых крестьянина. Почти вплотную к ним стоял забрызганный грязью прапорщик и с унылым видом грыз себе ногти. Увидев городничего, прапорщик обрадовался и подошел к нему.

– Ну, чего тебе? – сердито повернулся к нему городничий, оставив на время Ушакова. – Сказано было: здесь тебе не лазарет. Для чего сюда привел? А вдруг в них зараза какая?

– Куда же мне их? Не под дождем же оставлять. А идти дальше они не могут. Под крышу их надо, в тепло.

– А где мне крышу для них взять? В обывательских домах и так уже на постоях полно, не берут больше. Вот, – стал жаловаться он Ушакову, ополченцев пропасть – идут и идут, для больных крыш требуют. А где мне столько взять? Обыватель дарма больного не пустит. Зачем ему больной?

– Госпиталь открыть надо, – сказал Ушаков убежденно.

– Госпиталь? Оно бы, конечно, не худо... А где помещение? Где деньги, чтобы кормить да лечить? У меня на это денег нет, а казна не даст.

"Да, казна не даст, – мысленно согласился с ним Ушаков. – А госпиталь все же нужен. Нельзя же так, чтобы люди страдали..."

Он подошел к сидевшим на скамейке. Это были те самые больные, о которых шла речь. Спросил:

– Откуда родом?

– Из Пензенской губернии они, – ответил за крестьян-ополченцев городничий. – Смею доложить вам, отъявленные разбойники, смутьяны. Им каторга нужна, а не госпиталь.

Ушаков подождал, когда городничий кончит, и снова обратился к больным. Спросил одного:

– Как тебя зовут?

– Егором, батюшка, – ответил тот и тотчас закашлялся.

– А тебя? – спросил Ушаков другого.

– Иваном, кормилец наш.

– Ну вот что, дети мои, – решил Ушаков, – ко мне поедете. Не возражаете? – круто повернулся он к прапорщику.

– Как можно-с, очень даже рад, – вытянулся перед ним тот, по каким-то признакам угадав, что имеет дело с непростым человеком. – Только расписочку надобно...

– Что до расписки, то обращайтесь к городничему. Выздоровят, я людей ваших ему привезу, а он уж пусть сам решит, в какую партию их пристроить.

– Расписку я дам, – согласился городничий.

Ушаков попросил прапорщика проводить больных до тележки, что стоит у подъезда, да позаботиться укрыть их чем-нибудь от дождя. Офицеру эта просьба не понравилась.

– Проводить можно. А чем укрыть прикажете? У них, кроме холщовых котомок, ничего больше нет.

– Скажите кучеру, чтобы плащом моим укрыл, – сердито прервал его Ушаков.

Когда прапорщик и его люди вышли из помещения, городничий сказал ему осуждающе:

– Напрасно вы так, Федор Федорович! Зачем вам все это? Уж коли так хотите, устрою я этих несчастных у обывателей темниковских. А вам-то они зачем?

Ушаков посмотрел на него пристально и, не ответив, направился к выходу.

На улице заметно посветлело. Моросивший с утра дождь перестал. Ушакова это обрадовало: дождя нет, значит, не так будет боязно за больных... Те сидели уже на тележке рядом с кучером. От барского плаща они отказались. Вместо плаща кучер дал им лошадиную попону, чем они и прикрылись от ветра.

– Удобно вам так-то?

– Благодарствуем, батюшка наш, гоже сидим.

Пока ехали городом, они не произносили больше ни слова, но за околицей осмелели:

– А что, батюшка наш, правду ли бают, будто Москву бусурманам отдали.

– Правду, дети мои.

– Может, мы теперь и на войну не понадобимся? Бают, государь наш мира у француза запросил.

– Не знаю, дети мои, – сказал Ушаков, а про себя подумал: "Зачем государю мира просить? Просить надо не ему, а Наполеону: хотя и занял Москву, положение его плохо".

О военной обстановке, сложившейся после вступления французов в Москву, Ушаков думал всю дорогу, до самой Алексеевки. По-всякому прикидывал, и каждый раз выходило, что верх должен быть за русскими. Кутузов правильно сделал, что после Бородина не полез у ворот Москвы в новую драку. Исход войны был уже предрешен. После Бородина главным вершителем военной брани – кто кого? – стало время, а время уже давно приняло сторону русских.

В противоборстве противников в силу одного какого-нибудь просчета порою складывается такое положение, изменить которое стороне, допустившей просчет, уже невозможно. Именно такое положение сложилось в этой войне. Будь Наполеон в десять раз умнее и талантливее, он все равно уже не смог бы изменить исход борьбы. Чтобы победить Россию, ему нужно было генеральное сражение на ее границе. Тогда, имея огромное превосходство, он просто бы смял русскую армию и стал бы полным хозяином положения. Но, не сделав этого, он пустился в сомнительную погоню и растерял свое превосходство. Бородинское сражение все ему сказало. Хотя он и вышел из этого сражения с каким-то перевесом, этот перевес был настолько ничтожен, что не оставлял ему никаких надежд на победу в новом сражении с армией, которая была у себя дома и поэтому могла быстро пополнять свои силы.

"Прав был фельдмаршал Румянцев, когда говорил, что для победоносного завершения войны важны не захват территорий, не овладение крепостями, а уничтожение живой силы противника, – думал Ушаков. – Кутузов поступает дальновидно, что следует этой же стратегии".

Приехав домой, Ушаков приказал Федору освободить для больных на первом этаже комнату, поставить койки, да и вообще сделать все, чтобы им было удобно.

– Да накормить не забудь, – напомнил он.

– Накормить накормим, хлеб найдется, – промолвил без воодушевления Федор, которому не очень нравилась затея барина с поселением посторонних людей, неведомо чем больных.

– И еще: пошли кучера за уездным лекарем. Приедет – скажешь. Я буду у себя, полежу немного.

– Хоть бы чаю выпил с дороги, – хмуро посоветовал Федор.

Ушаков распорядился, чтобы чай принесли ему в опочивальню. Он чувствовал себя усталым и не хотел оставаться в столовой, где происходил их разговор с Федором.

В опочивальне было тепло и уютно. После горячего чая с липовым цветом по телу разлилась приятная истома. Ушаков лег в постель. Его удивляла быстрая усталость. Казалось бы, и поездка недолгая, а вот надо же... Притомился. А впрочем, стоит ли удивляться? Скоро за седьмой десяток перевалит. Возраст! "Хоть бы успеть записки свои закончить!" Ушаков покосился на железный сундучок, где хранилась его рукопись, и вздохнул горестно: нелегко доставалась ему писательская работа.

Вошел Федор.

– Разместил я, батюшка, мужиков твоих. Еще что прикажешь?

– Денег у нас много осталось?

– Почти шесть сотен.

– Маловато.

– Аль еще чего задумал?

– Надо бы в Темникове госпиталь устроить, а денег этих не хватит. На госпиталь, пожалуй, тысячи будет мало.

– Еще одна новость, госпиталь! Твое ли это дело, батюшка? Для устройства госпиталей власти имеются.

– Властям денег не дают.

– А у тебя что, мильон? На пенсии живешь и нас, дворовых, кормишь. Откуда деньги-то?

– Ладно, не шуми, – нахмурился Ушаков. – Я еще подумаю. Лекарь приедет, пусть сначала больных осмотрит, потом оба ко мне зайдете. Все. И Ушаков повернулся лицом к стене, давая понять, что желает остаться один.

* * *

Уездный лекарь, осмотрев больных, нашел их недуги неопасными, возникшими от простуды.

– Полежат с неделю в тепле, попьют настоя липового с медом, и можно обратно в команду отправлять, – сказал он Ушакову.

Ушаков уговорил остаться его ужинать. Они сидели в столовой до позднего часа, разговаривали о Наполеоне, о том, какой поворот может принять война после захвата им Москвы. Лекарь, в средних годах, толстый и медлительный, все допытывался, может ли Наполеон пойти в южные губернии, дойти до Тамбова и Темникова? Или, быть может, сразу на Петербург пойдет, чтобы полонить Российский двор?

– Никуда он не пойдет, – с неохотой отвечал Ушаков. – Ему теперь о своем спасении думать надо.

Федор тоже сидел за столом, но в разговоре не участвовал. Подливал из самовара чай и слушал.

После разговора о Наполеоне беседа на некоторое время прервалась, все занялись чаем. Ее возобновил сам хозяин, но заговорил он уже не о войне. Обращаясь к лекарю, он вдруг спросил, можно ли в Темникове подыскать приличный дом под госпиталь.

– Госпиталь? Какой госпиталь? – не сразу понял лекарь, мысли которого все еще были заняты Наполеоном.

– Госпиталь для больных и раненых.

– А, госпиталь!.. – дошло наконец до лекаря. – Госпиталь – это хорошо, госпиталь нужен. Только где его взять?

– Я спрашиваю, найдется ли в Темникове такой дом, в котором можно было бы госпиталь открыть? Найдется такой дом?

– Почему не найдется? Дом найдется. Только какой дурак задарма его уступит?

– Почему задарма, за деньги.

– Тогда другое дело, за деньги все можно. – Лекарь отодвинул от себя допитую чашку, лицо его сделалось сосредоточенным. – Кажется, купец Меднов заведение одно продает. Дом большой, каменный и в самом центре. Только ведь Меднов может за него тысячу рублей запросить. При нынешней дороговизне на меньшее он не пойдет.

– Пусть будет тысяча.

– А откуда взять деньги?

– Я заплачу.

Федор сразу же закряхтел, задвигал стулом.

– Тысяча рублей! Откуда, батюшка, возьмешь столько? Деньги не огурцы, в огороде не растут.

– Не твоя забота. Найду.

Федор говорить больше не стал. Молчал и лекарь, в глубине души разделявший сторону камердинера. Он знал: из темниковских дворян на войну Ушаков больше всех выложил. А ведь большинство дворян во много раз его богаче! Несправедливо получится, если он и госпиталь на одни только свои плечи возьмет, если не будет в том от других подмоги.

– Ну как, договорились? – снова заговорил Ушаков, обращаясь к лекарю. – Завтра к вам придет Федор, вдвоем и поторгуетесь с тем купцом.

– Много денег понадобится... – не расставался с сомнениями лекарь. Не только дом, нужны будут койки, белье, лекарство и еще много другого понадобится.

– Об этом потом. Сначала дом выторгуйте.

– Что ж, поторговаться можно, – согласился лекарь и, посмотрев на часы, стал благодарить за чай. Пора было ехать домой.

После отбытия лекаря разговор о деньгах на госпиталь между Ушаковым и его камердинером возобновился. В отсутствие свидетелей Федор вел себя откровеннее, говорил, что они уже и так разорены, спустили все, что выручили от продажи недвижимости в Севастополе, что затея с госпиталем пустит их по миру.

– Да у нас и денег таких нет, – шумел Федор. – Откуда столько взять? Говорил ведь я, что около шестисот осталось. Можешь сам пересчитать.

– Деньги будут. Должны пенсию получить.

– Жди пенсию! Когда еще будет!.. Купец-то деньги сейчас потребует.

– У Филарета займу.

Федор понял, что решение барина твердо, и прекратил бесполезный спор. Когда барин останавливался на каком-либо решении, разубедить его было невозможно.

* * *

В Санаксарский монастырь к Филарету Ушаков поехал на другой день, как только отправил Федора в Темников выторговать помещение под госпиталь. В том, что игумен поможет деньгами, Ушаков не сомневался. После того как он преподнес ему в благодарность за портрет набор фарфоровой чайной посуды, отношения между ними стали еще более близкими, хотя в чем-то и расходились по-прежнему. По-разному смотрели они на некоторые вещи.

Игумен оказался на месте и, как всегда, встретил его радушно, улыбчиво. Впрочем, улыбка держалась на лице его недолго, ее сменило выражение скуки, едва Ушаков заговорил о деньгах, необходимых для приобретения дома под госпиталь.

– Неугомонный вы, Федор Федорович, – сказал он Ушакову, – покоя себя лишаете. Ну зачем вам госпиталь? Был бы госпиталь нужен, власти сами бы его открыли.

– Прикажете слова ваши понять как отказ? – сразу же круто взял Ушаков, всем своим поведением давая понять, что не намерен заниматься уговариванием, отказ же в его просьбе положит конец их отношениям.

– Сколько вам нужно?

Ушаков назвал сумму. Игумен всплеснул руками:

– Тысяча рублей! Боже праведный! Да столько, если даже всю братию призвать, не наберется.

– Я верну вам долг, как только получу пенсию.

Игумен придвинулся к нему вплотную, блаженно заглядывая в глаза:

– Откажитесь, Федор Федорович, от затеи своей. Ничего ведь доброго не получится. А для вас одни душевные терзания. Пусть солдатушки чаще Господа Бога поминают в молитвах своих. А госпиталь... госпиталь только для обмана души, человеку здоровья он не даст.

Ушаков поднялся, взял шляпу.

– Прощайте, отче.

– Постойте, куда же вы? – поднялся вслед за ним игумен. – Обидчивы же вы, Федор Федорович, зело обидчивы. Посидите. Найду уж вам тысячу. Подождите.

Он ушел, с трудом волоча ноги, неожиданно отяжелевший. В ожидании его возвращения Ушаков уселся на прежнее место. Он был уже не рад, что приехал в монастырь. Надо было поискать деньги в другом месте... Не нравилось ему поведение игумена. Не таким он был, каким бы хотелось его видеть. Не было в нем боли за народ российский, за многострадальную Отчизну. Только и знает, что о благе монастыря печется... Черницы женской обители пожертвования на войну собирают, а он братию по селам за другим посылает новую часовню строить задумал...

Игумен вернулся, все так же тяжело волоча ноги, и положил на стол перед Ушаковым пачку ассигнаций.

– Тут ровно тысяча.

– Расписку написать?

– Зачем обижать недоверием? Даже не вернете, греха не будет.

– Я вам постараюсь вернуть очень скоро, – пообещал Ушаков.

Говорить больше было не о чем, и они расстались.

Когда Ушаков вернулся домой, Федор находился еще в Темникове. Приехал он только вечером с хорошей вестью. Вопрос о помещении под госпиталь решился неожиданно просто. Кланяться купцу Меднову не пришлось. Выручил протоиерей Асинкрит. Когда ему сказали, что отставной адмирал желает на свои средства открыть госпиталь и ищет для этого помещение, он предложил свой дом, конечно, на то время, пока идет война. Дом у него почти пустой, по всем видам лучше того, что мог предложить Меднов. Всего выделяет восемь комнат. Правда, кое-что придется переделать, да еще купить койки, белье и другое, что потребуется, но расходы будут уж не так велики...

– Словом, денег теперь хватит, и занимать у игумена не придется, закончил свое сообщение Федор.

– Но деньги я уже занял, – сказал Ушаков.

– Сколько?

– Тысячу.

– Завтра отвезу ему обратно.

Ушаков возразил:

– Подождем, могут еще понадобиться.

На другой день приехал лекарь. Он доложил Ушакову о состоянии дел, связанных с открытием госпиталя, представил ведомость на неотложные расходы. Договорились сразу развернуть 60 коек. Лекарь подсчитал, что для этого понадобится на первых порах 300 рублей. Ушаков выдал ему деньги, и тот поехал доводить дело до конца.

9

Кутузов знал, на что шел, оставляя Москву. На Военном совете в Филях он так сказал своим генералам: "Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на провидение, ибо это спасает армию. Наполеон – как бурный поток, который мы еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет". Он оказался прав.

Нет, Наполеон не нашел в Москве ни отдыха, ни чести, ни славы, о чем говорил при наступлении. Вместо всего этого он увидел разгул мародерства своей армии, увидел пожары... Целую неделю горела Москва, пылала так, что, по свидетельству очевидцев, нельзя было различить ночи от дня. Отблески бушующего огненного моря зловеще отражались в окнах Кремлевского дворца, где остановился французский император. Наполеон переходил от окна к окну, не находя себе места. "Это превосходит всякое вероятие, – громко ужасался он перед своими генералами. – Это война на истребление, это ужасная тактика, которая не имеет прецедентов в истории цивилизации... Сжигать собственные города!.. Этим людям внушает демон! Какая свирепая решимость! Какой народ! Какой народ!.."

От маршалов приходили ужасные донесения. Великая армия таяла, разлагалась. Солдаты роптали, солдаты мародерствовали, солдаты дезертировали... С наступлением осенних холодов участились болезни. На старых кладбищах уже не хватало места, приходилось зачинать новые. Ужасал падеж лошадей. Многие кавалерийские полки сделались пешими. Тем лошадям, что оставались на ногах, почти невозможно было достать сена и овса. Посылаемых в деревни фуражиров крестьяне ловили и жестоко избивали, многих даже убивали. В тылу разгорелась партизанская война. От действий партизан французы потеряли уже не одну тысячу человек. Русские в тылу нападали на мелкие французские отряды и уничтожали их. В этих нападениях участвовали даже мужики и бабы... Наполеон через своих людей дважды предлагал Кутузову прекратить тыловую войну, возбуждаемую и поддерживаемую партизанами. Кутузов ответил ему такими словами: "Весьма трудно обуздать народ, оскорбленный всем тем, что перед ним происходит, народ, не видавший двести уже лет войны в недрах своего Отечества, готовый за него погибнуть и не умеющий различать принятые обычаи от тех, кои отвергаемы в обыкновенных войнах".

Соотношение сил в пользу русских менялось катастрофически быстро. У Наполеона еще теплилась надежда, что император Александр согласится на посланное ему предложение о восстановлении мира. Согласие Александра положило бы конец всем ужасам, надвигавшимся на французскую армию. Но Александр ответил отказом.

Когда Наполеон понял, что мира не будет, его охватила ярость. Он призвал своих маршалов и сказал:

– Нужно сжечь остатки Москвы и идти через Тверь на Петербург.

Маршалы промолчали.

– Европа увенчает нас славой великой, когда узнает, что мы в три месяца завоевали две большие северные столицы!

Маршалы ответили на это новым молчанием. Не будешь же говорить императору, что он спятил с ума! Идти на север, навстречу зиме с сильно поредевшей армией, без хлеба и фуража, имея в тылу русскую армию, которая теперь уже не уступала по численности французской, значило самому накинуть петлю на собственную шею. Да Наполеон и сам, видимо, понимал, что нес абсолютную чепуху, нес для того только, чтобы взбодрить себя. Он не стал настаивать на безумной затее и отпустил маршалов. У него возникло другое решение. Он вызвал к себе генерала маркиза Лористона и приказал ему ехать к Кутузову просить пропуск для проезда в Петербург к императору Александру.

– Мне нужен мир, – сказал Наполеон генералу, – он мне нужен абсолютно, во что бы то ни стало, спасите только честь.

Лористон подчинился, поехал к Кутузову, но вернулся ни с чем. Пропуска в Петербург ему не дали. И тогда Наполеон понял, что надеяться ему больше не на что, дни его армии сочтены и что, пока не поздно, пока цела гвардия, пока еще не все потеряно, надо уходить. И он отдал приказ, который так давно ждали его маршалы... Но прежде чем отдать этот приказ, он отдал другой – взорвать Кремль. Это была агония злобы, агония мести за неудавшуюся авантюру. Наполеон мстил не только Александру I, не пожелавшему пойти на мир, не только Кутузову, не давшему победить себя, он мстил русскому народу, чьими руками был создан Кремль. Из великого полководца выплеснулось великое ничтожество.

Наполеон оставил Москву утром 19 октября. Он ехал, а за спиной раздавались взрывы. То приводили в исполнение его чудовищный приказ.

По дороге от Москвы до Смоленска у Наполеона не было больших складов. Все было съедено и сожжено. То была пустыня, а не дорога. Чтобы не подвергаться опасности голода, Наполеон решил идти на Смоленск не старой дорогой, а через Калугу, где можно было поживиться за счет крестьян, еще не тронутых войной. Но Кутузов и тут его обошел: он успел подтянуть сюда свои главные силы. Под Малоярославцем произошла жестокая стычка. После стычки Кутузов приказал своим войскам оставить Малоярославец, охваченный пожарами, и занять позиции в двух верстах от города. Многим казалось, что разразится новое Бородино. Но до этого не дошло. Было время, когда Наполеон жаждал повторного генерального сражения, но теперь перспектива такого сражения его не обрадовала. После Бородина многое изменилось, и изменилось не в пользу французов. Наполеон не стал испытывать судьбу и первый раз за всю войну показал русской армии спину. Время его наступательных действий прошло.

Предвидение Ушакова оправдалось. Захват Москвы обернулся для Наполеона унизительным поражением.

10

Служба Арапова в корпусе Витгенштейна протекала сравнительно спокойно. Противостоявшие корпусу французские войска хотя и имели некоторое превосходство, после сражения под Клястицами не предпринимали решительных действий. Война на этом участке ограничивалась небольшими стычками. И хотя эти стычки не давали ни той, ни другой стороне большого повода бить в литавры, граф Витгенштейн аккуратно записывал их в свой актив как блистательные победы. Он зафиксировал десять таких стычек. Десять стычек – десять побед. Говорил кому только можно: "Провидение даровало мне десять побед!" Сражение под Клястицами, кончившееся в пользу русских, он, разумеется, тоже зачислил в число своих личных побед, хотя роли в том сражении никакой не играл, все было сделано благодаря генералу Кульневу.

Похваляясь своими десятью победами весьма сомнительного свойства, граф в то же время злорадствовал по поводу неудач других войск, не входивших в его корпус. Особенно он потешался над командующим Дунайской армией адмиралом Чичаговым, которого ненавидел за то, что тот пользовался у императора большим кредитом, чем он, граф Витгенштейн.

– Ваш адмирал меня смешайт, – говорил он Арапову, произнося отдельные русские слова на немецкий лад. – К одной глупости прибавил вторую глупость. Адмирал приказал убить несколько тысяч волов, чтобы сварить бульон.

– Для чего ему столько бульона? – усомнился Арапов.

– Не ему, а войскам, которыми желайт учинить диверсию армии Наполеона, посылайт их Италия.

– И сколько же войск он послал?

– Зачем посылайт? Оставить посылайт. Бульон даром пропал.

И генерал захихикал, довольный тем, что ему удалось так остроумно высмеять незадачливого полководца, взявшегося не за свое дело.

Таким был командующий корпусом прикрытия, у которого довелось служить Арапову.

Но вернемся к главным событиям. После того как французы, оставив Москву, подались на запад, близкие к императору Александру генералы воспылали желанием внести свой вклад в дело победоносного завершения войны и с одобрения его величества составили план, который, по их замыслу, должен был привести к окружению и пленению Наполеона. Генералы рассудили: ежели Наполеон, отступая, пойдет из Смоленска через Витебск, Бочейково и село Глубокое, следует сделать ему ловушку на реке Уле. А ежели дорогой отступления будет Смоленск – Орша – Борисов – Минск, то ловушку следует устраивать уже у реки Березины в районе Борисова или другом месте, где Наполеон соберется с переправой.

Итак, Ула и Березина. Именно здесь, по предначертаниям петербургских стратегов, должны были решить судьбу Наполеона воинские соединения русских. Корпус Витгенштейна на северном фланге, а армия Чичагова, подошедшая с берегов Дуная, – на южном должны были не дать французам перейти речные преграды. Что же касается главной армии Кутузова, то на ее долю оставалось только "придавить" неприятеля с востока к этим самым водным преградам. План не оставлял Наполеону никаких надежд на спасение. Однако планировать легче, гораздо труднее претворять эти планы в жизнь...

"Неувязки" стали сказываться довольно скоро. Получив приказ идти к реке Березине, граф Витгенштейн повел свой корпус на Борисов с такой медлительностью, что полки его растянулись на десятки верст. С некоторыми из них была даже потеряна связь. К месту назначения корпус прибыл только через неделю, к тому же не весь, а только его авангард вместе с главной квартирой.

Некоторое время спустя в Борисов к графу Витгенштейну прибыл с небольшим отрядом охраны начальник штаба главной армии генерал Ермолов. Граф принял его в присутствии своей многочисленной свиты. Ермолова называли "любимцем славы", он был безмерно храбр, и дружба с ним делала честь каждому.

– Я весьма наслышайт вашими победами, генерал, – говорил граф с самодовольным видом. – Вы хорошо били противника. Мой корпус тоже не сидел без дела. Провидение даровайт мне десять побед, десять замечательных побед, генерал. Французы мною были биты. Я не пустил неприятеля в Петербург.