Текст книги "Адмирал Ушаков"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

К исходу дня сопротивление неприятеля было окончательно сломлено.

Остатки турецкого флота стали уходить под ветер, оставляя за собой густой дым от пожаров, вспыхнувших на поврежденных судах. Русские долго гнались вслед, осыпая врага снарядами. Только разразившийся шторм заставил Ушакова прекратить преследование и повернуть к родным берегам. Собственно, в дальнейшей погоне не было нужды: то, что не успели сделать русские матросы, сделало за них разбушевавшееся море. До Константинополя удалось добраться лишь немногим судам, да и те, что вернулись, были с пробоинами в бортах, разбитыми мачтами, без стеньг, рей и парусов. Алжирский флагман, едва дотянув до Босфора, стал тонуть. Взывая о помощи, команда корабля открыла огонь из пушек, чем подняла на ноги весь Константинополь. Флагман удалось спасти, но это мало кого утешило. Главные силы флота так и не вернулись, не вернулся с баталии и флагман капудана-паши. Когда в порт прибыл султан и увидел, что осталось от его флота, он пришел в ужас.

– Ушак-паша может прийти сюда! Ушак-паша может взять Константинополь! – раздавались голоса.

О том, какую панику в столице Оттоманской империи вызвала победа русского флота у мыса Калиакрия, Ушаков узнал уже после заключения с турками мирного договора. Ему говорили тогда, что, если бы не эта победа, турки не скоро бы согласились с предложенными им условиями прекращения войны.

Вспомнив сейчас обо всем этом, вспомнив, как шумно чествовали его после победы, Ушаков подумал, что власти поступили тогда не совсем справедливо. Почести оказывали только ему да его офицерам, а надо было разделить их между всеми участниками сражения. Ведь главными героями в том сражении были все-таки не он и его офицеры, а простые русские матросы. А их-то наградами обошли. Несправедливо!

Со стороны Графской пристани доносилась военная музыка. По всему, смотр там еще не начинался. Но вот музыка стихла, на какое-то время наступила тишина, потом донеслось громкое матросское "ура". "Должно быть, главный прибыл, его приветствуют", – решил Ушаков. Он еще раз посмотрел на корабли, стоявшие в бухте, и направился к пристани.

Подступы к пристани оказались заполненными народом. Кого тут только не было! И старые и малые. Весь город собрался, словно на пристанской площади проводился не обычный воинский смотр, а давалось интереснейшее и к тому же бесплатное представление.

Ушаков был в адмиральском мундире, ему почтительно дали дорогу, он прошел через толпу вперед и занял место, откуда хорошо была видна вся площадь.

Корабельные команды стояли во главе своих командиров отдельными каре. Офицеры – в мундирах с фалдочками и треуголках, украшенных плюмажем. Одежда матросов отличалась от офицерской и цветом, и формой: их шляпы напоминали цилиндры, мундиры сшиты наподобие фраков... Раньше одежда была не такой, была более удобной, простой. Но что поделаешь: новый царь новые порядки!

Адмирал Траверсе, сопровождаемый Пустошкиным и двумя адъютантами, ходил от строя к строю, строго всматриваясь в матросов, не смевших, казалось, не то что шевельнуться, даже глазом моргнуть.

Вдруг адмирал подскочил к строю и гневно закричал на матроса, ослабившего ногу:

– Как стоять, собака?

Матрос оробело смотрел на него, видимо не понимая своей вины.

– Спрашивай, как стоять? – повторил адмирал, побагровев от вспыхнувшей в нем злобы. Не дождавшись ответа, он сильно ударил его по щеке.

Ушаков невольно отвернулся. Невозможно было смотреть на такое. О том, что маркиз де Траверсе занимается рукоприкладством, он слышал от многих. Ему рассказывали даже, что однажды адмирал отхлестал по щекам старика-инвалида. Он долго не мог этому поверить. Ему довелось видеть маркиза в избранном обществе, где он произвел на всех приятное впечатление. Он был вежлив, доступен, прост, говорил такие остроты, что вокруг стоял сплошной хохот. Но то было в избранном обществе, теперь же в нем словно проснулся зверь. Кто-то говорил, что он стал таким после свержения монархии в его родной стране. Он не мог простить тем, кто обезглавил его короля, до мозга костей ненавидел якобинцев, а таковые чудились ему даже в лице русских солдат и матросов.

Когда смотр закончился, Пустошкин стал что-то тихо говорить маркизу. Ушакову показалось, что разговор шел о нем, потому что маркиз дважды посмотрел в его сторону. Но вот маркиз сказал что-то Пустошкину в ответ и, уже ни на кого не глядя, быстро направился к поджидавшему его экипажу. Пустошкин проводил его, затем подошел к Ушакову.

– Ну, слава Богу, пронесло!.. – сказал он таким тоном, словно стыдился своих слов. – Ты подожди меня, я распоряжусь, и поедем вместе.

Ушаков не стал ждать, он пошел один, унося с собой такое чувство, словно отхлестали по щекам не матроса, а его самого.

* * *

– Напрасно расстраиваешься, Федор Федорович, – говорил Ушакову Пустошкин, вернувшись из порта. – Сами знаем: маркиз как человек – дрянь, в нашем деле понимает не больше пехотного прапорщика. Но что делать? У него власть, у него связи с двором. Посмотришь, еще министром станет.

– Оттого и тошно мне, что власть над флотом таким людям отдана, отвечал Ушаков.

Разговор происходил на крыльце, против которого стояла одноконная тележка, на которой Пустошкин только что приехал и которую не желал отпускать, потому что надеялся уговорить Ушакова принять участие в товарищеском обеде на флагманском корабле. Обед устраивался по случаю окончания смотра флотских команд, который, как уверял Пустошкин, в общем-то прошел неплохо, во всяком случае маркиз остался доволен, даже двести рублей выделил, а то, что он поднял руку на матроса, так на других флотах еще не такое случается...

– Плюнь на все, и едем. Море совсем успокоилось. В бухте благодать. Едем! Кое-кого из своих бывших встретишь.

Ушаков в конце концов согласился. Да и стоило ли отказываться? Ведь он и ехал-то сюда главным образом для того, чтобы повидать старых товарищей, подышать с ними морским воздухом.

Кучер довез их до пристани за один миг. Здесь уже толпилось человек десять – двенадцать офицеров. Шестерых из них Ушаков узнал сразу: они были с ним в Средиземноморском походе. Остальных видел впервые. Это были новички.

Отчалили на двух шлюпках. Ушаков плыл вместе с Пустошкиным, испытывая знакомое чувство неуемного трепета. Сколько раз в жизни он вот так отчаливал от берега на корабль, и каждый раз это чувство сопровождало его. Волнение проходило лишь после того, как он становился ногами на палубу корабля.

На корабле встретили с музыкой. В то время как оркестр играл военный марш, команда корабля стояла строем у правого борта, приветствуя гостей. Проходя вдоль строя, Ушаков узнал матроса, наказанного маркизом. Он невольно посмотрел на его ноги, вызвавшие гнев командующего, и немало удивился, увидев, что левая нога и сейчас была полусогнута. Он не подал вида, что заметил это, но в кают-компании не удержался, сказал Пустошкину:

– А тот матрос и впрямь не умеет стоять как положено.

Пустошкин улыбнулся:

– Он просто не может стоять вытянувшись. В ноге у него пуля. Француз угостил, когда Видо штурмовали.

– Видо? Значит, он был там? Но почему тогда не списываете его на берег как инвалида?

– Он на корабле нужен. Лучший слесарь во флоте. Кстати, ты знаешь его работу: макет, что Арапов тебе доставил, ему заказывали.

Обед проходил в таком порядке: тост – вино – закуска – небольшая пауза, ничего не значащие и ни к кому не обращенные реплики, потом новый тост, и все повторялось снова. Офицеры из новичков вели себя несколько скованно, видимо боясь предстать перед известным адмиралом в невыгодном свете. Ушакову подумалось, что не будь его, люди вели бы себя проще, и он стал ждать удобного момента, чтобы оставить компанию. Ему захотелось найти того матроса-инвалида, участника штурма острова Видо, поговорить с ним, отблагодарить за чудесный макет его флагмана. Судя по макету, у этого матроса и в самом деле были золотые руки.

Обратив внимание на отрешенный вид Ушакова, Пустошкин спросил, не утомился ли он?

– Я был бы не против немного отдохнуть, – ответил Ушаков.

– Тогда пойдем, я провожу.

Пустошкин привел его в адмиральскую каюту, где были и койка, и кресло, предложил полежать немного.

– Ложиться не буду, – отказался Ушаков. – Лучше посижу в кресле, только пришлите ко мне того матроса... Кстати, как его зовут?

– Не помню. Кажется, Егором. Я пошлю за ним, – пообещал Пустошкин.

Он ушел, оставив дверь открытой, чтобы не так томило от духоты, а минут через пять появился тот, кого он обещал прислать, матрос-инвалид. Ушаков попросил матроса закрыть дверь и сесть на табурет подле него. Матрос дверь закрыл, но садиться не стал.

– В Средиземноморском походе участие принимал?

– Так точно, ваше высокопревосходительство.

– Видо штурмовал?

– Так точно, ваше высокопревосходительство.

– Ну что заладил: так точно, так точно... Я же теперь отставной адмирал.

– Знаем, ваше высокопревосходительство, – вздохнул матрос, и во вздохе его послышалось глубокое сожаление.

– Спасибо за макет корабля, что для меня сделал, – с чувством сказал Ушаков. – Тебя Егором зовут?

– Егором, ваше высокопревосходительство.

– На флагмане я всех матросов в лицо знал, кои в походе участвовали, а тебя что-то не помню.

– Так я в ту пору на фрегате "Сергий" служил, на флагманский меня уже после вас взяли.

– А родом откуда?

– Пензенской губернии.

– Почти земляки. Дома-то как живут?

– Пока отец жив был – он на всю округу лучшим кузнецом славился, хорошо жили, а как умер, плохо стало.

Ушаков нашел в кармане золотой червонец и протянул его матросу.

– Зачем, ваше высокопревосходительство? – робко запротестовал матрос. – Я же не за деньги...

– Приказываю взять, – рассердившись, резко прервал его Ушаков.

Матрос принял деньги и потупил взгляд, явно не зная, как вести себя дальше.

– Ступай, – сказал ему Ушаков.

Матрос ушел. Испытывая наплыв досады, Ушаков заходил по каюте. Он был недоволен собой: настраивался на задушевный разговор, а разговор не получился. Что-то стояло между ним и матросом. Да и с червонцем зря сунулся, лучше бы деньги ему потом прислать...

Вошел Пустошкин, изрядно подогретый вином.

– А я думал, лежишь. Усталость прошла?

– Прошла.

– Тогда пойдем, там ждут.

– Не стоит, Семен Афанасьевич, – снова уселся в кресло Ушаков. – Ты же знаешь, я человек некомпанейский, своей персоной в подобные собрания вношу только скуку. Без меня обойдетесь. А меня лучше домой отправь.

– Как домой?

– Домой, и все тут. Зачем мне ваше веселье портить?

– Ну, батюшка мой, так не пойдет, – воспротивился Пустошкин. – Так не годится. Уж коли дело до этого дошло, тогда делать нечего, вместе поедем. Именно вместе. Только еще раз в компании надо показаться, еще раз выпьем на прощание и отвалим.

Они вернулись домой еще засветло. Хозяйка с дочерьми варила яблочное варенье, Федор укладывал в дорожный сундук вещи.

– Куда это ты собираешься? – неодобрительно посмотрел на него Ушаков.

– Не век же нам тут жить!

Уложив вещи и заперев сундук, Федор сунул Ушакову какие-то бумаги.

– Дело-то я сделал, осталось тебе, батюшка, только подпись под бумагами поставить да деньги получить.

Бумаги закрепляли собой сделку о купле-продаже недвижимости. Ушаков посмотрел на проставленные суммы и остался доволен.

– Спасибо, Федор.

– Не мне говори спасибо, а тому, кто с караваем тебя встретил. Он выручил, можно сказать, все сам сделал.

Пустошкин, узнав, что на недвижимость покупатели нашлись и дело в основном сделано, потащил Ушакова в столовую.

– Пойдем выпьем винца доброго по случаю такой сделки, а потом чаем займемся со свежим вареньем. И не отнекивайся, все равно не отстану. И ты, Федор, пойдем с нами. Мой дом не корабль, у нас чинов не признают.

Старые боевые товарищи просидели за столом до глубокой ночи. Федор после чая сразу пошел спать, а они занялись беседой – вспоминали прошлое, говорили о настоящем, гадали, будет ли война с Наполеоном или не будет и как долго продлится перемирие с Оттоманской Портой. Кончилась эта беседа тем, что Пустошкин уговорил Ушакова не спешить с отъездом из Севастополя, погостить у него хотя бы еще несколько дней.

8

После отплытия от острова Корфу русской эскадре первое время очень везло. Дул свежий попутный ветер, корабли неслись на надутых парусах легко и быстро, на флагман не поступало ни одного сигнала о неисправностях или происшествиях.

Горечь расставания с жителями Корфу постепенно растаяла, и матросы стали поговаривать уже не столько о высокомерных французах, заменивших на Ионических островах русский флаг своим, сколько о предстоящей встрече с родной землей, о том, что Россия хотя и бедная страна, беднее европейских, а все ж милее русскому сердцу. Правду в народе говорят: рыбам море, птицам небо, а человеку отчизна – вселенный круг.

Сенявин, как и обещал Арапову, больше не пил. Однако он не был весел, все эти дни пребывал в мрачном предчувствии скорой беды.

– Не нравится мне это, – жаловался он Арапову.

– Что именно?

– Уж слишком легко дается плавание. Дурная примета.

В середине октября эскадра благополучно прошла через Гибралтарский пролив и вышла в Атлантический океан, взяв курс на север.

Несколько дней плыли при слабом, но довольно устойчивом ветре. Океан расстилался в своем спокойном величии, смешав свою синь с синью неба так, что между ними почти не угадывалось грани. Арапов смотрел на эту общую синь, и ему начинало казаться, что корабли не плывут, а парят в бесконечном воздушном пространстве.

На шестой день после выхода в Атлантический океан ветер неожиданно спал, паруса беспомощно повисли, наступило полное затишье. Арапов, стоявший на шканцах, почувствовал духоту. Так продолжалось с четверть часа. Но вот паруса встрепенулись от набежавшего воздуха. Поток ударил с кормы, потом потянуло с правого борта, а спустя некоторое время неожиданно стало дуть с обратной стороны. Ветер вроде бы путался, не зная, какое взять постоянное направление. Наконец он перестал метаться, подул с одной стороны, юго-западной, усиливаясь с каждой минутой. А с усилением ветра круче и грознее становились волны. Корму теперь подбрасывало так, что форштевень корабля поминутно погружался в клокочущую воду. Верхнюю палубу обдавало пенными брызгами.

Арапов пошел искать Сенявина, чтобы быть с ним рядом на случай, если он вдруг понадобится. Командующий находился на нижней палубе, где с командиром корабля обсуждал меры противодействия шторму. Увидев адъютанта, ободряюще кивнул: мол, ничего страшного, обычная непогода...

– Как в трюмах? – спросил он командира.

– Появилась небольшая течь, – отвечал тот. – Я приказал поставить к помпам людей.

Они спустились в трюм посмотреть, как там идут дела. При свете фонарей там работала целая команда. На дне трюма стояла вода, доходившая работавшим до щиколоток.

– Как, братцы, помпы качают?

– Качают. Море перекачаем и домой посуху пойдем.

Арапов узнал по голосу Бахаря, который однажды угостил его тертым хреном. Веселый был человек Бахарь! Первый на корабле потешник. Он и на дудке умел играть, и плясать, и истории смешные рассказывать. Матросы его любили.

Молоденький мичман, руководивший командой, доложил Сенявину, что помпы все исправны и течи пока не очень опасны.

– Не давайте воде накапливаться, – сказал ему Сенявин. – В случае надобности вам пришлют еще людей. Да держите возле себя ведра и ушаты, может случиться, что они тоже понадобятся.

Сенявин и Арапов поднялись наверх, на шканцы. Вечерело. Волны усилились, стали грознее. Это были уже настоящие водяные горы, с одной стороны, красные от отблесков заходившего солнца, а с другой – почти черные. А в снастях по-прежнему свистел ветер. Временами его свист переходил в звук, напоминавший вой голодного волка. Жуткая картина!

Постояв немного, Сенявин пошел к себе, оставив Арапова одного. Арапов согласился дежурить на верхней палубе и в случае происшествия немедленно доложить о том командующему.

Когда стало темнеть, на палубу принесли зажженные фонари. Наступила ночь – непроглядная, ревущая, страшная. Море неистовствовало. Арапов видел, как в свете фонарей из ночной тьмы поднималась черная стена, облепленная пенными пятнами, угрожающе нависала над головой, а потом невесть как исчезала, чтобы через минуту появиться снова. В руках Арапова был предохранительный канат, и все же при каждом случае его охватывал страх, и он невольно отступал подальше от борта.

К полуночи ветер усилился. Корабль теперь уже бросало как щепку. Время от времени его поднимало на гребни водяных гор, откуда он, весь скрипя, готовый развалиться на части, летел вниз, словно в пропасть, волны захлестывали его, фонари гасли, и тогда Арапову казалось, что корабль уже разрушен, что паруса и мачты унесены прочь.

Ненасытно-яростным бывает порою море. Сколько человеческих жизней поглотило – не счесть! А ему все мало. Вот и сейчас, разбушевавшись, упорно пытается опрокинуть затерявшиеся в водной пустыне корабли, опрокинуть и утянуть на дно. Арапов представил себе, как все это произойдет, как в какой-то миг его накроет могильно-холодная волна, и в ужасе содрогнулся. "А стоит ли пугаться? – попытался приободрить он себя. – Плакать-то обо мне некому, разве что тетушке..."

Странно, сказав себе так, он подумал не о тете, он подумал о ней, Марии... Очень жаль, если он погибнет, а она не узнает, где и как. О Боже, какой же он был дурень, что из Березовки не поехал по монастырям искать ее. Он должен был ее найти и простить... А собственно, за что прощать? Разве виновата она в том, что оказалась обманутой дурным человеком?

Вспомнилась первая встреча с ней в Херсоне, на балу у адмирала Мордвинова. Она пришла туда с отцом, мастером-корабелом, – худенькая, стройная, робкая...

Познакомившись, они провели тогда вместе весь вечер. Танцевали, разговаривали. Потом удалились в скверик, выходивший к Днепру. Была уже ночь. На противоположном берегу горел большой костер, и свет от него неспокойной дорожкой пробегал по речной ряби до самого скверика. Он смотрел на манящее сияние воды и говорил, говорил... Теперь уже не припомнить, что говорил, – кажется, что-то глупое, пустое, но она слушала увлеченно, и в больших темных глазах ее то вспыхивали, то угасали отблески далекого костра.

После этой встречи у них были другие, много было встреч. Они стали видеться почти ежедневно, а потом... потом он попросил ее руки. Он решился на такой шаг за месяц до отъезда в Англию, куда его посылали умножить знания и опыт в мореходном деле вместе с другими офицерами. Она была согласна стать его женой, не возражал и ее отец (матушки у нее не было), но старик хотел, чтобы все это свершилось после его возвращения с учебы.

– Год не такой уж великий срок, – сказал он ему, – Мария подождет.

– Да, я буду ждать, – подтвердила Мария.

Увы, в жизни часто получается не так, как мечтается. В первые месяцы его пребывания за границей они переписывались, но после того как скоропостижно скончался ее отец, писем от нее не стало. Те дни были для него самыми мучительными. Терзаясь мрачными предположениями, он посылал одно письмо за другим, а в ответ не получал ни одной весточки. Не знал он тогда, что в Херсоне ее уже не было...

Ах, Мария, Мария! Что ж ты наделала? Ведь все могло сложиться иначе...

Арапов оставался на шканцах до утра. Ожидание рассвета показалось ему бесконечным. Ему почему-то думалось, что с наступлением нового дня море успокоится и все будет, как было до этого. Но утро пришло, а ветер не утих. Шторм продолжался.

В ту ночь лишился сна не один Арапов. Никто не сомкнул глаз. Да и можно ли было думать о сне, когда судну в каждую минуту угрожала гибель!

Утром Сенявин снова появился на шканцах. Он был бледен, но сохранял спокойствие.

– В трюме воды по колено, – мрачно сообщил он. – Если к вечеру не утихнет, худо придется.

Шторм к вечеру не утих. Он продолжался и во вторую ночь, потом еще день, еще одну ночь... На четвертый день Сенявину доложили, что в трюме воды выше пояса, люди совсем обессилели и не справляются с течью. Сенявин пошел туда сам. Арапов последовал за ним.

То, что увидели на нижней палубе, привело командующего в сильный гнев. В то время как другие матросы помимо работы на помпах занимались вычерпыванием воды ведрами, Бахарь сидел на пушке и уплетал огромный кусок солонины.

– Скотина! – набросился на него адмирал. – Время ли теперь объедаться? Брось все и работай.

Бахарь соскочил с пушки и вытянулся перед ним с шутовской гримасой:

– Я думал, ваше высокоблагородие, теперь-то самый раз поесть солененького. Может статься, пить много будем! Вон оно как шумит!..

Услышав его слова, Сенявин не выдержал и захохотал. Засмеялись и матросы, работавшие на откачке воды.

– Ура, Бахарь, ура!

Шутка товарища заметно оживила людей, работа пошла веселее.

– Дозвольте мне с ними остаться, – попросил Арапов командующего.

– Оставайтесь, – разрешил тот и пошел наверх.

Вычерпываемую из трюма воду передавали по цепочке и сливали за борт. Арапов занял место, которое раньше занимал Бахарь, он же, сняв штаны, полез в трюм заменить черпальщика.

– Ну как там? – спрашивали его.

– Для неумеющих плавать самый раз.

Вскоре сверху передали: справа по борту показалась земля. Матросы повеселели; при опасностях земля всегда радует. Но раздались и предостерегающие голоса. Конечно, говорили они, если на берегу найдется бухточка, где можно укрыться кораблям, – это хорошо; если же бухточки не будет, штормом корабли может выбросить на камни.

Арапов оставил матросов и поднялся на верхнюю палубу.

– Как там дела? – спросил его Сенявин, стоявший на шканцах с подзорной трубой.

– Вода больше не прибавляется.

– Прекрасно. – Сенявин показал рукой на берег. – Кажется, молитвы наши услышаны. Через час будем в укрытии.

Берег, на который показывал Сенявин, был скалист, но он разрывался водной полосой, уходившей вглубь.

– Залив? – спросил Арапов.

– Устье реки Тахо, – ответил Сенявин. – Я запомнил это место, когда из Балтики плыл в Средиземное море. Отсюда неподалеку португальская столица Лиссабон.

В устье реки штормило не так, как в открытом море, но все же волны мешали спасательным работам. Надо было искать более тихое место, и Сенявин приказал плыть вверх по реке до самого Лиссабона.

– А нас туда пустят? – спросил флаг-офицер Макаров.

– Португалия обязалась придерживаться по отношению к нам нейтралитета, и потому она не может не дать нам убежища, – отвечал Сенявин.

– Но еще не успел подойти наш шлюп "Шпицберген".

– Ждать не будем, шлюп найдет нас у Лиссабона.

Едва эскадра, потрепанная жестоким штормом, с рваными парусами, двинулась вверх по реке, как в море показались военные корабли под английскими вымпелами. Было похоже, что они тоже искали убежища от шторма. Но кем они теперь были по отношению к русским – нейтральной стороной или открытыми врагами? С тех пор как эскадра оставила Корфу, прошло более месяца, за это время в отношениях между странами могли произойти всякие изменения. На всякий случай Сенявин решил быть от англичан подальше и приказал прибавить парусов, чтобы быстрее прибыть в Лиссабон.

В прошлый раз, когда по пути в Средиземное море Сенявин заходил в португальскую столицу, здесь стояла королевская эскадра. Но теперь ее не оказалось. У пристани виднелись только привязанные к сваям лодки да мелкие одномачтовые суденышки.

– Странно, – проворчал Сенявин, – куда могла деваться в такой шторм эскадра?

Арапова португальская эскадра не интересовала. Его интересовал сам город. Расположенный на северном берегу эстуария, Лиссабон имел ровную плоскость только в центре, а дальше от центра дома располагались ярусами на склонах возвышенностей, составляя вместе нечто, напоминающее античный амфитеатр.

На берегу толпилась масса народа. Португальцы с любопытством смотрели на русские корабли, но плыть к ним не решались. Ничем не проявляло себя и портовое начальство. Ни привета, ни протеста.

– Слушай, Макаров, – обратился Сенявин к флаг-офицеру, – возьми с собой матросов и плыви в город. Найдешь там русского представителя Дубачевского и узнаешь обстановку.

– Но я не знаю португальского, – возразил Макаров.

– Зато лопочешь по-испански, а испанцев тут понимают.

Макаров не стал брать матросов, а поплыл в город один. Вернулся он только на второй день. Цел, невредим, но мрачен. Уж такие узнал новости нечему было радоваться. Первая новость: португальской эскадры нет в Лиссабоне потому, что она повезла в Бразилию королевскую семью и всех министров, которые уплыли туда в страхе быть захваченными французскими войсками. Вторая новость: французские войска под командованием генерала Жюно продвигаются в глубь Португалии и вот-вот должны появиться в Лиссабоне. Третья новость, пожалуй, самая важная: император Александр I еще в октябре провозгласил декларацию о разрыве отношений с Англией, следовательно, английский флот теперь может в любой момент атаковать русские корабли...

Едва Макаров закончил свое сообщение, как из устья реки вернулся катер, который Сенявин посылал узнать о судьбе отставшего шлюпа. Командир катера доложил, что шлюп "Шпицберген" захвачен английскими судами, ставшими на якорь в устье Тахо. Силы англичан: десять больших линейных кораблей и несколько судов поменьше.

Сенявин нервно заходил по каюте. Все ждали его решения. Но что он мог придумать, когда эскадра оказалась в такой мышеловке? Закрыть глаза на декларацию Александра I и попытаться войти в переговоры с английской эскадрой, блокировавшей устье реки? Но англичане наверняка потребуют капитуляции. Безумной окажется и попытка прорваться в море силой. При наличии значительного превосходства англичанам не составит большого труда пустить на дно все русские корабли.

И так плохо и эдак плохо, а что-то делать надо!

– Какое же примем решение? – после долгой паузы спросил Макаров.

Сенявин походил еще немного и ответил:

– Торопиться не надо, подождем. Во всяком случае, мы должны сделать все, чтобы уберечь эскадру от гибели.

9

Уже более года находился Ушаков в отставке, а чувство покоя, чувство смирения со своим положением не приходило. Он все еще жил в смутной мятежности, в ожидании чего-то обязательного, долженствующего дать новый поворот в его жизни. С этим чувством он ехал в Севастополь, это чувство не покинуло его и после возвращения домой.

В обратной дороге он находился без малого месяц, измучился. И все ж, когда добрался до Алексеевки, а приехал поздно вечером, он вместо опочивальни пошел в рабочий кабинет, потребовав к себе газеты, поступившие за время его отсутствия. Темниковская глушь не смогла унять в нем тягу к печатному слову газет.

Прежде всего он стал искать сообщений о судьбе эскадры Сенявина. Но таковых не оказалось. Газеты умалчивали также о переговорах с Турцией после заключенного с нею перемирия. Зато много писалось о сражениях со шведскими войсками.

Война со Швецией началась через полгода после Тильзитского мира и, как догадывался Ушаков, не без подстрекательства со стороны Наполеона, желавшего отколоть Швецию от Англии, с которой та находилась в союзе. На первых порах русским войскам сопутствовали одни только успехи. Имея превосходство в силах, они заняли ряд городов, почти всю территорию Финляндии, Аландские острова, а также остров Готланд. Но потом шведы, получив подкрепление, остановили русских и даже заставили их отступить. Шведский флот вернул Готланд и Аландские острова.

Известия о неудачах русских на море вызвали в Ушакове досаду. Даже человеку, плохо сведущему в военном деле, нетрудно было понять, что неудачи эти могли произойти только из-за неактивности русских военно-морских сил. Имей на своей стороне сильный флот, армия, несомненно, смогла бы удержать за собой захваченные острова. Но в Петербурге на флот не рассчитывали, там надеялись только на инфантерию. "В сильном флоте... ни надобности, ни пользы не предвидится..." – вспомнились Ушакову строки из доклада царского комитета по образованию флота. Вспыхнув гневом, отбросил газеты.

– Дураки!.. Какие же там тупицы!..

Он лег поздно и, хотя был очень измучен, долго не мог заснуть. Думал о Российском флоте, о равнодушных к его судьбе сановниках, взявшихся по поручению императора "разработать" меры "к извлечению флота из настоящего мнимого его существования к приведению оного в подлинное бытие". И хватило же кому-то бесстыдства написать "мнимого существования!". Можно подумать, что флота Российского до этого не существовало вовсе – не было Гангута, Чесмена, Калиакрии, не было Корфу...

"Дураки! Дураки!" – ворочаясь в постели, мысленно ругал он Мордвинова, фон Дезина, Траверсе и им подобных бездарностей, по воле императора сделавшихся вершителями судеб Российского флота.

После возвращения из Севастополя Ушаков оставался в Алексеевке, никуда более не выезжал, не показывался даже в Темникове и Санаксаре. Но однажды к нему пришел человек от настоятеля монастыря. В присланной записке отец Филарет выражал свое недоумение тем, что благочестивый адмирал, к имени которого монашеская братия питает особое почтение, не появляется более в монастыре. Он просил не забывать своих друзей, навещать их, они же всегда будут рады встрече с ним. Ушаков рассудил, что забывать о монастыре, где покоится прах близкого ему человека, конечно же нельзя, и решил пойти туда в ближайшее воскресенье, побыть на утреннем богослужении.

В этот день он встал рано, умылся и сразу стал собираться в дорогу. Он уже был готов идти, когда к нему вошел Федор и сказал, что к нему пришли бить челом крестьяне-ходоки.

– Откуда? Какие ходоки?..

– Аксельские. Прикажешь, батюшка, впустить или сам к ним выйдешь?

Заниматься делами крестьян, тем более чужих, у Ушакова не было ни времени, ни желания.

– Чего они хотят?

– На барина своего жалобу имеют.

– Но я же не исправник и не дворянский предводитель. Пусть в Темников идут.

– А это ты, батюшка, сам им скажи, – нахмурился Федор, недовольный раздраженностью, которая пробивалась в голосе хозяина.

Ушаков решил поговорить с крестьянами прямо на улице. Те дожидались у крыльца – четверо бородатых мужиков, одетых в одинаковые зипуны. Ушаков не успел еще сойти к ним с крыльца, как все повалились перед ним на колени.

– Зачем вы так? Встаньте, – сердито сказал Ушаков.

Крестьяне не послушались, остались на коленях, заговорив на разные голоса:

– Не оставь, кормилец! Заступись! Век молиться будем!

– Встаньте, говорю вам, – повторил он более строго. – Не встанете уйду.

Угроза подействовала, крестьяне поднялись, заголосили снова:

– Заступись, кормилец! Житья больше нету. Некому за нас более заступиться...

Ушаков приказал всем замолчать, разрешив говорить только одному, самому старшему, – тому, что был с проседью в волосах и имел на щеке буроватого цвета толстый рубец. Тот заговорил торопливо, захлебываясь, словно боялся, что адмирал вот-вот уйдет, не дослушает его до конца. Он сообщил, что все они четверо из Аксела, пришли же от всего общества искать правды на барина своего Титова, который всякие меры потерял, выжимает из мужиков последние соки. Аксельцы все до единого сидят на оброке, платят барину по шестнадцать с половиной рублей в год. Но ему мало показалось оброку, и он стал требовать с каждого тягла помимо оброка еще по барану и двадцать аршин холста. И еще требует от мужиков, чтобы они всем обществом луга ему косили-убирали, товары его на лошадях своих в Москву на рынок отвозили...