Текст книги "Вокруг Чехова"

Автор книги: Михаил Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Единственное место, где нельзя получить аванса, – шутил Потапенко, приезжая к

нам, – это Мелихово. Здесь и я не сумел бы вымаклачить ничего.

Потапенко оказал большую услугу Антону Павловичу. Как известно, произведения

А. П. Чехова («В сумерках», «Хмурые люди» и так далее) издавала фирма А. С. Суворина.

Когда Чехову понадобились деньги и он хотел рассчитаться с ней, то бухгалтерия этой

фирмы ответила, что ему не только ничего не причитается за изданные фирмой книги, но,

наоборот, Антон Павлович еще состоит ее должником за типографские работы. Это очень

встревожило Чехова. Гостивший тогда в Мелихове {255} Игнатий Николаевич вызвался

разобрать это дело по приезде своем в Петербург, на месте. И

Исаак Ильич Левитан.

Фотография второй половины 1890-х годов.

Публикуется впервые.

Архив В. Н. Маштафарова. {256}

действительно, оказалось, что не Антон Павлович был должен фирме, а с самой фирмы

причиталось ему получить чистыми, кажется, свыше двух тысяч рублей.

В Мелихове у Антона Павловича, вероятно, от переутомления расходились нервы –

он почти совсем не спал. Стоило только ему начать забываться сном, как его «дергало». Он

вдруг в ужасе пробуждался, какая-то странная сила подбрасывала его на постели, внутри у

него что-то обрывалось «с корнем», он вскакивал и уже долго не мог уснуть. Но, как бы ни

было, приезд Лики и Потапенко сильно развлекал его. С Потапенко у него было очень

много общих литературных интересов, не говоря уже о том, что, кажется, и сам Потапенко

в ту пору переживал самые красивые свои дни. Потапенко пел, играл на скрипке, острил, и

с ним действительно было весело.

Обыкновенно случалось так, что когда он и Лика приезжали в Мелихово, то Лика

садилась за рояль и начинала петь входившую тогда в моду «Валахскую легенду» Брага.

О, что за звуки слышу я,

Сердце они пленяют

И на крыльях зефира к нам сюда

Как бы с небес долетают.

В этой легенде больная девушка слышит в бреду доносящуюся до нее с неба песнь

ангелов, просит мать выйти на балкон и узнать, откуда несутся эти звуки, но мать не

слышит их, не понимает ее, и девушка в разочаровании засыпает снова.

Обыкновенно вторую партию в этой легенде играл Потапенко на скрипке.

Выходило очень хорошо. В доме поют красивый романс, а в открытые окна

слышатся крики птиц и доно-{257}сится действительно одурманивающий аромат цветов,

щедро насаженных в саду нашей сестрой Марией Павловной.

Антон Павлович находил в этом романсе что-то мистическое, полное красивого

романтизма. Я упоминаю об этом потому, что романс имел большое отношение к

происхождению его рассказа «Черный монах».

Как-то раз, когда в летний, тихий, безоблачный вечер солнце красным громадным

кругом приближалось к горизонту, мы сидели у ворот, выходивших в поле, и кто-то из нас

поднял вопрос: почему, когда солнце садится, оно бывает краснее и гораздо больших

размеров, чем днем? После долгих дебатов решили, что в такие моменты солнце уже

всегда находится под горизонтом, но так как воздух представляет собой для него то же, что

и стеклянная призма для свечи, то, преломляясь сквозь призму воздуха, солнце становится

для нас видимым из-под горизонта, уже потерявшим свою естественную окраску и гораздо

больших размеров, чем днем, когда оно бывает над горизонтом. Заговорили затем о

мираже, о преломлении лучей солнца через воздух и так далее, и в результате возник

вопрос: может ли и самый мираж преломиться в воздухе и дать от себя второй мираж?

Очевидно, может. А этот второй мираж может дать собою третий мираж, третий –

четвертый и так далее, до бесконечности. Следовательно, возможно, что сейчас по

вселенной гуляют те миражи, в которых отразились местности и даже люди и животные

еще тысячи лет тому назад. Не на этом ли основаны привидения? Конечно, все это был

только юношеский разговор, граничивший со вздором, но решение таких вопросов было

для всех нас в Мелихове тогда очень интересным.

Я уже говорил, что обедали в Мелихове в двенадцать часов. Бывали дни, когда весь

дом погружался в послеобеденный сон. Даже Хина и Бром переставали бегать {258} и

засыпали. Как это ни

Мелихово. Флигель А. П. Чехова, построенный в 1894 г.

Рисунок С. С. Чехова. 1957.

Московский областной краеведческий музей. {259}

странно, каждую весну и каждый конец лета я всегда страдал бессонницами. Антон

Павлович говорил, что это во мне – атавизм, что это говорят во мне предки, которым из

поколения в поколение каждую весну нужно было вставать до зари, чтобы пахать, а

каждый конец лета, чтобы заниматься уборкой хлеба. Поэтому, чтобы покрепче спать

ночью, я, насколько хватало сил, старался не спать днем, хотя и очень хотелось.

Сижу я как-то после обеда у самого дома на лавочке, и вдруг выбегает брат Антон,

как-то странно начинает ходить и тереть себе лоб и глаза. Мы все уже привыкли к его

«дерганьям» во сне, и я понял так, что это его «дернуло» и он выскочил в сад, не успев

еще хорошенько прийти в себя.

– Что, опять, дернуло?– спросил я.

– Нет, – ответил он. – Я видел сейчас страшный сон. Мне приснился черных монах.

Впечатление черного монаха было настолько сильное, что брат Антон еще долго не

мог успокоиться и долго потом говорил о монахе, пока, наконец, не написал о нем свой

известный рассказ. Мне до сих пор непонятно и странно только одно: почему в письме к

Суворину от 25 января 1894 года (то есть, полгода спустя после описанного случая) сам

Антон Павлович говорит следующее: «Монах же, несущийся через поле, приснился, мне,

и я, проснувшись утром, рассказал о нем Мише». Эпизод этот произошел не утром, а в два

часа дня, после послеобеденного сна. Впрочем, дело было летом, а письмо было написано

зимой, так что не мудрено было и забыть. Да и сущность рассказа брата не в часе.

Шли месяцы, Мелихово менялось с каждым днем. Бывали моменты, когда всего

Антона Павловича положительно охватывала радость, но усилившийся геморрой не давал

ему покоя, мешал ему заниматься, наводил {260} на него хандру и мрачные мысли и делал

его раздражительным из-за пустяков. А тут еще стал донимать его и кашель. В

особенности он беспокоил его по утрам. Прислушиваясь к этому кашлю из столовой, мать,

Евгения Яковлевна, вздыхала и поглядывала на образ.

– Антоша опять пробухал всю ночь, – говорила она с тоской.

Но Антон Павлович даже и вида не подавал, что ему плохо. Он боялся нас смутить, а

может быть, и сам не подозревал опасности или же старался себя обмануть. Во всяком

случае, он писал Суворину, что будет пить хину и принимать любые порошки, но

выслушать себя какому-нибудь врачу не позволит. Я сам однажды видел мокроту писателя,

окрашенную кровью. Когда я спросил у него, что с ним, то он смутился, испугался своей

оплошности, быстро смыл мокроту и сказал:

– Это так, пустяки... Не надо говорить Маше и матери.

Ко всему этому присоединилась еще мучительная боль в левом виске, от которой

происходило надоедливое мелькание в глазу (скотома). Но все эти болезни овладевали им

приступами. Пройдут – и нет. И снова наш Антон Павлович весел, работает – и о болезнях

нет и помина.

Положение Мелихова на большой дороге из Лопасни в Каширу повлекло за собой то,

что к Антону Павловичу стали заезжать многие местные земцы и землевладельцы, были

ли они знакомы с ним или нет. Летом же 1893 года было в Мелихове особенно

многолюдно. Дом был битком набит приезжими. Спали на диванах и по нескольку человек

во всех комнатах; ночевали даже в сенях. Писатели, девицы – почитательницы таланта,

земские деятели, местные врачи, какие-то дальние родственники с сынишками – все эти

люди, как в калейдоскопе, проходили сквозь Мелихово чередой. Антон Пав-{261}лович

при этом был центром, вокруг которого сосредоточивалось внимание всех: его искали,

интервьюировали, каждое его слово ловилось на лету. Но приезжали и люди, плохо

понимавшие, что такое деликатность: вваливались охотники с собаками, желавшие

поохотиться в чеховских лесах; одна девица, с головою, как определил Антон Павлович,

«похожей на ручку от контрабаса», с которой ни он сам, ни его семья не имели ровно

ничего общего, приезжала в Мелихово, беззастенчиво занимала целую комнату и жила

целыми неделями. Когда кто-нибудь из домашних деликатно замечал ей, что пора, мол,

понять, в чем дело, то она немедленно отвечала:

– Я в гостях у Антона Павловича, а не у вас.

Очень часто приезжал сосед, который донимал своим враньем и ни одной фразы не

начинал без того, чтобы не оговориться заранее:

– Хотите – верьте, хотите – нет...

И так далее.

Около этого же времени посетил Антона Павловича в Мелихове и публицист М. О.

Меньшиков. Тогда он был главным персонажем в газете «Неделя», в книжках которой

помещал свои статьи. Публика зачитывалась его статьями о возможности счастья на земле.

Находясь под очевидным влиянием философии Л. Н. Толстого, Меньшиков призывал к

земле, к труду, к слиянию с природой. Нам было известно, что Меньшиков – бывший

морской офицер, и вдруг к нам приехал в полном смысле человек в футляре: штатский, в

больших калошах, в теплом ватном пальто с приподнятым воротником и с громадным

дождевым зонтиком, несмотря на сухую летнюю погоду. С розовыми, пухлыми щеками и с

жиденькой русой бородкой, он походил скорее на дьячка или начетчика, чем на

литератора. Он не показался нам таким интересным, как, бывало, его статьи в книжках

{262} «Недели», и, сказать по правде, в Мелихове вздохнули с облегчением, когда он

уехал. Позднее, кажется в 1901 году, когда я жил в Петербурге, Меньшиков неожиданно

явился ко мне и молча просидел весь вечер. Я не знал, о чем с ним говорить. И вдруг

выяснилась цель его прихода ко мне. Он очень прозрачно намекнул мне, что хотел бы

сотрудничать в «Новом времени» и что я мог бы ему оказать в этом протекцию, так как он

знает, что А. С. Суворин близок с нашей семьей. Я не обещал ему, но, вероятно,

Меньшиков нашел другие возможности проникнуть в «Новое время», так как вскоре же в

этой газете стали появляться его «Письма к ближним», которые были очень далеки от его

прежних писаний в «Неделе». Затем он сделался одним из главных сотрудников «Нового

времени», где к нему относились очень благожелательно и, как я слышал, хорошо

оплачивали его труд.

Но вернусь обратно в Мелихово.

Как-то помощник исправника, в минуту откровенности, сказал мне:

– Над вашим братом Антоном установлен негласный надзор. Мы получили об этом

сообщение.

И, вероятно, благодаря этому к Антону Павловичу вскоре приехал познакомиться

молодой человек в военной форме, отрекомендовавшийся врачом. Он стал изъясняться

насчет политики, вызывать на откровенность, горько плакался на то, что его отец будто бы

был жандармом и что он считает это проклятием своей жизни, и перешел, наконец, на

такие колючие темы, что нетрудно было отгадать в нем шпиона. Я присутствовал при этом

их разговоре, и было неприятно видеть этого человека, напрашивавшегося на

откровенность.

В кругу своих близких друзей Антон Павлович чувствовал себя совершенно

свободно и всех заражал своею веселостью. Иногда он любил совершать прогулку по

{263} своему «герцогству» или в ближайший монастырь – Давыдову пустынь. Запрягали

тарантас, телегу и беговые дрожки. Антон Павлович надевал белый китель, перетягивал

себя ремешком и садился на беговые дрожки. Сзади него, бочком, помещались Лика или

Наташа Линтварева и держались руками за этот ремешок. Белый китель и ремешок давали

Антону Павловичу повод называть себя гусаром. Компания трогалась; впереди ехал на

беговых дрожках «гусар», а за ним – телега и тарантас, переполненные гостями.

В Мелихове у нас постоянно жил привязавшийся к нашей семье А. И. Иваненко,

гостили подолгу многие другие и приезжали третьи, им же несть числа. Целый месяц

прогостил художник И. Э. Браз, писавший для Третьяковской галереи портрет Антона

Павловича111, заезжали местные деятели. С особенным радушием Антон Павлович

относился к земскому врачу серпуховской лечебницы И. Г. Витте и к милейшему

санитарному врачу П. И. Куркину, впоследствии известному ученому, оставившему ряд

трудов в медицинской литературе. Антон Павлович очень любил его, долго переписывался

с ним потом из-за границы и из Ялты, и это именно он, доктор Куркин, исполнил

картограмму, которую доктор Астров показывает Елене Андреевне в «Дяде Ване». Это

был настоящий ученый врач. Когда я приезжал к нему, меня поражало, что все стены его

квартиры были увешаны всевозможными картограммами и таблицами, из которых в один

миг можно было постигнуть все, что касалось здоровья населения Серпуховского уезда, на

что без этих его произведений требовались бы целые годы.

Другой местный деятель, с которым любил встречаться Антон Павлович, был врач

серпуховской земской больницы Иван Германович Витте. Это был очень талантливый

организатор, смелый хирург, и его лечебница, в постройке которой он сам принимал

участие, считалась {264} образцовой не

Антон Павлович и Михаил Павлович Чеховы в Мелихове

на ступеньках флигеля. Фотография 1895 г. {265}

только в губернии, но и во всей России. Иван Германович был необыкновенно

гостеприимным человеком. Его квартира в Серпухове служила приютом и брату Антону,

когда он приезжал туда по делам. Витте был страстным цветоводом-любителем, и в его

маленьком садике при больнице были такие цветы, которые можно встретить под самыми

жгучими тропиками. Под конец жизни он, бедняга, ослеп, должен был расстаться со своим

детищем, переселиться в Крым и там кончать свои дни. «Напиши ему, – писал мне оттуда

Антон Павлович, – ему будет приятно». Но вскоре Иван Германович умер.

Но как ни было теперь многолюдно в Мелихове, все-таки чувствовалась в нем какая-

то угрюмость, точно что-то было и ушло безвозвратно или точно сразу все мы постарели

на десять или двадцать лет и стали терять интерес во всем том, в чем до сих пор его так

широко находили.

«Прекрасная Лика» неожиданно уехала в Париж112, за ней тотчас же потянулся туда и

Потапенко, и на душе у нас осталось такое чувство, точно мы похоронили кого-то навеки и

не увидим уже больше никогда.

Из-за постоянного многолюдства в доме уже не стало хватать места. Антон Павлович

и раньше помышлял о постройке хутора у выкопанного им пруда или подальше, на другом

участке113, но это не осуществилось. Вместо хутора начались постройки в самой усадьбе.

Одни хозяйственные постройки были сломаны и перенесены на новое место, другие

возведены вновь. Появились новый скотный двор, при нем изба с колодцем и плетнем на

украинский манер, баня, амбар и, наконец, мечта Антона Павловича – флигель114. Это был

маленький домик в две крошечные комнатки, в одной из которых с трудом вмещалась

кровать, а в другой – письменный стол. Сперва этот флигелек предназначался только для

{266} гостей, а затем Антон Павлович переселился в него сам и там впоследствии написал

свою «Чайку». Флигелек этот был расположен среди ягодных кустарников, и, чтобы

попасть в него, нужно было пройти через яблоневый сад. Весной, когда цвели вишни и

яблони, в этом флигельке было приятно пожить, а зимой его так заносило снегом, что к

нему прокапывались целые траншеи в рост человека.

Переселение Антона Павловича из Москвы в Мелихово на постоянное жительство и

весть о том, что вот-де там-то поселился писатель Чехов, повели неминуемо к

официальным знакомствам. Кончилось дело тем, что Антона Павловича (и меня) выбрали

в члены санитарного совета. Таким образом, началась земская деятельность писателя. Он

стал принимать непосредственное участие в земских делах, строил школы, причем ему

помогала в этом наша сестра Мария Павловна, проводил шоссе, заведовал холерными

участками, и ни одно, даже самое маленькое общественное дело не проходило мимо его

внимания. В этом отношении он целиком походил на нашего дядю Митрофана Егоровича.

То и дело к нему приходил то с той, то с другой казенной бумагой сотский, и каждая такая

бумага звала его к деятельности. Этот сотский, или, как он сам называл себя, «цоцкай»,

служил при Бавыкинском волостном правлении, к которому в административном

отношении принадлежало Мелихово, и он-то и выведен Чеховым в рассказе «По делам

службы» и в «Трех сестрах». Это был необыкновенный человек; он «ходил» уже тридцать

лет, все им помыкали: и полиция, и юстиция, и акцизный, и земская управа, и прочее, и

прочее, и он выполнял их требования, даже самого домашнего свойства, безропотно, с

сознанием, если можно так выразиться, стихийности своей службы. {267}

X

Голодный 1892 год. Общественная работа Антона Павловича по помощи

голодающим. – Чехов в Нижнем Новгороде. – Заведование холерным участком. – Визиты

Антона Павловича за помощью к высокопоставленным. – Жюль Легра в гостях у Чехова. –

Осознание Антоном Павловичем серьезности своей болезни. – На ярославских

торжествах. – Торжественный спектакль «Ревизора». – Чествование Л. Н. Трефолева. –

Первое представление «Чайки» в Петербурге. – Пожертвование библиотеки Антоном

Павловичем Таганрогу. – Архитектор-художник Шехтель. – Участие Чехова в народной

переписи. – Мелиховские впечатления в творчестве Антона Павловича. – Проект

организации Народного дома. – Припадок в «Эрмитаже». – Чехов в Ницце и Париже. –

Смерть отца. – Антон Павлович в Ялте. – Постройка дачи. – Избрание Антона Павловича

в почетные академики. – Приезд в Крым Художественного театра. – Женитьба Антона

Павловича. – Смерть и похороны.

Весной 1891 года стали появляться в обществе и в печати опасения, что из-за

неурожайного предшествовавшего года все хлебные запасы страны истощились и что

новый сельскохозяйственный год ничего хорошего впереди не обещает; попросту – урожая

не будет.

Опасения эти скоро подтвердились. После сплошной засухи в течение весны и лета

надвинулись тяжелые осень и зима, и многие местности были объявлены голо-

{268}дающими, или, как тогда говорилось для успокоения общественного мнения,

«пострадавшими от неурожая». В столицах этот голод вовсе не чувствовался, в городах

французская булка по-прежнему стоила пять копеек и ни в чем недостатка не ощущалось.

Голод был «где-то там». Когда, по инициативе пастора петербургской голландской церкви

Гиллота, стал присылаться хлеб из-за границы для раздачи голодавшим, то привезших его

людей чествовали шампанским, возили по ресторанам, говорили речи и обкармливали до

отвала. Рядом со слабой правительственной помощью населению и как бы в пику ей

возникла широкая деятельность отдельных обществ и частных лиц.

Не мог оставаться равнодушным к этому движению и Антон Павлович: он стал

собирать пожертвования и принимать участие в разных литературных сборниках,

издававшихся для помощи голодающим. Особенно пострадавшими от неурожая были

губернии Нижегородская и Воронежская, и вот в первой из них, как я писал уже выше,

оказался у Чехова знакомый, когда-то близкий приятель еще по Воскресенску, Е. П.

Егоров, служивший теперь там в должности земского начальника, большой идеалист.

Чехов списался с ним, организовал подписку по сбору пожертвований и в суровую зиму

отправился лично в Нижегородскую губернию. Здесь, организуя помощь населению, он

едва не погиб: он сбился с пути во время метели, стал замерзать и уже ожидал своего

конца115. Ему и Егорову все-таки удалось обеспечить в нижегородских деревнях крестьян

рабочими лошадьми.

В то время Нижним Новгородом правил всесильный генерал-губернатор Н. М.

Баранов. Это тот самый Баранов, который в молодости, в русско-турецкую войну 1877–

1878 годов, без позволения начальства атаковал турецкий броненосец, пустил его ко дну и

за это был {269} судим военным судом по обвинению своего начальника адмирала

Рождественского, сдавшего впоследствии всю русскую эскадру японцам под Цусимой. Он

же во время борьбы с холерой приказал высечь купца Китаева за то, что сей благодушный

обыватель говорил своим покупателям, что холеры вовсе нет, а что это так просто хворают

животами.

Когда Антон Павлович приехал к этому генерал-губернатору, то застал у него

всевозможных лиц, предлагавших свои услуги. Больше всех добивался такой концессии

какой-то отставной военный, который не оставлял Баранова в покое ни на минуту, все

время бегал за ним следом и умолял:

– Отец-командир! А я-то на что? Пошлите туда меня! Отец-командир!..

Затем, вместе с Сувориным, Антон Павлович отправился в Воронежскую

губернию116. Но поездка эта оказалась неудачной. Как и в Нижнем Новгороде, его

возмущали в Воронеже торжественные обеды, с которыми встречали его там как писателя.

Ему как-то странно было слышать о голоде и в то же время присутствовать на обедах,

когда вся губерния страдала от недорода, между тем без справок обойтись было

невозможно, и приходилось поневоле заезжать в губернские города. Тогда провинциальная

пресса была в загоне, ограничивалась только «Губернскими ведомостями», которые в

большинстве случаев были ничтожны и шли на поводу у редактировавших их вице-

губернаторов. К тому же и поездка Антона Павловича совместно с Сувориным связывала

его и лишала самостоятельности. Ему хотелось кипучей личной деятельности, как он

рассказывал мне потом, которая и получила затем применение в его борьбе с

надвигавшейся холерой.

А холера была уже у ворот. Она охватила весь юг России и с каждым днем все ближе

и ближе подходила {270} к Московской губернии117. Захват ее становился все шире и

шире, так как она находила для себя удобную почву среди населения, уже обессиленного

голодом за осень и зиму. Необходимо было принимать спешные меры. Закипела работа в

Серпуховском уезде. Были приглашены врачи и студенты, но участки были велики, и,

несмотря на добрые пожелания, в случае появления холеры все равно земство осталось бы

без рук. Тогда Антону Павловичу, как члену санитарного совета и как врачу, было

предложено принять на себя заведование холерным участком. Он тотчас же согласился,

безвозмездно.

На его долю выпала тяжелая работа: средствами земство не обладало; кроме одной

парусиновой палатки, во всем участке Антона Павловича не было ни одного, даже

походного барака, и ему приходилось ездить по местным фабрикантам, унижаться перед

ними и убеждать их со своей стороны принимать посильные меры к борьбе с холерой. О

том, как его иногда встречали в таких случаях даже высокопоставленные люди, от

которых, казалось, можно было бы ожидать полного содействия, свидетельствуют его

письма к Суворину, в которых он описывает ему свои визиты к графине Орловой-

Давыдовой и к архимандриту знаменитой, владевшей миллионами, Давыдовой пустыни.

Но были и такие люди, которые охотно шли навстречу хлопотам Антона Павловича и сами

предлагали ему помещения под бараки и оборудовали их. К таким лицам принадлежали

местные фабриканты из крестьян, братья С. и А. Толоконниковы и их дальний

родственник – перчаточный фабрикант И. Т. Толоконников.

Как бы то ни было, а усилия Антона Павловича все-таки увенчались успехом. Скоро

весь участок, в котором было до 25 деревень118, покрылся целой сетью необходимых

учреждений. Несколько месяцев писатель почти не {271} вылезал из тарантаса. В это

время ему приходилось и разъезжать по участку, и принимать больных у себя на дому, и

заниматься литературой. Разбитый, усталый возвращался он домой, но держал себя так,

точно делает пустяки, отпускал шуточки и по-прежнему всех смешил и вел разговоры с

Хинкой о ее предполагаемых болезнях. Я тоже был назначен санитарным попечителем119

большой, многолюдной слободы.

Деятельность по борьбе с холерой и знакомство Антона Павловича с земскими

деятелями имели своим следствием то, что писатель был избран в земские гласные. Антон

Павлович стал охотно посещать земские собрания и участвовать в рассмотрении многих

земских вопросов. Но больше всего его интересовали народное здравие и народное

образование. Чувствуя себя совершенно беспомощным в рассмотрении земских смет и

ходатайств перед высшими правительственными учреждениями, он живо интересовался

тем, какие намечены к постройке новые дороги, какие предположено открыть новые

больницы и школы. Вечно ищущий, чем бы помочь бедняку и что бы сделать для

крестьянина, Антон Павлович то строит пожарный сарай, то, по просьбе крестьян,

сооружает колокольню с зеркальным крестом, который блестит на солнце и при луне так,

точно маяк на море, и виден издали за целые тринадцать верст, и тому подобное.

Одно время Антона Павловича охватывает необыкновенная жажда жизни. Это было

ясно для всех нас. Ему ничего не хочется делать, его тянет путешествовать как можно

дальше, куда-нибудь в Алжир или на Канарские острова, и в то же время у него не хватает

ни средств, ни сил, чтобы осуществить свои мечты. То ему нужно закончить какое-нибудь

литературное произведение, то у него нет денег, то так хорошо в самом Мелихове, что не

хочется уезжать. Не будучи в состоянии привести {272} в исполнение свои мечты о

далеком путешествии, он еще заботливее начинает ухаживать за своими розами,

тюльпанами, гиацинтами, сажает фруктовые деревья, следит за неуловимым ростом

посаженных им сосен.

В Мелихове нас посетил французский ученый и писатель Жюль Легра (Jules

Legras)120.

Большой любитель собирать грибы, Антон Павлович каждое утро обходил свои

собственные места и возвращался домой с горстями белых грибов и рыжиков. За ним

всегда важно следовали его собаки Хина и Бром. За этим-то занятием и застал его

профессор Бордоского университета Жюль Легра, приехавший в Россию и посетивший

Чехова в Мелихове. Вот как он описывает в своей книге «Au pays russe»* свою первую

встречу с Антоном Павловичем: «Он выходит ко мне навстречу своей медленной походкой

в сопровождении двух церемонных смешных такс. Ему с небольшим тридцать лет; он

высокого роста, стройный, с большим лбом и длинными волосами, которые он

отбрасывает машинальным движением руки назад... В обращении он несколько холоден,

но без принужденности: очевидно, он хочет догадаться, с кем имеет дело, и чувствует, что

и его в это время тоже изучают. Вскоре, однако, первое напряжение проходит: мы

заговариваем о том, что французы мало знают русских, а русские – французов, и разговор

завязывается горячий.

– А не собирать ли нам грибы?– вдруг предлагает он.

Мы направляемся в четырехугольник из берез121. Нагнувшись над землей, очень

занятые собиранием рыжиков (les petits rouges), мы продолжаем беседовать на самые

серьезные темы». {273}

Помню я этого Легра. Он бывал у нас в Мелихове не раз. Блондин, с ярко

выраженным французским профилем, он приходил к нам в русской красной рубахе, с

удовольствием пил квас и с еще большим удовольствием охотился в наших лесах. Он

чувствовал себя великолепно. Никто ему не запрещал стрелять, нигде его не могли

привлечь к ответственности за браконьерство, как сделали бы это во Франции, и он

вкушал у нас редкое для француза счастье свободы. А когда мы возвращались обратно, он

усаживался за ужин, выпивал рюмку водки, причем раньше закусывал, а выпивал потом, и

с аппетитом ел.

– Кушайте, Юлий Антонович, – обращался к нему Антон Павлович. – Это chien rТti

(жареная собака).

Позднее этот Жюль Легра ездил на обследование Обь-Енисейского канала, написал о

нем доклад и быстро выучился хорошо говорить по-русски. Когда он уезжал, я послал с

ним поклон жившей тогда в Париже «прекрасной Лике», и он мне ответил, что посетил

эту «красивую девушку» и исполнил мое поручение.

В 1895 году Антон Павлович ездил в Ясную Поляну, чтобы познакомиться со Львом

Николаевичем Толстым. Уже давно до него доходили слухи, что Толстой хочет этого

знакомства, и приезжали к нему общие друзья122, чтобы затянуть его к Толстому, но он

всегда отказывался, так как не хотел иметь провожатых, или, как он называл их,

«посредников», и отправился в Ясную Поляну единолично123. Вернувшись оттуда, он

опять с увлечением принялся за деревья и цветы. Теперь он уже значительно изменился:

нам сразу стало бросаться в глаза, как он осунулся, постарел и пожелтел. Было заметно,

что в нем происходила в это время какая-то тайная внутренняя работа, и я помню, как, не

видавшись с ним около месяца, я резко почувствовал эту перемену. Он кашлял, уже не

оживлялся так, как прежде, когда я рассказы-{274}вал ему о своих впечатлениях в

глубокой провинции, которые он обыкновенно так охотно выслушивал. Было ясно, что

теперь уже он и сам сознавал серьезность своей болезни, но по-прежнему никому не

жаловался, старался ее скрыть даже от врачей и, кажется, обмануть и себя самого. Между

прочим, сюжет для его рассказа «Супруга» привез ему из Ярославля я, где один знакомый

посвятил меня в тайну своей жизни, а некоторые детали в рассказе «Убийство» я привез

ему из далекого Углича.

В этом самом Угличе я встретился с И. А. Забелиным, бывшим попечителем

Туркестанского учебного округа, уже разбитым на ноги стариком, который жил там на

покое в отставке и ходил в черном сюртуке, из-под лацкана которого выглядывала звезда.

Как тайный советник, он получал иностранные журналы без цензуры, всегда искал, с кем

бы поделиться их содержанием, но во всем Угличе никто языков не знал. Услышав о моем

приезде, он сам пришел ко мне с целой стопой иностранных журналов.

– И вы можете еще спокойно жить при таком возмутительном режиме, как у нас? –

было его первой фразой. – Здравствуйте, голубчик. Услыхал о вас, и вот заехал. И вы

можете еще мириться с таким подлым правительством?

Эти его слова в первую минуту меня немного удивили. Он разложил передо мной

английские и французские журналы и продолжал:

– Вот прочтите-ка, что пишут здесь про наших сатрапов да про Ивана

Кронштадского! Ведь это Азия! Народная истерия! А вот эта статья Жана Фико в «Revue

des Revues»*. Я удивляюсь, как они там в Петергофе не сгорают от стыда! А эта

дальневосточная аван-{275}тюра! Боже мой, зачем я еще живу на свете? Зачем я являюсь

еще свидетелем всех этих безобразий!

Я не прочитал принесенные И. А. Забелиным журналы, а просто их проглотил. Он

принес мне их еще целую кипу. И я очень благодарен ему, что он дал мне возможность

узнать то, чего, без его великодушной услуги, я не узнал бы ни за что на свете. После этого

я как-то сразу вырос в своих глазах, поумнел, точно с моих глаз спала завеса или точно я

пробудился от долгого сна.

Говоря о Ярославле, я хочу попутно рассказать, что тут мне удалось присутствовать

на двух редких событиях, очень интересовавших Антона Павловича: на

полуторастолетнем юбилее русского театра и на шестидесятилетнем юбилее поэта Л. Н.

Трефолева. Как известно, Ярославль – колыбель русского театра. На торжество

Ярославского театра – праотца всех русских театров – съехалось из столиц много

представителей печати, с которыми мне удалось возобновить знакомство, и, что главнее