Текст книги "Мне жаль тебя, герцог!"

Автор книги: Михаил Волконский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

32
ЛЕТО 1741 ГОДА

В порядок, установившийся в Петербурге, то есть в окончательное и полное уже господство немцев, плохо верили, и прочность этого порядка казалась всем вовсе не надежной, в особенности после показанного самой же Анной Леопольдовной примера относительно Бирона. Если она могла низложить герцога, то весьма естественно было самой ей пасть перед выступлением Елизаветы Петровны.

Режим, установившийся при Анне Леопольдовне, был гораздо менее суров, чем при Бироне, но это происходило не вследствие милосердия, а вследствие беспорядочности и неумения справиться.

Русские, у себя дома, были обижены господством иноземцев, им не было хода, иностранные религии чтились, и под лютеранские и англиканские кирки отводились лучшие места в столице, а к православию относились с презрением и, как фарисеи, предлагавшие распятому Христу спасти Самого Себя, если Он – Бог, говорили, что православие настолько, мол, сильно, что должно само себя защитить.

Никто не делал никаких резких проявлений своего недовольства, но никто из русских не мог и примириться с тем, что происходило, и все ждали, надеясь на то, что цесаревна Елизавета покончит наконец с этой неправдой.

Это ожидание рождало слухи, и городская молва назначала сроки, когда должно случиться вожделенное всеми событие. Думали, на Крещенье, когда гвардейские полки соберутся вокруг Иордани, цесаревна Елизавета Петровна встанет перед ними и объявит себя императрицей. Затем, когда прошла Иордань, стали ждать Пасхи, потом парада войскам на Дворцовой площади, наконец, просто шепотом передавали друг другу:

– Ждите сентября.

Никто не мог бы сказать определенно, почему надо было ждать сентября, но довольствовались этим и с таинственным видом говорили, повторяя: «Ждите сентября». Все-таки это был хоть какой-то срок.

Время между тем шло, и дела графа Линара в отношении правительницы запутывались все более и более.

Весной Анна Леопольдовна приказала выстроить дворец в местности, где ныне Инженерный замок. Этот дворец был маленький, походил скорее на виллу, был очень уютен и удобен для летнего пребывания. Стоял он рядом, стена об стену, с бывшим дворцом графа Румянцева, где жил теперь граф Линар. Сад, примыкавший к дворцу и составлявший продолжение Летнего, был окружен глухим забором; у единственного имевшегося входа в него стояли часовые, и им было приказано не пропускать никого, кроме графа Линара и фрейлины Юлианы Менгден. Один раз муж Анны Леопольдовны пожелал войти в этот сад, чтобы сократить себе дорогу, укрываясь от дождя, однако часовые загородили перед ним вход и, несмотря на то что он носил звание генералиссимуса всех войск, не послушались приказания и не пустили его. Правительница не виделась с мужем по целым неделям и, оградившись забором в своем Летнем дворце, открыто жила с Юлианой Менгден и Линаром, решительно никуда не показываясь, так что не только народ, но и министры почти не видели ее. Анна Леопольдовна с поразительной беспечностью и неосмотрительностью поступала так, как будто хотела не только прекратить неблагоприятные о ней толки, но нарочно хотела усилить их.

«Если бы вместо Линара, – говорит один из бытописателей того времени, – был близок к ней какой-нибудь вертопрах, молодой, красавчик собой, увлекший правительницу только пылкой, мимолетной страстью, то любовь к нему Анны, вызывая в обществе легко прощаемое осуждение, не возбуждала бы такого неудовольствия, какое вызывала ее любовь к Линару. Несомненно было, что давнишнее чувство Анны к графу превратилось в постоянную привязанность, что при такой привязанности правительница будет находиться в полной власти Линара, который, мало-помалу оттеснив от нее всех, станет от ее имени править государством. Все догадывались насчет такого исхода взаимных отношений между Анной и Линаром, и потому слышавшийся прежде только глухой ропот по поводу ее сближения с ним раздавался все громче и громче, по мере того как привязанность правительницы к Линару все увеличивалась.

Теперь имя Линара делалось ненавистным, не как мужчины, господствующего над сердцем молодой женщины, но как временщика, готовившегося захватить власть в свои смелые руки.

Пренебрежение со стороны Анны Леопольдовны приличиями дошло до того, что она дала отставку своему супругу не только в смысле семейного его положения, но и общественного, лишив его звания генералиссимуса и всех прочих должностей.

К осени всеобщее недовольство возросло до последних пределов, и по городу ходили самые невероятные слухи наряду с действительными рассказами о явно скандальном поведении правительницы.

– Ну хорошо, – говорили совсем открыто, – граф Линар так граф Линар… Но при чем тут Юлиана Менгден. И что это они там втроем, запершись, делают?

В простом народе передавали, будто император Иоанн не был крещен, да и родился от отца, не крещенного в православную веру, а что его мать, принцесса Анна Леопольдовна, втайне держится лютеранской ереси.

Вместе с этим сопоставлялись имена Бирона и Линара, и это сопоставление возбуждало сильную ненависть к Линару как к временщику.

Рассказывали, что над гробом императрицы Анны Иоанновны являются по ночам привидения, а между ними Петр Великий, требующий от покойной императрицы корону для своей дочери.

В довершение всего Швеция, подстрекаемая Францией, объявила России войну, и в городе разнеслись слухи, что шведские войска идут на Петербург.

33
КТО ОНА?

В те времена Нева, еще не скованная гранитной набережной, чаще, чем теперь, пестрела маленькими лодками и небольшими парусными судами. Тогда им не мешали пароходы, громоздких барок было гораздо меньше, и катание по Неве составляло одно из любимых удовольствий петербуржцев. Катались с песельниками, с роговой музыкой, и, между прочим известно, что принцесса Елизавета имела обыкновение проезжать с хором рожечников мимо дачи французского посла де ла Шетарди и обмениваться с ним условными сигналами для передачи той или иной вести, освещающей политическое положение.

Селина де Пюжи, Грунька и Жемчугов очень часто пользовались лодкой, во-первых, для развлечения и прогулки, а во-вторых, для того чтобы свободно поговорить, так как посредине реки их не мог уже подслушать никто.

Сколько раз уже так плавали они, и, кажется, все было переговорено, все рассчитано, назначено несколько сроков, а надежды все рушились, и ничего не выходило. Наконец однажды, сидя на веслах, Митька сказал француженке и Груньке, сидевшим против него на корме:

– То есть я ничего понять не могу! Отчего это происходит? Кажется, наши ребята работают вовсю, все готово и назрело в народе и среди чиновников! Уж о гвардии и говорить нечего, только и ждут перемены, а она все сидит!

Жемчугову не надо было объяснять девушкам, что под «она» он подразумевал правительницу.

Он сделал еще несколько взмахов веслами молча.

– Я чувствую, – снова заговорил он, поднимая голову, – что и у нас произошла какая-то заминка, заколодило! Верно, и везде так!

– У кого это «у нас?» – спросила Грунька.

– Да вот! – кивнул Митька на француженку. – Сначала мы попадали в самую жилу, а теперь заглохло.

– Ты знаешь, – сказала Грунька, – госпожа Селина не хочет, чтобы граф Линар уезжал из Петербурга.

Жемчугов придержал опущенные в воду весла и воскликнул с тревожным удивлением:

– Да не может быть?! Но ведь она же продолжает сношения со шведами?

– Продолжает! И, как те ни уверены, что влияют на нее, она все-таки не хочет ничего сделать, чтобы граф Линар уехал из Петербурга.

Митька посмотрел на француженку; та сидела, зажмурив глаза.

– Да уж верно, что так! – подтвердила Грунька. – Мне уже давно это мерещилось, а нынче, тогда мы шли к лодке, я ее заставила признаться!

– Но почему же? – стал спрашивать Жемчугов. – Неужели вам нравится здесь, в Петербурге? – обратился он к Селине.

Та отрицательно покачала головой.

– Нет, мне в Петербурге не нравится!

– Ну так неужели вы жалеете свою соперницу?

– О-о, нет!

– Тогда в чем же дело? Ведь в Дрездене вам лучше будет. Или вы в том сомневаетесь?

Селина молчала.

– Вот оно что, – сообразил вдруг Митька, – понимаю! Помню, вы говорили тогда, что вы подозреваете, что у графа есть настоящая, серьезная любовь, связанная с флорентийским альбомом.

– Да, да, – проговорила Селина, – красавец-сержант положительно читает мысли, как некий колдун!

– Тут никакого колдовства нет! – усмехнулся Жемчугов. – Больше ничего, как у меня хорошая память и есть мозги для соображения!

– О, о, у русских очень много соображения! – сказала француженка.

– Ну а вы узнали, кто такая эта любовь графа Линара, насколько она опасна вам? – серьезно произнес Митька.

Селина де Пюжи отрицательно покачала головой опять.

– Так что, вы ничего не знаете? И даже любопытство вас не подстрекает?

– Нет! – ответила Селина. – А теперь вот что! – она зажмурила глаза. – Я не хочу смотреть, – пояснила она, – и не хочу ничего знать.

– Вы боитесь узнать что-нибудь неприятное?

– То есть эти русские могут удивительно понижать чувства.

– Ну а по-моему, – продолжал Митька, – что-нибудь определенное, как бы оно ни было неприятно, гораздо лучше неизвестности! А я думаю, – весело добавил он, – что ничего неприятного для вас ждать нельзя, потому что если бы оно было, то уже давно и выяснилось бы! А раз граф Линар продолжает возиться здесь, в Петербурге, то у него ни в Дрездене, ни где-нибудь в другом месте решительно нет ничего серьезного. А между тем, вы держите наше дело и из-за собственного каприза тормозите развязку, которую ждут с нетерпением многие люди!

– Но что же я могу сделать? – произнесла уже готовая признать себя виноватой Селина.

– Надо действовать решительнее!

– Но как, как?

– Ну хотя бы для начала узнать, кто она?

– Хорошо, я узнаю.

– Сегодня же?

– Да, сегодня. Ах, вот мы и приехали! – удивилась Селина, только теперь заметив, что Митька ловко направил лодку к берегу. Она посмотрела на часы. – В самом деле, мне пора! – решила она и, простившись, быстрыми шагами направилась через Летний сад к дому, занимаемому Линаром.

Уж как-то само собой так выходило, что в те дни, когда граф возвращался вечером к себе от правительницы, он находил у себя поджидавшую его Селину де Пюжи. Если он успевал поесть еще во дворце, все равно подавали ужин для нее, и он, если не ел, то пил вино, и очень часто, когда он приходил особенно недовольным, скучным и не в духе, Селина умела развеселить его.

В этот вечер она была особенно мила и остроумна, заставила его выпить больше обыкновенного и в конце концов на другой день утром вернулась к себе победительницей. Она знала тайну флорентийского альбома.

34
КАЩЕЙ

Едва ли когда-нибудь народная молва и фантазия возвышалась до такой силы провидения, как тогда, когда создавался образ Кащея Бессмертного.

Больной, но живучий почти до бессмертия, старый Остерман служил истинным олицетворением образа Кащея народной сказки. Он был так же скуп, как Кащей, столь же хитер и умен и так же, по-видимому, хотел покорить русский дух и властвовать над ним.

По своему положению сказочный Кащей не был богатырем и не силой тщился овладеть Русью, а хитростью, пронырливостью и коварством. Остерман, хилый и невзрачный, тоже мечтал хитростью и коварством получить верховное управление Россией.

Словно веря в свое бессмертие, он, изможденный, не покидая кресла на колесах, почти не снимая зеленого тафтяного глазного зонтика, не торопился сам и не торопил событий, спокойно выжидая. И в самом деле, им был свергнут Меншиков, далее, он считал, что, опираясь на него, Миних низложил Бирона, а затем пал сам Миних. Это последнее падение Остерман приписывал тоже себе, и, конечно, в этом была и его работа; недаром Митька Жемчугов заранее рассчитал, как по пальцам, что немцы должны съесть один другого.

Остерман, главным образом, восстанавливал правительницу против герцога Бирона тем, что пугал ее происками Елизаветы Петровны, которой якобы потворствовал Бирон.

Как Кащей направлял свои чары против волоокой царевны Лебеди, так и у Остермана была своя белая лебедь – цесаревна Елизавета, против нее он строил козни, так как, лишь покончив с нею, он мог сказать себе, что его власть полна!

У него было несколько планов того, как отделаться от Елизаветы Петровны, и между прочим, одним из наиболее подходящих средств, по его мнению, было выдать ее замуж за какого-нибудь убогого немецкого принца. Этот план из области предположений пытались даже перевести в действительность, и в Петербург был вызван принц Людвиг Брауншвейгский, родной брат принца Антона, мужа правительницы. Этот принц, при соответствующих воздействиях России, был избран герцогом Курляндским вместо сосланного Бирона. В Петербург он явился для открытого сватовства к цесаревне Елизавете, но та наотрез отказалась выйти за него замуж и заявила, что дала обет безбрачия на всю жизнь.

Долго после этого Остерман, сидя один без движения у себя, сжимал свои тонкие губы.

«Ну что ж, если она дала обет безбрачия, то пусть идет в монастырь!» – решил он, и был уверен, что с этих пор участь Елизаветы уже неуклонно предначертана.

Правда, до сей минуты во всю его долгую жизнь всегда все случалось так, как он намечал, и он слишком привык к тому, чтобы все его предначертания удавались. К тому же главное было позади – Меншиков, Бирон, Миних; неужели же ему не удастся справиться с какой-то девчонкой?

Для него Елизавета Петровна была «девчонкой», потому что он помнил ее рождение и привык слишком по-свойски обходиться с ее матерью, императрицей Екатериной Первой.

Он уже несколько раз говорил с Анной Леопольдовной о необходимости заключить цесаревну в монастырь, но та как-то не хотела внимательно отнестись к этому и говорила, что надо найти Елизавете Петровне какую-нибудь вину, хотя Остерман стоял на том, чтобы сначала ее заключить, а потом-де вина найдется.

Но вернее сказать, правительнице до этого не было дела, – она была слишком занята своим третьим Летним садом, и это наконец стало надоедать Остерману. Анна Леопольдовна, вместо того чтобы, предоставив ему полностью всю власть, как он хотел, самой предаваться изнеженности царственной жизни, хотя и пребывала она все время в третьем саду, но дел полностью не передавала, а желала обсуждать их вместе с Линаром. Остерман, уверенный в том, что достигнет всего, чего хочет, в надежде на свой ум, ловкость и хитрость и на опытность в интригах, решил, что если так будет продолжаться, то он заменит Анну Леопольдовну принцем Антоном и даже провозгласит его императором. К этому окрыляло его то, что, прислушиваясь к народной молве, он уловил и предчувствовал, что Анне Леопольдовне долго не продержаться.

– Как ни тяжело было при Анне Иоанновне из-за проклятого Бирона, – уже открыто говорили в народе, – но все-таки не было того, что делается ныне: разве мы можем знать, чьим детям будем служить, если не станет нынешнего государя?

С Анной Леопольдовной сладить было в конце концов нетрудно – в этом Остерман был уверен, но вся сила была в цесаревне Елизавете Петровне и надо было если не найти, то хоть создать причину для скорейшей и решительной расправы над ней.

Остерман пробовал обращаться к английскому посланнику Финчу с предложением, чтобы тот подпоил лекаря Елизаветы Петровны и выпытал у последнего данные, которые могли бы служить против Елизаветы Петровны. Однако Финч ответил, что слаб головой на вино, а Лесток наоборот очень крепок и может много выпить, потому и больше вероятности, что проговорится он, Финч, Лестоку, а не наоборот. Но и это не отбило у Остермана охоту искать улику на цесаревну, и он решил во что бы то ни стало добиться своего.

35
ТАЙНА АЛЬБОМА

Тайна, допытаться которой удалось-таки Селине наконец, была очень проста и заключалась в том, что граф Линар был влюблен по-настоящему, той любовью, при которой мужчины не веселятся, а только грустят.

Предметом его любви была итальянская актриса, приезжавшая в Дрезден в театр на гастроли, знатная по своему происхождению, но скрывавшая свое имя под артистическим псевдонимом. Линар уехал из Дрездена вслед за ней во Флоренцию, и там они виделись, так что флорентийские виды были действительно связаны для него с воспоминаниями о пережитых им там незабвенных минутах.

Эти минуты были особенно пленительны и заманчивы для графа, потому что в первый раз он относился к женщине с чувством, в котором вовсе не стояло на первом плане обладание ею. Поэтому его любовь к итальянке казалась ему «святой», после поездки в Италию он сразу как бы помолодел душой и чувствовал себя словно после нравственной бани.

Он даже не подозревал, что на земле могут существовать хорошенькие, изящные женщины, которых такому мужчине, как он, нельзя было бы заставить стать после некоторого времени ухаживания любовницами. Итальянка явилась для него исключением и потому казалась перлом среди человечества.

Он предложил ей руку, готов был предложить все и жениться на ней, но она, как оказалось, была замужем и как верная католичка не могла допустить развод. Он учился там итальянскому языку и читал с ней в оригинале Данте, преимущественно те места, где итальянский поэт говорит о своих чувствах к Беатриче. Они применили идеальность этих чувств к своим отношениям, и их свидания, даже проходившие наедине, обходились без поцелуя, без рукопожатия, без всего, что надо влюбленным и что имело хоть какой-нибудь чувственный характер.

Словом, когда Селина де Пюжи узнала обо всем этом, очень ловко все выведав у графа, она внутренне сказала себе: «Je m’en fiche»[1]1
  Буквально: «На это можно наплевать» (разг. фр.).


[Закрыть].

Выведывая, она прикинулась очень набожной и чувствительной, но, вернувшись домой, отколола перед Грунькой такую сарабанду, что даже запыхалась, а потом, хлопая в ладоши, заявила:

– Теперь, значит, будем готовить наш отъезд в Дрезден! Что нам нужно для этого сделать?

– А вот об этом мне надо у Митьки спросить! – сказала Грунька.

– Ах, красавец-сержант! Ведь он гениален! Ну хорошо! Лети к нему!

Грунька накинула на себя плащ, села в карету Селины и отправилась к Гремину.

Василий Гаврилович и Митька ждали ее к обеду. Стол был накрыт в саду.

– Ты одна? – спросил Груньку Жемчугов. – Ну и отлично! А то Василий затеял окрошку, а твоя француженка, может, ее терпеть не может!

– Всякому свое, – проговорил Гремин, хлопоча у стола, – французы не могут понять, как мы можем есть наши холодные супы, то есть окрошку и ботвинью, а я представить себе не могу, как они могут есть лягушек.

– Да не говорите гадостей! – остановила его Грунька, садясь у приготовленного для нее прибора.

– Ну вот! А для Селины де Пюжи окрошка – такая же гадость, как для нас лягушки!

– Ну, что нового? Она узнала что-нибудь? – обратился Жемчугов к Груньке.

– Потеха! – сказала Грунька и передала во всех подробностях все, что услышала от француженки о любви Линара к итальянской актрисе.

– Поразительно! – раздумчиво произнес Митька. – Как этого графа только хватает? С одной стороны итальянка без поцелуя на одних вздохах, с другой – Селина, а тут же принцесса Анна Леопольдовна и третий сад! Если мне скажут, что есть еще кто-нибудь, я этому не удивлюсь.

– У иностранцев все это как будто и естественно выходит! – заметил Василий Гаврилович. – Я думаю, что это оттого, что там мужчины очень обабились!

– Ну хорошо! – остановила его Грунька, с аппетитом принимаясь за окрошку. – Ну вот теперь ты, Митька, узнал тайну альбома; что же ты теперь намерен с этим делать дальше?

Митька только что выпил рюмку водки и прожевывал осетровый балык с зеленым огурчиком.

– Погоди, сейчас! Дай прожевать!

– Аграфена Семеновна, а грибочков-то, грибочков! – угощал Василий Гаврилович.

Но Грунька всецело предалась окрошке и только отмахнулась от него.

– Вот что! – сказал Митька, покончив с балыком. – Теперь надо у твоей принцессы заснувшее болото всколыхнуть! Необходимо, чтобы Анна Леопольдовна узнала, что граф Линар любит не ее, а другую! Это снова заставит заиграть страсти… Слышишь, Грунька?

– Слышу! Только на себя этого не возьму!

– Боишься?

– Да, боюсь, но не того, что не сумею сделать это как нужно, а вот чего: ведь такая баба, как Анна Леопольдовна, никогда не простит мне, что я была причиной того, что у нее все полетело вверх дном. Нет, тогда моя песенка во дворце спета! Тут надо найти другой путь. Нужно Селину опять нарядить гадалкой!

– А с другой стороны надо пустить жупела через Андрея Ивановича Остермана, – сказал Василий Гаврилович. – У меня есть как раз хорошая дорожка к нему, через его шурина Стрешнева. Мы с этим Стрешневым всё в трактире встречаемся! Мастер выпить, насколько можно понять, пьет неспроста, а в тех же целях, что и я, по питейным заведениям тыкается. Он, вероятно, для Остермана о настроении в городе осведомляется. Стоит только рассказать ему что-либо под секретом, все сейчас же его зятю перейдет.

– И это хорошо! – одобрил Митька и, наполнив большую рюмку наливкой, протянул ее к Гремину. – Твое здоровье, Василий Гаврилович!