Текст книги "Мне жаль тебя, герцог!"

Автор книги: Михаил Волконский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

15
ВЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Проводив Груньку домой и расставшись с ней, Митька Жемчугов, согретый глинтвейном и пуншем, которые в кофейне немца Гидля приготовляли отлично, зашагал по осенней слякоти петербургских улиц, не обращая никакого внимания на ненастную погоду.

Был уже довольно поздний вечер, и на дворе стояли настоящие октябрьские потемки, холодные и жуткие. С моря по Неве дул ветер, задерживая воду. Деревья, чаще, чем дома, попадавшиеся в то время в Петербурге, шумели оголенными ветвями в темноте.

Жемчугов зажег ручной фонарь и смело подходил к дежурившим у рогаток, которые оставались на перекрестках улиц на ночь, дозорным караулам. На оклик караула: «Кто идет?» – он уверенно отвечал: «Свой», – и показывал бывший при нем пропуск, после чего ему немедленно предоставляли свободный проход.

Таким образом он добрался до небольшого одноэтажного с мезонином деревянного домика, по внешнему невзрачному виду которого можно было сказать, что тут не барские хоромы, а сдававшееся внаймы помещение, и довольно скромное.

Нижний этаж дома был погружен в полный мрак, но окно в мезонине светилось. Взглянув на это светящееся окно, Жемчугов взялся за кольцо калитки и ударил им три раза не совсем обычным образом, с неравными промежутками.

На дворе залилась было собака, но на нее цыкнули; послышались шаги по деревянным мосткам, отодвинули засов у калитки, и она отворилась.

Отворивший ее человек, по-видимому, хорошо знал Митьку, так как пропустил его беспрекословно, а собака, обнюхав Жемчугова, повиляла хвостом и отошла в сторону.

Митька со своим ручным фонарем направился по мосткам прямо к двери и вошел в нее, не спрашиваясь. В сенях он, как привычный тут человек, повернув налево, быстро взбежал по ступеням деревянной скрипучей лестницы, ведшей в мезонин, и постучал там в дверь опять три раза и опять особенным манером.

– Митька, это ты? – раздался голос из-за двери.

– Я, – отозвался Жемчугов.

Дверь распахнулась, и на ее пороге показался высокий молодой человек с пером за ухом, в нижнем камзоле, в коротких панталонах, в чулках и башмаках.

В его комнате в мезонине было жарко натоплено. На большом круглом столе в шандале под зеленым абажуром горели две восковые свечи, за китайскими ширмами помещалась кровать с пологом, в углу в киоте висели образа, пред ними горела лампадка; вообще вся обстановка была очень чистенькая, презентабельная. Никто не мог бы подумать по первому впечатлению, что здесь живет секретарь самого страшного в те времена учреждения – Тайной канцелярии розыскных дел – Степан Иванович Шешковский; точно так же никто не узнал бы секретаря в молодом человеке, отворившем дверь Жемчугову.

Митька и он давно знали друг друга и были приятелями.

– Что ты так поздно? – спросил Шешковский Жемчугова, впуская его и затворяя за ним дверь.

– Дело было, – коротко ответил Митька.

– Ты чуть меня захватил, мне уже пора на службу.

– Опять на ночную работу?

– Да, – морщась ответил Шешковский и задумался, замолчав.

– Что, тяжело?

– Знаешь, подчас невыносимо тяжело бывает. То есть, давным-давно я бросил бы это дело и службу, если бы не сознание, что на этом посту я все-таки приношу пользу в том отношении, что, пожалуй, половину людей спасаю от мучений. Зато приходится смотреть, как мучают вторую половину.

– А он все еще свирепствует?

Шешковский понял без пояснений, что под этим «он» подразумевается князь Никита Юрьевич Трубецкой, занимавший пост генерала-прокурора, ставленник и ярый клеврет Бирона, главным образом производивший те зверства, которыми в истории отмечено то время.

– То есть, понимаешь ли, неистовствует, как зверь лютый! – сказал Шешковский про Трубецкого. – В последний раз подошел к вздернутому на дыбе человеку и сам бил его по лицу набалдашником своей палки. Этого даже по закону не полагается на дыбе.

– Скотина! – процедил сквозь зубы Митька. – Ну а Андрей Иванович что?

Андреем Ивановичем звали генерал-аншефа, сенатора Ушакова, начальника Тайной канцелярии.

– Что и может Андрей Иванович? – пожал плечами Шешковский. – Он кряхтит да про себя молитву читает и, когда по закону можно, останавливает, делает, что возможно, для облегчения. И от закона не отступает, но зато несправедливости никакой не допустит. С ним еще можно бы ладить, а вот с князем Трубецким – тяжело!

– Ты зачем меня звал-то? – проговорил Жемчугов, видимо для того, главным образом, чтобы переменить разговор.

– Мне нужен верный человек, – сказал Шешковский, делая над собой видимое усилие, чтобы успокоиться.

– Зачем?

– Надо тебе сказать… нет, не кури, терпеть не могу, – остановил Митьку Шешковский, видя, что тот вынимает трубку.

– Виноват, забыл! – усмехнулся Митька, пряча назад свою трубку. – Ну так зачем тебе человек-то нужен?

– Тут появилась в Петербурге странная какая-то женщина-француженка, по-русски совсем не говорит.

– Значит, не столько «странная», сколько «иностранная»? – усмехнулся Жемчугов.

– Будет тебе, не паясничай! Тут о деле идет. Поселилась эта француженка вот уже четыре дня в Петербурге, по нашим донесениям, наняла хороший дом.

– Где?

– На Невской першпективе. Деньги, по-видимому, у нее есть, не нуждается, но ни знакомств, ни связей, ничего. Притом она никуда не выходит, сидит целый день у окна и, по-видимому, наблюдает.

– А откуда она приехала.

– Из Варшавы. Но все из-за границы приезжают из Варшавы.

– А паспорт у нее какой?

– Варшавский.

– Какая у нее прислуга?

– Никакой. Она приехала на ямских лошадях. Я послал в Варшаву навести справки о ней, но пока они придут, а между тем что-то подозрительно это появление как раз к смерти государыни, и притом француженки.

– Так что же тебе нужно?

– Узнать, кто она и зачем, и прочее. Для этого самое лучшее, по-моему, подослать к француженке в качестве прислуги такого человека, который понимал бы по-французски.

– Можно.

– Что ты говоришь?

– Я говорю, что можно найти такого человека, девушку.

– Которая пойдет в горничные?

– Она крепостная.

– И говорит по-французски?

– Ее готовили в актрисы и обучали в Париже.

– И ты можешь на нее положиться?

– Как на самого себя.

– Ого!

– Она – моя невеста!

– Ну значит, нам везет.

– Нам должно везти, Шешковский! Как же зовут француженку?

– Селина де Пюжи, Невский, у Полицейского моста, рядом с оперным театром.

– Хорошо, завтра же моя Грунька будет поставлена туда, а послезавтра я приду к тебе с рапортом. Думаю, что окажутся какие-нибудь пустяки амурного свойства.

– Я думаю то же, но как знать? – Шешковский вздохнул. – Эх, – добавил он, – если бы вот так дела делать, никакой дыбы и кнутобойства не нужно было бы. Да разве грубой дыбой да битьем что-нибудь сделаешь там, где нужны ум и соображение? Никогда пыткой правды не добьешься! А поймут ли когда-нибудь это законодатели? Ну однако, мне пора идти!

– Выйдем вместе, – сказал Жемчугов.

И они вышли.

16
ТРИ НЕМЦА

Императрица Анна Иоанновна скончалась во дворце, который тянулся длинным одноэтажным зданием, с большими зеркальными окнами вдоль северной стороны Летнего сада, примыкавшей к набережной Невы.

Этот дворец Анна Иоанновна отстроила для себя, а рядом, в так называемом малом Петровском дворце, сохранившемся в Летнем саду до сих пор, жил Бирон. На месте нынешнего Инженерного замка был тогда большой Летний дворец, или Итальянский; на месте же нынешнего Зимнего дворца, уже называясь этим именем, стояли хоромы, купленные для царской резиденции от частного лица.

Тело императрицы было выставлено в необычайно пышной траурной обстановке, в большой зале ее дворца. После ее кончины немедленно сюда же перебрался и Бирон, заявивший, что он в качестве регента должен находиться под одной кровлей с младенцем-императором Иоанном Антоновичем. Таким образом, во дворце, где стояло тело императрицы, жили родители императора – принцесса Анна Леопольдовна и принц Антон Брауншвейгский, и герцог Бирон, не отлучавшийся оттуда ни на минуту.

Заседания кабинет-министров происходили тут же под председательством Бирона. С министрами он держал себя надменно, не стеснялся в выражениях и относился по-человечески только к Миниху и Остерману, но разговаривал с ними не иначе, как по-немецки.

После первого же происходившего по смерти Анны Иоанновны заседания кабинета Бирон молча отпустил всех присутствующих, не отвечая даже на их низкие поклоны, причем ниже всех кланялся князь Никита Трубецкой. Он удержал только Миниха да Остермана, полулежавшего в кресле-носилках в качестве совершенно больного и расслабленного.

Когда все, кроме них, ушли, Бирон подошел к дверям и осмотрел их, не подслушивает ли кто-нибудь, а затем, вероятно в знак особой таинственности и значительности предстоящей беседы, на цыпочках приблизился к столу, оперся о него обеими руками и шепотом, но не без свойственного ему пафоса произнес:

– Мы сильны, пока мы вместе!

Остерман поник головой, как бы подтверждая этим глубочайшую правоту высказанных герцогом слов, Миних же нахмурил брови и деловито ждал, что последует дальше.

– У нас есть власть, мы занимаем в России верное место, – повторил Бирон и хлопнул ладонью по столу. – Я не доверяю этим русским: Трубецкой и Бестужев наименее возбуждают подозрения, но и на них полностью положиться нельзя. Мы, немцы, можем положиться только на самих себя!

– Ну конечно! – подтвердил Миних и подумал: «Весь свой век я полагался только на самого себя!»

– Если мы только не будем вместе, – снова заговорил Бирон, – то погибнем каждый порознь.

«Кто погибнет, а кто и нет! – опять подумал Миних. – Не суди, мой друг, о других по себе!»

Миних ясно понимал, что Бирон завел с ними эту речь единственно из трусости, которая так и сквозила в каждом его слове. По природе своей Миних был храбр и отважен, и трусость Бирона органически была противна ему. Если бы Бирон хотел, наоборот, не объединить с собой, а восстановить против себя такого человека, как Миних, то он должен был говорить именно так, как сделал он на сей раз.

В его тоне слишком ясно слышалось желание запугать своих собеседников теми страхами, которые чудились ему самому. Он видел, что эти страхи далеки в особенности Миниху, а также и Остерману, но он объяснял это тем, что он, Бирон, дальновиден, а они – нет. Миних же понимал, что выказываемый Бироном страх доказывает вовсе не его дальновидность, а слабость. И он понял тоже, что со слабым человеком не годится ему, Миниху, связывать свою судьбу. Он слышал рассказ о том, что арабы в Африке при охоте на диких зверей не берут людей, которые могут струсить и тем самым дать почувствовать зверям, что они сильнее человека. Сам Миних не трусил ни пред неприятельским войском, ни пред толпой и потому побеждал и мог управлять; трусливый же Бирон мог только наводить страх, но истинная тайна управления совершенно не давалась ему.

– Итак, господа, я предупредил вас! – заключил герцог свои слова и выпрямился, воображая, что он сейчас очень величественен. – Предлагаю вам подумать о моем совете; он вытекает из насущнейших наших интересов! До доброго свидания, господа! – и, будучи уверен, что после всего сказанного им, ни Миних, ни Остерман не смогут ничего замыслить против него, потому что ведь это так очевидно идет вразрез с их интересами, Бирон вышел из комнаты, громко стуча каблуками, как будто показывая этим, что он имеет право не стесняться здесь и он не стесняется.

Остерман посмотрел ему вслед таким взглядом, каким может смотреть старый, опытный учитель на удалявшегося после невыдержанного экзамена школьника.

– Ну до свидания, старина! – фамильярно сказал ему Миних и тоже удалился большими решительными шагами.

«Да, я стар! – сказал сам себе Остерман, оставшись один. – Но именно поэтому-то, что я стар, я останусь один, когда вас обоих не будет, как я остался, когда не стало Меншикова!»

В это время вошли четыре гайдука, подняли кресло, в котором полулежал Остерман и понесли его в карету, чтобы отвезти домой.

17
ЧЕТВЕРО РУССКИХ

Через день после своего разговора с Шешковским о Селине де Пюжи, Митька Жемчугов, согласно данному обещанию, должен был дать отчет относительно того, что успела сделать Грунька.

Утром Шешковский прислал сказать через рассыльного, чтобы Митька с ответом прямо пришел к «начальнику», то есть к генерал-аншефу Андрею Ивановичу Ушакову, начальнику Тайной канцелярии.

Генерал-аншефа Митька узнал только тогда, когда побывал у него в собственном доме на Фонтанке, где был разведен у Ушакова, большого любителя цветов, огромный сад с оранжереей.

Ливрейный лакей провел его в кабинет хозяина, где за круглым письменным столом сидели сам Ушаков, Шешковский и кабинет-секретарь Яковлев, по-нынешнему – государственный секретарь.

– Ну садитесь, здравствуйте! – встретил Митьку с приветливостью Ушаков. – Да нет, садитесь сюда к нам, за стол! – сказал он, видя, что Жемчугов берет стул, чтобы поместиться в отделении.

Митька знал и раньше, что Ушаков к нему хорошо относится, но никак не ожидал попасть к нему и быть принятым так уж запросто, да еще вместе с таким важным сановником, как Яковлев. Последнему Ушаков тотчас же представил Жемчугова, тот же, ласково улыбнувшись, кивнул головой и проговорил:

– Да, я слышал, знаю.

С Шешковским Митька поздоровался по-приятельски и сел к столу рядом с ним.

– Ну что, наша штука с француженкой удалась? – спросил Ушаков, показывая своим вопросом, что при Яковлеве можно говорить совсем не стесняясь.

– Удалась, ваше превосходительство, – ответил Митька, – мною приготовлен верный человек к Селине. При ней со вчерашнего дня в горничных верная девушка состоит.

– Как же она попала туда?

– Очень просто. В «Петербургских ведомостях» было объявлено, что требуется горничная по адресу француженки. Девушка сейчас же выпросилась у своей госпожи, дворянки Убрусовой, а та в высшей степени была рада, что будет получать с нее оброк вместо того, чтобы кормить ее, и, конечно, отпустила к француженке. Последняя обрадовалась, что девушка умеет говорить по-французски, и тут же с большим удовольствием наняла ее.

– Пожалуй, было бы лучше и осторожнее, чтобы она не открывала своего знания французского языка, – сказал Ушаков.

– Напротив, со скрытым знанием французского языка нечего было бы делать, раз француженка совсем одинока и ей даже поговорить не с кем, а теперь горничная стала ее другом.

– Ну и что же? Выяснилось уже что-нибудь? – спросил Шешковский.

– Выяснилось, и весьма интересное, – ответил Митька, – француженка имеет отношение к бывшему в Петербурге польско-саксонским послом графу Морицу Линару.

– К графу Морицу Линару? – спросили его в один голос все трое – и Ушаков, и Яковлев, и Шешковский.

– Да. Она, то есть француженка, только и спрашивала, как ей найти графа Линара в Петербурге и как узнать, приехал ли он сюда или нет. Она с первого слова обещала горничной десять рублей, если та узнает, как найти здесь графа Линара.

– Но ведь его здесь нет, – сказал Ушаков.

– А, может быть, он явился, только инкогнито от нас? – предположил Яковлев.

– Надо разобрать сначала, – проговорил Шешковский, – кто такая эта француженка, так усердно выслеживающая его, чья она шпионка и кому нужно найти Линара в Петербурге.

– По-моему, – проговорил Митька, – она вовсе не шпионка, а действует сама за себя, а графа Линара наверно нет в Петербурге!

– А… у вас, значит, есть еще подробности? – спросил Ушаков.

– Нет, фактических подробностей у меня нет никаких, кроме того, что я имел уже честь доложить, а все, что я сказал сейчас, – простой вывод.

– Откуда вы выводите, что француженка действует сама за себя.

– Из того, что она сразу наводит справки об интересующих ее лицах, а не выжидает и не высматривает. Так откровенно может вести себя только безобидная женщина, и притом влюбленная.

– Так что, вы думаете, что француженка влюблена в графа Линара? – опять спросил Ушаков.

– В этом нет ничего удивительного: у графа было, вероятно, слишком много, да есть и теперь, любовных связей и интрижек, чтобы в их число не попала история с хорошенькой француженкой.

– Хорошо! Но почему вы так уверены, что графа Линара нет в Петербурге, инкогнито, конечно?

– Прежде всего потому, что мы знали бы об этом, – заметил Шешковский.

– Нет, а потому, что, очевидно, Линар хотел отделаться от француженки, которая ему надоела, и сказал ей, что поедет в Россию, в Петербург, а сам уехал совсем в другую сторону, в надежде, что Селина де Пюжи или вовсе побоится за ним ехать, или если и решится и явится в Петербург, то никак не найдет его здесь.

– Все это очень правдоподобно, – сказал Ушаков. – Значит, в политическом отношении француженка совершенно никакого значения иметь не может?

– Напротив, – опять возразил Митька, – она может стать весьма выгодным орудием, если граф Линар прибудет сюда вновь польско-саксонским посланником.

Все, конечно, знали отлично прошлую историю графа Линара в Петербурге, но никому и в голову не пришло, что можно сделать предположение, которое высказал теперь Митька.

Ушаков и Яковлев недовольно насупились, Шешковский же спокойно ждал разъяснения со стороны Жемчугова, в нем вполне уверенный, то есть в том, что хотя его слова как будто и были очень смелы, но, во всяком случае, он не сказал их зря.

И Митька пояснил свои слова:

– Я понимаю так, – стал говорить он, – что мы обязаны блюсти прежде всего интересы его высочества герцога Бирона, как регента Российской империи.

Ушаков и Яковлев кивнули головой в знак подтверждения и выразили на своем лице удовольствие обороту дела, взятому Жемчуговым.

– А интересы его высочества, по моему крайнему разумению, – продолжал тот, – настоятельно требуют, чтобы граф Линар приехал сюда.

– Почему же? – спросил Ушаков.

– Потому, ваше превосходительство, что этот человек явится лучшим истолкователем чувств его высочества перед принцессой Анной Леопольдовной, которая, по своей прозорливости в отношении польз и нужд России, несомненно должна желать симпатичного польско-саксонского посланника.

– В отношении польз и нужд России?

– Конечно! Ее высочество Анна Леопольдовна – по рождению славянка.

– Ведь ее матушка была русская.

– А отец – немец!

– А отец – герцог Мекленбургский – тоже по происхождению славянин: ведь прежде чем называться немецкими герцогами Мекленбургскими, предки ее высочества были славянскими государями с титулом королей Вендских, и единение принцессы Анны Леопольдовны в отношении польско-саксонского посла, как представителя славянской державы, является исключительной политической комбинацией.

– Да, – перебил Митьку Ушаков, – но польско-саксонский двор никогда не решится прислать ныне послом графа Линара, который был отозван по требованию самой императрицы.

– Обстоятельства меняются; ныне русский двор мог бы по собственному почину просить в Дрездене, чтобы оттуда был прислан граф Линар.

– Но кто же решится написать туда? Едва ли герцог найдет возможным.

– Написать, конечно с соизволения герцога, должен кабинет-министр Андрей Иванович Остерман, – сказал Митька и, подчеркивая, добавил: – Он должен это сделать, понимая все выгоды для России и русских людей пребывания в настоящее время графа Линара в Петербурге.

– Он хорошо говорит, – одобрил Яковлев.

Все четверо задумались, и задумались об одном и том же. Все они одинаково понимали, в чем была выгода и польза для России и русских, и каждый думал:

«Недолго вам, немцы, распоряжаться нами. Мы сумеем с вами справиться».

Но словами они ничего не сказали друг другу. Напротив, самый опытный наушник если бы мог подслушать их, то мог бы дать голову на отсечение, что они заботятся лишь об интересах герцога Бирона и ее императорского высочества принцессы Анны Леопольдовны.

18
НАЧИНАЕТСЯ

– Ну наконец-то ты явился! – встретил Василий Гремин Митьку Жемчугова, когда тот приехал к нему поздно вечером прямо от Ушакова.

Свои вещи Митька прислал еще рано утром и велел сказать, что сегодня будет и сам.

– Я все приготовил тебе! – радостно продолжал Гремин. – Комната тебе отведена угловая, с большой печкой и лежанкой, туда и твои вещи отнесены. Ты ведь ко мне совсем, а?

– Ну да! Ведь мы же сговорились!

– Ну да, да, да! Я очень рад. Только вещи твои я разбирать не велел, чтобы не трогали. Может, у тебя там секреты какие.

– Никаких таких у меня секретов нет, – усмехнулся Митька.

– Ну очень тебе рад, – повторил Гремин.

– Чему? что у меня секретов нет?

– Ах нет! Тому, что ты приехал. Ужинать хочешь? Все готово для тебя.

– Нет, я сыт.

– А перины я велел тебе положить деревенские, настоящие, каких в Петербурге и не видывали! Нам их от своих гусей присылают. Ну если ты не хочешь есть, так пойдем выпьем, там, в столовой, наливка вишневая поставлена.

– От наливки, конечно, нельзя отказываться, – сказал Митька.

Они прошли в столовую, где был накрытый скатертью стол, уставленный такими вкусными вещами, что Жемчугов не удержался и стал не только пить наливку, но и есть и грибки, и ветчину копченую, и маринованную рыбку, и все, что было на столе.

– Ну что? Начал ты действовать? – стал спрашивать Гремин.

– В каком смысле? Груньку на место поставил; там ей хорошо будет. Иностранка-француженка взяла ее не в горничные даже, а скорее, так сказать, в наперсницы. Теперь вот я сам к тебе переехал… Как видишь, действую.

– Нет, я говорю о немцах.

– Что о немцах?

– Да когда мы…

– Слушай, Василий, – остановил его Жемчугов и, понизив голос до едва слышного шепота, тем не менее весьма внушительно, произнес: – Никогда не смей больше говорить со мной об этом, тут нужно «делать», а не говорить, понимаешь? Ведь мы знаем, что знаем, а на словах нужно громко заявлять, что ты-де желаешь блюсти интересы его высочества герцога Бирона.

– Понимаю, – проговорил Гремин, – но только вот что, я молчать буду, а уж – извини! – об интересах герцога говорить не буду: противно! – и Василий сплюнул и выпил глоток сладкой наливки, словно чтобы уничтожить дурной вкус во рту.

– Славный ты парень! – одобрил его Митька. – Твое здоровье, брат! Так и поступай, а меня извини и не обессудь. Мне политику соблюдать нужно.

– Да что там политика! – вздохнул Василий. – Прямо бы по мордам, и к чертям!

– Погоди!.. И по мордам дадим.

– А дадим?

Митька подмигнул и кивнул головой.

– Вот это так! – воскликнул Василий. – Ну твое здоровье, Митька!

Митька выпил «свое здоровье». Гремин стал наливать ему еще.

– Не будет ли? – сказал Жемчугов. – Пора спать, пожалуй!

– Как, будет? – воскликнул Гремин. – А здоровье Груньки? Разве ты ей здоровья не желаешь?

– Ну за здоровье Груньки, – согласился Жемчугов и, чокнувшись, залпом выпил большую стеклянную на длинной ножке рюмку наливки.

Они распростились и пошли спать к себе, по своим комнатам.

Жемчугов лег уже совсем в постель и утонул в мягкой перине, как вдруг дверь его комнаты приоткрылась и в нее просунул голову Гремин, который проговорил:

– Знаешь, Митька, у меня все время из головы не выходит: ведь было время, когда на Руси…

– Было! Было! – совсем сонным голосом повторил Митька, явно только для того, чтобы от него отстали.

– Да нет, ты послушай! Ведь вот если удастся свергнуть немца, то это станет известным тогда лишь, когда все совершится и окончится; конец действа всем будет ясен, и так и история его и отметит; ну а кто знает, когда, собственно, и где оно началось? И, может быть, мы вот теперь говорим, а оно начинается, и никто никогда этого не узнает… А оно начинается!

Митька ничего не ответил, и только его сочный храп с присвистом показал, что он уже спит.