355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Волконский » Мне жаль тебя, герцог! » Текст книги (страница 17)
Мне жаль тебя, герцог!
  • Текст добавлен: 30 октября 2016, 23:46

Текст книги "Мне жаль тебя, герцог!"


Автор книги: Михаил Волконский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

28
ВОЕННЫЙ СОВЕТ

Вечером у Селины де Пюжи собрались как бы на военный совет Митька Жемчугов, Гремин и Грунька. Грунька наливала чай, а Селина, уставшая задень, сидела спокойно в капоте, не болтала и не дурачилась, но сосредоточенно нахмуренными бровями она показывала, что намерена внимательно слушать, понять и переварить все, о чем говорилось.

Этим людям она верила не только потому, что они уже доказали свою преданность ей, но и потому, что их интересы совпадали с ее. Они желали свергнуть правительницу – так она понимала это, – чтобы иметь возможность повенчаться, так как их брак должна была устроить в награду другая принцесса, соперница правительницы. Что же касалось доброго Габриэля, как она называла Гремина, сократив его имя и отчество в «Габриэля», то он был добрый «патапуф», очень честный, и, конечно, он не мог быть предателем.

Ее же собственный интерес, как это выяснилось в особенности из разговоров с ней Шетарди, несомненно заключался в скорейшем падении правительницы, потому что тогда она с Линаром могла бы уехать в Дрезден. Поэтому все умственные способности Селины теперь были направлены на то, чтобы разобрать, действительно ли хорошо будет, когда Линар уедет в Дрезден. Как-никак, теперь ее положение все-таки было сносно, а там, в Дрездене, вдруг он задумает жениться по-настоящему?

– Для меня несомненно одно, – вслух проговорила француженка, – что граф Линар любит!

– Кого? Принцессу? – в один голос спросили ее Митька и Грунька.

Гремин не сделал этого только потому, что его рот был полностью забит печеньем, которое он жевал.

Селина, отрицательно покачав головой, ответила:

– О нет! Только не принцессу! У него есть другая!..

– Ну а не все ли нам равно до другой? – махнул рукой Митька.

– Позвольте, мне не все равно! – возразила Селина, весьма даже оживленно, несмотря на свою усталость.

– Но отчего же вы думаете, что у него есть еще и другая? – спросил ее Митька.

– Вспомните альбом!

– Ох, помню, помню! – воскликнул Жемчугов. – У меня от них до сих пор болит плечо – так они меня тогда придавили! Но что же с какой-то любовью графа? Я думаю, нечто совсем иное…

– Он один из этих альбомов не позволил мне даже потрогать!

– С флорентийскими видами? Это – его любимый! Он в дороге, в карете, почти все время не выпускал его из рук.

– Ну вот, – подхватила Селина, – и сегодня он взял во дворец из четырех альбомов только три, а один оставил дома!

– А он взял во дворец альбомы?

– Принцесса написала ему записку и просила привезти показать ей альбомы, – пояснила Грунька. – Я рассказала ей о них.

– Видите, – продолжала Селина, – граф так бережет свою Флоренцию, и она, по-видимому, так дорога ему, что только влюбленный может оберегать таким образом вещь, которую он считает реликвией своей любви. Поняли? Он был в Италии, там влюбился, а может быть, уже влюбленный поехал за своим предметом во Флоренцию; они там виделись и встречались, и виды Флоренции ему теперь дороги по воспоминаниям. Он смотрит в альбом и думает: «Вот тут она шла тогда-то, тут мы гуляли вместе с ней». А он был так счастлив, мой граф Линар!

– Все это очень правдоподобно, – согласился Митька, – и весьма вероятно, что все так и было на самом деле, как вы говорите; но нужно же проверить это!

– Я очень желаю того же, – сказала Селина, – но пусть мне укажут как. С графом о подобных вещах я больше не стану говорить. Слуга покорная! Я слишком хорошо знаю мужчин, чтобы с ними разговаривать на такие темы. Он подумает, что я ревную, а мужчины не выносят ревности.

– Вот, учись Грунька, – посоветовал Жемчугов, – слышишь, мужчины не выносят ревности? И ты меня никогда не ревнуй!

– Тебя-то? Ты у меня посмей только мне изменить! Я такое с тобой сделаю, что и сказать нельзя, – проговорила Грунька, схватилась за голову Митьки и стала ерошить ему волосы. – Вот, вот что я с тобой сделаю!

– Да погоди ты, брось! – начал унимать ее Жемчугов. – Мы тут дело говорим, а ты…

– Вздор! Ну впрочем, говори, какое дело?

– Конечно, с графом о его любви, если она у него существует, разговаривать нечего, но проверить это надо, и притом через неприятельский лагерь, – сказал Жемчугов, обращаясь к Селине.

– Что вы называете неприятельским лагерем? – спросила та.

– Конечно принцессу Анну Леопольдовну. Нужно, чтобы вы в виде гадалки опять прошли к ней и открыли ей в гадании, что графа Линара старается соблазнить другая. Пусть она знает, что у нее есть соперница. Я думаю, это будет ей полезно.

– Во всяком случае, я предвкушаю удовольствие, с которым преподнесу ей это известие. О, будьте покойны, я сумею преподнести ей это! – уверенно сказала француженка.

– А мы посмотрим, что из этого выйдет, – заключил Жемчугов.

– Итак, на военном совете решено продолжать военные действия, – поставил свою резолюцию Василий Гаврилович.

29
ПАДЕНИЕ МИНИХА

Прошло недели две, и рядовые обыватели Петербурга, жившие изо дня в день своей привычной, наполненной обыкновенными мелочами жизнью, не подозревали, что только что пережитое ими событие, такое, как свержение герцога Бирона, чревато самыми неожиданными последствиями.

Программа Митьки начинала сбываться, что называется, по писаному.

Бирон пал необыкновенно быстро, и свалил его фельдмаршал Миних. Теперь очередь была за самим фельдмаршалом, и работа против него шла с нескольких сторон.

Прежде всего сам Миних держал себя необычайно неосторожно, так как не стесняясь говорил, что лишь одному ему правительница обязана своей властью, а в разговорах с принцессой то и дело намекал, чтобы она не заботилась о тяготах правления, жила в свое удовольствие и положилась на него, Миниха, предоставив ему одному ведать государственными делами. С супругом правительницы, принцем Антоном, Миних держал себя с крайним пренебрежением.

Само собой разумеется, находились люди, которые умели вовремя ввернуть слово Анне Леопольдовне о том, что фельдмаршал роняет в глазах всех не столько достоинство принца, сколько достоинство ее самой, как его супруги.

Трусливый, но злобный принц оскорблялся поведением Миниха и старался исподтишка мстить ему и всеми силами вредить. Он подкупал доносчиков, пускал про него неблагоприятные слухи, старался подглядеть за ним и плакался на фельдмаршала везде, где мог.

Миних исполнял обязанности первого министра, и правительница приглашала на его доклады своего супруга, обращаясь при этом за советами к принцу Антону, даже тогда, когда Миних высказывал решительное мнение, не подлежащее обсуждению. По приказанию принцессы ее муж начал присутствовать и в Сенате, и в Военной коллегии, состоявшей в ближайшем ведении фельдмаршала.

Принц Антон горько жаловался, что Миних его беспрестанно обижает и высказывает при этом, что всю заслугу ночного переворота он приписывает себе, между тем как ему, принцу, да и всем честным людям известно, что Миних без нее, Анны Леопольдовны, не смог бы ничего делать.

Вместе с тем падший герцог Бирон, посаженный в Шлиссельбургскую крепость, в своих показаниях, весьма внимательно прочитываемых самой правительницей, написал:

«Фельдмаршала за подозрительного держу ради той причины, что он с прежних времен себя к Франции склонным показывал, а Франция, как известно, Россией недовольна, а французские интриги распространяются и до всех концов света. Его фамилия мне впервые сказывала о прожекте принца Гольштинского и о величине его, а о нраве фельдмаршала известно, что имеет великую амбицию и притом десперат и весьма интересоват».

Но самый сильный, последний, так сказать, удар Миниху был нанесен благожелателем Линара, вторым кабинет-министром Андреем Ивановичем Остерманом, утвердившим правительницу в мысли, что фельдмаршал находится в тайных сношениях с цесаревной Елизаветой Петровной.

Принцесса Анна Леопольдовна имела основание бояться принцессы Елизаветы Петровны, потому что та обладала большими правами на престол. А что же касается того, что Миних мог перекинуться на сторону Елизаветы, то это было очень правдоподобно и даже естественно, потому что фельдмаршал, как сторонник политики прусского короля, был в данном случае противником Австрии, а следовательно, и Саксонии с Польшей, к которым, благодаря графу Линару, благоволила правительница.

Миниха, человека решительного, горячего, любившего побеждать, а не входить в уступчивые соглашения, легко было вывести из себя и вызвать его на крайние меры. Обиженный положением, в которое его ставили перед принцем Антоном, Миних круто поставил свой вопрос об отставке в надежде, что его будут просить остаться, но, вопреки его расчетам, отставку приняли.

С барабанным боем, в сопровождении воинских команд, ходили по Петербургу сенатские чиновники, читая указ об увольнении фельдмаршала Миниха.

Этого никто не ожидал; все были поражены, но должны были преклониться перед свершившимся, а правительница, весьма довольная, что показала свою сильную волю и что ее теперь будут бояться, повторяла уже сказанную фразу про Миниха: «Я воспользовалась плодами его измены, но не могу уважать изменника».

На другой день после объявления указа об отставке Миниха цесаревна Елизавета приехала навестить правительницу, и Анна Леопольдовна у нее спросила, что она думает по поводу случившегося.

– Не я одна, а вообще все были удивлены тем, что вы согласились на отставку фельдмаршала! – ответила ей Елизавета Петровна. – Я же, при всей своей любви к вам, не могу признаться, что вы поступили ошибочно, хотя это так. Вас теперь все будут обвинять в неблагодарности, да и кроме того, вы лишились человека, на преданность которого могли полагаться.

Этот ответ не понравился правительнице.

Елизавета Петровна, вернувшись к себе домой, не стесняясь присутствием посторонних, высказалась про принцессу Анну Леопольдовну:

– Она совсем дурно воспитана! Она вовсе не умеет жить на свете, и сверх того у нее есть весьма дурное качество быть капризной, как был капризен ее отец, герцог Мекленбургский!

Исторически известно, что эти слова цесаревны были в точности переданы Анне Леопольдовне, и та процедила сквозь зубы, что «она скоро сосчитается с Елизаветой Петровной».

30
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ПРАВИТЕЛЬНИЦЫ

Тело императрицы Анны только в последних числах ноября с необыкновенной пышностью было перевезено в Петропавловский собор. Последний был изукрашен при этом в том же показно-торжественном «штиле», в котором был отделан и зал во дворце, где стояло тело раньше. В соборном куполе было сделано облако, из которого исходил луч славы, осенявший золотой надгробный балдахин. У катафалка, где был поставлен гроб, возвышались четыре женские статуи; на стенах, закрывая образа, висели медальоны, надписи, мертвые головы, гербы провинций и фестоны из черного крепа с серебряными «слезными каплями». На главном карнизе церкви были, по римскому и греческому обычаям, поставлены урны, или, как говорилось, по официальным описаниям, «горшки со слезами». Кроме четырех статуй у гроба, стояли вдоль церкви еще восемь статуй, которые были олицетворением чувств верноподданных.

Погребение происходило за несколько дней до восемнадцатого ноября, дня рождения правительницы Анны Леопольдовны, которой должно было минуть двадцать три года.

Когда гроб покойной императрицы был опущен в могилу и со стен Петропавловской крепости отгремел погребальный салют, вместе с его дымом рассеялась и вся печаль ее верноподданных, и, очевидно, все чувства, которые были изображены идольского вида статуями, помещенными в православный храм у гроба «благоверной» императрицы.

День рождения правительницы праздновался уже пышной иллюминацией Петербурга, траур был снят и во дворце шло ликование.

Ранний конец петербургского зимнего дня позволил уже с пяти часов вечера зажечь иллюминацию, состоявшую в те времена из чрезвычайно сложных вензелей, транспарантов, рисунков и эмблем, в составлении которых принимали участие заправские декораторы, художники и ученые. Обыкновенные обыватели зажигали шкалики и плошки, и, «по обязательному постановлению» полиции, частные люди в окнах своих домов и квартир, выходивших на улицу, не могли поставить меньше десяти свечей в виде пирамиды в каждом окне.

Дворцовая площадь, Зимний дворец и Адмиралтейство горели разноцветными огнями, а народ толпился там, гудя и гуляя по-праздничному и по-праздничному радуясь.

Эта радость была вполне воскресная, искренняя, и причиной, конечно, ее было не то, что двадцать три года тому назад где-то в Мекленбурге родилась принцесса, которая явилась затем в Петербург, чтобы стать там правительницей, а то, что эта принцесса освободила русских людей от Бирона, падение которого считалось поистине счастливо-торжественным событием, вроде победы над врагом.

Толпа зевала на иллюминацию и в приподнято-праздничном настроении толковала, причем незнакомые заговаривали с незнакомыми и вокруг наиболее словоохотливых ораторов собирались кружки.

С подвязанной щекой приказный, составляя центр одного из таких кружков, говорил со слезливым умилением:

– Дай, Господи, здоровья и долгоденствия правительнице Анне Леопольдовне. Но дай Бог также, чтобы мы, избавившись от одного Бирона, не нажили себе другого, еще более сурового и жестокого, чем первый!

– Господи, миленький! – вздохнула тут старуха, не совсем понявшая, о чем говорили, но считавшая своим долгом отозваться вообще на торжественное настроение празднества.

– Кто это, тетка, у тебя «миленький»-то? – обратился приказный к старухе. – Миленький-то он миленький, да не тебе, а самой принцессе Анне Леопольдовне, выписан ею из Саксонии посол граф Линар… красавец удивительный! И вот он всем и вертит теперь!

– Это точно! – подтвердил стоявший тут же купец. – Мы уже знаем кое-что – ведь во дворец сало и свечи поставляем. Так насчет графа Линара это точно! Доподлинно известно…

– С новым, значит, Бироном! – слышалось в толпе.

– Да и с каким еще! – подхватил подьячий. – Прежний немец хоть был все-таки доморощенный герцог, и все его счастье с Россией было связано, все как-никак, а в случае ущерба империи и ему самому урон был бы, а тут ведь саксонский граф, совсем чужеземец! И придется нам совать свои головы под пяту этого врага и супостата!

– Так что же, начальство-то смотрит? – деловито заметил мужичок из простых.

– Дура-голова! – стал объяснять приказный. – Да что же ты поделаешь, если этот самый граф в самое высшее начальство попадает?

К образовавшемуся около приказного большому кружку подошел высокий молодой человек в парике, с локонами, ниспадавшими пышными кольцами. Его большие, необыкновенно красивые глаза черного цвета внимательно и зорко остановились на приказном. Он прислушался и, по-видимому оставшись доволен разговором, перешел к образовавшейся следующей группе, среди которой человек ремесленного вида таинственно говорил своим слушателям:

– Верно говорят, что младенец-то некрещеный… Такое чудо совершилось: как только его к купели подносили, так он на руках у пресвитера и исчезает! Отойдет пресвитер – младенец опять у него на руках! Как только к купели – опять его нет! Так и не могли окрестить!

– Так как же, раз он не крещен… нешто можно ему было присягать? Да еще как благоверному императору? Это же противно писанию церковному и самой вере! – с авторитетом проговорил стоявший среди слушателей священник.

– А вот ты, батя, и понимай! – сказал человек ремесленного вида. – Ведь мы присягали-то некрещеному при Бироне, но по его указке, значит, и присяги-то нет!..

Молодой человек прошел дальше и услышал, как седобородый, с вдохновенным лицом старый нищий, колотя себя в грудь, с восхищенной горячностью громко говорил, широко открывая рот, из которого на морозе шел пар:

– Не попустим, православные, чтобы перевернули нас в языческую веру! Видели вы, в крепости, в соборе, вокруг гроба императрицы языческие идолы стояли?.. И образа позавешаны были погаными изображениями к всякими противодуховыми надписями?.. Желаете вы идти в язычество? Так кланяйтесь идолам, которые вам ставят в православном храме, а если нет, так не выдавайте матери-церкви, вскормившей вас! Помните, что тело погибнет – душа останется, а погибнет здесь, на земле, душа – так съедят тело ваше черви после смерти, и ничего, кроме гибели, не будет вам!

Молодой человек шел дальше; иллюминация пылала полным блеском своих огней: ее вычурные надписи и по-русски, и по-латыни пламенными буквами вырисовывали пышные слова. Толпа глазела, зевала, восторгалась, но на фоне этого восторженного состояния воспринимались совсем иные, чем того хотели устроители иллюминации, впечатления – те впечатления, за которыми внимательно следил молодой человек с черными глазами.

Он направился уже к Миллионной, как вдруг его издали заметил Василий Гаврилович Гремин, бывший в толпе; заметив его, Гремин кинулся за ним и громко проговорил, ни к кому особенно не обращаясь:

– Батюшки! Да ведь это – он! Мой тот самый человек с зеленым порошком.

Но он успел уже повернуть на Миллионную и пустился таким быстрым шагом, что Гремин в своей медвежьей шубе не мог поспеть за ним и видел, как «он» исчез в воротах дворца, в котором жила цесаревна Елизавета Петровна.

Когда Василий Гаврилович поспел к воротам, их калитка уже давно захлопнулась. Стучать или ломиться он не решился и, таким образом, не мог узнать, что делал его таинственный молодой человек во дворе цесаревны.

А этот молодой человек, который был немедленно впущен в калитку дежурившим при нем сторожем, прошел с видом своего здесь человека через двор и, встреченный на крыльце старой мамкой Елизаветы Петровны, сказал ей:

– Доложите матушке цесаревне, что наши ребята на иллюминации отлично работают!


31
НЕВОЗВРАТНОЕ ВРЕМЯ

Отставленный от дел Миних не имел права, по крайней мере с точки зрения официальной, пожаловаться на неблагодарность правительницы Анны Леопольдовны. Ему был подарен дом за Невой и назначена пенсия в пятнадцать тысяч рублей – сумма по тогдашнему времени баснословно большая.

После увольнения фельдмаршала иностранными делами стал править Остерман, а внутренними – граф Головкин.

Бирона приговорили к смертной казни, но Анна Леопольдовна пощадила его и отправила со всем семейством в Пелым, на вечную ссылку.

Дипломатический мир, находившийся тогда в Петербурге, резко разделился на два лагеря. К одному принадлежал маркиз Ботта Диадорно, австрийский посланник, английский посланник-резидент Финч и польско-саксонский посланник, граф Линар. Другой – противоположный им – лагерь составляли: французский посол де ла Шетарди и шведский посланник Нолькен.

Франция, заинтересованная в том, чтобы Россия вступила в комбинацию с нею против Австрии, но вследствие своей отдаленности не имевшая возможности влиять непосредственно на Россию, заручилась расположением Швеции, сумев завлечь ее разными посулами так, что она шла, как говорится, на поводу у Франции.

Линар с Боттой и Финчем составляли ежедневную партию в карты, которая собиралась ежедневно по вечерам во дворце у правительницы. Линар открыто проводил целые дни во дворце, нисколько не стесняясь слухами и сплетнями, постоянно возникавшими по этому поводу. Можно было подумать, но для этого надо было бы быть очень проницательным человеком, что Линар нарочно поддерживает такие подчеркнутые отношения к нему правительницы для того, чтобы его вынудили порвать с ней, так как положение становилось слишком уж соблазнительным.

С Селиной де Пюжи он продолжал быть искренне близким, и если когда-нибудь искренне смеялся и бывал в духе, то – это только с ней.

Селине же не удалось привести в исполнение ничего из того, что было поставлено у них на «военном совете». Правительница словно инстинктивно оберегала себя, не приглашая госпожу Дюкар на гадание, несмотря на все старания Груньки.

Митька, сначала воображавший, что события и в дальнейшем пойдут так же быстро, как это произошло вслед за смертью императрицы Анна Иоанновны, увидел, что не всегда все делается так, как ему хочется, и что если нужно уметь хотеть, то еще более нужно уметь ждать.

Бирон пал, Миних очутился в отставке; работа в пользу Елизаветы Петровны и в пользу связанных с нею надежд русских людей шла упорно, но судьба как бы давала время Анне Леопольдовне наслаждаться выпавшим на ее долю счастьем.

Говорят, на долю всякого смертного человека в жизни выпадает период счастья; весь вопрос в том, сумеет ли человек удержать его за собой. Иногда люди, всегда по собственной вине, быстро приканчивают этот счастливый период, по собственной же вине не умеют пользоваться им, иногда застревают в нем более или менее длительно, а иногда натуры избранные, вступив в этот период счастья, умеют извлекать из него все, что ведет их все к большему и большему благополучию.

Анна Леопольдовна, достигнув вершины всего, чего, казалось, только может желать человек на земле, и достигнув не собственными трудами, а по стечению счастливых для нее обстоятельств, ничего не делала, чтобы сохранить или удержать за собой свое счастье. Она даже не особенно радовалась своей судьбе, как бы вовсе не чувствуя, как много та посылала ей.

Она спала, ела, читала интересовавшие ее книги, по преимуществу романы, нехотя отрываясь от чтения, чтобы идти к еде, и нехотя отрываясь от еды, чтобы делать что-нибудь другое. Кушанья для нее готовились, конечно, лучшим придворным поваром, изысканные, но она ела их с таким же равнодушием, как и простоквашу. Наряды ей привозили из Парижа, но наряжалась она в них кое-как, наскоро, не желая дать себе труда сделать как следует свой туалет.

В отношении к Линару у нее не было решительно никакой страсти; она казалась довольной, что он был тут, как была довольна обедом, книгой или платьем, и только…

По-видимому, она не была в состоянии радоваться тому, что у нее было, а самой судьбой предназначена была для того, чтобы сожалеть о том, чего лишилась.

Вначале она еще суетилась, выказывала себя, все-таки решилась на арест Бирона и отставку Миниха, беспокоилась и тревожилась по поводу их отношений с Линаром, призывала Селину под именем мадам Дюкар, чтобы та ей гадала. Но затем очень быстро не только охладела ко всему, а остановилась, как бы слишком пресыщенная своим блаженством.

Так слишком бессильная, чтобы лететь выше, птица, прежде чем сложить крылья и турманом направиться вниз, некоторое время держится на воздухе неподвижно.

Линар просился у своего правительства в отпуск, но правительство настаивало на том, чтобы он оставался в Петербурге и продолжал приносить эту жертву на пользу родине.

Благодаря тому как вела себя принцесса, граф не мог слишком тяготиться ею, и его «жертва» была в Петербурге не особенно уж трудна, но, энергичный и деятельный от природы, он чувствовал тоску и, надеясь на будущее, покорялся своей участи.

Анна же Леопольдовна о будущем не думала и, в сущности вовсе не живя в настоящем, проводила его, не понимая и не подозревая, что проводит свое лучшее невозвратное время.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю