Текст книги "Пробуждение"

Автор книги: Михаил Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Николай Петрович предложил мне в предпоследний день стоянки в корпусном резерве прочитать разведчикам что-нибудь из Шекспира по своему выбору. Это предложение смутило меня: Гоголя разведчики поняли, но это все же свой, русский. Понятны и быт, и люди, изображенные писателем. А Шекспир? Писал триста лет тому назад, англичанин, злоупотребляет мифологией, в пьесах странные для русского человека имена и названия, много недомолвок.

Николай Петрович возразил:

– Вы правы. Шекспир будет для солдат труднее Гоголя. Но давайте вспомним, что пьесы Шекспира шли при его жизни в народных театрах Англии и народ его  понимал. Пусть даже незнакомые имена и названия, все-таки я уверен: разведчики поймут Шекспира.

Я вспомнил гастроли братьев Адельгейм, правда, не с Шекспиром, а с шиллеровскими «Разбойниками». Гастроли шли ежегодно и с неизменным успехом как у нас в Иванове, так и в Шуе и других чисто рабочих городах. Вспомнил – и согласился. Муромцев дал мне собственный томик избранных произведений Шекспира. Не без трепета душевного я взял его и долго читал в ту ночь. Остановился на «Короле Лире»: казалось, что эта трагедия будет наиболее понятна солдатам. К тому же пришел на память тургеневский «Степной король Лир», и я утвердился в своем решении.

На моем чтении присутствовал Муромцев, но это не стесняло меня, так как я уже знал неизменную благожелательность Николая Петровича. Начал я с рассказа о Шекспире, упомянув, когда он жил, в какую эпоху. Сказал о всемирной известности знаменитого писателя, а затем очень кратко остановился на трагедии и ее особенностях для нашего русского понимания. Закончил свое вступление указанием на то, что страсти, описанные Шекспиром, присущи людям и в наше время.

Читал я старательно. Хотелось довести дух Шекспира до солдат так, как я его понимал, но сомневался в успехе, ибо не было у меня необходимого умения, а только хороший, неутомляющийся голос. Читал с возможной простотой, не торопясь. Сперва показалось, что разведчикам все-таки трудно слушать. Отнес это за счет своего низкого мастерства. Но первое впечатление скоро исчезло: я видел глаза разведчиков и их лица, думающие, захваченные чудесной силой гения, переживающие страдания героев и возмущающиеся гнусностью старших дочерей Лира, его отвратительного зятя и сына Глостера. Особенно возмущались слушатели при чтении сцен, когда Корнуол вырывает глаза Глостеру. И были полны самой теплой человеческой жалости, до слез – в заключительной сцене.

– Хорошо получилось, Михаил Никанорович, – говорил мне штабс-ротмистр. – Многое перечувствовали разведчики за этот вечер. Это будет им хорошей подмогой в предстоящих делах.

Возвращаясь к себе, я раздумывал о сегодняшнем вечере и невольно вспомнил, как несколько дней тому назад Николай Петрович зашел ко мне. Обычно оживленный, полный энергии, в тот раз он выглядел сумрачным и даже подавленным. Я впервые видел его таким и, естественно, стал опасаться, не случилось ли несчастья с близкими ему людьми, или не переживает ли он какую-то личную неприятность. Насколько мог осторожно, я попытался его успокоить.

Муромцев сразу разгадал мою нехитрую дипломатию. Мягко улыбнувшись – а он умел улыбаться удивительно задушевно, – Николай Петрович сказал:

– Не старайтесь утешать меня, Михаил Никанорович! Поверьте, со мной ничего неприятного не произошло. Причина моей некоторой пасмурности, если можно так выразиться, лежит в другом: о войне думаю. Скажите, – продолжал он после длинной паузы, – у вас никогда не возникала мысль о причинах настоящей войны? Не пытались ли вы представить себе, как долго нам еще воевать и удачно ли мы окончим эту войну? Хватит ли у нас душевных сил, и в первую очередь патриотизма, чтобы твердо выдержать и перенести все испытания войны?

Я был ошеломлен вопросами Николая Петровича, тем более что подобные мысли у самого меня до сих пор не возникали и ни о чем близком к этому ни с кем говорить мне не приходилось. Я знал только, что солдаты начинают уставать от войны. Поэтому я ничего не мог ответить Муромцеву и лишь в недоумении развел руками. Николай Петрович, видя, что застал меня врасплох своими вопросами, стал развивать высказанные им мысли.

– Да, Михаил Никанорович, такова уж природа человека: частенько существеннейшее заслоняется у нас повседневными мелочами. Многие из нас втянулись и привыкли к вялости и скуке окопной войны. За картами и дешевыми развлечениями стараемся забыть о разных «проклятых вопросах». Но действительность-то не сбросишь с плеч, как сбрасывают неудобный мундир, чтобы заменить его халатом. Действительность упряма и упорна. От нее отмахиваешься, а она настойчиво стучится в твое сознание и напоминает о себе, как суровый кредитор неисправному должнику. Я вот спросил, не возникали ли у вас мысли о разных «проклятых вопросах». Вы подумайте: война затянулась, всем надоела, и, нечего греха таить, мы устали от нее. Между тем для окончания войны с победой нужны огромные усилия, нужно желание воевать и победить, а следовательно и готовность, если потребуется, «положить свой живот за веру, царя и отечество». А есть ли у миллионов людей, составляющих «христолюбивое, победоносное воинство», подобная готовность, или, говоря иначе, есть ли у них необходимый для этого патриотизм? Задумался я над этими вопросами и, должен сознаться, нахожусь в замешательстве, так как ясных ответов пока не нашел. Я не надоел вам своими невеселыми размышлениями? – прервал себя Муромцев.

Я поспешил уверить его в противном, так как и в самом деле с большим интересом слушал его необычные для офицера высказывания.

– Ну, в таком случае задержу вас еще ненадолго.

– Николай Петрович! – воззвал я, – поверьте, такие беседы не только интересны мне, но и крайне полезны.

Муромцев очень серьезно и даже как-то строго, внимательно взглянул на меня.

– Вы говорите полезны? – он помолчал, затягиваясь папиросой. – Ну что же! Если так, то я не против принести посильную пользу своему ближнему, – попытался он пошутить. – Я вспоминаю, Михаил Никанорович, у нас в корпусе был профессор, человек старый, опытный и, несомненно, умный, но, как нам тогда казалось, несколько старомодный. Будучи сам горячим патриотом, профессор старался и нам привить чувство любви к Родине, причем не стеснялся высказывать очень решительные мысли. Я не могу, конечно, привести их дословно, но их суть прочно улеглась в моей памяти. Так, он утверждал, что для солдата, происходящего из простолюдина, отечество и государство являются фикцией, абстракцией, вследствие того что он не имеет никакого представления о географических границах, а равно о настоящем и прошлом своего отечества. Этот профессор говорил, что с тех пор, как русское образованное общество вступило на путь подражания порядкам западноевропейской жизни, в нем стал ощущаться крупный, – здесь Муромцев сделал ударение, –  недостаток патриотизма, что оно слабо знает историю и идеалы своего народа. Представляете себе, Михаил Никанорович, ведь старик совершенно откровенно говорил не о чем ином, как о том, что ни в русском народе, ни в его образованном обществе нет патриотизма, что народ и это образованное общество существуют, как две ничем не связанные между собой части когда-то единого целого. Ведь он говорил о том, что образованные русские люди и знать ничего не хотят о народе, происходившие и происходящие события ничему их не научили. Можно не соглашаться с профессором. Его рассуждения выглядят теперь наивно, а действительность – несравненно шире и глубже, но самое утверждение и, боюсь сказать, наличие указанного профессором факта не выходят у меня из головы.

Слушая штабс-ротмистра, я подумал о том, что все мы очень плохо знаем солдат, их мысли, чаяния, настроения. Внешне все кажется хорошо, а что внутри? Муромцеву я сказал:

– А имеет ли это, Николай Петрович, прямое отношение к нам в настоящее время?

– Я думаю, что имеет, и большое. Я полагаю, вы уже заметили, что в составе нашей команды преобладают крестьяне. То же самое было и в роте, откуда вы пришли к нам. Рабочие, ремесленники и прочие составляют в армии меньшинство. Вы сами из рабочего города и хорошо знаете, что у наших солдат – все равно, будут ли они рабочие или крестьяне и ремесленники, – трудно найти большие, по-настоящему патриотические чувства. Да и то сказать, откуда им взяться, этим чувствам? Цели войны солдатам непонятны, объяснения, что мы, русские, хорошие, а немцы плохие, оставляют их равнодушными. Невольно закрадывается сомнение, что теперь, когда прошло почти два года войны, многие из них согласятся безропотно класть свой живот на алтарь отечества. А где тот рычаг находится, который помог бы повернуть армию к патриотизму, зажег бы в ней боевой дух? Сколько я ни думал над этим, мне кажется, только одно близко и понятно всем солдатам – это чувство национальной гордости. А что, если бы нам самим всегда твердо помнить, что мы русские, и почаще напоминать при случае о том же разведчикам? Для напоминания использовать такие, например, моменты: войну  начали не мы, а немцы; не мы заняли их землю, а они захватили часть нашей земли; правда на нашей стороне; нужно изгнать немцев из нашей страны; никогда еще не было в истории случая, чтобы немцы русских могли победить. Можно найти и другие убедительные мысли.

– А есть ли в этом необходимость именно теперь, Николай Петрович? Не пойдет ли это вразрез с положением в остальных ротах? – спросил я.

Муромцев задумчиво похлопал крышкой своего изящного дорогого портсигара и медленно опустил его в кармам. Казалось, он в чем-то колебался, но потом принял твердое решение.

– Вы правы, больших результатов мы, конечно, не достигнем, но испытать силу национальной гордости, хотя бы и на опыте только нашей команды, необходимо. Нужно что-то делать, искать, время не ждет. Буду с вами откровенен. В некоторых ротах нашего полка – а я думаю, он не является исключением – между солдатами велись уже разговоры о том, что воюем мы с немцами, а у нас самих что ни генерал, то немец. Солдаты говорят между собой о наших неудачах – о двадцатом корпусе[30]30
  Действовавшая в Восточной Пруссии 10-я русская армия под командованием генерала Ф. В. Сиверса к февралю 1915 года вытянулась на 170-километровом фронте, имея задачей «прикрытие центральной группы армий фронта и обеспечение связи ее с глубоким тылом страны». 8 февраля перешла в наступление, охватывая ее правый фланг, 10-я германская армия, одновременно против левого фланга русской 10-й армии наступала 8-я германская армия. Опасаясь, что противник отрежет армию от сообщения со страной, Сивере отдал приказ об отходе на линию Ковно, Олита, Сопоцкин, Липск, Осовец. Во время отхода 20-й армейский корпус, окруженный немецкими войсками в Августовских лесах, после короткой героической борьбы 21 февраля 1915 года сложил оружие. В плен попал командир корпуса генерал Булгаков со штабом.


[Закрыть], о сдаче Ковно, Гродно, Новогеоргиевска, Бреста, о больших отступлениях... Они многое знают, но истолковывают, конечно, по-своему. Удивляются, почему в эту войну немцы оказались сильнее нас, ищут причины их побед и наших поражений. Одним словом, солдаты раздумывают о войне, и довольно глубоко.

Муромцев встал с табуретки и быстро прошелся по пустому сараю, заложив руки за спину. Видно было, что ему все еще не по себе.

– От этих разговоров остается впечатление, что у солдат нет уверенности в высшем командовании. Мне  кажется, не очень погрешу против истины, если скажу, что отсутствие у нас каких бы то ни было эксцессов объясняется только тем, что солдаты в своем большинстве еще выполняют присягу, то есть все еще опасаются божественного возмездия. Но такое положение долго оставаться не может, и, возможно, не так далек час, когда страх божьего гнева – а он и сейчас не такой уж очень сильный – сойдет на нет.

Муромцев присел, закурил, глубоко затянулся и продолжал:

– Да что говорить! Отмечались, Михаил Никанорович, и такие разговоры: «Винтовок и снарядов не было, штыками берданочными отбивались, зато нам на фронт вместо винтовок и снарядов крестики и листочки с молитвами присылали: немец против нас с пушкой, а мы на него с листочком да крестиком. Вот и лежат теперь мужики под деревянными крестами по всей Польше. А почему так? Да потому, что царица у нас немка, да и сам царь не совсем русский». Вот каковы дела. Если же вы примете во внимание еще то, что девять десятых солдат из крестьян люди семейные, что забота о жене и детях точит большинство из них, вам станет понятно, что нам пора очень серьезно задуматься о моральном состоянии наших войск. И слова Наполеона о том, что нравственный элемент относится к физическому, как три к одному, не пустая фраза.

Все сказанное Николаем Петровичем произвело на меня большое впечатление. Мне представилась огромная, серая, одноликая масса солдат, не желающая воевать, недоверчиво и с подозрением смотрящая на офицеров. Я невольно вздрогнул. Муромцев заметил это:

– Вы извините меня, я, кажется, навел вас на грустные мысли. Ничего не поделаешь – нужно уметь правде в глаза смотреть, в чем, к сожалению, не приходится упрекать многих из наших высших начальников: они едва ли правильно представляют себе действительное состояние духа солдатской массы. В минуты раздумья, а может быть какого-то внутреннего недовольства, мне иногда кажется, что за некоторым нашим внешним благополучием, за громогласным «ура» на смотрах, парадах и праздниках кроется нечто чреватое большими для нас неприятностями: настоящего боевого духа у солдат нет. Правда, у нас не отмечено ни одного случая перехода  на сторону врага, в то время как немцы нет-нет да бегут к нам. Это, конечно, большое утешение, но далеко не полное: солдат даже для спасения своей жизни не хочет позора и не идет к врагу, ну а хочет ли он идти против врага? Вот в чем вопрос нынешнего дня. А тут еще окопная война – разве она способствует повышению настроения? Иное дело в нашей команде. Разведчики все время в действии, в опасности, в бою. Дух их никаких сомнений не вызывает. Но солдат остается солдатом, и то, что наблюдалось в некоторых ротах, рано или поздно может прийти и к нам. Я только начальник команды, и мне не дано права подавать советы старшим командирам и начальникам. Но считаю своим долгом принять все меры к тому, чтобы наша команда была на высоте и в отношении своей способности драться с врагом так, как подобает русским, то есть не со слепой покорностью, не во имя лишь выполнения присяги и долга, а с желанием и стремлением победить. Нужно внушить нашему солдату веру в превосходство русских над немцами, нужно довести до их сознания, что после победного окончания войны жизнь для всех будет лучше.

Муромцев остановился и задумался. Картины, нарисованные им, были настолько сумрачны, что я, подавленный ими, тоже молчал. Так продолжалось довольно долго. Муромцев вздохнул, поднялся с табуретки и, уже готовясь уйти, заключил нашу невеселую беседу:

– Я уверен, что, развивая у наших солдат способность мыслить, мы вольем в них большую уверенность в себе, в нас, русских. Мне кажется, прав Драгомиров, говоривший, что там, где больше читают, там больше и думают. Масса же, сильная умственно, всегда будет бить ту, которая в этом слаба. Для нас с вами, Михаил Никанорович, масса ограничена командой разведчиков. Давайте же сделаем ее сильной умственно. В этом залог всех наших будущих успехов.

Осмысливая этот разговор, я сделал для себя некоторые выводы. Во-первых, пришел к заключению, что речи Николая Петровича на этот раз не отличались свойственной ему строгой логичностью: в них было много неясного, недосказанного и недоказанного. Например, почему после победной войны всем будет лучше жить? Как нам, потерпевшим столько жестоких поражений, сделать  войну победной для нас? Во-вторых, раз солдатская масса размышляет о войне, ищет причины неудач, значит, где-то в глубине зреет глухое недовольство существующим положением, неверие в высшее командование, в генералов-немцев и в самого царя. Это, конечно, очень серьезно, так как ведет к дальнейшему снижению боевого духа. Но правильно ли Николай Петрович ставит вопрос только о солдатах? Мне думается, что тысячи прапорщиков – офицеров военного времени в своих мыслях и чаяниях не так уж далеки от солдат, ибо они в своем большинстве не имеют никакого иного отношения к дворянству, крупному купечеству, кроме подчиненности или обслуживания. А прапорщики – часть армии, не менее важная, чем солдаты, их сбрасывать со счетов нельзя, но подход к ним должен быть иной. Напрасно Николай Петрович ничего не сказал о них. А может быть, он и сам не знает, как отнестись к этой многотысячной массе, стоящей между кадровым офицерством и солдатами?

Муромцев хочет возродить боевой дух армии и укрепить его. Средством для этого он считает воспитание чувства национальной гордости и развитие мыслительных способностей солдат. Тут тоже что-то не так. Раз солдат – крестьянин, ремесленник, рабочий – научится мыслить, он гораздо лучше разберется в действительном положении, и первым долгом в том, из-за чего мы воюем с немцами, а может быть, помилуй бог, разберется и в том, зачем ему, мужику, положим Самарской губернии, нужна война и за что он должен класть свой живот?

В целом все речи Николая Петровича в этот день оставили у меня впечатление какой-то растерянности и даже беспомощности. Что такое наша команда, в которой он полагает начать эксперимент возрождения боевого духа, в общей массе армии? Ничтожно маленькое зернышко, затерявшееся в мешке зерна.

Наконец, нельзя не удивляться тому, что Муромцев – сын генерала, аристократ – высказал мысли, не вяжущиеся с его происхождением и общественным положением. А главное, пожалуй, состоит в том, что его, видно, волнуют другие мысли, не высказанные им, но несравненно более глубокие и радикальные. Я и сам мало думал о том, почему мы воюем, каковы причины войны.

Мне казалось все это ясным и понятным: мы воюем с немцами и австрийцами за свое отечество. И теперь мне кажется, что это так. Но разговоры Николая Петровича заронили в сознании дух какого-то сомнения. В чем? Я еще не разобрался.

* * *

Настал день или, вернее, ночь, когда наш полк снова занял боевой участок, «пошел на позицию» – на языке солдат. Первые дни мы проверяли сведения о противнике, как имевшиеся у нас, так и полученные от смененного нами полка. Нам предстояло за две недели пребывания на боевом участке дважды захватить пленных. Были намечены примерные сроки проведения поисков. Первой поисковой группой должен был командовать я. Николай Петрович подробно рассказал мне еще раз, как нужно приступить к разработке плана поиска, рекомендовал привлечь к этому делу унтер-офицеров и использовать их опыт. Я так и поступил. С Анисимовым, Голенцовым, Грибовым, Серых и Ниткой мы тщательно разработали план действий нашей группы. Особых споров у нас не было: я больше полагался на опытных разведчиков, чем на свои способности. Штабс-ротмистр просмотрел наш план, внес очень небольшие поправки и утвердил его.

Задача нашей группы заключалась в том, чтобы захватить не рядового солдата, а унтер-офицера. Поэтому целью нападения был выбран патруль. Задача довольно сложная, и для ее выполнения мы решили точно установить время проверки немецкими патрулями постов, проникнуть сквозь немецкие проволочные заграждения, незадолго до прихода патруля снять часового-наблюдателя и затем захватить патрульного унтер-офицера.

Выполнение задачи требовало времени – четверо-пятеро суток – и зависело от четких и своевременных действий. С помощью штабс-ротмистра Муромцева и его разведчиков все казавшиеся мне сложными вопросы быстро превратились в простые по замыслу и исполнению. Было решено, что обследование местности в первую ночь выполним я, Анисимов, Голенцов и Грибов. На день в выбранном пункте залягут Голенцов и Грибов, на ночь их сменим я и Анисимов. В следующую ночь наблюдают Грибов и Голенцов, а на день залягут два разведчика, непосредственно в поиске не участвующие. Самый захват пленного должны были выполнить Анисимов, Голенцов и я. Николай Петрович согласился с представленным ему планом, и я со своими разведчиками приступил к его проведению.

Днем с удобного наблюдательного пункта из первой траншеи мы тщательно осмотрели выбранный участок, наметили два наблюдательных пункта недалеко от проволочных заграждений противника, подступы к ним, начиная от своих окопов, и ориентиры вдоль них, которые можно было бы видеть ночью. С наступлением темноты мы двинулись вперед к расположению противника. Первым шел Анисимов, ухитрявшийся видеть почти в полной темноте, за ним я, затем Голенцов и замыкающим Грибов. У меня уже имелся некоторый опыт разведчика, и не раз приходилось бывать в межпозиционном пространстве как днем, так и ночью, но сегодня я чувствовал какую-то особенную приподнятость, по всей вероятности, я волновался от того, что был впервые в своей новой роли.

Ночь выдалась теплая и на редкость тихая. Луна закуталась в небольшие облачка, как в легкое покрывало, но идти было довольно светло. Все спокойно. Сторожевые ракеты немцев взлетают в небо через определенные, аккуратные промежутки времени, и мы легко приноровились к ним. Благополучно проходим свои проволочные заграждения, доходим до Щары. Секрет, притаившийся на ее берегу, среди коряг, в неглубоком окопе, доложил: «Немец спокоен». Щару переходим по узеньким мосткам, скрытым в кустах, густой осоке и среди листьев кувшинок, и в том же порядке, но медленнее, с остановками и залеганиями двигаемся дальше, ориентируясь по заметным Анисимову и Грибову признакам. За небольшим бугорком отдохнули и на всякий случай сделали окопчик. Отсюда по прежнему направлению пошли я и Анисимов, а Грибов с Голенцовым свернули вправо. Через некоторое время я спросил Анисимова, далеко ли еще до немецких проволок. Разведчик протянул вперед руку, прошептал: «Вот». Но сколько я ни напрягал зрение, ничего, кроме темно-серого, как солдатская шинель, и однообразного, как тикание ходиков, сумрака, не увидел. Дальше мы двигались на четвереньках и ползком. Я обратил внимание на то, что Анисимов тщательно обшаривал землю перед собой, и спросил его знаком. «Огни», – донесся до меня шепот. Ага! Дело идет о дистанционных огнях, часто устанавливаемых немцами непосредственно у своих проволок, а в некоторых пунктах и впереди них. Видел я этот огонь. В тонкой стеклянной, герметично закрытой трубочке насыпан порошок. В разных трубочках порошок неодинакового состава и дает огонь разного цвета. Обычно немцы закапывали такие трубочки у самой поверхности земли или прикрывали песком, тонким дерном, веткой и т. п. Трубочка легко разламывалась под ногой, порошок соединялся с воздухом – и мгновенно вспыхивал столб яркого пламени. Дежурные немецкие пулеметчики немедленно открывали стрельбу в направлении огня и на соответствующую его цвету дистанцию. Раздавить такую трубочку и опасался Анисимов. Соблюдая осторожность, я тоже стал ощупывать землю перед собой. Вдруг Анисимов предостерегающе тронул меня за руку: впереди ясно виднелись тощие силуэты немецких проволочных заграждений. Мы приникли к земле. Все по-прежнему тихо. Осмотревшись, я, к сожалению, не увидел ничего, кроме проволок, редких ракет, взлетающих вверх, да огней далеких выстрелов, и мог убедиться лишь в том, что мы лежим на вершине небольшой складки местности. Но вот Анисимов, тронув меня за рукав, стал отползать назад. Я последовал его примеру, отполз на два-три шага и уже не видел проволочных заграждений. Следовательно, мы тоже стали невидимы из немецких окопов даже при освещении ракетами. Это была выгодная позиция для наблюдения, но открытая как спереди и флангов, так и с тыла, что представляло большое неудобство, о чем мне и прошептал Анисимов. «Подождем Грибова», – добавил он. Лежим. Тишину ночи ничто не нарушает. Через несколько минут слабый шорох справа заставил меня насторожиться. Но Анисимов лежал совершенно спокойно. Минуту спустя к нам подполз Грибов. Они с Голенцовым вышли на вершину такой же складки местности, как и мы, и там нашли глубокую яму. Не воронку от снаряда, а именно яму. Мы осторожно направились за Грибовым. Действительно, лучшее место для наблюдения и укрытия трудно придумать. Сухая яма глубиной в человеческий рост густо заросла высокой травой, по всей вероятности, на ее месте когда-то росло дерево, вырванное потом с корнем бурей. Дерево со временем использовали, а яма осталась. Проволоки немцев находились от нее на расстоянии двух десятков шагов или около этого. Условия для нашего наблюдательного пункта получались самые благоприятные.

Теперь оставалось главное: определить точное местонахождение наблюдательного поста немцев и проверить точность расположения ближайшего дежурного пулемета. До рассвета мы еще имели больше двух часов. Стали ждать. Долго тишина ночи ничем не нарушалась, и я получил новый урок терпения и выдержки. Наконец раздалось довольно свободное, сильное покашливание, а затем чиханье справа от нас. Голенцов сразу выложил палочку в направлении кашляющего. Но кто это был? Дежурный пулеметчик, случайный солдат или наблюдатель? Нам нужен был наблюдатель, так как он – один, а пулеметчиков обычно бывает несколько вместе, и нападение на пулемет редко обходится без большого шума. В час двадцать минут донесся звук шагов. Очевидно, в траншее из-за сырости немцы уложили мостки, и шум от солдатских сапог с толстыми подошвами был отлично слышен.

– Двое, – сказал Грибов.

Шаги затихли. Раздалась негромкая команда, слегка звякнуло оружие, затем шаги вновь послышались совсем близко впереди нас.

– Патруль, – прошептал Голенцов.

Итак, мы обнаружили местонахождение часового-наблюдателя или пулемет. Нужно было продолжать наблюдение, чтобы точно установить, с кем мы встретились, и выяснить время смены, если это наблюдательный пост.

Ночь близилась к концу: на востоке, над самым горизонтом, показалась слабая светлая полоска. Грибов и Голенцов остались в яме, а мы с Анисимовым направились к своим окопам и дошли до них без всяких происшествий. Один я, конечно, запутался бы в хаосе воронок, вывороченных пней, остатков проволочных заграждений и груд развороченной земли. Но Анисимов уверенно двигался впереди, как будто шел днем по хорошо знакомой улице.

За день мы отдохнули, обсудили еще раз план  поиска и с наступлением темноты пошли сменять Грибова и Голенцова.

Сегодняшняя ночь – не то, что вчерашняя: небо затянула пелена облаков, моросит дождь, темно. Но Анисимов так же уверенно, как и вчера, идет впереди. Мы точно попали на мостки на реке, прошли секрет. Вдруг правее нас застучали два немецких пулемета и ночную тьму стали беспрестанно разрывать десятки ракет. Всего вероятнее, соседний с нами полк вел разведку и чем-то потревожил противника. Несколько раз вражеские пулеметы открывали огонь и против нашего участка. Но мы знали: командир нашего полка отдал приказ «не беспокоить немцев», чтобы создать у них впечатление нашей пассивности и тем самым обеспечить нам наилучшие условия для захвата пленных; поэтому с нашей стороны огонь не открывался. Постепенно пулеметная стрельба немцев становилась все реже и реже и, наконец, прекратилась. Тем не менее с полчаса пришлось нам лежать в высокой и мокрой траве, пока местность освещалась ракетами, а над головой проносились пулеметные очереди.

Грибов и Голенцов спокойно сидели в яме. Они точно установили, что перед ямой – наблюдатель, и определили время его смены; выяснили точное расположение пулеметов, время проверки днем и даже когда проходила офицерская проверка. Мне показалось неясным, как разведчики могли установить, что проверку проводил офицер. На мой вопрос Грибов прошептал: «Сапоги». После этого уже легко было догадаться, что офицер был в сапогах не с такой грубой подошвой, как у солдат, поэтому шел более мягко и производил меньше шума.

Получив разрешение идти, Грибов и Голенцов бесшумно вылезли из ямы и через мгновение исчезли во мраке ночи.

Освоившись в своем укрытии и заняв удобное положение, мы стали прислушиваться. Через некоторое время я убедился, что тишина только кажущаяся. На самом же деле ночь была наполнена массой разнообразных звуков, доносившихся со всех сторон. Нужно в них разобраться. Вот осторожное покашливание впереди – это немецкий наблюдатель. Правее его – приглушенный разговор – пулеметный расчет. Но пулемет ведь сравнительно далеко от нас, почему же так хорошо слышны голоса?  Где-то в тылу немцев губная гармошка играет неясную, грустную мелодию – немецкий солдат раздумывает о войне, вспоминает свою семью или мечтает о возлюбленной. Четко цокают копыта, доносится всхрапывание лошади, сопровождаемое тарахтением колес по каменистой дороге: что-то подвозят. Далеко слева кто-то тяжко и беспрерывно вздыхает с хрипом, хлюпанием и клокотанием. Смотрю на Анисимова. Он, конечно, тоже слышит все это, но, как всегда, спокоен и безразличен. Заметив, что я слегка обернулся в его сторону, Анисимов в свою очередь повернулся ко мне. Я махнул рукой в сторону тяжелых вздохов. В ответ Анисимов, приложив ладонь ко рту, сказал: «Насос!» Мне стало до некоторой степени неудобно: ведь работу насоса я слышу ежедневно, он откачивает воду из окопов. Но как изменился ночью его характерный шум? С нашей стороны также слышно много звуков, хотя до нас шагов четыреста с лишком. Вот шаги по настилу – не торопясь, идут несколько человек. Вот окрик без всякой осторожности: «Кто идет?» – и приглушенный, неясный ответ. Что-то упало и рассыпалось: скорее всего, это не поленница дров, а опрокинули ящик с ручными гранатами лимонками.

От немцев часто взлетали ракеты, С нашей стороны их было немного, в основном на участке соседнего полка и нашего левого соседа – второго батальона.

Наблюдатель-немец стоял, видимо, на приступке окопа, высовываясь над бруствером до груди, так как мы ясно слышали его вздохи, зевки и бормотание. Но вот раздался звук шагов по мосткам окопа. Слышно было, как наблюдатель принял другое положение. Шаги смолкли. Короткий лязг – солдат опустил приклад винтовки на настил. Отрывистая, неразборчивая тихая команда – и снова мерные, постепенно удаляющиеся и затихающие шаги: патруль. Смотрю на часы. Светящиеся стрелки показывают одиннадцать часов и что-то около сорока минут. Говорю об этом Анисимову и в темноте отмечаю карандашом в блокноте. Продолжаем напряженно слушать. К утру у нас накопились такие сведения: сменялся пост в час с минутами и в три часа двадцать минут. Патруль приходил раз в два часа: в одиннадцать часов сорок минут, в час сорок минут и около трех часов.

Ночь кончается. Переходим на дневное наблюдение. Пытаемся определить видимость нашей ямы со стороны немцев. Сквозь проволочные заграждения ясно виден гребень бруствера, ничем не прикрытый. В бруствере – бойницы. Находим бойницу наблюдателя, заметную по его шевелению. Наши головы скрыты за травой – наблюдателю не должны быть видны. Все в порядке. Рассматриваем проволочные заграждения и насчитываем семнадцать рядов. Они подходят близко к окопам: видимо, немцы усиливали заграждения, не выходя за свои проволоки. На кольях и на проволоках развешано много пустых консервных банок. Тщательно изучаем проволочные заграждения в пределах нашей видимости: нет ли удобного места для прохода или готового прохода, – безрезультатно. Значит, схема, составленная штабс-ротмистром Булгаковым, верна. Однако не теряем надежды найти еще что-нибудь подходящее. Наконец наши труды вознаграждаются некоторым успехом: левее ямы, шагах в двадцати пяти, обнаруживаем под проволоками нечто вроде желоба, сделанного в земле, правда очень неглубокого. Возможно, до того как немцы отрыли окопы, здесь был сток воды. Хотя с той поры сток успел зарасти травой, но от острого охотничьего глаза Анисимова не укрылся. Колья заграждений были забиты так, что проволока первой линии поднималась над стоком, кол второй линии был вбит почти в самый сток. Дальше не было видно. Во всяком случае, мы нашли какой-то подступ, пригодность которого нужно проверить в следующую ночь.