Текст книги "Пробуждение"

Автор книги: Михаил Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Как хорошо, Константин Павлович!

– Да. Чайковский есть Чайковский. Ему и удалось так естественно написать «Чародейку» потому, что он и сам великий чародей! – Каринский говорил о композиторе, а я имел в виду исполнителя.

– Константин Павлович, можно еще что-нибудь из Чайковского?

– А что бы вы хотели?

– Я не ахти как разбираюсь в музыке, но мне нравится вальс из «Евгения Онегина».

– Все это в наших силах!

И вновь я пережил бал у Лариных, как будто сам  присутствовал на нем; молодость, любовь, задор, И грусть, и предчувствие трагического конца, и легкомысленное заигрывание звучали так ясно и полно, что я растрогался.

– Эге! Да на вас, как я посмотрю, Чайковский грусть навевает, – обратился ко мне Каринский, окончив вальс. – Ну, на сегодня хватит. Займемся делом. Завтра рано вставать. – Он положил свой походный «рояль» в футляр и крикнул:

– Крячко! Чай готов?

– Так точно, – проговорил денщик, выходя из сеней с кипящим самоваром.

Когда мы услаждались отличным, крепким и ароматным чаем, иногда подливая немного коньяку, Константин Павлович рассказал мне кратко историю полка и посвятил в некоторые служебные и бытовые подробности, которые необходимо знать молодому офицеру.

Наш Неманский пограничный полк, как и вся пограничная дивизия, создан только в 1914 году из пограничных отрядов, стоявших на германской и австрийской границах. Полк особенно зарекомендовал себя в боях под Крево и Сморгоныо, за что награжден серебряными трубами и георгиевскими петлицами.

Командир полка генерал-майор Карпов, как уже упоминалось выше, артиллерист, с началом войны пришел из отставки. Ему за шестьдесят лет. Окончил две академии, очень образованный человек, но своего превосходства никогда не показывает, исключительно храбр, справедлив и любим солдатами и офицерами.

Командир первого батальона ротмистр Белавин – герой Сморгони, имеет все награды, до Георгиевского оружия включительно. Требовательный, но не мелочной начальник, справедлив, хотя и любит службу. Один из самых авторитетных офицеров.

Командиры второго и четвертого батальонов подполковник Макасеев и поручик Жуковский – тоже герои Сморгони и Крево. Макасеев, кроме того, – Георгиевский кавалер, Жуковский награжден золотым оружием.

– С ними вы сами познакомились, – добавил Каринский. – Есть еще один офицер, о котором я хочу сказать несколько слов. Это штабс-ротмистр Муромцев – начальник команды пеших разведчиков, офицер  выдающихся способностей. У него помощником поручик Гусаков – Георгиевский кавалер и скромнейший герой. Наконец, нельзя обойти молчанием нашего полкового адъютанта штабс-ротмистра Булгакова: умница, блестящий организатор, далеко пойдет. Вы сами могли убедиться в его способностях: вы еще не приехали, а вам уже готовили квартиры, я знал ваше имя и отчество, вашу службу и вообще все, что занесено в послужной список. У нас свято соблюдается такой обычай: завтра вы представитесь ротмистру Белавину официально на занятиях и нанесете ему визит на квартире. То же самое проделаете в отношении остальных командиров батальонов, полкового адъютанта и священника, а также всех командиров сотен нашего батальона. Обычай наш очень хороший и отлично помогает узнать друг друга в неофициальной обстановке. Но в то же время это до некоторой степени экзамен. Я уверен, вы с честью выдержите его.

Каринский рассказал мне много другого: о занятиях в сотнях, стрельбе, проводимых саперных работах, сказал, что мне предстоит в ближайшие дни вести полковую сборную команду на работы.

– Это далековато, но вам дадут коня, – успокоил меня Константин Павлович, не подозревая, что я ездил верхом только в детстве.

Было около полуночи, когда я вернулся в свою халупу. Разувшись, выставил сапоги за занавеску и немедленно уснул.

В четвертой сотне

Проснулся оттого, что кто-то дергал меня за ногу. Я открыл глаза: Валюк теребил мою ногу и спокойно, но почему-то громким шепотом твердил: «Ваше благородие! Ваше благородие!» «Мое благородие» наконец спросило:

– Ты разве не видишь, что я не сплю?

– Так точно, – отвечал, растерявшись от неожиданности, Валюк.

– Далеко ли отсюда занимается сотня? – спросил я, приступая к завтраку.

– За деревней зараз, ваше благородие!

Я прикинул в уме: идти десять минут, знакомство с сотней десять минут. Могу выйти за полчаса, и на все хватит с лихвой.

Сотня действительно занималась почти у окраины деревни. Предупрежденный фельдфебель, или по-пограничному старший вахмистр, построил сотню в две шеренги и что-то объяснял. Увидев меня, он зычно крикнул:

– Сотня, равняйсь! Смирно! Равнение на-право!

Приняв рапорт Перекатова (фамилии старшего вахмистра и взводных командиров я узнал у Валюка), я прошел к середине сотни, наблюдая, провожают ли меня глазами солдаты правого фланга, и, остановившись, поздоровался:

– Здорово, братцы!

Сотня дружно ответила:

– Здравия желаем, ваше благородие!

Ответ был хорош, первые два взвода провожали меня глазами. Я остался доволен: видна подготовка  взводных и их работа. Дойдя до самого левофлангового ряда, я отошел в сторону и подал команду «Вольно» сопровождавшему меня старшему вахмистру. По его команде сотня приняла положение «вольно» строго по уставу.

Я решил, что будет неплохо, если сам представлюсь сотне. В уставе об этом ничего не говорилось, а следовательно, и не запрещалось.

Подойдя снова к середине сотни, я сказал:

– Братцы! Я назначен в четвертую сотню младшим офицером. Моя фамилия Герасимов. Зовут Михаил Никанорович. Я из города Иваново-Вознесенска. До того как стать офицером, служил в Новогеоргиевской крепостной артиллерии канониром, бомбардир-наводчиком и младшим унтер-офицером. Видел, как вы меня встречали. Отмечаю хорошую строевую выучку. Надеюсь, и по стрелковому делу, и по другим вопросам будет не хуже. Должен предупредить, что вашего строя «пеший по-конному» я не знаю. Буду учиться у старшего вахмистра Перекатова, а также у взводных командиров Беляева, Черторыя, Остапченко и Моргунова. Все.

Старший вахмистр даже вспотел от неожиданности. Приложив руку к папахе, он сказал:

– Будьте благонадежны, ваше благородие.

Моя речь, думается, помогла мне быстро освоиться с сотней, а это в боевой обстановке я считал главным.

Перекатов, почтительно наклонившись ко мне, доложил:

– Идут их благородие командир сотни.

Я и сам увидел выходившего из деревни Каринского, но делал выдержку: так поступал наш фельдфебель в артиллерии, и мне это нравилось.

Когда Каринский подошел на положенное расстояние, я подал надлежащие команды и отрапортовал штабс-ротмистру о состоянии сотни.

После команды «Приступить к занятиям» взводные развели солдат, а Каринский пригласил меня пройти с ним по взводам. Занятия были по стрелковому делу: прицеливание, спуск курка и перезаряжание. Применялись выставленные на сокращенные расстояния маленькие самодельные мишеньки.

Отделенные, как и взводные, были опытные и занятия проводили хорошо. Высокий, усатый и черноволосый  Перекатов дважды ранен, имел два Георгия и четыре медали. Все взводные и часть отделенных – тоже Георгиевские кавалеры, есть и рядовые, награжденные Георгиевскими крестами и медалями.

– Народ хороший, – говорил Константин Павлович, – но нужно их держать в руках, нужен глаз да глаз. Перекатов – дельный старший вахмистр, но привык единолично командовать сотней: я по некоторым причинам частенько отсутствую. Придется вам, Михаил Никанорович, основную тяжесть командования взять на себя. Берите, так сказать, бразды правления в свои руки. А теперь пойдемте, я представлю вас ротмистру Белавину.

Бразды правления сотней я взял в свои руки, как это рекомендовал мне Каринский, а сам на спичках и других подручных средствах овладевал строем «пеший по-конному».

Прошло несколько дней. Моя учеба продвигалась вперед. Неожиданно мне пришлось держать экзамен. Однажды в воскресенье утром вблизи роты появился генерал с адъютантом.

– Это, ваше благородие, командир бригады генерал-майор Крынкин, – доложил явно испуганный Перекатов. – Они обязательно будут строй смотреть.

– Как же быть, Перекатов? – теперь уж несколько забеспокоился и я.

– Вы, ваше благородие, подавайте команды, а уж мы выполним.

Быстро построив сотню, я отрапортовал генералу.

– Вы недавно прибыли, прапорщик?

– Так точно, ваше превосходительство, только неделю назад, – отвечал я, рассчитывая, что буду избавлен от строевого учения.

– Не только, а уже неделю, – подчеркнул генерал. – Вот и отлично. Покажите мне, прапорщик, ломку фронта.

«Что это за штука?» – спросил я сам себя, а генералу ответил:

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

Подойдя к сотне, я сказал вопросительно смотревшему на меня Перекатову:

– Ломку фронта приказал. Что это такое?

Перекатов укоризненно посмотрел на меня, как будто я виноват, что не знаю, что такое ломка фронта.

– Командуйте, ваше благородие, «Вперед», потом «Правым плечом», а мы постараемся.

Я подал команду для движения вперед «Справа по шести». Когда колонна вытянулась, скомандовал «Прямо» и направился в хвост колонны к Перекатову.

– Прапорщик! Не отходите от меня, – прокричал мне генерал.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – козырнул я.

Несмотря на мое поистине тяжелое положение, я все же старался припомнить: а ведь я видел где-то этого генерала; он таким же высоким голосом командовал тогда. Позвольте! Да ведь это же было в Новогеоргиевске на параде. И фамилия генерала вовсе не Крынкин, а Кренке – он был там начальником сектора обороны. «Солдатский вестник» сообщил, что Кренке немец и сбежал к своим вместе с планами обороны. А он вот здесь, хоть в настоящее время я предпочел бы, чтобы «солдатский вестник» не ошибся. Ничего не поделаешь. Подойти к Перекатову хитрый генерал мне не давал. И я решил дать сотне отойти подальше, а потом вернуть назад и повторить все вновь. Так и сделал. Когда генерал начал уже подозрительно посматривать на меня, я, собравшись с силами, скомандовал: «Правое плечо вперед, марш», а затем «Прямо». Сотня шла хорошо. Я повторил маневр еще раз.

Кренке, язвительно ухмыляясь, спросил:

– И еще раз повторите?

– Так точно, ваше превосходительство, – с готовностью отвечал я.

– Ну хватит. Остановите сотню.

Генерал подошел к сотне.

– Спасибо, братцы, за службу: ходите хорошо!

– Рады стараться, ваше превосходительство.

Больше генерал ничего не сказал, молча подал мне руку и ушел. Я удивился, что его не сопровождал командир полка. Оказалось, генерал Карпов не любил Кренке, считал его младше себя по службе и никаких знаков внимания ему не оказывал. Кренке в свою очередь никогда не обедал в полку, что считалось выражением неудовольствия.

Проходили дни, недели.

Каринский бывал в сотне не чаще двух-трех раз в неделю. Я заходил к нему по вечерам, только когда он меня приглашал. Неизменно был небольшой концерт, который Каринский исполнял с большим воодушевлением, я слушал с неменьшим удовольствием. Пили чай, обменивались впечатлениями. Но ни разу разговор не подымался о том, где проводит свое время командир согни.

Теперь я был полновластным вершителем всех судеб сотни, за исключением подписывания разного рода бумаг. Уже два раза сотню, а вместе с нею команды из других сотен водил на постройку окопов.

Когда мне в первый раз подвели оседланную лошадь из нестроевой сотни, я совершенно не знал, с чего начать. Выручил меня Перекатов: показал, как подогнать стремена, как сесть в седло, разобрать поводья и управлять конем.

– Обозная, – с неодобрением говорил он, – ничего не понимает.

А я не понимал, чего именно лошадь не понимает, она казалась мне вполне нормальной, хотя и не очень высокой, и я опасливо думал, что нужно делать, когда она побежит быстрее, чем мне надо, и как на ней держаться: за гриву, за седло или только за поводья. Помог опять Перекатов.

– Вы, ваше благородие, поезжайте шагом, поводья не тяните, но и не ослабляйте. Шпорами не щекочите. Пока придем (почему придем? Ведь я-то ехать буду, подумал я), вы пообвыкнете, а потом я вам еще покажу, что нужно.

С непривычки даже шагом ехать мне вскоре стало тяжело. Но потом я «пообвык», как выразился Перекатов, и даже прибавлял иногда скорости, но тоже шагом, против чего конь не возражал.

Часа через полтора пришли на место. Там уже ждали саперы. Команду разбили для выполнения разных работ: рытье, заготовка и подноска жердей, забивка кольев и прочее.

Я с трудом слез со своего Изумруда. Пока обошел кое-какие работы, которые видел впервые, и разобрался в технике их выполнения, я отдохнул от верховой езды, и Перекатов показал мне, как нужно ездить строевой и  облегченной рысью, а также галопом, как переводить лошадь в рысь и галоп. Это не было большой премудростью, но, конечно, овладеть всем этим я не мог и в малой степени.

– Это еще ничего. Вот как вы себя будете завтра чувствовать? Некоторые пограничники, даром что из мужиков и к лошадям привычные, после первого раза по два дня враскорячку ходили.

– Ты поучи меня, Перекатов.

– Это хорошо бы, ваше благородие, да ведь лошадей у нас нет, кроме как у командира сотни.

Приятно скакать. Чувствуешь себя в это время каким-то особенным существом. Обязательно научусь ездить верхом по всем правилам, мечтал я, следуя легким галопом по зимней дороге. Внезапно конь перешел на рысь. Это было уже совсем не то: после нескольких чувствительных толчков я протрясся еще с полверсты строевой рысью, не умея перейти на облегченную. Потянул за поводья. Конь перешел сразу на шаг, а я переместился ему почти на шею. Утвердившись в седле, я шагом доехал до Перекатова и передал ему все свои впечатления от верховой езды.

Теперь в полку прибавилось много молодых офицеров, но пока ни с кем из них я близко не сошелся и поддерживал отношения по-прежнему только с Волковым, Речниковым и Стышневым.

Волкову тоже пришлось кое-что претерпеть от генерала Кренке. Генерал смотрел учебную команду, был доволен. Прозвучала труба на обед. Кренке говорит Волкову:

– Можно команду вести обедать. Вы останьтесь!

Ваня «командует»:

– Иван Иванович! Ведите команду обедать.

Тут-то генерал и взял его в оборот:

– Отставить! Вы, прапорщик, до сих пор не знаете, что в строю нет Иванов Ивановичей, а есть чины и фамилии. Извольте подать другую команду. – Ваня вспотел и принужден был гаркнуть:

– Отставить! Прапорщиков Речников! Ведите учебную команду на обед.

Когда команда ушла, Кренке еще долго отчитывал Волкова. Но все это было не без пользы: я решительно взялся за изучение строя «пеший по-конному» и учел  урок, полученный Ваней, а он воспользовался моим «опытом». Так мы постепенно постигали тайны строевого командования.

* * *

В феврале наш полк перешел на болотный участок. Теперь мы стояли в землянках, в лесу. Занимались мало. Впереди нас на позиции стоял казачий полк. Мы ездили к казакам знакомиться с их расположением в обороне, чтобы, если потребуется, немедленно поддержать их. Сплошного фронта не было: перехватывались лишь дороги, где были устроены блокгаузы, то есть бревенчатые срубы, присыпанные землей, в стенах срубов прорезаны бойницы. Все блокгаузы имели крыши и внутри железные или кирпичные печки самого простейшего устройства.

Есаул – командир сотни – угощал нас чаем и перцовкой. Он беспощадно ругал начальство, засадившее казаков в болото.

Мы провели у казаков весь день и ночь. Ночью они вели себя неспокойно, то и дело вспыхивала стрельба, иногда принимавшая общий характер. Сперва мы настораживались и даже опасливо поглядывали на есаула. Но тот благодушно махал рукой:

– Ерунда. Немцы не дураки, чтобы ночью по болотам лазить. Сидят себе в Пинске да по деревням и в ус не дуют. А станичники от скуки забавляются.

Действительно, никакой стрельбы со стороны противника ни разу за всю ночь мы не слышали.

Жили мы исключительно скучно. Штабс-ротмистр Каринский совершенно исчез, и я единолично командовал сотней.

Обычным развлечением офицеров была карточная игра. Любители преферанса начинали свои пульки с раннего утра и просиживали до позднего вечера. Многие играли в «очко», «темную», «польский банчок». Наибольшей популярностью пользовалось «очко». Некоторые из молодежи настолько увлекались им, что проигрывались в пух и прах. Таких вызывал потом к себе командир батальона, делал им внушение. Так как проигравшимся нечем было расплатиться в офицерском собрании, на их содержание накладывался временный запрет,  и они только расписывались в денежных ведомостях.

В игре в «очко» мне везло: иногда выигрывал довольно крупные суммы. Но я стеснялся своих выигрышей и после них длительное время воздерживался от игры.

Денежное содержание офицеров развозил по батальонам полковой казначей. Обычно он появлялся под вечер, а когда раздавал все деньги, уже была ночь. Куда же ехать в такую пору, да еще с денежным мешком? Казначей оставался ночевать. От нечего делать предлагал сыграть «по маленькой». Предложение принималось. И когда утром казначей уезжал, в его мешке денег находилось немного меньше, чем перед раздачей содержания, с той разницей, что теперь деньги были уже не казенные, а принадлежали ему. Партнеры казначея уныло бродили по землянке или спали: им больше нечего было делать.

Я наблюдал подобные случаи несколько раз и удивлялся тому, что однажды обобранные ловким шулером молодые офицеры давали обирать себя еще и еще раз. От моих попыток удержать их они только отмахивались. В конце концов я принужден был доложить об этом командиру батальона, теперь уже не ротмистру, а подполковнику Белавину. После этого игрок-казначей больше у нас не появлялся.

* * *

В феврале всех молодых солдат приводили к присяге. Полковой священник отец Варсонофий Лядов читал текст, солдаты повторяли, затем он осенил всех крестом, и на этом принятие присяги закончилось. В Новогеоргиевской крепости этот обряд был обставлен и выполнен гораздо торжественнее и впечатляюще.

Еще интереснее была исповедь: священник называл вид греха, солдаты отвечали «грешен». Когда было перечислено удовлетворившее священника количество грехов, он разом отпустил их всем присутствующим, а их было более тысячи человек. А ведь нам в училище толковали о тайне исповеди! Значит, религиозные обряды можно приспособить к обстановке. Да и на самом деле. Если бы священник взялся исповедовать каждого солдата в отдельности, то, затрачивая на это дело только  по пяти минут, он был бы вынужден сидеть у нас в батальоне, работая по шести часов в день, не менее полумесяца. А при примененном им способе исповеди он затратил на все только сорок – сорок пять минут. Нужно сказать, что солдаты отнюдь не были недовольны. Видно, религиозные чувства не так уж сильны в народе.

* * *

В марте наш полк занял позиции от Ляхович к югу, седлая Брестское шоссе, четвертая сотня расположилась западнее Городища по обе стороны шоссе. На позиции стояли два батальона, в каждом все четыре сотни в линию. На сотню приходилось около полуверсты или немного больше. До противника было от четырехсот до восьмисот шагов. Нас разделяла с ним река Щара. Впереди проволочных заграждений выставлялись полевые караулы и секреты. Последние только по названию были секреты, а на самом деле их выставляли в точно определенных местах. Все отличие секрета от полевого караула состояло в том, что в секрете было три человека, а в полевом карауле семь.

Мы рассматривали в бинокли и артиллерийские стереотрубы расположение противника, но там, как правило, было пустынно и человек появлялся в окопе или за окопом очень редко. Интереса ради я облазил все межокопное пространство, подползал к самым проволочным заграждениям немцев, но ничего особенного не обнаружил.

Пехотного огня почти не было слышно, но артиллерия немцев нет-нет да производила налеты на наше расположение. Обычно стреляли тяжелые батареи. Часто бывало так, что из двенадцати выпущенных снарядов не разрывалось десять-одиннадцать. Значит, у немцев было не все благополучно на заводах. Правда, кое-кто у нас клятвенно уверял, будто немцы стреляют из захваченных в наших крепостях орудий и нашими снарядами. Поэтому, мол, они и не рвутся. Но это были скорее выдумки: у немецких шестидюймовых снарядов особенный звук в полете и особенно резко отличающийся от наших снарядов звук разрыва, за который наши солдаты прозвали немецкие снаряды «кряквами». И действительно: они разрывались с характерным кряканьем.  Наши же тяжелые снаряды рвались без всякого предварительного кряканья. В этом я успел разобраться, так как сам выпустил не один десяток таких снарядов.

* * *

У нас в сотне произошли изменения: штабс-ротмистр Каринский назначен командиром нестроевой сотни, на его место прислали прапорщика Тихона Телешева, по профессии народного учителя, двадцати четырех – двадцати пяти лет.

Вскоре он показал себя с отвратительной стороны. Любимой темой его разговоров являлись женщины. Но что это были за рассказы? Невыносимая грязь, половая распущенность, не знающая предела, какая-то козлиная похотливость. В первые же дни нашего совместного пребывания в землянке я попросил его избавить меня от подобных рассказов и не развращать совсем юного, восемнадцатилетнего Грушко, второго младшего офицера сотни. Тихон злился, называл меня девочкой, барышней, сосунком и пытался продолжать свои рассказы. Однажды я попросил Грушко:

– Станислав, сделай милость, оставь нас на пять минут.

Когда Станислав вышел, я сказал Тихону:

– Слушайте, господин прапорщик Телешев! Если вы позволите себе еще раз ваши гнусные рассказы, я обругаю вас развратником, подам рапорт командиру батальона и буду просить о предании вас суду чести за попытки развращения юного Грушко.

Тихон затих, затаил против меня злобу, стал грустный и молчаливый.

Второй отвратительной чертой характера Телешева была страсть к рукоприкладству. Он бил солдат и унтер-офицеров, как говорится, за дело и без дела. Лишь бы бить. У этого длинного и тощего человека постоянно чесались руки. Он прямо-таки лишался сна, если за день не побьет двух-трех человек. А бил умело, хладнокровно, резкими ударами. Я смотрел на него и удивлялся: и это народный учитель?!

– Тихон, а ребят ты тоже колотил – и мальчиков и девочек?

– Это тебя не касается. Вот если бы ты был моим  учеником, будь спокоен, я тебя выучил бы, – хмуро отвечал он и делал характерные движения рукой.

– Нет! Ты, Тихон, страшный трус. Ты можешь бить только того, кто не может дать тебе сдачи. А перед сильными и стоящими над тобой ты готов ползать на своем тощем брюхе.

Телешев понемногу начинал раздражаться.

– Не забывайте, прапорщик, что я командир сотни, а вы мой младший офицер.

– Может быть, встать перед тобой?

– И встанешь!

– Пока мы наедине, Тихон, не будет этого. А знаешь, между нами говоря, в тебе способнейший специалист пропадает.

Тихон успокаивается и интересуется:

– Что ты имеешь в виду?

– Палач из тебя хороший вышел бы!

Тихон визгливо орет:

– Вы забываетесь, прапорщик!

Нужно сказать, никто из старых кадровых офицеров полка, кроме ротмистра Желиховского, никогда не бил солдат. Я об этом знал. Били вахмистры и молодые прапорщики. Но первенство между ними, безусловно, держал Тихон.

Я сговорился с адъютантом командира батальона прапорщиком Брыковым, и мы устроили против Телешева маленький заговор. В успехе его я не сомневался, так как Белавин благоволил веселому, общительному Брыкову.

Однажды на офицерских занятиях в батальоне Брыков с невинным видом спросил подполковника Белавина:

– Господин полковник! А ведь в уставе не все необходимое предусмотрено о начальниках и подчиненных и о правах начальников.

– Что вы имеете в виду, прапорщик? – недоумевал подполковник.

– А вот право офицера бить по лицу солдат и унтер-офицеров. Ведь есть подобные случаи и у нас, – тут Брыков намеренно запнулся, – а в уставах это не предусмотрено.

– В уставах, прапорщик, к вашему сведению, все предусмотрено, что необходимо, А тот, кто нарушает  устав, подлежит ответственности по закону. В первом батальоне, я надеюсь, не может и не должно быть случаев мордобоя!

– Так точно, господин полковник, не должно, – с невинным видом отвечал Брыков, поглядывая на Телешева, который сидел ни жив ни мертв.

– А если будут, прикажете докладывать вам, господин полковник?

– Да! По команде!

– Ну что, Тихон Кириллович, – спрашивал я Телешева, – согласен ты с подполковником Белавиным, что мордобоя не может и не должно быть?

– Змея ты, а не человек, Мишка, – отвечал удрученный Тихон. – Живем вместе с тобой не один день, а тебя не раскусил: все это твои штучки.

Вскоре он чем-то заболел и был эвакуирован. Через неделю мы отошли в дивизионный резерв, где мой приятель доктор Габай Ашурбек передал мне привет от Телешева.

– А где он?

– Эвакуировался в тыл. У него маленькая неприятность.

– Какая?

– Последствия залеченного, но невылеченного сифилиса. Начало сухотки спинного мозга.

* * *

В полках введены пятые батальоны, запасные. Командир пятого батальона полковник Соколов, по всей вероятности, пришел из отставки. Он еще бодр, умеет лихо козырять и почему-то особенно тянется перед командиром полка, к явному неудовольствию последнего.

Перед самой пасхой мы стояли на позиции, и в это время нас постигло большое несчастье. Прапорщик Грушко, несмотря на неоднократные напоминания, что немецкие снайперы особенно хорошо стреляют ночью по ракетчикам, по молодости лет и неопытности пренебрегал мнимой, как ему казалось, опасностью. Запасшись ракетным пистолетом и ракетами, во время своего дежурства он ходил по окопам и время от времени пускал ракету, рассматривая при ее свете межокопное пространство. Как-то ночью он, по обыкновению, стрелял из ракетного пистолета и на третьей ракете был  убит пулей в лоб. Солдаты принесли его к нашей землянке. Мне было и горько, и досадно. Наконец решил: отомщу бошам за Станислава. У меня еще в школе прапорщиков обнаружились некоторые способности стрелка. Но не хватало выдержки, стрелял я очень быстро, и снайпер из меня едва ли получился бы. В полку я усовершенствовался в стрельбе из винтовки, а также из пулемета. Не теряя времени, я еще раз пристрелял свой карабин, десять раз проверил его, отобрал патроны и вышел на «охоту». В течение трех дней – ночью я не умел стрелять – я ранил и убил пять немцев, а может быть и шесть: в пяти случаях я знал, что моя жертва поражена, так как видел немца слегка подпрыгивающим, а потом и падающим, в одном же случае не был уверен в попадании. Немцы за мной тоже устроили «охоту». Но я не попался. Из романов Джека Лондона я знал, что не следует дважды стрелять с одного места. Я дополнил Д. Лондона: «и в одно время дня». Станислав был отомщен.

* * *

Прибыл новый командир сотни прапорщик Нарциссов Викентий Федорович. Внешний вид его не радовал глаза: среднего роста, рыжий, включая ресницы и брови, краснолицый, весь в крупных веснушках. К тому же он оказался обладателем удивительно неприятного, резкого, крикливого голоса. На деле же Нарциссов показал себя славным малым, хорошо образованным (студент-юрист второго курса), дельным и толковым офицером. Он окончил военное училище в августе и имел передо мною старшинство на целых три месяца. Мы с ним зажили дружно. Он хотя и был попович, что явствовало уже из его фамилии, но не верил ни в бога ни в черта, любил повеселиться, посмеяться, рассказать интересный анекдот.

– Викентий Федорович! В пасху на позиции будем стоять? – спросил я Нарциссова, вернувшегося от командира батальона.

– Нет. Наш полк и Рыпинский уходят в дивизионный резерв. Стоять будет в лесу, двенадцать верст западнее Клецка. Генерал говорил командирам батальонов, что там есть отличный городок, построенный кавалеристами.

– Это превосходно. По крайней мере, клопов и блох будет меньше.

– Старков обещал сделать дезинфекцию. Знаешь ведь, что старший врач не любит хвастать попусту.

И вот мы в городке. У нас прекрасный домик, где вдвоем нам уютно и тепло. Мы знали, что в Киев снаряжена специальная экспедиция с задачей привезти куличи, пасхи, греческие бобы, колбасу, вино и прочее, а также подарки по заблаговременно составленным спискам.

Пасхальные дни были омрачены большой неприятностью. В полках, стоявших на позиции, нашлись люди, которые пренебрегли совестью и честью русского солдата и братались с немцами. Это продолжалось несколько дней. Никаких мер против братания принято не было: то ли наше начальство растерялось, то ли были еще какие-то веские основания.

Я решил посмотреть на братание. Причина для поездки была вполне основательна: мой большой приятель по школе прапорщик Иннокентий Костояров командовал сотней в братавшемся полку.

Командир батальона подполковник Белавин относился ко мне очень доброжелательно и даже иногда разрешал проехаться на его коне, тем более, что сам он избегал ездить верхом.

Я обратился к нему. Белавин зорко посмотрел на меня своими умными прищуренными глазами.

– Берите коня. Развлекитесь, юноша (это было его обычное название для меня). Когда вернетесь, расскажете, что интересного видели.

Ни одного слова о братании ни им, ни мною произнесено не было.

Я проехал хорошо знакомыми дорогами прямо к землянке Костоярова. Кенка в белоснежной рубашке с засученными рукавами, открытой шеей сидел у землянки на скамейке за грубым столом, сделанным солдатами при помощи топора, и распивал кофе, свой любимый напиток.

– Мишка, друг, – обрадовался он, – вот хорошо, что ты приехал. А у нас тут черт знает что творится, – уже не так радостно закончил он.

Своими словами он выручил меня, так как прямо сказать ему, что я приехал посмотреть на братание, мне  было неудобно, да и Кенку я любил, и видеть его было мне приятно.

– А что такое?

– Разве у вас ничего не слышно? – подозрительно спросил Кенка.

– Слышали кое-что, да не придали значения. Брось, Кенка, об этом. К тебе гость приехал за пятнадцать верст, а ты, вместо того чтобы угостить чем-нибудь, угощаешь его какими-то слухами.

– Слухами?! Эти слухи у меня вот где, – недовольно похлопал себя по шее Кенка, снимая свое неразлучное пенсне. – Ну черт с ними! Ты прав! Абдулин! – крикнул он денщику, привязывавшему моего коня к скобе, специально вбитой для этой цели в сосну, – тащи сюда, что осталось, да стол накрой чем-нибудь.

Юркий татарин накрыл стол простыней, появились почти не тронутая пасха, остаток желтого кулича, разные колбасы и две наполовину опорожненные бутылки. Я подсел к все еще недовольному Кенке. Выпили по чарке, поздравили друг друга, вспомнили старое. Вино было хорошее, крепкое, в меру сладкое. От него как-то приятно делалось внутри.

– Чего ты все хмуришься, Кенка?

– Не могу, брат, забыть, что сейчас между окопами наша солдатня обнимается с немцами.

– Ну уж и обнимается!