Текст книги "Пробуждение"

Автор книги: Михаил Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Сам видел и вчера, и сегодня.

Выпили еще. Кенка все не мог успокоиться.

– Хочешь, пойдем посмотрим?

– Стоит ли? Картина-то, ты сам говоришь, малоприятная.

– Ты понимаешь, не думал я, что моя одиннадцатая будет как все.

– Люди везде одинаковы.

– Я с ними, чертями, жил душа в душу, а они... – Кенка махнул рукой.

– Ну, черт с ними! Давай пройдем посмотрим, – небрежно согласился я.

На позиции стояла невиданная тишина: не слышалось ни единого орудийного или ружейного выстрела. Просто не фронт, а тыловая деревня. Мы шли не ходом сообщения, а по верху и когда выбрались на бруствер переднего окопа, перед нашими взорами раскинулась  широкая долина Щары, усеянная огромным количеством солдат, стоявших и ходивших большими толпами и отдельными группами. Я внимательно разглядывал братание. Конечно, обнимающихся с немцами наших солдат я не увидел. Немцы даже не соприкасались с нашими вплотную. Между ними проходила как бы нейтральная полоса шириной, как мне показалось, шагов в двадцать. Иногда от нее к немцам или от немцев к нам шел солдат, что-то передавал и что-то получал взамен. Если это было братание, то все-таки какое-то настороженное, не до конца искреннее и доверчивое.

– А знаешь, Кена? По-моему, наши солдаты, да и немцы, просто интереса ради устроили перемирие, но до братания здесь еще далеко. Смотри! Обе стороны довольно насторожены!

– Я видел другое, видел, как обнимались.

– Может быть, отдельные солдаты. Вот сколько я ни смотрю, все их разделяет полоса шагов в двадцать, не меньше.

От толпы братающихся к окопам и от окопов к толпе беспрерывно двигались отдельные солдаты и небольшие группы.

– Кена, разреши мне поговорить с некоторыми солдатами.

– Сделай милость! – пробурчал Костояров.

Я остановил пожилого солдата, проходившего мимо и торжественно отдававшего честь, отбивая ногу.

– Подойди сюда, братец.

Солдат подошел, держа руку у козырька.

– Опусти руку. Скажи, ты был там? – махнул я рукой в сторону немцев.

– Так точно. Интересовался.

– Чем же ты интересовался?

– Интересно, ваше благородие, как немцы выглядят.

– Ну и что же ты увидел?

– Да что, ваше благородие. Солдаты ничего, вроде нас, только что похлипче, а ундера, фитфебели злыми глазами смотрят, ряшки красные, один даже, извиняюсь, с брюхом, как у бабы на сносях.

– О чем же говорят солдаты с немцами?

– Дык какой разговор может быть, ваше благородие? Так руками машут, на пальцах показывают. Немцы  кричат: «Рус, рус, камрад», ну и мы им: «Камрад, камрад». Меняются ребята: немец – часы, наш – булки с колбасой, наш – нож, а немец – бутылку, шнапс, значит. Видно, кормют у них хуже нашего.

– А еще ни о чем не говорили? Солдат несколько смутился.

– Показывали, ваше благородие, – неохотно сказал он. – Руки поднимут и к себе машут, а наши тоже руки подымают и к себе машут. Немцы головой трясут. А то показывают: погоны снимают, едут на телеге, обнимают, значит, бабу, щеку на руку и спят вроде. Понятно конечно! Дескать, войну по боку, домой, к бабе. Наши грохочут, им тоже показывают не хуже, ребячий плач еще! Немцы смеются, «гут, гут» лопочут – это по-нашему «хорошо» значит. Вот и все, ваше благородие!

– А не обнимались с немцами наши солдаты?

– Вот чего не видал, то не видал, ваше благородие.

Я отпустил солдата.

– Ну как, Иннокентий Андреевич, не изменилось ваше уважаемое мнение?

– Черт их знает! Солдат говорит одно, но я-то собственными глазами в этот же бинокль видел другое.

– Давай поговорим еще с солдатами?

– Ты говори. Я не буду: мне на них смотреть тошно!

– Ну-ну, не сердись, Юпитер, ты уже неправ. Не такой плохой народ твои солдаты. Просто устали они от войны, о доме думают. Меня интересует другое: как все это дело началось. Пусть кто-то начал это, но ведь он должен был условиться с противной стороной. А это, по-моему, исключается.

– Верно, Миша! Нужно подумать.

Я остановил еще трех солдат. Все они ничего нового не могли сказать. Кто и как начал братание, они объяснить не могли.

Мы вернулись к землянке Костоярова. Нашли там его младшего офицера – прапорщика Клюкина, молодого, совсем мальчика, но не по годам серьезного.

– Знаете, Иннокентий Андреевич, – говорил он, когда мы уселись за кофе с пасхой и другими прелестями, – мне кажется, что братание началось стихийно. Я опросил многих солдат и унтер-офицеров. Никто ничего путного мне сказать не мог.

Клюкин сделал длинную паузу, задумчиво размешивая сахар и сгущенное молоко. Было ясно, что он хочет что-то сказать, но не решается.

После молчания, становившегося неловким, он оглянулся, осмотрел нас и медленно продолжал:

– Правда, один солдат слышал, а от кого забыл, будто кто-то из наших солдат вылез на бруствер и стал махать немцам фуражкой. Немцы не стреляли. Тогда вылезли уже несколько человек и тоже стали махать фуражками. Немцы не только не стреляли, но сами вылезли на бруствер и тоже махали своими картузами. Потом наши осмелели, прошли за проволоки. Немцы тоже. А результат известен.

– А кто этот солдат, который слышал?

– Иннокентий Андреевич! Вы мне верите?

– Что за вопрос?

– Михаила Никаноровича я тоже немного знаю. Я не могу назвать вам этого солдата: слово дал. Но поверьте мне, что тут нет ничего, как бы это сказать, криминального, что ли. В противном случае я сам этого солдата препроводил бы к вам.

Клюкина мы любили, хотя знали его мало. Этот безусый бывший студент, несомненно, был русский человек и патриот. Немецкую военщину он ненавидел до глубины души, да и нашу военную среду не очень жаловал. Мне раньше казалось, что он большой либерал, да и Кенка думал то же самое. А теперь стало ясно, что Клюкин революционер. Я, к стыду моему, знал о революции и революционерах только по романам. Живого революционера в глаза не видел. Революционеры для меня были окутаны облаками романтики. И вдруг Клюкин, мальчик, хотя и серьезный, но все же мальчик, – революционер. Я уже по-новому взглянул на него. Значит, он тоже помышлял убить царя? Н-да! Правда, наш царь не представлялся мне великим человеком. Пожалуй, даже наоборот, но все же... Дальше цареубийства мои чнания о революционерах не шли. Но Клюкин так мало походил на террориста и бомбометателя! Он очень милый, образованный и думающий мальчик, но не террорист.

– Послушайте, Клюкин! – сказал, загораясь, Костояров. – Вы дали слово, забыв, что вы офицер. А есть тут криминал или нет, давать заключение об этом едва  ли предоставлено вам право. Я считаю, что вы поступили крайне неосмотрительно и даже забыли присягу. Дело начало принимать нежелательный оборот.

– Иннокентий Андреевич! Прими во внимание, что Клюкин все сообщил тебе и мне, полагая, что мы поверим ему. Согласись, что он мог ничего нам не сказать, и тогда никто не знал бы о его разговоре с солдатом. Я думаю, нам следует забыть о всем сказанном – так будет для всех нас лучше.

Мои слова только подлили масла в огонь.

– Ты, Миша, не понимаешь, что говоришь! – возмущался Кенка. – Ведь своим доверием Клюкин делает нас соучастниками его, Клюкина, проступка, недостойного офицера, проступка, нарушающего присягу, которую он приносил.

Положение осложнялось, и я не знал, как из него выпутаться.

В это время, к счастью, появился адъютант командира батальона прапорщик Тараканов, известный приверженностью к бутылке и остроумию, часто неудачному.

– Здравствуйте, господа! Коротаете времечко наше несуразное? Что это? Кофе? Фи! Одна сырость. Кеночка, прочти, дружочек, распоряженьице. Очень интересненькое и важненькое. Можешь читать вслух: всем офицерам сообщается.

Иннокентий, водрузив на положенное место свое пенсне, которое он в пылу спора положил на стол, медленно и внятно зачитал распоряжение командира батальона. В нем говорилось о прискорбных случаях братания, о том, что оно возникло стихийно, без злой воли со стороны солдат. Говорилось о том, что господа офицеры своевременно не сумели пресечь это позорное для русской армии явление. Командир полка приказал никого к ответственности не привлекать. Об остальном адъютанту батальона ставилось в обязанность сообщить командирам сотен устно. Я вздохнул с облегчением. Сложное положение с сообщением Клюкина неожиданно и благоприятно разрешилось. Даже Костояров подобрел.

– Ну а что еще, Таракан, скажешь? – спросил он.

– Завтра, господа, в шесть утра наша артиллерия произведет налет на расположение противника, особенно в тех пунктах, где солдатики переговаривались с бошами.  Затем днем будет произведено еще три-четыре налетика. Кроме того, «максимчики» постреляют. Вот и не будет охоты у солдатиков из окопчиков вылезать. И все само собой прекратится. Таково решение высшего начальства, по-моему, очень неплохое. Кеночка! У тебя и рюмочки не найдется чего-нибудь, кроме этого немецкого напитка? Как патриот, я его презираю.

– Сейчас, Таракан! И это все?

– По начальству все, а от меня еще кое-что. Братанием, братцы, занимались, как я понял, на всем фронте армии, а может быть и все армии. Так что унывать нам нечего. Но все это неофициально и между нами. Так как же, Кеночка?

– Подожди, Таракан, поищу сам: не хочу звать Абдулина.

Костояров пошел в землянку.

– Что это у вас, братцы, личики были скорбные, когда я приехал? О братании сокрушались? Чепуха! – Бравый адъютант махнул рукой. – Было и нет. А еще, братцы вы мои, наша дивизия сменяется сибиряками и становится в корпусной резерв на две недельки. Вот и отдохнем. Браво, Кеночка, я всегда любил тебя, мой котеночек ласковый, – болтал Тараканов, принимая из рук Кенки начатую, но почти полную бутылку хереса. Таракан выпил вино и отбыл в другие сотни. Я сказал Иннокентию о смене нас на две недели сибиряками. Он обрадовался.

– Вот здорово! Сходим на охоту.

– Что ты! Какая охота в мае?

– А черт! Забыл. Ну тогда рыбу половим. С Габаем уговоримся. Клюкин! Извините меня! Я тут погорячился и, поверьте, страшно рад, что все так хорошо кончилось. Давайте, друзья, разопьем остатки от Таракана. Э! Да он, подлец, все высосал, и когда только успел! Ну ничего! Обойдемся и так. Вашу руку, Клюкин! А впредь все-таки будьте более серьезны и... не так откровенны.

Они пожали друг другу руки.

Вскоре я уехал. Командиру батальона доложил все подробно, умолчав, конечно, о разговоре Клюкина с оставшимся неизвестным солдатом.

А наутро, как мы узнали потом, произошло следующее. Только успела наша артиллерия сделать залп по  окопам противника, как немецкая артиллерия яростно обрушилась на наши окопы и батареи, как будто русское и немецкое командование сговорилось. Каждый налет нашей артиллерии вызывал ответный немецкой. Были убитые и раненые, в том числе и прапорщик Клюкин, которому небольшой осколок снаряда попал в правую ногу выше колена и слегка разрушил кость. Я ездил к нему в лазарет. Габай Ашурбек сказал, что Клюкину придется месяца четыре поболеть, но хромать он не будет.

Я спросил Клюкина, когда остался с ним наедине:

– Сеня! Скажите по правде, ведь мы приятели, вы террорист?

Клюкин, несмотря на мучившую его боль, расхохотался.

– Нет, Миша! Я не террорист. В этом вы можете быть твердо уверены. Наоборот, я считаю, что индивидуальный террор пользы не приносит и цареубийства своей цели не достигают. Нужны другие способы борьбы за то, чтобы людям лучше жилось. А в первую очередь – просвещение.

Я не все понял, что он сказал, но то, что он за просвещение народа, это я и сам приветствовал и успокоился за будущее Клюкина: все-таки он был милый и умный мальчик.

* * *

Произошло знаменательное событие: шестнадцать прапорщиков произведены в подпоручики, в том числе Нарциссов, Речников, Волков, Шагимарданов, Стышнев и я. Нас собрали к командиру полка. Генерал произнес прочувствованную патриотическую речь о Родине, народе, царе – отце народа, о выпавших на Россию тяжких испытаниях, о доблестных солдатах и офицерах. Он тепло, по-отечески поздравил нас и пожелал всяческих успехов.

Потом поздравлял своих офицеров Белавин, поздравляли командиры сотен, приятели, и мы поздравляли друг друга. Все поздравления, конечно, были всухую, так как вино, а тем более водка разрешались лишь в большие праздники и в так называемые «царские» дни – тезоименитства их величеств.

Новые подпоручики немедленно нацепили заранее  припасенные погоны и чувствовали себя теперь под сиянием четырех звезд – по две на каждом плече – не менее гордо, как если бы им присвоили чин генерала. Но первые часы после производства миновали, и опять все вошло в свою привычную колею: позиция и преферанс или занятия, преферанс и «очко».

Вскоре произошло еще одно событие, которое было приятно офицерам военного времени, но почему-то заставило взгрустнуть старых кадровых офицеров-пограничников: приказом главкозапа в пограничных полках отменялся строй «пеший по-конному» и вводился обычный пехотный. Мы были рады, ибо хотя и овладели в известной степени кавалерийским пешим строем, но все-таки при сложных перестроениях часто не могли избежать путаницы. Теперь же все упрощалось. Правда, приходилось переучивать рядовых и особенно вахмистров, но это было уже второстепенным делом, и с ним справились быстро и довольно успешно по той причине, что пехотный строй значительно проще «пешего по-конному». Одновременно были введены звания «фельдфебель» и «унтер-офицер» вместо «вахмистр старший», «вахмистр» и «вахмистр младший».

После того как командиры сотен доложили по команде об овладении пехотным строем, был парад, на котором мы удачно маршировали по-новому.

Перед парадом ротмистр Наумов обучал всех молодых офицеров салютованию шашкой и движению «с обнаженным холодным оружием» в строю. Не обошлось и без неприятных минут: некоторым офицерам приемы шашкой не давались. Это заметил на параде командир полка, собрал неудачников и сам показал отличную работу шашкой.

– Вы – молодые люди, а машете шашкой, как кухарка ухватом. Потрудитесь изучить положенные приемы. Ротмистр Наумов! Подайте команды, я еще раз посмотрю!

И вот в присутствии всего полка девять неудачников снова махали шашками, как ухватом. Генерал был недоволен и пенял командирам сотен, к которым принадлежали виновные, о малом внимании к молодым офицерам. Но вот кончился парад, красные и потные, семь прапорщиков и два вновь испеченных подпоручика вернулись в строй.

В этот день в собрании был торжественный обед, играл оркестр и пел хор песенников. Между прочим, оркестр сыграл вальс К. П. Каринского «Думы над Неманом». К сожалению, исполнение его не могло идти ни в какое сравнение с виртуозной техникой самого Константина Павловича. Получился обычный средний вальсик с наивной сентиментальностью. Такой же серой была и песенка, спетая хором. Пусть простит меня Константин Павлович, но, по-моему, композитор из него не получился, о чем я очень жалел, так как в моей памяти были еще свежи вдохновенно исполненные им на баяне пьесы Чайковского и других корифеев музыки. Даже обидно за Константина Павловича, что он сам не понял своей слабости как композитора. Между тем его вальсы и песенки были изданы в Киеве. Это, видимо, и была та работа, из-за которой он забросил занятия в сотне и пошел на нестроевую. И напрасно!

Будни полковой разведки

Теплым майским утром полковой адъютант штабс-ротмистр Булгаков и я шли вдоль деревенской улицы, обсуждая преимущества стоянки в корпусном резерве. Когда мы поравнялись с большой хатой под камышовой крышей, Булгаков сделал приглашающий жест, и мы направились к крыльцу хаты. Наличники ее окон и кружевная резьба крыльца синели свежей краской. Перед хатой теснился десяток старых тенистых лип, в их тени были видны стол и две скамейки по сторонам. Вдоль всей хаты, на невысокой гряде, цветы густо поднимали свои золотые, синие и белые головки.

Когда мы вошли в сени, с низенькой скамейки у стены вскочил и вытянулся бравый солдат, по росту и выправке правофланговый гвардейского полка. Это был вестовой командира полка Курдюмов. Штабс-ротмистр небрежно махнул рукой в сторону солдата: «Вольно, братец!» – и деликатно постучал костяшками согнутых пальцев по двери, а затем слегка приоткрыл ее и спросил:

– Разрешите войти, ваше превосходительство?

Неторопливая, мощная октава благодушно ответила:

– Входите, штабс-ротмистр.

Сдерживая волнение, я вслед за Булгаковым вошел в квартиру командира полка.

Генерал отложил в сторону газету, снял очки и грузно поднялся с широкого деревянного дивана. Я выступил вперед и, щелкнув шпорами, бодро произнес положенную формулу представления.

– Здравствуйте, подпоручик! – Ко мне протянулась  широкая, поросшая рыжими волосами и сплошь покрытая веснушками рука командира полка.

– Здравия желаю, ваше превосходительство!

Сделав еще шаг вперед и почтительно глядя на окладистую рыжую бороду лопатой, за которую молодые офицеры прозвали командира полка Александром Третьим, я пожал мягкую, теплую руку.

Генерал снова сел на диван, заскрипевший под его тяжестью, и показал нам глазами на табуретки:

– Садитесь, господа!

С минуту длилось молчание. Генерал разглаживал правой рукой газету и задумчиво глядел в открытое окно на огород, где резвились и щебетали неугомонные воробьи, а я рассматривал его мощную фигуру в кителе с двумя академическими значками на груди.

– Вы, конечно, знаете, подпоручик, – медленно проговорил, нарушая молчание, генерал, – что на прошлой неделе в ночной разведке погиб наш герой поручик Гусаков Иван Андреевич? Я решил назначить вас вместо поручика Гусакова помощником начальника команды пеших разведчиков. Надеюсь, вы довольны?!

Должен сознаться, я был застигнут врасплох и не сразу смог собраться с мыслями. Я – помощник начальника команды пеших разведчиков? Правда, мне неоднократно приходилось ходить от своей роты в разведку. Были и кое-какие результаты. Но ничего серьезного, что давало бы мне право считать себя способным разведчиком, я ни разу не достиг. Особенно меня смутило то, что мне предстояло заменить такого опытного, хладнокровного, находчивого в самых исключительных обстоятельствах разведчика, каким был покойный Иван Андреевич. «Нет! Это мне не по силам, только осрамлюсь понапрасну», – думал я, и ряд других мыслей и опасений пронесся в моем воображении. Легкий, но чувствительный толчок локтем штабс-ротмистра Булгакова вернул меня к действительности.

– Так точно, ваше превосходительство! Весьма доволен, – пролепетал я, удивляясь в то же время: как это, вместо того чтобы возражать, немедленно согласился.

Генерал помолчал, как бы ожидая от меня еще чего-то. Я тоже молчал, собираясь с мыслями и посматривая на него и полкового адъютанта, взгляд которого, как  мне показалось, был слегка укоризненный. Командир полка шумно вздохнул.

– Вот и отлично, – сказал он, – поздравляю вас, подпоручик, – я вскочил, – в новой должности. Надеюсь, что честь нашего славного пограничного полка и память Гусакова Ивана Андреевича вы не посрамите. Можете сегодня же приступить к исполнению обязанностей.

С вспотевшей головой, не помня, что еще отвечал генералу, наступив Булгакову на шпоры и забыв извиниться, я вышел из хаты. Тихая деревенская улица, заросшая травой, была залита веселым солнечным светом. Сильно и приятно пахло травами, полевыми цветами и огородными растениями.

Штабс-ротмистр, вышедший раньше меня, остановился. Его красивое лицо улыбалось, и он добродушно крутил свой пышный, холеный ус.

– Наденьте фуражку, подпоручик, – сказал он, – и успокойтесь: самое страшное миновало. Пройдите теперь к Муромцеву. Знаете, где его найти? В конце деревни за штабом полка, по правой стороне, шагах этак в пятидесяти, за хатами увидите огромное развесистое дерево, если не ошибаюсь, дуб. Недалеко от дуба сарай, в котором и живет Муромцев. Поговорите с ним, а потом – с богом, и за дело, – закончил штабс-ротмистр, крепко пожимая мне руку у входа в штаб полка.

Муромцев, с точки зрения моих двадцати одного года, был почти пожилой человек: ему было за тридцать. Я знал о нем только то, что знали все офицеры полка. Сын генерала, окончил пажеский корпус, служил в гвардейской кавалерии, однако в офицерской жизни не нашел удовлетворения и, выйдя в запас, поступил в университет. Отлично окончив филологический факультет, он был оставлен при университете. После нескольких лет работы получил ученую степень. Перед ним развертывалась будущность ученого. Но внезапно он увлекся замужней женщиной и забыл все, в том числе и университет. Влюбленные уехали за границу и провели там два с лишним года, побывав на всех курортах и во всех первоклассных гостиницах Европы. Но на смену бурной страсти пришли отрезвление и его неизбежный спутник – охлаждение. Раскаявшаяся жена вернулась к мужу и детям, бывший ученый хандрил, переживая утрату своих иллюзий. Началась война. Как офицер запаса Муромцев был призван и по собственному желанию получил назначение в пехоту, в действующую армию. В боях был два раза ранен, из них один раз тяжело, отличился и имел много наград.

* * *

Муромцев пользовался в полку репутацией прекрасного командира и заботливого хозяина. Строгий и требовательный, он был справедлив и внимателен к подчиненным, никогда не придирался к мелочам, но в то же время отличался непреклонностью в точном исполнении службы. Муромцев талантливо оценивал местность и отлично использовал ее возможности. Он всегда умел найти благоприятные условия для успешной разведки там, где другие приходили в отчаяние. Блестящие результаты разведывательных поисков его команды создали ей высокую репутацию в корпусе и дивизии. Но сам начальник команды редко выходил за свои проволочные заграждения. На стороне противника обычно работали его помощник и взводные командиры. Это не значит, что Муромцев не отличался отвагой. Просто он был организатор, руководитель, исполнительские же обязанности его не привлекали.

Восстанавливая в памяти все, что мне было известно о Муромцеве и его команде, я незаметно дошел до окраины деревни. Еще издали увидел действительно огромное дерево с широкой развесистой кроной; а когда подошел ближе, то нашел и сарай, служивший Муромцеву квартирой.

В раскрытую половину ворот сарая виднелся покрытый клетчатой скатертью стол. На столе кипел маленький ярко начищенный самовар, стояли тарелки с сыром и хлебом и кринка молока. А за столом в тени сидел сам Муромцев без френча, в рубахе с расстегнутым воротом, обнажавшим его полную шею.

Штабс-ротмистр не стал слушать моего официального представления.

– Давайте без церемоний, – сказал он приятным глуховатым баритоном, – а то и мне придется одеваться. – Улыбка осветила его выразительное лицо с слегка вздернутым носом и небольшими темно-рыжими усиками. – Присаживайтесь. Рекомендую снять гимнастерку – сегодня с утра жарко. Соединим приятное с полезным: будем завтракать и знакомиться.

Я пытался было сказать, что уже завтракал, но Муромцев перебил меня:

– Бросьте, бросьте, Михаил Никанорович! По себе знаю: в ваши годы можно с аппетитом и три раза позавтракать.

Отметив про себя, что штабс-ротмистр знал мое имя и отчество, я прекратил возражения, сел за стол и осмотрелся. Нужно сказать, что Николай Петрович – так звали штабс-ротмистра – устроился недурно. В сарае прохладно, просторно, полутемно, совсем нет мух, земляной пол чисто подметен и усыпан уже начавшей вянуть травой и многочисленными ромашками. Вянущая трава и цветы наполняли сарай своеобразным, ни с чем не сравнимым ароматом, родным, близким и, вероятно поэтому, слегка грустным. Справа стояла походная кровать, у стены стол, сколоченный солдатскими руками, на столе – карта, книги, уставы, а также изящное зеркало, несколько флаконов и какие-то щеточки.

– Не правда ли, вы были удивлены и вашим сегодняшним вызовом к генералу и результатами этого посещения, – продолжал Муромцев начатый разговор. – Каюсь! Все было подготовлено не без моего участия.

Тем, что сам начальник команды пеших разведчиков штабс-ротмистр Муромцев желал иметь меня своим помощником, я был удивлен не меньше, чем самим назначением. Следовательно, выбор командира полка был подсказан Муромцевым самому генералу или же штабс-ротмистру Булгакову, принадлежавшему к числу немногих друзей Муромцева. По всей вероятности, эти мысли отразились на моем лице – Муромцев, бросив на меня свойственный ему быстрый и острый, как бы хватающий взгляд, положил мне руку на плечо и дружески-участливо спросил:

– Может быть, вы, Михаил Никанорович, что-нибудь имеете против назначения, так неожиданно свалившегося на вашу голову? Скажите откровенно – все это можно еще изменить.

Всего больше я боялся, как бы Николай Петрович не заподозрил меня в том, что я попросту испугался  опасной должности, тем более что на самом деле особой боязни я не чувствовал, может быть, потому, что не был пока с нею достаточно хорошо знаком. Я сделал неопределенный жест, который при желании можно было истолковать и так и этак.

– Видите ли, – продолжал Муромцев, откинувшись на спинку деревенского стула, – я уже месяца два слежу за вашей работой. Иван Андреевич должен был пойти на десятую роту, так как выяснилось, что подпоручик Пахомов не вернется в полк – ногу ему все-таки пришлось ампутировать. Жаль, не дождался Иван Андреевич назначения: он давно ведь был первым кандидатом в полку, да все сам отказывался. В последнее же время здоровье стало ему изменять, он и согласился. И вот такое несчастье! – Муромцев вздохнул и продолжал: – Я интересовался вами и рядом других офицеров. Вы наиболее приглянулись мне. Штабс-ротмистр Булгаков, когда встал вопрос о кандидате на место Ивана Андреевича, доложил генералу о моем выборе.

– Господин ротмистр, а не ошиблись ли вы?

– Почему?

– Я что-то не замечаю у себя способностей разведчика. А браться за такое ответственное дело, не имея необходимых качеств, по-моему, нельзя: и сам осрамишься и других подведешь.

– Нет, Михаил Никанорович! Это еще не причина для ваших сомнений. Качества разведчика у вас, несомненно, есть. За это я могу поручиться. Ведь я наблюдал за вашей работой. И интересовался я, конечно, не тем, как в вашей роте хорошо котелки чистят. А способности разведчика в большинстве случаев дело наживное. Главное – это интерес к работе разведчика. Если быть вполне откровенным, Михаил Никанорович, именно этот ваш интерес и привлекает меня. Результаты вы имели обещающие. Одним словом, я твердо уверен в безошибочности моего выбора.

Что я мог возразить Николаю Петровичу? Сказать ему, что весь мой интерес к разведке был следствием скуки, результатом общего вынужденного безделья окопной войны, стремлением потратить куда-нибудь избыток своей не находящей применения энергии? Карты меня мало привлекали, я не чувствовал, как многие мои товарищи, священного трепета, когда держал их в  своих руках. Развлечения в окрестных местечках и городках, до которых так охочи были многие скучающие офицеры, не совпадали с моими понятиями об элементарной этике. Чтение в конце концов тоже начало приедаться. Невольно вставал вопрос, куда себя девать? Оставалось одно – разведка: интересно, романтика, можно испытать, на что ты способен. Но не мог же я во всем этом сознаться Николаю Петровичу?

Высокий худой солдат с пшеничными русскими усами на длинноносом продолговатом лице внес большую сковороду с ворчащей и брызгающей яичницей. Аромат увядающей травы и цветов быстро вытеснился земным запахом аппетитного блюда.

– Ну вот и гвоздь нашего завтрака, – довольно проговорил Муромцев, наполняя яичницей тарелку и ставя ее передо мной. – Воздадим должное если не искусству, то стараниям Понедельникова, – кивнул он на солдата, принесшего яичницу и уже выходившего из сарая. – Обратите на него внимание: молчалив, аккуратен, как хорошая хозяйка. Для меня же он не только солдат, нижний чин, а верный и преданный друг: в бою под Крево вытащил меня из сущего ада, ему я обязан своей жизнью. А после этого снова пошел на поле боя, вынес еще шесть раненых и, наконец, сам был тяжело ранен в правую ногу выше колена и в плечо с переломом ключицы. Однако сумел перевязать себя и добраться до фельдшера. Понедельников – Георгиевский кавалер, но к строю уже непригоден. Могу вас уверить, что в самую гущу боя он шел не ради подвига, а потому что «жалел солдат», как он это объясняет. Это чудесное свойство русской души, – с большой серьезностью закончил Николай Петрович.

Проведя с Муромцевым больше часа в живой, непринужденной беседе, я почерпнул очень много. Во-первых, я убедился, что правы были офицеры, отзывавшиеся о Муромцеве как об очень умном, знающем и высокообразованном человеке. Кратко, ясно и остроумно очертил он мне мои будущие обязанности и работу разведчиков в целом. Я понял, что разведка – это далеко не те примитивные действия, которые и я неоднократно организовывал и проводил, а нечто высшее, что разведка – это искусство, требующее любви к нему и, если можно так выразиться, вдохновения, а главное – непрерывной, напряженной, продуманной и тщательно организованной работы.

– Многие думают, что успехи нашей команды – это счастье Муромцева, – раздумчиво говорил Николай Петрович. – Это далеко не так. Возьмите для примера дело на Ведьме, притоке Щары. Во всем корпусе не было пленных уже с месяц, а мы взяли унтер-офицера и солдата. Говорят, везет Муромцеву. Не спорю – и удача есть. Но работали мы над этим делом не покладая рук. Иван Андреевич и Анисимов, командир первого взвода, три ночи и три дня – это при теперешней-то жаре! – пролежали под проволоками немцев. А сколько вариантов мы разобрали! Сколько тренировок провели! Оба берега Ведьмы прямо-таки руками обшарили. Команда работала каждую ночь. Нет! Удача удачей, а работа остается работой. Или другой пример. Разве легкое дело подобрать людей и подготовить их? – задушевно продолжал штабс-ротмистр. – Ведь вы сами знаете, что каждый человек имеет собственные, присущие только ему черты характера. Один горяч и быстр, другой спокоен и медлителен. У одного прекрасное зрение, но медвежья поступь, другой ходит неслышно, как кошка, но излишне осторожен. Всех надо изучить, правильно использовать их качества, сгладить недостатки и сделать действительными разведчиками. Вы посмотрите команду теперь: молодец к молодцу, отборные люди. Большинство из них не просто солдаты и унтер-офицеры, а мастера своего дела, виртуозы. Да сами узнаете и согласитесь со мной. А ведь для того чтобы они стали такими, покойный Иван Андреевич, Федоров – фельдфебель, все взводные командиры и отделенные работали и работают над ними, можно сказать, денно и нощно, умело и терпеливо.

Слушая Муромцева, рассказывающего о своих разведчиках, я думал: «Не только ваш помощник, фельдфебель и унтер-офицеры много сил и умения вложили в подготовку команды, но, как видно, и вы сами, господин ротмистр». Особенная черта Николая Петровича бросилась мне в глаза: чувствовалось, что он любит своих разведчиков, говорит он о них, как правило, тепло и мягко.