Текст книги "Иван Бунин"

Автор книги: Михаил Рощин

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Дом на Большой Дворянской, где родился И. А. Бунин.

Воронеж. Большая Дворянская улица.

Иван Бунин. 1887 г.

Елец. Торговая улица.

Юлий Алексеевич Бунин.

Орел. Фото конца XIX в.

И. А. Бунин и В. В. Пащенко. 1892 г.

А. Н. Цакни. Одесса, 1898 г.

Сын И. А. Бунина и А. Н. Цакни Николай (род. 30 августа 1900 г. – ум. 16 января 1905 г.).

В одной из квартир дома 44 по ул. Херсонской в Одессе проживало семейство Цакни. Здесь Бунин жил с Анной Николаевной в 1898 г.

В. Н. Муромцева-Бунина за фортепиано. 1907 г.

Москва, книжные лавки на Лубянке. 1910-е гг.

Участники «Телешовских сред» (стоят): С. Скиталец, М. Горький; (сидят) Л. Андреев, Ф. Шаляпин, И. Бунин, Н. Телешов, Б. Чириков.

Москва, Староконюшенный переулок, 32. Здесь долгие годы жил Ю. А. Бунин и часто бывал И. А. Бунин.

Москва, ул. Поварская, 26. Здесь, на первом этаже, в квартире № 2, жили И. А. Бунин и В. Н. Муромцева-Бунина у ее родителей с 26 октября 1917 г. до 21 мая 1918 г.

И. А. Бунин и Л. Н. Андреев.

М. Горький.

А. П. Чехов.

Ф. И. Шаляпин.

Вера Николаевна и Иван Алексеевич Бунины. Москва, 1906 г.

Египетский паспорт Бунина.

И. А. Бунин. Одесса, 1918 г.

Портрет Бунина работы Л. Бакста. 1921 г.

Бунин. Париж, июль 1920 г.

Портрет М. С. Цетлин работы В. Серова. 1910 г.

Дом на улице Оффенбаха в Париже, где жили Бунины с 1920 по 1953 г.

Икона «Иоанн Богослов с учеником Прохором» из парижской квартиры Буниных.

Парижская квартира Буниных. Фото 1961 г.

Слева направо: А. И. Куприн, неизвестный, Б. К. Зайцев.

Портрет Л. Н. Толстого работы Льва Львовича Толстого с дарственной надписью Бунину. Париж, 1933 г.

И. С. Шмелев.

В. Ф. Ходасевич.

Шмелевы и Бунины. 1923 г.

А. Н. Толстой и М. Горький.

К. Д. Бальмонт.

Д. С. Мережковский.

3. Н. Гиппиус.

Г. Н. Кузнецова, И. А. Бунин, В. Н. Бунина. Грасс, август 1927 г.

Грасс. Вилла «Бельведер», где Бунин подолгу жил в 1923–1939 гг.

Андрей Седых (Я. М. Цвибак), литературный секретарь Бунина.

А. В. Бахрах, литературный секретарь Бунина.

Слева направо: с и дят княгиня А. Кугушева, И. А. Бунин, В. Н. Бунина, Л. Ф. Зуров, князь А. Кугушев, не виден шведский журналист; стоит Г. Н. Кузнецова. Париж, 10 ноября 1933 г.

И. А. Бунин. 1930-е гг.

Г. Н. Кузнецова. Надпись В. Н. Буниной: «У Гали 10 дек. 1931 г.

Церемония вручения Нобелевской премии. И. А. Бунин в первом ряду крайний справа. Стокгольм, 1933 г.

Слева направо: Г. Н. Кузнецова, И. Троцкий, В. Н. Бунина, А. Седых, И. А. Буйин, «Лючия». Стокгольм, 1933 г.

И. А. Бунин, Г. Н. Кузнецова, В. Н. Бунина, Л. Ф. Зуров. Надпись Веры Николаевны: «После завтрака за кофе 17 сент. 1934». Париж.

Грасс. Департамент Приморские Альпы.

Слева направо: С. В. Рахманинов, И. А. Бунин, М. А. Алданов. Жуан-ле-Пэн,5 августа 1930 г.

Сент-Женевьев-де-Буа. Могила Ивана Алексеевича Бунина.

Часовня на кладбище Сент-Женевъев-де-Буа, построенная по проекту Александра Бенуа.

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА

1870, 10 ноября (23 октября ст. ст.) – родился в г. Воронеже, в семье мелкопоместного дворянина Алексея Николаевича Бунина и Людмилы Александровны, урожденной княгини Чубаровой. Детство – в одном из родовых поместий, на хуторе Бутырки, Елецкого уезда, Орловской губернии.

1881– поступил в гимназию г. Ельца, где проучился четыре года. 1885 – последующие годы живет в елецкой деревне Озерки, учится под руководством старшего брата Юлия. Начинает писать стихи.

1887– в петербургском журнале «Родина» (майский номер) опубликовано первое стихотворение «Деревенский нищий». Огромная радость, «никогда не забуду».

1889– поездка к брату Юлию в Харьков, знакомство и жизнь с его друзьями-«радикалами», революционерами; приглашение на работу в газету «Орловский вестник»; знакомство и начало романа с Варварой Пащенко; поездка в Крым;

в газете печатает свои статьи, заметки, фельетоны; получает по две копейки за строку; пытается писать драму;

перевел с еврейского подстрочника какую-то повесть «Кляча».

1891– в типографии «Орловского вестника» выходит первая книга «Стихотворения 1887–1891 гг.». Тираж всего 500 экземпляров. Здесь, среди прочих, было уже то знаменитое стихотворение, которое знают, кажется, все. Им восхищаются, и его запомнил даже Л. Н. Толстой (впервые было напечатано в журнале «Мир Божий», 1889, № 10).

 
Не видно птиц. Покорно чахнет
Лес, опустевший и больной.
Грибы сошли, но крепко пахнет
В оврагах сыростью грибной.
 
 
Глушь стала ниже и светлее,
В кустах свалялася трава,
И, под дождем осеннем тлея,
Чернеет темная листва.
А в поле ветер. День холодный
Угрюм и свеж – и целый день
Скитаюсь я в степи свободной
Вдали от сел и деревень.
И, убаюкан шагом конным,
С отрадной грустью внемлю я,
Как ветер звоном однотонным
Гудит-поет в стволы ружья.
 

письмо А. П. Чехову и посылка ему трех рассказов с просьбой их оценки.

1892– переезд вместе с В. Пащенко в Полтаву, служба в Управе, сближение с толстовцами, работа бондарем у Фраермана.

1894– путешествие по Днепру;

в Москве встреча с Л. Н. Толстым, потрясшая его; путешествие по Малороссии с Юлием Алексеевичем. Встреча с крестьянами-переселенцами;

рассказ «На край света», давший потом название книги. Арест за незаконную торговлю толстовской литературой издательства «Посредник». Освобождение по амнистии после смерти Александра III;

уход Вари и разрыв с ней.

1898– выходит сборник стихов «Под открытым небом»;

встреча с А. Н. Цакни в Одессе, женитьба на ней; рождение сына. Разрыв.

1904– сборник стихов «Листопад» и перевод «Песни о Гайавате» отмечены Пушкинской премией.

1906– знакомство с Верой Муромцевой. Весной 1907 г. их путешествие в Египет, Сирию, Палестину. Первая его поездка в Константинополь была еще в 1903 г.

1909– присуждение второй Пушкинской премии. Избрание Почетным академиком;

зимой на Капри у Горького. Работа над «Деревней».

1910– в журнале «Современный мир», март, напечатана «Деревня»; путешествие по Франции, Алжиру, снова на Капри, затем в Египет и на Цейлон;

смерть Л. Н. Толстого.

1914– путешествие по Волге. Начало войны.

1915– в издательстве Маркса – собрание сочинений в шести томах.

1918– отъезд Буниных из Москвы в Одессу, где живут до 1920 г.

Встречи с М. Волошиным, И. Соколовым-Микитовым, В. Катаевым.

1920– 9 февраля отплытие на пароходе «Спарта» из Одессы, в которую входила в это время конница Котовского. Прибытие в Стамбул, затем и в Париж, где поселяются на улице Жака Оффенбаха.

1923– начало жизни в Приморских Альпах: сначала на вилле «Мон Флери», вблизи Грасса, затем на вилле «Бельведер», во время войны – на вилле «Жаннет»;

с 1927 г. по 1942 г. с Буниным живет Г. Н. Кузнецова, молодая писательница (1902–1976), их связывают не только профессиональные, но и интимные отношения.

1933– шведская академия присуждает Бунину Нобелевскую премию года по литературе. Поездка в Стокгольм, вручение премии.

1945– в СССР началась подготовка к изданию избранных произведений Бунина – был расчет на его возвращение. Бунин отказался, издание не состоялось.

1946– в Париже выходит первое полное издание книги рассказов «Темные аллеи»… «Благодарю Бога, что он дал мне возможность написать „Чистый Понедельник“»;

знакомство в Париже с Константином Симоновым.

1947– выходит из Союза русских писателей и журналистов. Эмиграция расценивает это как акт подготовки его к возвращению в СССР. Сплетни.

1950– издание книги «Воспоминание» с резкими оценками Буниным многих писателей.

1953– в два часа ночи с 7 на 8 ноября кончина Ивана Алексеевича Бунина.

1954, 30 января – прах Бунина из временного склепа перенесен и захоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где покоится большинство русских, когда-либо живших и почивших в Париже.

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Бунин И. А. Собр. соч. Т. 1–9. М., 1965–1967.

Бунин И. А. Собр. соч. в 4-х т. М., 1988.

Бунин И. А. Под серпом и молотом. Сборник рассказов, воспоминаний, стихотворений. London, Ontario, 1975.

Бунин И. А. Окаянные дни. М., 1990.

Бабореко А. И. А Бунин. Материалы для биографии (с 1870 по 1917). М., 1967.

Бахрах А. Бунин в халате. По памяти, по записям. Bagville, 1979. Белый А. Начало века. М., 1990.

Берберова Н. Курсив мой. Автобиография. М., 1996.

Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1909.

Гейдеко В. А. Чехов и Ив. Бунин. М., 1976.

Горький М. Несвоевременные мысли. Статьи 1917–1918 гг. Paris, 1971.

Зайцев Б. Мои современники. London, 1988.

Кузнецова Г. Грасский дневник. М., 1995.

Литературное наследство, т. 70. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М., 1963.

Литературное наследство, т. 84. Иван Бунин. Кн. 1–2. М., 1973.

Мальцев Ю. Иван Бунин. Fr/M – М., 1994.

Михайлов О. Иван Алексеевич Бунин. Очерк творчества. М., 1967.

Муромцева-Бунина В. Н. Жизнь Бунина. Беседы с памятью. М., 1989.

Одоевцева И. На берегах Сены. М., 1988.

Розанов В. О писательстве и писателях. М., 1995.

Седых А. Далекие, близкие. М., 1995.

Устами Буниных. Т. 1–3. Дневники. Fr/M, 1977–1982.

Ходасевич В. Белый коридор. Воспоминания. Н.Й., 1982.

Чуковский К. Дневник (1901–1929). М., 1991.

ПРИЛОЖЕНИЕ

…До чего чисто и спокойно стало вдруг жить! Обломилось наконец все позади, как лед, как свод, обрушилось, обвалилось, и нет назад хода, в пещеру, откуда он еле выполз на свет. И снова можно жить мудро и чисто. И работать. Думать, читать, лениться, стать самому себе настройщиком, склейщиком, смычком. Так жилось только в деревне, в Огневке, когда он оставлял галстуки и крахмальные воротнички, мало ел, совершенно переставал пить, едва разговаривал, часами ездил верхом, был одинок и свободен. Купался на рассвете, мок под быстрыми летними проливнями, перечитывал только самое дорогое – Пушкина, Флобера, Толстого – и делался юношески чист, звонок, иночески приготовлял себя к писанию, приводя себя в состояние сосредоточенное и нежное, в сосуд наполненный, в струну отлаженную, которой только коснись, только дунь слегка, все равно каким дыханием, каким светом, и она отзовется, издаст свой звук.

Да, вот уж повезло так повезло: жить у зимнего моря, опять в Ялте, одному, под дождем и туманом, в самом милом доме на свете, в Белой Даче, у Чеховых, где даже половицы и деревянные ступени, чудится, скрипят о порядочной, сознательной и полезной жизни, жить опять без денег, а потому и без малейшего соблазна и отвлечения, без жены, без семьи и без дома – это уж, видно, на роду ему написано – и день за днем отскабливать, отмывать душу от нагара и накипи жизни, зализывать новую свою рану, открывшуюся там, где и старая еще не заросла, – нет, прекрасно, прекрасно стало, и вот так бы всегда…

Вот так бы всегда! Потому что хватит, хватит, ведь тридцать один год! А что сделано, что успелось? Только жалкая, тысячная доля того, чем он жил, мучился, страдал и думал, перенесена в художество, в искусство, да и то это вторичное, неглавное, еще не свое, не самая его суть и душа – что-то другое. Что бы там ни писали и ни говорили о нем, он-то знает! «На край света», первый его сборник, девять рассказов, – нарочно девять, потому что он всегда чувствует магию чисел: девять, семь, одиннадцать, – «сочувственно встречен прогрессивной критикой». Но как он скуден и слаб, как осторожно-традиционен, да и что в нем? Нищие старики, голодные дети, томящийся на летней даче студент, печальное свидетельство о жалкой людской жизни? Но об этом все пишут. А Горький или Короленко умеют об этом много лучше, им и карты в руки. А он пережил нищую и горькую свою юность, любовь, смерть, кажется, испытал уже все радости и страдания, и где это все? И недаром его известности хватило на одних литераторов и поэтов – до читателя же, до России не разбежалась еще, не разошлась круговая его волна – мал камешек брошен!.. Писатель разбивает покой вод, и потом идут, идут круги, задевая один за другим все слои общества: бросок короток и быстр, жизни не хватает, камень давно на дне лежит, а круги все расходятся, потом отражается и обратно идет волна, и расходится снова, распространяясь уже в иных временах и поколениях. Так происходит с Гомером, Плутархом, Библией, Пушкиным. Потому что не камешками падают в воду – глыбами, – снарядами броненосца, метеоритами. Потому что не тратят, себя на пустое, не расходуют искру Божью невесть на что!

Нет, довольно, прощай, жизнь! Прощай! Хватит просто жить, безумствовать, пропадать в горячем лоне твоем, испепеляться твоими соблазнами! Прощай, охота к перемене мест, ветер скитаний моих, тоска от одного вида парохода или вагона, запах дороги, тяжесть чемодана в руке, мучительное влечение неведомо куда и трепет ожидания новых встреч… И любовь, прощай, довольно любви, нет больше любви, та обманула и эта, и что ж рыдать в полынной одесской степи, что ж разрывать сердце? Как он плакал тогда, господи, – мальчик! – и хотел убить себя от горя и обиды, да и как не убить: его Варя, пять лет такойлюбви, и вдруг замуж! За друга, за Арсика Бибикова! «Уезжаю, Ваня, не поминай меня лихом…» (Что это, как странно, что он теперь, расставшись с Аней, вспоминает отчего-то не Аню, а Варю?) Да, довольно любви…

Но прощай и ты, тайное, мужское, взрослое, животное, непонятное и непреодолимое, нечистое вожделение, ты, измена желтая, смертельная и всегда оставляющая в живых, прощай и ты! Я выдумаю это лучше, чем бывает на свете, потому что это правда, что, «полюбив, мы умираем»… Прощай и ты, страстное увлечение всяким новым лицом, новым местом, ты тоже прощай! Меня тошнит от моей наблюдательности и жадности, я переполнен накоплением – хватит! Надо отдавать, а не вновь и вновь брать с дрожью и жаждой голодающего, без остановки, впиваясь до тех пор, пока не выпьешь до конца, не отведаешь, не раскусишь и не затолкаешь про запас за щеку, как хомяк, как обезьяна. Хватит!.. Ступай и ты прочь, честолюбие, газеты, журналы, издательства, смешные попытки общественной деятельности – тоже довольно с меня провонявших ядовитыми чернилами и дрянным табаком и заготовленными, лживыми, жаргонными словами редакции, и толстовцев, врущих самим себе (еще анекдот: как он учился бондарному ремеслу у тощего еврея философа Файнермана!), и марксистских кружков (эти считают, что одни пролетарии – люди!), и дамских благотворительных обществ, и пустых интеллигентских слез по бедному, страдающему брату! Чушь! Гиль! Плетью обуха не перешибешь, азиатчину нашу еще двести лет с места не сдвинешь. Да и зачем? Чтобы русское сделалось немецким или американским? Чтобы бедные, но чистые люди обратились в полусытых прощелыг? Впрочем, как хотите. Как получится. Но почему мне надо со слезами и состраданием рисовать вам, передавать голод, лень и подлую униженность какого-нибудь пореформенного Кузьмы, или пьяного мастерового, или босяка-люмпена? Почему их, а не, допустим, себя самого? Вам непременно надо «рассказ», историю: про тупого конюха или про угрызающегося совестью предводителя, изменившего жене с гувернанткою, или допившегося до обнажения своей звериной совести купца? А не хотите про меня? Не хотите часть моей души? Моислезы от вида серебряного тополя на закате? Моюмучительную любовь к жене, которая, может быть, и одной слезы моей не стоила? Моенастроение, когда я плыл в лодке по Женевскому озеру? Мойужас от исчезновения человеческих цивилизаций и великих народов?.. Нет, вы не хотите. «Антоновские яблоки» – это лучшее, что я написал, это я, это мое, я чувствую. И что же? «Господин Бунин представлялся по преимуществу писателем обиженных и угнетенных, занимался общественными явлениями, а теперь у писателя на первом плане только его настроение, а другие люди – только повод высказать свои чувства, мысли, ощущения…»

Ну и что же, спрошу я? Или поэт должен барахтаться в вашей грязной, кровавой и навозной жиже? Художник, как сказано, спорит кистью, все остальное чепуха. «Хлеб не растет от нашей прозы, не дешевеет от стихов…» Так что в сторону, в сторону! Антона Павловича вон тоже весь век обливают помоями: и пессимист-де, и равнодушен, и уныл, и далек от общественных явлений, и нет, мол, ему дела ни до чего! А кто больше него работает, кто больше него показал вам подлость и ничтожество ваше и сказал, что так жить дурно? Или это от того, что он произносит свой приговор с печалью, а вам нравится пафос? Или вам надо, чтобы Чехов прокламации писал или брошюры по изготовлению бомб? А Толстой? Вам мало его настроения, и своих чувств, мыслей и ощущений?.. Смешно, право!..

И отчего так? Отчего мы должны понимать всех и отчего никто не хочет понять нас? Не говорю о невеждах, но отчего даже тонкие и умные люди не понимают наших страданий и целей? Хотя бы страданий нашего ремесла: когда пошлыми кажутся все слова, когда умираешь от желания и неспособности передать жизнь, выразить ее, не утерять ни одной молекулы правды. Как? Как? Чтобы сохранить все звуки и запахи, все оттенки заката над морем, каждую минуту меняющего гамму, и горы, и цветы, и людей, каждый из которых энциклопедия? Как не утерять ни запаха дождя, ни шума света, ни голоса воды, ни мысли древа, ни единственности песчинки и множественности Бога?.. Как это сделать, как сказать, кто направит руку? И кто измерит потом пользу гения, его правоту? Его смысл?..

Не спешите, не навязывайте всем и каждому моду времени, Толстые становятся Толстыми оттого, что они всегда противобщепринятого, оттого, что противостоят, оттого, что нашли свое. Ты, братец, кричат, какой-то не такой, не как все, ты куда-то не туда. Надо вот что, а ты вон что! Нехорошо, непонятно… Так напрягите плоскую свою мысль, дайте себе труд хоть задуматься: отчего не туда? Или мало исторических примеров?

Впрочем, что спорить? Надо работать. Работать и вырабатывать именно свое. То, что осозналось теперь. Я пока только яйцо, которое выбрали и положили под наседку. Но пора проклюнуться, оставить скорлупу, выйти на свет. Самому понять, черненький ли, беленький ли. Не то будет поздно. Разве и теперь уже, и еще раньше, не живу я с пониманием того, что есть смерть, с ощущением возможности ее? Там, далеко, в пространстве жизни, в перспективе ее трудно ли различить конец? Но время от времени смерть ведь и просто так бросает свою косу: в кого попадет…

Нет, работать. Пусть самый дух этого места, этого дома благословит и направит. Отныне только уединение, покой, трезвость, схимничество – не ветреный маркиз Букишон, как прозвал его Антон Павлович, не Ванечка Бунин, общительный и расточительно веселый молодой человек, а русский писатель Ив. Бунин. Имя русского писателя высоко в мире стоит.

…Три дня он совсем не выходил из дому, только в сад. Лил однообразный, многодневный дождь. За его пеленой и теплым туманом почти не видно было внизу города и совсем не видно моря. Белая Дача вообще далеко расположилась от моря: на покупку прибрежного участка у Чехова никогда бы денег не хватило. В сырость и туман все равно хорошо было стаивать на крыльце, в пальто внаброску: курить, слушать шум дождя, следить, как струи табачного дыма, особенно медленные и голубые во влажном воздухе, ползут из-под навеса и обрезаются дождем. Изредка по верхней, аутской дороге проскрипывала арба с запряженным мокроравнодушным ослом и мелькало темное лицо татарина с мешком на голове, надетым углом. Чеховский садовник и слуга Арсений с таким же мешком на голове ходил по саду, поправлял размытые дорожки из морской серой гальки, темной и блестящей от дождя, и большие трехгорлые кувшины, в которые собирали воду, – с водой в Аутке было плохо. Покатый чеховский сад – за ним начиналось старое татарское кладбище – оставался еще молод и гол, никакой куст или дерево еще не могли скрыть Арсения, даже когда он уходил на другой конец сада, к дальней скамейке. В саду жил журавль, но теперь он болел, не показывался. Не видно было и собак. Маша и особенно Евгения Яковлевна, с которой Бунин остался теперь, после отъезда Маши в Москву, вдвоем в доме, если не считать слуг, неожиданно много, доверительно рассказывала о семье, о братьях, об Антоше, о его любви жить вместе со всеми, имением, домом, в окружении животных и птиц. В Мелихове у них тоже были собаки, две таксы. Хина и Бром – чисто чеховское пристрастие к смешным прозвищам, – он вспоминал их по сей день. Странно, как много вообще возился Чехов с собаками, птицами, цветами. Пожалуй, воспитывал в себе эту любовь и внимание ко всякой твари, цветку, букашке. Или просто любил красивое? Видел красивое в движении или морде собаки, в поведении птицы? Здесь, в саду, собрал целую коллекцию роз, мог подолгу глядеть на цветы. И вот жил в саду журавль. Почему именно журавль?..

И как он успевал, как его хватало на это? Может быть, он искал занятия? Ведь жизнь его в Ялте была в сущности тосклива и одинока. Или в этом сказывалась его основательность, унаследованная от отца, «папаши», или тяга к нормальному, не фальшивому? Ведь он был доктор и всегда подчеркивал свой докторский, естественный взгляд на вещи… Он был молод, холост, свободен, но в тридцать лет купил дом в Мелихове, содержал большую семью, занимался хозяйством, лечил мужиков, строил школу, был редкостный хлебосол. Отчего?.. Теперь он был знаменит, довольно богат, болен, глубоко сосредоточен – дом, пожалуй, был необходим, но раньше?.. Да, теперь Чехов – второй, после Толстого, прозаик в России, и уже ходит по Волге пароход «Антон Чехов», и вот можно позволить себе, как сейчас, например, уехать в Ниццу накануне премьеры «Трех сестер». А ему ведь только сорок! Что-то трудно представить себе, чтобы у писателя Бунина через десяток лет тоже был дом, сад, кабинет, собаки. Хотя академиком он к тому времени непременно станет.

Но, может, должно взять пример? Может, именно дом, семейный уклад, гимнастические упражнения по утрам, обеды в один и тот же час есть самое простое и верное средство для работы? В юности Чехов писал где придется, на подоконнике или краю стола, и, может быть, именно жажда нормальной работы толкала его на устройство, приобретательство, упорядоченность жизни? Разве и мне не хотелось бы дома, имения, семьи, режима?

Занятно, что почти десять лет назад из Орла он послал Чехову письмо с просьбой прочесть два-три рассказа. Это было глупо, разумеется, но знаменательно: Чехов уже был Чехов. И если бы Ване Бунину сказали тогда, что он будет просто жить в доме Чехова!.. Впрочем, и при первом знакомстве такое предположение было бы невероятно! Их познакомили в девяносто пятом году в Москве – был январь, номер в гостинице, суматошная московская зима, – Чехов запомнился простым, приятным, приветливым; стройный, изящный человек в пенсне, с неожиданно глубоким, густым голосом. Но приблизиться к нему казалось невозможным: он существовал в иной атмосфере, она окружала и защищала его, атмосфера Москвы, журналов, славы, знаменитостей, приглашений, успеха. Русская литература уже приняла Чехова в свои ладони, а Бунин и другие еще копошились, как и по сей день, в ногах ее. И никак не найти было в Чехове того, что хотелось найти Бунину: общности судьбы, бедной и провинциальной юности, самообразования и самосознания: за Чеховым уже стояли Москва, Петербург, университет, Суворин, лучшие журналы и театры.

А в следующий раз они встретились только прошлым апрелем – вон висят в саду качели и стоит скамейка из «Дяди Вани», в память об этих прекрасных днях, – и тут быстро и легко, сама собой, возникла та близость, которой он обязан своим нынешним пребыванием в этом доме.

Господи, что тут было апрелем! Сначала театр гастролировал в Севастополе, и Антон Павлович поехал туда встречать их и смотреть спектакли. А четырнадцатого, на Фоминой неделе, они уже были в Ялте, и крошечная Ялта, чахоточная Ялта, степенная и светская Ялта – царскую семью уже ожидали в летней резиденции, в Ливадии, – скучная Ялта была взбудоражена и взорвана появлением молодого театра и нахлынувших по случаю его гастролей знаменитостей.

Грешно, конечно, но Бунин никогда не любил театра и не понимал чеховских пьес, и особенно не понимал, как Алексеев-Станиславский, ставя их, напускает важности и выдает за грустное и значительное то пошлое, что и следует выдавать за пошлое. Чехов, кажется, писал свои пьесы просто так, тоскуя и усмехаясь, и, кажется, стеснялся, что пишет их, и уж во всяком случае имел в виду совсем не то, что «открыл» в них «общедоступный» театр: можно было поплакать над судьбой плохого писателя Треплева и плохой актрисы Нины Заречной, но как можно было показывать их без юмора! И как вообще можно было извлечь «новые», «общественно-значительные» идеи из пьесы, в которой выведены две актрисы, два писателя, доктор!..

Но, однако, что ни говори и как к этому ни относись, театр действительно был занятен. Существовал он едва года полтора-два, но уже не было, кажется, человека в России, который не слышал бы о нем. И откуда что взялось! Люди собрались на удивленье: таланты. Были и умники. И даже женщины – что совсем поразительно – казались интеллигентны и умны. И сколько свободы, понимания искусства и жизни, непритворного волнения, верности, глубины, хотя слава их, на взгляд Бунина, больше создавалась все-таки вызывающим выбором репертуара: они играли Ибсена, Гауптмана – Чехов особенно восхищался Гауптманом, «Одинокими». Одна физиономия Мейерхольда, игравшего Треплева, сверхинтеллигентная и сверхнервная, как бы вылепленная для начала нового века, уже была вызовом и, кроме того, наводила на мысль, что в эту группу людей отбираются самые интересные и живые человеческие экземпляры.

Бунин был далек от театра, актерство в принципе казалось ему собранием суетного, фальшивого и безнравственного (хоть с ними весело валять дурака), и ему думалось, что есть что-то неловкое и странное в том, что Чехов, серьезный и знаменитый писатель, связал свое имя с театром слишком молодым, слишком «новым», модным. Это было непохоже на Чехова. И думалось, что Чехов сделается смущен, постарается стоять в стороне. Если бы это был Малый или Александринка, то другое дело, а молодые «эрмитажники», демократы, пропагандисты, вокруг которых подозрительно быстро собиралось «все самое передовое и прогрессивное», – это было слишком шумно и бойко для Чехова.

И тем более удивительно было то, что оказалось на самом деле: Чехов был счастлив. Открыто и просто счастлив. И круговорот тех дней доставлял ему, кажется, одну радость. При всей его сдержанности, иронии, подшучивании над театром и самим собой, автором всеизвестных пьес. Общение с театром превратилось в фейерверк и праздник – праздник легкости, любви, понимания, расположенности друг к другу. Настроение у всех держалось прекрасное; завтраки, обеды и ужины не прекращались; шампанского выпили море; старик Артем и молодой Москвин устраивали турниры острословия и остроумия; женщины были красивы, изящны, естественны. И все это на фоне уже по-летнему яркого моря, залитой солнцем набережной, зеленых гор, цветущих садов; Ялта уже наполнилась, гуляла, фланировала, цвела светлыми кружевными зонтиками и белыми огромными летними шляпами дам. Мужчины также надели светлые сюртуки, офицеры перешли на летнюю форму, сняв шинели. Актеры самого демократического театра тоже, слава Богу, одевались с нормальным изяществом и модою, и, пожалуй, один Горький выделялся в толпе актеров черною крылаткой, сапогами и шляпою, похожей на малороссийский брыль.

Шел бесконечный и беспрестанный разговор, смех, шутки, актерское перебивание друг друга и состязание в побасенках, небылицах, пересказывании оплошностей и оговорок на сцене, и потому каждый завтрак или ужин переходил в новый спектакль, импровизацию. Молодые актеры были неутомимы, неистощимы, казалось, они никогда не спят, способны съесть слона, выпить все подвалы Массандры. Это была первая гастроль театра, Ялту вообще объявили местом отдыха, и деспотически строгий Станиславский не мучил репетициями.

Теперь, зимой, среди тишины и дождя, сказкою казались те дни, и странно было вспоминать и видеть себя со стороны: пожалуй, только дома, среди близких людей, в хорошем настроении, бывал он так свободен, раскован, способен дурачиться, острить, представлять в лицах всякую чепуху; с Москвиным состязались в чтении ранних, смешных рассказов Чехова; копировали актеров, знакомых, трогательного и всем известного в Ялте Исаака Абрамовича Синани, у которого книжный магазинчик на набережной, рядом скамейка – на ней сиживают обычно и возле нее собираются писатели; еще несколько дней назад Бунин зашел к «другу писателей» и тот с благоговением справлялся, скоро ли вернется Антон Павлович… Хохот стоял в Белой Даче, хохот и шум, даже Чехов покатывался со смеху, сбрасывал, по своей манере, пенсне рукой и падал головой в колени и потом, утирая слезы, молил: «Ой, Иван Алексеич, ой, не надо! Умру!» А Станиславский, смеявшийся тоже заразительно и красиво, потом с полной серьезностью приглашал поступить к нему в театр… Веселье переносилось в гостиницу или ресторан, Артем или Москвин торговали у Бунина анекдоты и истории по пяти рублей за штуку, и если оказывался за столом Куприн, то кричал: «Бери, Ваня, бери! Они скоро самые богатые будут!»

Да, прекрасно и солнечно весел был Ваня Бунин! Десять дней почти не спали, встречались с утра, проводили весь день не в одной группе, так в другой, ездили на пикники в горы – Куприн и Бунин верхами; вдруг вспоминали, что нельзя так утомлять Чехова, но вновь съезжались к нему, или он сам звонил в гостиницу и приглашал. В саду, точно мальчишки, кидали камни: кто дальше, играли с собаками, снова и снова хохотали. Марья Павловна сбивалась с ног, принимая бесчисленных гостей. С ней, как и с Чеховым, вдруг образовались отношения легкие и дружеские, шутливого ухаживания и симпатии, и он уже называл ее Амаранта и Мафа – рассказывали, что так произносил ее имя Левитан, и после него так привыкли в доме называть ее. (Летом, несколько месяцев спустя, вышли траурные газеты с известием о смерти Левитана.) Маша не успевала, и тогда актриса Ольга Леонардовна, «венгерка Книпшиц», как шутил Чехов, женщина смелая, быстрая, умная, повязывалась кухаркиным фартуком, помогала печь, варить кофе, накрывать стол на верхней открытой террасе и, на ходу играя русскую бабу, выпевала: «Да-и чтой-ти, милаи, деится! Норо-дишшу-ти навалило!..»

Но мало театра – собрались еще и писатели, и было одно непреходящее, счастливое возбуждение, почти восторг от участия в этом празднике, от признания, от близости к Чехову и способности чувствовать его радость как свою. То на глазах толпы выходишь, смеясь, из театра с молодыми, но уже известными актерами и актрисами, то вступаешь с ними в кафе к Верне или в ресторан, то едешь на извозчике с бешено знаменитым Горьким, которого за версту узнает всякий, от чахоточного генерала, которого уже мало что занимает на свете, до гимназистки, которую занимает все.