Текст книги "Иван Бунин"

Автор книги: Михаил Рощин

Внутреннее мое говорит, что недуг точит и точит, но Россия страна особливая, и ее народ может еще долго-долго сжиматься, обуваться в лапти и есть траву. Думать не хочется. Москва живет все же, шумит бумажными миллиардами, ворует, жрет, не глядит в завтрашний день, ни во что не верит и оголяется духовно. Жизнь шумного становища, ненужного и случайного. В России опять голод местами, а Москва живет, ездит машинами, зияет пустырями, сияет Кузнецким, Петровкой и Тверской, где цены не пугают… жадное хайло – новую буржуазию. „Нэп“ жиреет и ширится, бухнет, собирает золото про запас, блядлив и пуглив, и нахален, когда можно. Думаю, что радует глаза „товарищам“ и соблазняет. Зреет язва, пока еще не закрытая. А что будет – не скажет никто. Литература – случайна, пустопорожна, лишена органичности, не имеет лица, некультурна, мелка, сера, скучна, ни единого проблеска духовного. Будто выжжено, вытравлено все в жизни, и ей не у чего обвиться, привиться…“

Теперь Манухин уже за то, чтобы Яну дали Нобелевскую премию. А летом уговаривал меня, чтобы я склонила Яна отказаться от премии в пользу Мережковского. А когда Мережковский получит – он поделится. И был очень недоволен, когда я возражала, что кроме денег, есть кое-что другое, что заставляет желать получить премию. Ян сказал ему, что Ромен Роллан выставил его кандидатуру в Стокгольме. Он очень оживился, стал строить всякие проекты, словом, впечатление такое, что мы самые близкие друзья. А я боюсь таких людей. Сегодня друг, завтра враг…

28. XI/11.XII/22 г.

…У Денисовой, потом обедал у Фондаминских. Опять спор, как отнестись к Блоку, Белому. Мережковские: „Это заблудшие дети“. Да, да, блудить разрешается, но только влево. Вот Чехову 20 лет не могли забыть, что он печатался в „Новом Времени“.

Кафедру русской литературы предлагают мне чехи. Откажусь.

18 декабря.

…Встреча с „художественниками“ удалась как нельзя лучше. Все было хорошо, если не считать того, что Бальмонт напился и дважды сказал бестактную речь – сначала на тему, что он первый создал „Чайку“, а потом что-то насчет актера.

В театре было очень хорошо. Москвин, действительно, талантлив. Ян даже плакал, конечно, и вся Русь старая, древняя наша сильно разволновала его. Народу было битком полно…

Приехали мы к Цетлиным одни из первых… Когда приехали все артисты, хозяйка пригласила к столу. Качалов не приехал… Напротив Станиславский, Цетлин, Вишневский… Блистала красотой Надежда Григорьевна Высоцкая. Книппер часто подходила к нам, шутила с Яном. Вообще все артисты были очень любезны с нашим столом… Говорились речи и все на тему, что Художественный театр выше всего, а их главная заслуга – что его сохранили…

Куприн говорил речь и был в благостном настроении.

Потом стали уговаривать ехать в Халь, есть луковый суп. Станиславский сказал, что поедет только в том случае, если поедем мы. Поехали: Станиславский, Гончарова, Ларионов, Книппер, Москвин, Маршак, еще кто-то и мы. Мы сели в такси со Станиславским, Гончаровой, Ларионовым и отбились от прочих. Долго бродили по пробуждающемуся Халю, смотрели на привозимые продукты. Наконец, нашли в каком-то ресторанчике остальных. Было душно, дымно и шумно… Танцевали. Станиславский все держался Яна, уговаривал писать для них пьесу…»

Здесь требуется некоторое отступление. Как писалось в старых романах, пока герои танцуют и едят свой луковый суп, расскажем, как Иван Алексеевич хоть и иронизировал над мхатовцами, сам был однажды связан с ними как автор. Не так давно, кстати. Тесно познакомились и подружились еще в 1900 году, в Ялте, когда театр приехал к Чехову и туда же собрались почти все известные тогда писатели: Горький, Куприн, Бунин. Уже тогда, слушая, как Бунин читает чеховские рассказы, Станиславский говорил, что готов взять его в труппу. Всерьез же сошлись в 1907 году – Немирович-Данченко придумал: в один вечер поставить «Саломею» Уайльда и «Каина» Байрона в переводе Бунина (кстати, обе эти пьесы наши театры стали ставить и сегодня). Идея прямо ложилась на новые постановочные замыслы Станиславского, и он отозвался, – взялся за «Каина», разработав с художником-скульптором Андреевым гигантскую декорацию. Так Бунин, всю жизнь мало, как уже говорилось, любивший театр, сошелся с мхатовцами вплотную. В книге «Моя жизнь в искусстве» есть целая глава о «Каине». Тогда, в 1907 году, Синод запретил пьесу к постановке. Премьера «Каина» состоялась во МХАТе только в апреле 1920 года, но, к сожалению, автор перевода покинул Россию чуть раньше, в январе 20-го. В 1912 году на праздновании 25-летней деятельности Бунина Станиславский с чистым сердцем преподнес юбиляру золотой жетон с изображением «Чайки» – как потенциальному автору и даже едва не состоявшемуся актеру МХАТа: была идея дать Бунину роль Гамлета, когда ставили пьесу Шекспира, – очень подходил, по мнению режиссуры.

Мережковский тоже имел свою «мхатовскую» историю: еще в 1911 году Станиславский думал об инсценировке романа «Петр и Алексей», позже театр заинтересовала пьеса «Павел I», еще позже – историческая драма «Романтики». При своей амбициозности и важности Д. С. не мог сблизиться с артистической братией так, как это получалось у Бунина, умевшего быть с друзьями – через Чехова – весьма обаятельным, веселым, – не зря Чехов дразнил его «маркизом Букишоном».

Вернемся к рассказу Веры Николаевны:

«… просидели мы, что называется, до поздней обедни. Ехали обратно через пустынный Париж, завезли Станиславского, домой попали в десятом часу утра. Впечатление от Станиславского очень хорошее, хотя он ставит театр выше России. В этом и разногласие наше… Ему пришлось многое пережить, его выселили из квартиры, Бог знает куда. Сын его в это время простудился и схватил туберкулез. Теперь они уезжают в Америку.

26/13 декабря.

…Получили билеты на вечер Художественного театра в каком-то частном доме… Зала небольшая, набита до отказа.

Читают актеры и актрисы. И странно – художественники читают плохо… Хорош был только Москвин.

После вечера хозяйка пригласила ужинать… С нами сидела Книппер… она жаловалась на усталость, – всю прошлую ночь они пьянствовали у Моло, где среди гостей был и Борис Владимирович, Великий Князь. „Все смешалось в доме Облонских“. Говорят, Москвин был в ударе и много пел…

За ужином я сидела с Милюковым, который был очень любезен… Речей не было, по уговору, но вдруг, уже почти в конце ужина поднимается изящная фигура Качалова, томно становится у колонны и начинает читать „Солнце“ Маяковского. Милюков говорит: „Я думал, что Маяковский совсем не умеет писать, а теперь вижу, что он поэт“. Когда Качалов кончил под аплодисменты ошалевших эмигрантов и стало тихо, Ян громко сказал: „Поедем, а то, пожалуй, еще будут читать и ленинские речи“. Мы уехали.

Дорогой обсуждали, почему Качалов без всякой просьбы стал читать стихи именно Маяковского, одного из самых большевистских стихотворцев? Решили, что он боится своего белогвардейского прошлого и старается…

Между прочим, рассказывают, что против театра, где играет „Художественный“, есть ресторанчик, где сидят статисты театра и ведут пропаганду, чтобы возвращались в Россию. Конечно, с группой приехало много переодетых большевиков, которые следят за актерами…»

(Господи, – хочется воскликнуть сегодня, да что ж за несчастный народ! И там, и тогда, – тоже под страхом, под сыском, хотя вроде так далеко Лубянка! Далеко-то далеко, а щупальца длинные, всепроникающие!..)

1 янв. (н. ст.) 23 г.

«Новый год Франц. мы встретили на мосту Александра III, возвращались от Карташевых пешком… Нам показалось это замечательным… Ян сказал: – Может быть, мы вернемся в этом году?..

Бедняга Бунин, не оставляет, точит его одна мысль: все о России, всё как бы вернуться!..

…8 января.

…Пришел интервьюер… Ян:… – Оттого, что я был в оппозиции, не значит, что я не искал. Я за органичность в искусстве. Если я талантлив, то я скажу новое. Зачем же кричать: Я новый! Я не похож на прежних! Я ни на кого не похож! Кто же начинал без подражания! Я нашел через некоторое время себя, свою музыку… „Деревня“ – реализм, „Господин из Сан-Франциско“ – симфоничен. Появилось в Советской России большое количество пролетарских писателей и поэтов. Есенин – сознательный хулиган… Маяковской тоже натура грубая…»

Запись Бунина: «…1/14 янв. 1923.

Новый год встречали у кн. Пл. Ник. Аргутинского. Нувель, Зилотти. Позднее художник Пикассо с женой, которая по происхожд. русская. Маленький, довольно простонародного склада…

27 янв.

…Были у Цетлиных. Интересный разговор о поэтах, почему поэт должен быть консервативным, должен быть порождением быта. Ян развивал свою теорию о воспоминаниях, о наследственности, об органичности в поэзии… Шмелев сначала был как бы задет, но затем, когда Ян объяснил, что он говорит о духовности в наследстве, то согласился. Ян говорил: „Вот и ваш талант объясняется м. б., тем, что предки ваши были староверы, жили духовно, боролись из-за веры. Тут уже начинается культура“. Шмелев говорил, что он думал о влиянии на литературу церкви, духовных служб, что они играли в жизни писателей большую роль…

17 июня.

…Приезд Мережковских. 3. Н. пришла к нам очень оживленная и возбужденная, бросилась Яну на шею. Дм. С. в хорошем настроении. Дача им понравилась…

29 июня.

В 6 ч. приходят Мережковские. Выходим в сад. 3. Н. говорит: „Нужно нам, писателям, определиться, что надо сделать для французов. А то они говорят – мы мистически настроенные люди и только. – Падут большевики и что же? Будем мы поддерживать всякое правительство?“ Дм. Серг. сказал, что он за религиозный фашизм. Это придумано хорошо. Ив. С. говорил долго и горячо. Он – белый. Он – монархист-консерватор с демократическим оттенком, но против четыреххвостки (тайное, пропорциональное, прямое, общее голосование) и т. д. Ян сказал, что он за Врангеля и Кутепова, т. е., что он думает, что только сильная военная власть может восстановить порядок, усмирить разбушевавшегося скота.

Потом говорили о том, что большевизм – это, действительно, рабоче-крестьянское правительство и что, конечно, большевики пришли навстречу русскому народу, не желавшему воевать и желавшему грабить…»

Читаешь, и все удивляешься свойствам интеллигентных русских людей, русских писателей особенно, – кажется, все вместе одной дорогой бредут, одно горе мыкают, но какое же множество оттенков недружелюбия, неприязни, амбиций, споров и болтовни по пустякам, – а не по пустякам, то какая бездна нехватки ума, разума, ясности и трезвости взгляда. Понятия о жизни, о происходящем вокруг и с ними самими до смешного наивны, детски, – вечная боязнь взглянуть правде в глаза, – проще – напридумывать, замы-лить зрачки, все запутать, и – непременно «образованность показать», я, мол, лучше знаю. И как мало взаимопомощи, как мало любви к ближнему, христиане хреновы!..

Например: «13 апреля 1924…Собственно, как мы все легко пережили Россию – сидим, разговариваем о платьях…

19 мая.

…Фондаминский: Вы говорите, мужик лентяй. Но он расковырял шестую часть земного шара. Никуда не годный народ, а создал лучшую литературу в мире, создал лучшее государство по могуществу, обработал большую часть земли.

Ян: Русский народ так же талантлив, как и всякий другой народ. Всякий народ талантлив по-своему. Русский мужик не любит ковырять на одном месте. Поковыряет и идет дальше. Он не любит, не умеет обрабатывать.

Фондаминский: Никто так много не обработал земли, как русский мужик, однако. Это колоссальная заслуга перед культурой.

Ян: Какая там заслуга – бросил зерно в землю. Вот испанская культура пришла в Америку и создала кое-что. А у нас что?.. Здесь полмиллиона простых мужиков. Что они делают – прямо золотые руки.

Фондаминский: Франция скорее погибнет, чем Россия… Франция разлагается. Поговорите с французами… Русский пьяница, а душа крепкая. Пьяный, грозный, распутный, а душа есть. Потому и гунны пришли, что Рим разложился.

[По соседству, как и в прошлом году, должны были поселиться Мережковские. 3. Н. Гиппиус в письме от 24 мая, между прочим, пишет Вере Николаевне:

 
Вижу, что жить
Нам предстоит отныне
На вилле Эвелине
С тарелками немытыми,
Со ставнями закрытыми
Да глаз на глаз с москитами.
 

…Стремлюсь вон из хаотического дома моего и жажду вас, вашей тишины, а москиты пусть их жрут, меня все равно осталось довольно мало, последняя испанка меня окончательно похудила и постарила… Если найдется домашняя баба – примусь писать два романа сразу, и пропади все.

До скорого свиданья. Скажите вашему богдыхану, чтобы ценил свое самодержавие, пока не приехала оппозиция. Когда она появляется, она всегда „подымает голову“ (или „лапу“), В данном случае не преминет. Начнет с „запросов“… Может, тем и кончит, а все-таки прежней лафы нет».]

Запись Бунина: «1 июня (н. с.) 24 г.

…Первые дни по приезде в Mont Fleuri страшно было: до чего же все то же, что в прошлом году!

Лежал, читал, потом посмотрел на Эстерель, на его хребты в солнечной дымке… Боже мой, ведь буквально, буквально все было это и при римлянах! Для этого Эстереля и еще тысячу лет ровно ничего, а для меня еще год долой со счета – истинный ужас…

9 сент. н. с. 24 г.

Ах, если бы перестать странствовать с квартиры на квартиру! Когда всю жизнь ведешь так, как я, особенно чувствуешь эту жизнь, это земное существование как временное пребывание на какой-то узловой станции…

Париж, 10 ноября.

…Пятый день в Париже. Понемногу видаем друзей и знакомых. Были на Бердяеве. Он нисколько не большевик, как кричал Дм. С. Мережковский. Бердяев говорил, что в России теперь почти нет нейтральных людей. Или большевики или христиане. Предсказывал, что так же будет и в Европе. Говорил, что христиане будут в ближайшее время в меньшинстве, но важна сила веры, а не количество верующих.

15 мая 1925 г.

…Сегодня за завтраком разговор коснулся литературы и Ян много говорил…

…От него перешло к А. Н. Белому, Ремизову и другим.

Илис считает, что все-таки они большие таланты, хотя и исковерканные. Ян стал оспаривать… Они очень жизнеспособные, но к искусству отношения не имеют. Это уже 40 лет продолжается. И Мережковский, и Гиппиус, и даже Розанов – все они не только потому так пишут, что их душа этого просит, а потому, что так надо, так модно. Эти ослы по нотам разыгрывают. Конечно, они способны выявлять все эти извивы, но этими извивами они и маскируют свои небольшие таланты. Вы посмотрите, что эту зиму разделывал Мережковский, – он, оказывается, великолепный актер – и ноги расставляет, и кривится, и шепотом говорит, и опять поднимает голос на каком-нибудь вечере „Звена“. И тут Ян изобразил Дм. С., то он бесом представится, то юродивым.

И все они как на людях, так говорят не по-людски, а как до практического дела – так начинают совершенно просто, без всяких завываний говорить. И так дурачат публику уже 30–40 лет. Но, конечно, они способнее тех, кто и этого не умеет делать, а между тем всем перверстным организмом своим жаждет всех этих изломов…

8 июля.

…Странно наблюдать писателей. Почти каждый считает себя выше всех или почти всех. А многих совершенно не приемлет. И как часто видишь, что они не понимают один другого…

11 июля.

…Степун пишет, что он с Кусковой, Осоргиным и др. всегда будет защищать от нападок эмиграции и „эмигрантского злобствования“ возникающую в Советской России творческую жизнь. Да кто это отрицает, что, вопреки большевикам, Россия родит таланты? Весь вопрос заключается именно в споре относительно двух слов: – „вопреки“ или „благодаря“…

21 июля.

…В „Днях“ печатаются письма Блока. По этим письмам Блок выиграл в моих глазах… и стал понятнее…

17 июля/30 июля.

…Я ценю в Зайцеве то, что он выбрал свой путь и идет по нему по-зайцевски, и то, что он настроил свою душу на высокий тон. Он ни у кого не выбирает ничего, а тихо, медленно, но неуклонно идет по своему пути, который всегда подымается выше повседневности. Он, как писатель, говорит: мне нужно только мое ощущение, только мое восприятие, а логично ли, правдиво ли это – мне все равно…

6 августа.

…Из статьи Ходасевича о Блоке: „Блок признавался, что многих ранних стихов своих больше не понимает“.

Правильно сказал Ян, что это род душевной болезни. Человек видит спичечную коробку, а выражает какое-то мутное чувство к ней. Тут не поймешь, спичечная коробка это или что-нибудь другое.

Ян вчера на прогулке говорил на тему, какое значение имеет имя автора. Если оно знаменитое, то читатель гораздо больше напрягает внимание. Поэтому – успех, и часто даже не по заслугам…

12 сентября.

…В шестом часу приехал Рахманинов. Посидел около часу. Он с семьей в Канн. Большая вилла, своя машина, на которой они приехали из Германии. Он очень мне понравился. Очень прост и приятен. Звал к себе. По-видимому, к Яну относится очень хорошо… Рахманинов пришел без шапки, в коричневой фуфайке, парусиновых туфлях. Забыл портсигар…

24 сентября.

…Вспоминаю обед у Рахманиновых…Трогательное отношение к Чехову. Все просил Яна порыться в памяти и рассказать об Антоне Павловиче. Ян кое-что рассказал. Рахманинов очень заразительно смеялся. Рассказал, что когда он был еще совершенно неизвестным, он в Ялте аккомпанировал Шаляпину. Чехов сидел в ложе. В антракте он подошел к нему и сказал: „А знаете, вы будете большим музыкантом“. Я сначала не понял и удивленно посмотрел на него, – продолжал С. В. – а он прибавил: „У вас очень значительное лицо“. – Вы понимаете, что тогда значили для меня слова Чехова. А музыки Антон Павлович не понимал. Он предлагал мне написать что-то к „Черному монаху“.

Толстого Рахманинов не любит… Ян старается показать всю трагедию Л. Н., но мне кажется, его слова до Рахманинова не дошли…

30/31, ночь, октябрь 1926 г.

…Сегодня Ян был очень печален. Долго лежал в темноте. Говорит, тоска ужасная. Да, тяжело он отрывает от себя каждый год. С корнями ушел в землю, потому и тяжело. Слишком он все видит и понимает, все остро чувствует. Потом сошел вниз, развеселился, поставил бутылку вина, которую они с Н. К. (Кульманом) и выпили. Когда я пришла к нему наверх, он лежал в постели, видимо, ждал меня. Был нежен. Говорил, что только я для него все. Что мысль о моей смерти преследует его уже 20 лет. 40 лет боялся смерти матери, а 20 – моей. Поэтому, когда я заболеваю, то у него весь мир преображается. И он, как сумасшедший, должен куда-то лететь. Он понимает, что может увлечься, но это не настоящее. „Отдельный кабинет, ужин, момент усталости – она смотрит, увидит морщину и думает: стар. А мне хочется сказать – allez vous en! Ты одна не видишь того, что есть. Да, как отражение в окне вагона и стекло, и сквозь него видишь звезду“…

5 июня.

…принесли газету с „Окаянными днями“. В восторге от стихов, которыми этот кусок кончается… я прочла их и вспомнила, как мы в этот вечер ездили за Скородное и из лесу увидели зарево, испугались: не у нас ли? И я, как сейчас вижу, как Ян сделал быстрое движение, натянул вожжи, ударил лошадь кнутом… А стихи вот такие:

 
Наполовину вырубленный лес,
Высокие дрожащие осины
И розовая облачность небес.
Ночной порой из сумрачной лощины
Въезжаю на отлогий косогор.
И вижу заалевшие вершины.
С таинственною нежностью, в упор
Далеким озаренные пожаром…
Остановясь, оглядываюсь: да,
Пожар! Но где? Опять у нас? – Недаром
Вчера был сход! – И крепко повода
Натягиваю, слушая неясный,
На дождь похожий лепет в вышине,
Такой дремотный, сладкий – и бесстрастный
К тому, что там, и что так страшно мне.
 

11 ноября.

…Вчера завтрак у Мережковских… 3. Н. пригласила Г. Н. Кузнецову… я очень благодарна ей за это… Завтрак был хороший. После 3. Н. читала нам дневник. Перед тем Дм. С., который не слушал чтение (он не может ничего ни читать, ни слушать о революции: „это все равно, что вашу мать убили, а вы будете слушать об этом“), говорил: – Милюков это Чичиков, Керенский – Хлестаков. В нем сидел бес, в котором и мы повинны, теперь бес из него ушел, а все продолжает становиться в наполеоновские позы.

3. Н. читала дневник, относящийся к Корниловской истории… Ведь по духу она была близка и с Илюшей (Фондаминским), и с Савинковым, и с Керенским, а Корнилов собственно был ей чужд, – и однако она выносит оправдательный приговор Корнилову, даже не выносит, а он сам „выносится“. И что самое замечательное – Корнилов не увлекает ее, к белому движению она остается холодна, не верит ему. Ее дневник – сама история. Она была поставлена в необыкновенно выгодное положение. Ежедневные свидания с Савинковым, человеком, умеющим отлично рассказывать, свидания с Бунаковым, знакомство с Керенским и дружба с Карташевым…

16/29 декабря.

…Ян давно не пишет. В холоде, в дожде, мраке ему не работается. Хоть бы январь был погожим. Ведь ему необходимо набросать хотя бы III-ю часть.

Г. Н. встает в 11 часу. Ей жить надо было бы в оранжерее… Она слаба, избалована и не может насиловать себя…»

(Подобные рассуждения и резюме Веры Николаевны, как и иные ее характеристики, можно было бы не принимать во внимание ввиду не особенной ее компетентности в подобных проблемах, но надо думать, что такие впечатления несомненно обсуждаются между мужем и женой, и за словами В. Н. почти всегда слышится голос Ивана Алексеевича.)

« 8 сентября.

…Вчера зашли к Мережковским… В Белград они едут. Возмущены, что редактор Струве. „Я не буду с ним работать“, заявляет 3. Н. „Я напишу статью против самодержавия, вот он и уйдет“. Значит, ясно – Мережковские едут в Белград, чтобы вырвать у Струве воображаемую власть, а если не удается, то будут стараться, чтобы Струве отказался работать с ними. Они думают, что журнал будет в их руках, т. к. Ян занят „Арсеньевым“, связан с „Соврем. Записками“, то он не опасен им. Алданов вряд ли станет принимать близкое участие там, Куприн – рамоли, Шмелев – болен, Зайцев не опасен. Словом, им мерещится из этого журнала сделать „Новый дом“…

19 сент.

…Мережковские едут в Сербию. Им прислали 10 000 фр. будто бы за пьесу. 3. Н. сшила новое, слава Богу, черное платье. Дм. С. возбужден…

Ходасевич попросил у меня ту статью Гиппиус, где она писала об Яне как о большом писателе, о большой личности и издевалась над критиками, которые называют его описателем. О себе Ходасевич говорит, что он очень доверчив, что Мережковским он не верил и что они „ужасно с ним поступили…“

8 окт.

…Письмо Мережковского (вероятно, С. К. Маковскому):

„Дорогой Сергей Константинович, посылаю Вам большую газету с моим интервью. Очень прошу Вас, велите его перевести и напечатайте в „Возрождении“. Интервью чрезвычайно важное, благодаря многим обстоятельствам, между прочим, исключительно любезному приему короля Александра: на обеде я сидел рядом с королевой, а 3. Н. рядом с королем. Наша беседа была очень важна и она, конечно, будет иметь последствия…

Ах, забыл, я получил орден Св. Саввы первой степени, высший орден в Югославии. Это тоже имеет большое значение, 3. Н. – Савву второй степени. Ленты, звезды, рескрипты. Славяне все в восторге и умилении. Встречали, плачут слезами от любви к нам русским. А дураки в Париже сидят каменными болванами.

Сердечно Ваш Д. М.“.

20/7 октября.

…Были вчера у Мережковских. Оба сияют и довольны. Вероятно, денег привезли больше, чем ожидали. Ордена красивые. Д. С. все повторял, что кроме него, такой орден только у еще одного сербского писателя, а про Немировича не упомянул…

…Рассказывали они нам далеко не все, все время лавировали, особенно 3. Н. Вечером Ян долго говорил о „Жизни Арсеньева“. Он горюет, что дал такое заглавие, нужно было назвать „У истока дней“ и писать, как Толстой-душенька написал „Детство“, „Отрочество“ и „Юность“ – и запнулся. „– И мне кажется, что я больше не напишу. Ведь 17 лет не написал в трех книгах. А 40 лет я должен написать в одной, в крайнем случае в двух…Ведь одно из двух: либо писать кратче, а если так же – то сколько выйдет томов! Я думаю об этом денно и нощно. Иногда кажется, что нужно оставить на время, заняться другим“.

24/11 н.

…3. Н. говорила об Яне: „Он – единственный, подражать ему нельзя. К людям он относится как к части мира, который он любит очень. А потому он может дружить и с Кульманами и т. п. Человек сам по себе ему не нужен“. М. б. это и правда?..

15 апреля.(1932 г.)

…У Мережковских. Комната 3. Н. Очень мила. Говорили о постороннем. Затем вошел Мережковский. Вид его страшен. Глаза сверкают черным огнем. Сев на постель, он с места в карьер снова стал говорить о том, чтобы „застраховаться“ на случай получения Нобелевской премии. Я сказала, что Ян едва ли согласится, что он суеверен, да и едва ли дадут русским. Он остался недоволен. В это время влетел черный кот, я вскочила и поспешила уйти. Все заахали, закричали…»

Остановимся на этом крошечном эпизоде. Думаю, о Мережковских, о всех иных друзьях и недругах Бунина довольно, достаточно. Бунин выиграл у Мережковского свою партию с Нобелевской – но он выиграл против него и вообще: по литературе, по жизни, по совести. Дмитрий Сергеевич и Зинаида Николаевна останутся – остаются для истории русской литературы средними писателями, средними людьми. Все же писатель должен иметь имя, быть славен, а главное – читаем, воспринимаем миллионами читателей, – только так мертвые остаются живыми: пока мы помним и любим их. Вечная жизнь у Бога – одно, вечная в литературе – только – через типографию, через библиотеку – у читателя. У нас с вами, сегодня, в нашей все же живой и вечной России. Князь Иван Алексеевич Бунин в сравнении с ними – остается стоять высоко, живым, нерукотворным памятником, – на пьедестале сделанного им честно и безукоризненно своего дела: своих бессмертных книг.