Текст книги "Дневники. 1913–1919узея"

Автор книги: Михаил Богословский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 51 страниц)

10 апреля. Понедельник. Усердно работал над статьей о Псковской правде до завтрака, затем заходил в Архив МИД отдать Белокурову статью о Гневушеве. Разговор о положении православной церкви, которая осталась без управления, так как церковью правил император через Синод. А может ли править через Синод Временное правительство, в составе которого могут оказаться и неверующие люди, и неправославные, и даже и совсем не христиане? На обратном пути встретил на Пречистенском бульваре Пичету, который рассказывал мне о безобразиях большевиков, повсюду действующих «захватным правом». Вечер дома. Закончил книгу Яковлева. К исследованию о ничтожнейшем из приказов, пришиты вступительная глава общего характера, представляющая собою конспект книги Веселовского94 и такое же общее заключение о мышлении приказных. И начало, и конец книги написаны очень красиво. Вся же середина представляет собою тщательную, тонкую, скажу даже филигранную обработку материала, но материала неинтересного, ничего не показывающего. Материал этот по частям мог быть пущен в дело для других построений, но в целом, только этот материал как некоторое самодовлеющее целое не заслуживал такой тщательной, стоившей так много времени обработки. Яковлев показал себя хорошим техником, прошедшим солидную школу, но потратил силы и время даром.

11 апреля. Вторник. Очень пристально работал над статьей с 10 часов до 5 вечера, не заметив, как пролетело это время, и только по усталости догадался, что уже поздно. Заходил ко мне один из студентов Академии по делу о кандидатском сочинении и рассказал о визите в Академию оберпрокурора [В. Н. Львова]. Был затем студент Университета, очень жизнерадостный юноша Шифрин, принесший реферат для просеминария и спрашивавший, будет ли завтра просеминарий. Я ему сказал, что я уже более не профессор. Он мне заявил на это, что «все студенты очень жалеют о вашем уходе, собираются министру ходатайство подавать». Я поблагодарил юношу за доброе слово. Вечер провел за чтением «Истории Греции» Виппера. Встретил на прогулке Б. А. Тураева, настроенного мрачно и передавшего мне о мрачном настроении С. Ф. Платонова.

12 апреля. Среда. Имел я удовольствие еще раз прочесть в «Русских ведомостях» об увольнении своем из Университета. Оказывается, пришла бумага из министерства к ректору [М. К. Любавскому] об утверждении вновь вступивших профессоров. Поэтому «Русские ведомости» еще раз припомнили и уволенных. Вот и выходит, что жизнь – игра; одни выиграли, другие проиграли; завтра получится обратное отношение. Газета все же меня расстроила. Хорошо, что я взял ее в руки довольно поздно и до тех пор много успел написать о Псковской правде. Вчера доработавшись до усталости, я никак не мог сладить с концом 42 статьи. Продолжал о нем думать и вечером. Утром сегодня очень рано, в седьмом часу, проснулся с готовым решением вопроса и поспешил сесть за стол и записать пришедшее в голову решение. То же бывало еще в гимназии, когда приходилось приготовлять уроки по задачам из математики. С вечера путаешься, не можешь решить, бросишь. Утро приносит с собою решение. Потому-то народная пословица и говорит: «Утро вечера мудренее». В газетах прочел заявление комиссара Москвы Кишкина, что содержание Московского совета рабочих депутатов обходится 250 тысяч в месяц и он не знает, где взять эти средства95. Большую часть дня шел дождь, под который и я попал во время прогулки.

13 апреля. Четверг. Встал очень рано и усерднейшим образом работал над статьей о Псковской правде до завтрака. С 81/2 часов до часу. После завтрака встретил Савина, который сообщил мне, что, несмотря на «Русские ведомости», бумага об увольнении и о включении профессоров еще не получена, говорил мне, чтобы я не беспокоился относительно выборов. Я сказал ему, что у меня есть враги. На это он заметил: «Конечно, вы человек с углами в политике, но все же…» Пока мы так разговаривали, стоя на улице у церкви св. Бориса и Глеба96, вдруг показалось надвигавшееся на нас по проезду Тверского бульвара войско. Во главе ехали начальники на конях, затем двигался хор музыки, за ним шли солдаты в походной форме, заново одетые, но часть шла рядами, другие валили гурьбами по мостовой и по тротуарам, заполняя собою всю мостовую и тротуары по обеим сторонам, в беспорядке, вперемешку с офицерами. Несли красные какие-то флаги с надписями. За воинством двигались обозы с амуницией. Мне стало стыдно и больно при виде этой картины, да и Савин глядел на нее в недоумении. Воинство двинулось через Арбатскую площадь и затем по Арбату, запружая беспорядочной массой весь Арбат и оба тротуара. Спасаясь от дождя, я сел в тихо проходивший трамвай и медленно двигался за этой массой. Войско шло, по-видимому, на Брянский вокзал. С музыкой, и без рядов, в беспорядке. Уж хоть бы все валили толпой! Хуже всего, что часть шла рядами, часть толпою. Тяжело!

Написал письма, между прочим, Лаппо-Данилевскому. Вечер дома. Читал Мине из «Мертвых душ», а затем Виппеpa. Температура стала сегодня при холодном и сильнейшем ветре быстро падать и понизилась до +1°.

14 апреля. Пятница. Отводил Миню в школу при холоде в 1°. Все утро затем за статьей, и довольно производительно. Был на семинарии на В. Ж. К. Зайдя в канцелярию нашего факультета, встретил В. М. Хвостова, с виду весьма довольного. Он обратился ко мне со словами: «Мой белый шар для вас». Я его поблагодарил и сказал, что переживаю тяжелое время. В ответ на это он еще несколько раз повторил о белом шаре и добавил: «Я и Александру Аполлоновичу (Мануйлову) об этом говорил, и он сказал, что положил бы вам белый шар». Вошедший при этом Поржезинский также уверял меня, что мне беспокоиться нечего. Ну, поживем, увидим. Вернувшись домой, нашел у себя замечательно теплое письмо С. Ф. Платонова с выражением сочувствия. Вечер дома за книгой Виппера.

15 апреля. Суббота. Утро за работой над статьей, а затем сегодня мне особая удача. Пришел завтракать проф. Ив. Вас. Попов, рассказавший об академических событиях. Ректор наш [епископ Волоколамский Феодор (Поздеевский)], сильно замешанный в неудавшейся попытке митрополита Макария обратиться с воззванием к провинциальным епископам97, куда-то скрылся, и где находится, неизвестно. Много говорили мы о предстоящих церковных реформах. К нему явился священник С. М. Соловьев, внук историка и племянник Владимира Соловьева с предложением учредить общество для исследования вопросов, касающихся соединения Православной церкви с Католической. Намечается, следовательно, и такая тенденция в нашей церковной жизни. После Ив. Вас. [Попова] у нас были Новиковы, а вечером Д. Н. Егоров с рассказами о происходящем в высших школах. В Лазаревском институте будто бы студенты не признают власти директора, а выбрали в директора студента и т. п.

16 апреля. Воскресенье. У обедни в Девичьем монастыре. Решил дать себе отдых от работы над Псковской Судной грамотой и весь день читал Виппера. Получил из Университета бумагу о моем увольнении: это уже третья по счету.

Строй новый, а бумагомарание остается, следовательно, прежним. Испытал только лишний укол. В газетах циркуляр князя Львова к губернским комиссарам, чтобы пресекли начавшиеся самовольные экспроприации земель, немедленно, энергичнейшим образом под своей ответственностью98; но что они могут сделать, и где у них средства? Это выстрел, сделанный в воздух. В Москве вчера две экспроприации в магазинах: маски с револьверами, «руки вверх» и т. д. – удавшиеся и одна, закончившаяся неудачей, т. е. поимкой одного из участников.

17 апреля. Понедельник. После вчерашнего перерыва в занятиях над Псковской статьей, я работал сегодня с удвоенной энергией и написал гораздо более обыкновенного. Стоит сильнейший холод, резкий северный ветер, временами падает мокрый снег. Я ходил за Миней в его школу, а затем перед обедом в облюбованный им магазин, где он и прочие гимназисты такого же типа покупают редкие почтовые марки. Вечером у нас молодые люди Богословские. Наше общество, охваченное порывом, слишком увлечено революцией и верит, что с марта месяца 1917 г. наступит в России земной рай. Отрезвляющие и предостерегающие речи бесполезны. Единственным вразумителем и учителем будет опыт. Пусть сама жизнь отбросит то, что не может привиться, и удержит то, что окажется жизнеспособно. Правда, с такой философией мы дойдем до крайностей. Но что же делать, когда другие методы обучения невозможны?

18 апреля. Вторник. Утром гулял по переулкам, чтобы избежать толпы народа на улицах, празднующего 1-ое мая (по заграничному стилю). Издали, несмотря на раннее утро, доносилось пение: «Вставай, подымайся» и т. д. Затем до 4 часов работал над статьей и кончил § III. Был у Д. Н. Егорова, где встретил М. К. Любавского. Он очень нервничает и считает свою кандидатуру в ректоры невозможной. Вообще считает себя лишним человеком. Спрашивал меня о моих последних трудах для моей «биографии». На мой вопрос, «не для некролога ли?», он ответил, что для представления завтра в факультет на предмет выборов. Вот уж действительно никак не мог подумать, что перечень моих работ потребуется еще куда-либо, кроме некролога! Чего-чего не приходится испытать в жизни! Опять начинай сначала! Вечер провел дома за книгой Клочкова о Павле I. Читал Мине главу из «Мертвых душ». Никакого праздника 18 апреля не ощутил. Праздником для меня может быть только заключение победного мира.

19 апреля. Среда. Утро за статьей. Был в Архиве МИД у С. К. Богоявленского для получения вознаграждения за разбор книги Гневушева, которого большую часть отнес на текущий счет. Вечером у меня Вл. А. Михайловский, а затем М. К. Любавский и Д. Н. Егоров. М. К. [Любавский] звонил мне раньше своего прихода по телефону, извещая об успехе его представления обо мне в факультете. Это приятно, но к чему эта долгая процедура – ведь, кажется, не чужой человек представляется, а свой, двадцать с лишком лет в их среде пробывший. Везде уже действуют упрощенные формы делопроизводства. Университет живет еще по-старому. Позвонил мне также с рассказом и Юра Готье. Чего я уже никак не ожидал – позвонил А. Н. Филиппов с поздравлением, но я ему разъяснил, что это еще преждевременно, так как в факультете были не выборы, а только еще предварительное «оглашение». Я его приветствием был очень тронут и очень благодарил его. М. К. Любавский рассказал нам с Д. Н. [Егоровым] подробно о ходе заседания. Оно открылось речью Грушки, приветствовавшего новых членов факультета Кизеветтера и Петрушевского. М. К. [Любавский] недоволен этой речью, Грушка, по его впечатлению, перешел в проявлении своих чувств всякую меру. Действительно, он стал за последнее время что-то слишком речист, и при мне каждая его речь была неудачна. Новые члены отвечали. Кизеветтер в ответе упомянул о необходимости восстановить в правах и меня; это благородно, но иного отношения я со стороны А. А. [Кизеветтера] не мог и представить. Но затем разыгрался эпизод по поводу Д. Н. Егорова. Савин прочитал о нем представление в экстра-ординарные профессоры. Петрушевский точно сорвался с цепи, стал нелепо возражать; что за «звание экстра профессора? Егоров может быть, если хочет преподавать в Университете, и приват-доцентом». Нелепо. Его поддержал Кизеветтер, говоривший, что пробел кафедры всеобщей истории – недостаток «медиевиста» – восполняется Петрушевским и что Егоров не нужен, и предложил отсрочить дело. Савин заявил, что он может взять назад свое представление. Виппер также был против Егорова, но затем предложил сделать сверхштатным ассистентом приватдоцента Пригоровского, говоря, что некому преподавать эпохи эллинизма. На этом он был пойман Матв. Кузьмичом [Любавским], заявившим, что вот этот период эллинизма может преподавать Егоров. Словом, вышли обыкновенные профессорские дрязги, и вместо «единения», о котором говорил Грушка, вышел с первого же заседания с новыми членами полный разлад и раздор. Грустно. Д. Н. Егоров очень обижен таким отношением. М. К. [Любавский] просил меня похлопотать ему о квартире в Сергиевом Посаде. Он решительно не выставляет своей кандидатуры.

20 апреля. Четверг. Отчаянно плохая погода. Дождь, мокрый снег, резкий холодный ветер. Всего 3°, а в комнатах у нас холоднее, чем зимой. Весь день дома за усиленной работой над статьей и книгой Клочкова. Миня утром очень плакал, что его не пускают еще одного в гимназию. Грабежи и экспроприации в Москве ежедневно и все больших размеров. 18-го были ограблены меблированные комнаты в Козихинском переулке. Все жильцы были согнаны и заперты в один номер. Телефонные провода перерезаны. Парадное и черное крыльцо заняты караулами. Грабители вынесли в ожидавший их автомобиль несгораемый сундук из кассы весом в 6 пудов и, полузадушив хозяйку, скрылись. И все это безнаказанно. Вот эти уголовные эксперименты с выпуском из тюрем. Свобода сказалась у нас, между прочим, и в полной свободе грабежа! В Петрограде, видимо, назревает конфликт между правительством и Советом рабочих и солдатских депутатов из-за ноты Милюкова, подтверждающей, что Россия остается верной союзным обязательствам".

21 апреля. Пятница. Конфликт разразился. Толпы манифестантов кричали: «Долой Милюкова и Гучкова!», «Долой правительство!». Правительство грозит коллективной отставкой, на что не имеет права, потому что оно пока не ответственное министерство, а верховная власть. Если оно уйдет в отставку и передаст власть Совету рабочих и солдатских депутатов, мы ввергнемся в бездну и хаос! Мне временами кажется, что Россия обратилась в грандиозный сумасшедший дом, в необъятных размеров Бедлам, или, может быть, я теряю рассудок.

Кончил Псковскую статью и начал ее переписку. Последний семинарий на Высших женских курсах – окончили разбор Псковской грамоты; занимались в полном спокойствии. Грушка говорил, что будто бы английский посол [Д. Бьюкенен] заявил, что, если Россия нарушит союзные договоры, он немедленно ее покинет, она будет объявлена вне закона как изменник, и будут предприняты карательные экспедиции со стороны японцев на восточную Сибирь, а со стороны англичан на Мурман и Белое море. Если это правда – каково было выслушивать подобное заявление! Можно ли дойти до большего унижения!

Временное правительство – все же некоторый последний устой и символ порядка. Но оно власть без власти. Его никто не слушает и знать не хочет. Милюков, обращаясь к толпе с балкона Мариинского дворца100, называл ее «народом» и говорил, что правительство сильно его, «народа», доверием. Но где же этот таинственный народ? Не случайная же это толпа перед балконом? Впрочем, в «Русских ведомостях» его речь передана в иной, более разумной версии.

22 апреля. Суббота. Столкновение правительства с Советом рабочих депутатов уладилось; однако стрельба на улицах Петрограда еще продолжалась. Надолго ли этот мир между двумя нашими правительствами? В газетах я прочел еще два весьма неутешительных известия: речь Гучкова в соединенном заседании правительства с рабочими депутатами101. Он сказал, что при вступлении в должность смотрел на дело оптимистически; но действительность убедила его в противном. В армии идет развал (как понимать это? бегство? дезертиры?) и т. д. Другое печальное известие – о совещании послов в Петрограде, сначала одних только послов, потом они отправились в Министерство иностранных дел102. Так делается только в Константинополе, да разве еще в Афинах! Какая чаша унижения! Все же можно было вздохнуть свободно, что конфликт уладился. Продолжал свою работу над Псковской статьей. Был на В. Ж. К., производил зачет своим семинаристкам. Отлично занимались девицы в истекающем году, надо им отдать справедливость. Вечером был на заседании Карповской комиссии, собиравшейся у Иловайского. Старый каменный двухэтажный дом в Пименовском переулке. На улицу выходит высокий забор. У наглухо запертой калитки мы встретились с Н. В. Рождественским. Долго звонились, но безрезультатно; наконец, решили пойти в соседний дом и позвонить к Иловайскому по телефону, чтобы отперли. К счастью, в швейцарской этого дома нашелся телефон, и, таким образом, мы проникли в уединенное жилище. Были еще М. К. Любавский и Белокуров. М. К. [Любавский] прочел свой отзыв о книге Клепатского103, выясняя ее хорошие и дурные качества. Затем говорили о событиях дня. Все чувствуют крайнюю опасность положения. Шли от Иловайского с Н. В. Рождественским, и он мне сообщил о смерти Е. В. Барсова, случившейся еще в первый день Пасхи.

23 апреля. Воскресенье. Продолжал переписку статьи. Во время прогулки по проезду Пречистенского бульвара встретил Ю. В. Готье с женой и с сыном. Он мне сообщил, что утром собиралась комиссия филологического факультета из 6 историков для рассмотрения вопроса о вступлении Д. Н. Егорова в качестве сверх-штатного экстраординарного профессора в Университете. Комиссия не пришла к определенному решению. 3 голоса были за (Любавский, Савин, Готье), и три против (Петрушевский, Виппер, Кизеветтер). Но все же, надо полагать, дело доведено будет до баллотировки. Вечером заходил ко мне и сам Д. Н. [Егоров]. Он очень нервничает и волнуется. В Москве наступает голодное время: порции хлеба уменьшены, также сахару, никакой крупы нет. Возможен в ближайшем будущем настоящий голод. Ежедневно вооруженные грабежи. Сегодня в газетах о нападении замаскированных разбойников на квартиру фабриканта Богам. Собиралось даже какое-то совещание об улучшении «уголовного розыска»104; но совещания делу мало помогают. Главнокомандующий Западным фронтом [В. И. Гурко] пишет о братании с немцами, в силу которого немцы, не опасаясь за наш фронт, перебрасывают силы на запад. Над Петербургской губернией показался Цеппелин105 – признак недобрый. Кавказские войска – отступили на Мушском и Огнотском направлениях106. Вот букет известий, которые пришлось прочитать сегодня в газетах. Все же как-то я нахожу в себе еще силы и присутствие духа, чтобы заниматься Псковской статьей.

24 апреля. Понедельник. Отчаянно плохая погода, холод, дождь, ветер. Продолжал Псковскую статью. Перезванивались по телефону с Дм. Н. Егоровым по поводу его дела. Неожиданно получил из Академии прибавки к жалованью, что при теперешнем положении не неприятно. Был на Высших курсах для производства зачетов. Вечером в ОИДР. Гвоздем заседания был рассказ Н. П. Попова о его хождении по мытарствам: его избрали от Археологического общества и от ОИДР в так называемый Комитет общественных организаций107. Но все попытки его проникнуть в этот Комитет остались тщетными. В особенности интересна была передача бесед его с «мандатной барыней», т. е. с девицей, принимающей полномочия от избравших обществ. Затем С. К. Богоявленский докладывал о законопроекте по охране древних памятников108 и о Переднеазиатском обществе109. Заседание закончилось рефератом Долгова «Интермедия о старце».

25 апреля. Вторник. День достопримечательный в моей жизни! Но расскажу события по порядку. Утром на прогулке встретился с В. М. Хвостовым, идущим на Высшие женские курсы, и прошлись с ним. Говорили о политическом положении и о грозящей продовольственной неурядице. Касались и университетских дел, причем он очень ругал состав юридического факультета. Вернувшись домой, продолжал работу над статьей, прерывавшуюся визитами двух курсисток и одного студента, приходивших по зачетным своим делам.

Из курсисток одна – Морозкина, реферат которой был мною только что прочтен. Между тем приближалось время, когда должно было начаться заседание факультета, на котором назначены были мои выборы. Никакого особого волнения я не ощущал. В 3 часа звонил ко мне М. К. Любавский с вопросом, какой курс я намереваюсь читать в будущем году. В 4 часа позвонил ко мне он же с поздравлением. Оказалось, что я избран единогласно – случай редкостный. Даже рука Р. Ю. Виппера не повернулась налево. Звонил также Готье. Вечером у меня были Д. Н. Егоров с Маргаритой Мих. [Егоровой], Савин и Готье. Савин рассказал о борьбе из-за Д. Н. [Егорова], занявшей значительную часть заседания. Дело отложено еще на два заседания. В заседании факультета держал сегодня экзамен Новосельский, первый из оставленных мною при Университете – и, по отзыву Ю. В. [Готье], очень хорошо.

26 апреля. Среда. В газетах ни звука о вчерашнем факультетском избрании. Мне всегда удивительно несчастливилось на газетные известия. Редко когда какое-либо из удачных моих выступлений отмечалось. Так и теперь. Об увольнении моем было сообщено несколько раз; а о единогласном избрании не сообщается. Утро за работой до 3 часов. Затем были у меня студенты, человек 15–20 для производства зачета по семинарию, т. к. я не считаю возможным являться в Университет, будучи от него отрезан. Вечером у нас Богоявленские с подарками, состоявшими из бутылки вина и порядочного куска черного хлеба, домашнего, только что испеченного. Последний имел огромный успех. Беседы на политические темы. У нас есть правительство, но без власти. Правительство провозгласило новый закон о городском самоуправлении110, но Петроградская дума заявила, что она нового закона не принимает, а будет действовать по-старому. Петроградский главнокомандующий вызвал войска, но Совет солдатских депутатов предписал им оставаться в казармах, и главнокомандующий должен вести переговоры с делегатами Совета111. Общество занято разговорами и разговорами. Россия обратилась в какую-то гигантскую говорильню. Немцы нам грозят завоеванием, отхватили громадную территорию, а у нас все еще «определяют свое отношение к войне». Не все ли это равно, как «определять» свое отношение к пожару, когда дом уже объят пламенем? Ведь такую говорильню немцы без выстрела раздавят!

27 апреля. Четверг. Упорнейшая работа по переписке Псковской статьи до 6-го часа вечера. Очень устал. Скверные известия в газетах. Отчислен из главнокомандующих Рузский112, неизвестно почему. Уж не по требованию ли Совета солдатских депутатов? В Москве возмутительнейшие разбои. В несколько квартир врывались вооруженные в солдатских шинелях, одна шайка грабила даже под предводительством одетого в офицерскую форму. Шайка, пытавшаяся ограбить квартиру на углу Кузнецкого и Лубянки, была изловлена, и собравшаяся толпа чуть не растерзала ее членов. Оказались солдаты из «батальона 1-го марта», сформировавшегося из каторжников, амнистированных нашими сентиментальными адвокатами. Вот и результаты, и очень быстрые. Еще новость: в собрании, где говорил о церковных делах Н. Д. Кузнецов («Русское слово» все называет его «профессором» и даже поясняет, что он «вынужден был покинуть Академию при старом режиме»!!!), вошло несколько вооруженных членов Совета рабочих депутатов и, направив на Кузнецова револьверы, объявили, что он арестован, что он занимает народ церковными вопросами, тогда как народ должен заниматься политикой113. Переполох в зале был страшный. Это – свобода собраний и слова.

28 апреля. Пятница. Утро за работой. Заходила ко мне одна из слушательниц, участвовавших в моем семинарии, взять проспект семинария на будущий год и сказала, что у них собирается сходка для обсуждения учебных планов: никогда их об этих планах не спрашивали. Я спорил с нею. Вечером собрание русских историков, преподающих в Университете. Были: Кизеветтер, Готье, Яковлев и Бахрушин. Я не хотел было идти, так как еще не принадлежу к Университету, но М. К. [Любавский] позвонил в десятом часу ко мне по телефону и убедил прийти. Я все-таки пожалел, что пошел. Мы быстро обсудили план на будущий год. Ни у кого нет уверенности, что этот план осуществится. Затем говорили о политике. Яковлев возвестил, что у них в Симбирской губернии повсюду крестьяне отняли земли у помещиков, разрушают всякие хозяйственные сооружения и т. п. Он также сообщил отчаянно дурные известия из армии, приходящей в полное расстройство. Кизеветтер высказывал, что эти слухи преувеличены. В заключение произошел эпизод. Яковлев, обращаясь ко всем нам, сказал, что вот уже он 11 лет приват-доцент и, как только получит докторскую степень, желает, чтобы его сделали сверхштатным экстраординарным профессором, и потребовал, чтоб товарищи его высказались о нем, начиная с Матвея Кузьмича [Любавского]. Это заявление, как я заметил, было для всех полнейшей неожиданностью. М. К. [Любавский] нашелся сказать, что затруднение тут будет в общем вопросе, нужна ли вообще еще одна профессура. Кизеветтер говорил, что вопрос надо решать лично, применительно именно к Яковлеву и что он готов решать его положительно. Яковлев обратился ко мне, но я сказал, что я пока человек, стоящий вне Университета, и предложил высказаться Готье. Готье сказал несколько каких-то слов, видимо, был застигнут врасплох. Затем я сказал, что понимаю чувства А. И. Я[ковлева]. Сам я был 13 лет приват-доцентом, из них два года в докторской степени, и что докторская степень Московского университета, по-моему, вполне дает права на такое высокое положение. Стали было прощаться. Но Кизеветтер еще предложил один академический вопрос о магистерских программах, сказав, что мы с ним не сходимся, по-видимому, во взглядах. Это был намек на программу Ольги Ивановны [Летник], крайне нелепую, в которую я внес изменения. Мы встретились с Кизеветтером весьма дружелюбно, и я его благодарил за доброе слово обо мне. Но тут у него мелькнула какая-то раздражительность. Я его постарался успокоить, уверив, что наши взгляды на программу одни и те же. Он, видимо, страдает серьезным каким-то недугом и страшно худеет. Это теперь просто 73 прежнего Кизеветтера; оттого и раздражительные ноты. Все же мне от этих двух эпизодов было как-то неприятно, и я жалел, что пришел.

29 апреля. Суббота. Сегодня выборы мои в университетском Совете. Утром прогулка по Девичьему полю с Д. Н. Егоровым и беседа о речи Гучкова, в которой тот прямо и откровенно сказал, что «армия – разлагается» и что отечество наше не только в опасности, но и «на краю гибели»114. Вернувшись, докончил Псковскую статью. Только в 6-м часу узнал о результате выборов, сообщенном Готье. Я получил 66 «за» и 4 «против». Изрядное большинство! Ничего подобного я не ожидал. Вечером у нас Д. Н. Егоров. Звонили ко мне с поздравлениями Кизеветтер, Савин, Поржезинский. Ну, таким образом, горе, разразившееся 12 марта, успокоено. Миня тоже испытывал большую радость, узнав, что он переведен в следующий класс: второй приготовительный. Он все прыгал в постели, в которой лежит из-за кашля, и в восторге приговаривал: «Меня перевели в другой класс, в другой, в другой» и т. д. Мое радостное чувство отравлялось десятком разных других сомнений, ожиданий, опасений, предвидений. А это было чувство радости в настоящей его чистоте и силе.

30 апреля. Воскресенье. Я ничего целый день не делал, отдыхал. Утром ходил по Девичьему полю на весеннем солнце. Придя домой, читал газеты. В «Русском слове» и в «Утре России» о выборах напечатано полностью. В «Русских ведомостях» о цифрах, весьма для меня лестных, умолчано. У меня были Лысогорский и А. П. Басистов, переставший ликовать. Позже заходил Грушка, но не застал меня дома. Я занес карточки М. К. Любавскому, Кизеветтеру, Савину и посидел некоторое время у М. Н. Розанова. Вечером у нас Богословские с дарами в виде икры и сига, а затем Д. Н. Егоров и М. К. Любавский. Беседа о крайне опасном положении, которое мы переживаем.

1 мая. Понедельник. Начал читать семестровые сочинения, которых в нынешнем году очень много, и они как-то обширны по размерам. Получил повестку на Совет в Академии на 4 мая. Первый вопрос: требование студентов о немедленном введении явочным порядком автономии и о преобразовании Совета (участие студентов в Совете). Был у меня студент Академии Попов, с которым я по поводу этих требований беседовал, причем он очень конфузился. Вот и всегда так: поодиночке каждый отлично понимает всю нелепицу подобных выступлений, а все вместе действуют как стадо. Я был с визитами у М. М. Покровского и у В. К. Поржезинского. Вечером Совет на Курсах. Избрали вновь деканом Хвостова. На вновь учрежденную должность помощника директора Курсов избрали М. Н. Шатерникова неважным большинством – 29 против 22. Слух об отставке военного министра Гучкова.

2 мая. Вторник. Чтение семестровых сочинений в течение целого дня, прерванное только визитом ко мне А. С. Шацких с рассказами о ее петроградских занятиях. Вечером у нас Богоявленские и Вл. А. Михайловский. Тяжкое настроение. Отставка Гучкова подтвердилась. В речи он выяснил ее причины. Армией управлять при разных советах, комитетах и голосованиях нельзя. Он не хочет участвовать в грехе против родины115. Подали в отставку Брусилов и Гурко116. Итак, мы без войска. Мы обращаемся в обширную немецкую колонию. До поры немцы будут поддерживать у нас анархию, чтобы мы еще больше разлагались и гнили.

3 мая. Среда. В течение всего дня до 5 ч. я был погружен в чтение семестровых сочинений студентов Академии и, окончив их, отправился на экзамен на Богословские курсы. Оттуда вернулся к 10 ч. вечера. Отчаянное политическое положение. Мы накануне того, чтобы стать немецким владением, мирно ими завоеванным. За отставкой Гучкова последовала отставка Милюкова117.

4 мая. Черверг. Встав в 6 час. утра, я отправился в Академию. Совет созван для улаживания столкновений со студентами IV курса, требующими (накануне окончания Академии, где им остается пробыть всего несколько дней!) своего участия в Совете с решающим голосом, и также введения автономии явочным порядком. Мы просидели за этими и другими делами с 11 час. утра до 12 ч. ночи с кратким перерывом для обеда. Надо сказать, впрочем, что и в Совете большое водолейство: языки развязались, каждый говорит, предлагает «формулы» (как в Академии почему-то произносят), ставит вопросы и т. д. Все эти словесные упражнения отнимают большое количество времени. Вообще, свобода стоит гораздо больше денег и времени, чем прежний порядок. Завели в Академии тайную подачу голосов шарами; но имеется один только ящик. Мы баллотировали несколько лиц в разные комитеты и делегации, и все это по очереди, с подачей прежде записок, на что также ушло немало времени. Студенты требовали также перевода академической пятибалльной системы на университетскую трехбалльную с тем, чтобы 31/2 считалось уже за «весьма удовлетворительно», в чем им было отказано. Отказано было также и в участии их в баллотировке делегатов от Совета в Петроград в Комиссию по рассмотрению нового академического устава. Совет предложил студентам самим отдельно выбрать кого-либо из профессоров; но они от этого отказались, желая непременно участвовать в составе Совета в баллотировке. Так мы разошлись с ними. Подняты были вновь эти бесконечные академические дела о Виноградове, Коновалове, Громогласове, Покровском и т. д. В результате мы разошлись в первом часу. Пришлось ночевать в Посаде. Мы поместились в гостинице с П. П. Соколовым. Большое подстрекательство в студенческую среду внесла иезуитская записка П. А. Флоренского, в которой он доказывает желательность участия студентов в управлении Академии. Вот оборот! От ректорского самодержавия к казацкому кругу вроде кругов Стеньки Разина. Тайная цель почтенного отца, несомненно, довести такое самоуправление до абсурда.