Текст книги "Вышли в жизнь романтики"
Автор книги: Михаил Златогоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Глава девятая
ЧЕГО ПРОЩАТЬ НЕЛЬЗЯ
Вечером девушки мирно сидели дома. Кто читал, кто шил, кто готовился к техническим занятиям по учебнику «Штукатурные работы». С улицы вдруг вбежала запыхавшаяся Майка, сразу всех всполошила:
– Анатолия арестовали!
В комнате словно разорвалась бомба.
– За что? Почему? Выдумываешь?
– «Чертовски милая»… довела. – Майка погрозила кому-то кулачком, присела к столу, но тут же вскочила и подбежала к окну: – Вон его ведут!
Все выскочили на улицу, на ходу завязывая платки, запахивая ватники.
От общежития ИТР к поселковому отделению милиции двигалась небольшая толпа: рабочие, комсомольский патруль, участковый в черной шинели.
Посредине шел Тюфяков, почему-то без шапки. Кружившиеся в воздухе снежники садились на его лоб, брови. Кто-то догнал его, протянул Тюфякову кепку: «Потерял!» Он не спеша, с достоинством натянул ее на голову. Юлю поразило выражение его глаз: это были все те же светлые, серые глаза сильного, доброго, спокойного человека, но сколько затаенной боли читалось в них!
Увидев Асю Егорову, Тюфяков остановился:
– Письма мне будут – сбереги…
Ася горестно кивнула:
– Эх, Толя, Толя…
…В этот вечер, когда случилась беда, Тюфяков собирался пригласить Руфу в кино. На каждую новую картину он брал билеты для себя и для Руфы, и она никогда не отказывалась. Вообще «чертовски милая» охотно принимала всякое ухаживание, и не только от Тюфякова.
– К ней знаешь как надо ходить? – сказал с усмешкой знакомый Тюфякову бригадир. – Стучи ногами, тогда откроют: руки должны быть заняты…
В комнате, где Руфа жила вместе со счетоводами и табельщицами конторы, ее не оказалось.
Тюфяков медленно побрел по коридору общежития.
Из-за двери доносились обрывки музыки, женский смех. Он прислушался: так смеяться могла лишь одна девушка на свете.
…А жил в этой комнате начальник субподрядной монтажной конторы, лысоватый человек с жирными покатыми плечами по фамилии Померанец. На стройке называли его «Субчик». Померанец вечно ловчил, изворачивался. «Он тебе наряд может выписать и вдоль и поперек, в трех красках переправит – красной, синей и зеленой», – неодобрительно говорили о нем рабочие. Где-то у Субчика были жена и дети, но он и не собирался переводить семью на стройку. В комнате его стояла радиола, и не было почти дня, чтобы оттуда до поздней ночи не доносились звуки джазовых песенок, танцев. «В нашей дыре только музыка спасает от одичания», – объяснял всем этот почитатель искусства.
Тюфяков толкнул дверь.
В оранжевом свете лампы, затененной абажуром, он увидел поднятую крышку радиолы, крутящуюся пластинку.
На грязной, засыпанной папиросным пеплом скатерти темнело в стаканах недопитое вино, валялась апельсиновая кожура, конфетные обертки.
Визгливо звучал бойкий мотивчик.
Тюфяков не узнал сначала Игоря: тот сидел на тахте в полутьме. Субчик танцевал с Руфой.
Тюфяков увидел закинутые на жирные плечи Субчика тонкие и смуглые, прелестные Руфины руки, которые так часто снились ему, и вдруг рванулся к танцующей паре.
– Что ты хулиганишь? – вскочил Игорь.
Тюфяков только двинул его плечом, потом схватил Субчика за воротник.
Игорь бросился на улицу, стал звать на помощь. Перепуганный Померанец с криком: «Хам! Негодяй!» – вырвался из рук Тюфякова и шмыгнул в коридор.
И тут случилось невероятное.
Обезумевший от обиды и негодования Тюфяков стал душить Руфу.
Подоспевшие люди схватили его.
* * *
В день, когда в поселке Металлическом был суд над Тюфяковым, злой ледяной ветер сдул с земли снег, обнажил окаменевшую грязь. Мороз щипал щеки, затруднял дыхание. Наружные стены трехэтажного здания стали седыми от инея.
Ася, отпросившись у прораба, с утра уехала в Металлический. Невесело работалось в этот день бригаде.
– Надо же было Анатолию, – вздыхала Ядя, двигая по стене полутерком. – Хлопец такой самостоятельный.
– Мать его жалко, – сказала Нелли. – Сын по комсомольской путевке поехал, гордилась, наверно… А теперь, как узнает…
– А меня за Асю обида берет, – заявила Майка. – Убивается, жалеет дурака, а он только о той вертихвостке и думал.
– Не говори, Анатолий нашу Асю уважает, очень уважает, – возразила Нелли.
– У-ва-жа-ет! – насмешливо протянула Майка. – Пусть бы лучше совсем не уважал. Я же видела… Заведет с Асей разговор, советуется, а тут Руфа пальчиком поманит, и он уже про Асю совсем забыл. А «мамка» ночью плачет. Я же видела…
– Постойте! – воскликнула пораженная Юля. – Значит, Ася была в него влюблена… в Анатолия?
Ядя и Нелли промолчали, а Майка буркнула:
– С луны свалилась!
Никто не произносил имени Игоря, и Юля поняла: из-за нее. Как будто и она вместе с Игорем виновата в том, что Тюфяков попал в беду.
А может, и правда виновата. Виновата и перед Тюфяковым и перед Асей… Восхищалась ею, расхваливала в письмах домой, а чем жила «мамка» душевно, чем мучилась, об этом не догадывалась. Ася! Девушка с Невской заставы. Всю блокаду перенесла. «Кулеш варили из отработанных ткацких гонков, а ткань давали», – вспомнилось Юле, как рассказывала Ася Егорова о людях фабрики «Рабочий», о жестокой зиме 1942 года. Асе тогда было десять лет. Мать ее – ткачиха – научила дочку своей профессии. От матери унаследовала суровую правдивость, прямоту, ясность… «Для государства есть необходимость, – снова вспомнились Юле Асины слова, на этот раз не о прошлом, а о сегодняшнем, о том, почему решила поехать на Север. – Вот я и подумала: для меня на фабрике замену найдут, а там, на Северострое, наверно, каждая пара рук дорога».
Опадавший с мастерков раствор застывал на холоде твердыми комьями. Еле-еле выработали дневную норму. После смены не пошли в клуб – там были танцы, – сидели дома и ждали Асю.
Вернулась она из Металлического вечером. Развязывая платок, еще с порога сердито бросила:
– Трещины по стенам пошли. Ходила, смотрела…
– Раствор застывал, Асенька, – объяснила Ядя.
– Так сказали бы Тамаре Георгиевне. Коксушки могли поставить! Надейся на вас…
Егорова раздевалась, умывалась, потом пила чай, словно не замечая нетерпения подруг. И Юля подумала: «Может, все кончилось благополучно, Руфа простила Анатолия, он освобожден?» Но Ася рассказала, что народный суд приговорил Тюфякова к году тюрьмы. Руфа на суде заявила, что Анатолий уже давно ее преследовал, еще с Ленинграда. Она отрицала, что обещала выйти за него замуж. Свидетели – Померанец, Игорь – подтвердили ее слова. Ася попросилась в свидетели и сказала суду, что Тюфяков был передовым бригадиром и за ним никто и никогда не знал недостойного поступка.
Тюфяков даже не пытался себя защитить. Пока Руфа давала показания, он не глядел на нее и лишь в конце медленно повернул голову:
– Виноват я, товарищи судьи, виноват: гадину за человека принял.
* * *
Много набилось молодежи в комнату комсомольского комитета, когда собрались обсудить уроки всей этой истории. Землекопы из бригады Тюфякова требовали, чтобы у Руфы отняли комсомольскую путевку и отчислили ее со стройки.
Юля сидела на крайней скамейке у выхода, рядом с Ядей, Женей Зюзиным и Майкой.
Открыл заседание Игорь, но не успел он произнести вступительной фразы, как Женя Зюзин попросил слова «в порядке ведения»:
– Предлагаю, чтобы заседание вела Егорова.
– Если мне не доверяете… – Игорь оглянулся на сидевшего в уголке Прохора Семеновича Лойко: парторг часто бывал на комсомольских собраниях, – я вообще могу уйти…
– Ты не грози, – спокойно возразил Женя. – Сегодняшний вопрос и тебя касается, так что посиди послушай.
– Правильно! – откликнулись комсомольцы.
– Ася, садись за председателя!
Видимо, Игорь ожидал, что парторг вмешается и не допустит такого умаления его, Игоря, секретарской власти, но Прохор Семенович только покашлял в сухую ладонь и ничего не сказал.
Ася Егорова заняла председательское место и попросила Руфу дать объяснения своему поведению.
– Какие объяснения? – Руфа повела плечиками. – Суд вынес решение. Что вам еще нужно?
– Ты не ломайся, а расскажи все но-честному.
Руфа сделала большие глаза:
– Или я вас не понимаю, или вы не хотите понять меня.
В рядах зашумели:
– Артистка…
– Она, видишь ли, одолжение сделала, что пришла сюда!
Тогда Ася без обиняков сказала, что возмущает комсомольцев в поведении Руфы.
– Это мое личное дело! – перебила Руфа. – Вас это не касается!
– Личное?! А вот из-за тебя человек попал в тюрьму – это нас тоже не касается?! – Голос Аси наливался и креп: – Есть обыватели, пошляки, есть люди, которые клевещут на нас, новоселов… А Руфа даст им пищу для сплетен. Хулиганы тоже есть, и больно, что хороший наш товарищ Анатолий Тюфяков попал на скамью подсудимых как хулиган. Я его не защищаю, но и Руфе мы должны сегодня сказать: не теряй чести!
– Нечего мне мораль читать! Не маленькая!
Гневный шумок прокатился по комнате.
– Большая, взрослая! А стыда нет! – Лицо Аси побледнело от сдерживаемого раздражения. – Мы знаем: девушка ты культурная, книжки читаешь, талант у тебя к пению. Почему же лезешь в грязь? Сама вымаралась и коллектив хочешь замарать.
Руфа достала платочек, нос и веки у нее покраснели:
– Ну, что вам от меня нужно? Хотите забрать путевку – берите, пожалуйста!
В наступившей тишине слышались ее всхлипывания. Майка проворчала:
– Крокодиловы слезы…
Поднялся Игорь, сказал примирительным тоном:
– Ты должна осознать, Руфа, твои стиль поведения…
– Какой стиль? Ты, значит, тоже? – Слезы быстро высохли в ее зеленоватых глазах. – Товарищи, если вы требуете, я все скажу. – Руфа метнула на Игоря быстрый злобный взгляд. – Наш секретарь комитета. Вот он меня обвиняет, товарищ Савич! А сам? Я ему поверила… Он уговорил меня. Он жил со мной, как с женой…
Юля окаменела. Боже мои, опять эта улыбочка!.. Эта жалкая, заискивающая улыбочка, с которой он оправдывался перед ней в этой же комнате месяц назад. Дура, дура! Дала себя обмануть, поверила ему в тот вечер, когда туман застилал сопки, не отвела губ, не оттолкнула настойчивых рук, а он, может, назавтра шептал нежные слова и обнимался с другой… Какая гнусность, какая ложь!
Что-то рвалось внутри, ломалось. Может, и все в жизни ложь, все обманывают… Никакой любви нет. Может, прав Райский из «Обрыва»: небо не сине, трава не зелена… Это только иллюзии. И романтики никакой нет, и поэзии…
Юля уже не слышала, не разбирала, о чем нагловатым голоском говорила Руфа, почему на сбивчивые фразы Игоря собрание отвечало неодобрительным гулом. Все стало безразлично. Голова клонилась все ниже и ниже. Вот совсем близко, почти у глаз, чей-то ботинок, клочок бумаги…
– Буратино, что с тобой? – Ядя испуганно схватила ее за плечи.
– Ничего… Голова что-то разболелась.
– Выйди на воздух… Совсем зеленая стала!
Дома Юля легла на конку и отвернулась к стене. Еще никогда не было так мерзко на душе. Все можно простить человеку: ошибку, заблуждение, даже допущенную по отношению к тебе несправедливость. Нельзя прощать одного – подлости.
Глава десятая
ШУРШИТ ПОЗЕМКА
Для Игоря случившееся не явилось катастрофой. Испуг, досада – вот чувства, которые испытывал он на собрании.
Последнее время, после тайных встреч, Руфа все больше подсмеивалась над ним, над его боязнью, как бы все не раскрылось. «Порву! Ну ее к черту!» – говорил Игорь себе, а на завтра опять униженно вымаливал у Руфы свидание – все равно где, хотя бы в комнате у Померанца. Он догадывался, что все это грязь, мерзость, тина и… не мог вырваться из липкой трясины. И вот сама же Руфа выставила его на осмеяние.
После нескольких резких и гневных выступлений комсомольцев слова попросил электрик Григорий Терентьев, сероглазый блондин с пышной шевелюрой, умевший хорошо говорить. С комитетом комсомола он был связан потому, что руководил клубным радиотехническим кружком. Он прибыл на Северострой недавно, до Буранного работал в Минске на радиозаводе, всегда подчеркивал, что на заводе получал по седьмому разряду. Терентьев был старше многих ребят и девчат. Красноречиво и убедительно он стал доказывать, что «рубить с плеча нельзя, комсомол – организация воспитательная, а ошибки со всяким могут случиться. Секретарем, конечно, Савич не может быть, но в комитете оставить его нужно».
Неожиданно для Игоря подобную точку зрения высказал и Прохор Семенович Лойко. Парторг мог бы напомнить о многих неприятных для Игоря вещах, но вместо этого он только сказал, обращаясь к собранию:
– Тут и ваша вина, товарищи комсомольцы, и наша, партийного бюро: не подумали мы, что рано еще Савичу руководить организацией. – Потом повернулся к Игорю: – Ты, я вижу, ловок. Как кошка: откуда бы ни свалилась, все на лапки. Боишься ушибиться, боишься всю правду признать, вот что плохо. Ты лучше товарищам спасибо скажи за урок.
Актив решил оставить Игоря в составе комитета, но освободить от обязанностей секретаря.
Секретарем хотели избрать Егорову, но Ася попросила, чтобы этого не делали: теперь самый ответственный момент, к Октябрьскому празднику обещали закончить больницу, – как же она оставит бригаду штукатуров? Да и на разряд скоро сдавать, нужно серьезно готовиться. Тогда предложили Зюзина. Его кандидатура была встречена аплодисментами.
Назавтра, когда Игорь наведался в комитет, он застал у Зюзина добрый десяток парней и девчат. Все шумно обсуждали комсомольские дела. Одни брались подготовить поездку к морякам (она давно намечалась, но Игорь ничего не сделал, чтобы ее осуществить); другие вызвались пойти в бухгалтерию проверить, правильно ли закрываются наряды и начисляется зарплата молодежи. Кто-то рисовал карикатуру на заведующего столовой. Давно уже замечали, что он не заботится о качестве блюд. Мельком Игорь увидел набросанную резкими угольными штрихами физиономию заведующего с выпученными глазами и пятерню, скребущую затылок.
Вертевшийся тут же Костик из плотницкой бригады предложил сделать подпись под карикатурой:
Чешись, родной, давно пора:
Ни к черту наши повара!
Комсомольцы одобрительно засмеялись.
Игорь пожал плечами:
– Примитивно.
– Зато в точку! – не согласился Зюзин.
Вошла Юля. С Игорем она поздоровалась, но руки не подала и ни о чем не спросила. Игорь прислушался к разговору Юли с Зюзиным. Что-то ей поручалось насчет клуба, поездки к морякам.
Снова раздался задорный смех.
Этот смех начинал раздражать Игоря. Никто и ни о чем не спрашивал его, будто он почти три месяца и не руководил организацией.
– Иди к начальнику и просись на место воспитателя общежития, – посоветовал ему вечером Григорий Терентьев.
Они жили в одной комнате щитового дома и теперь лежали на койках и курили.
– Есть штатная единица?
– Заведующий ЖКО говорил, есть.
– Да, в бригаду возвращаться не хотелось бы, – признался Игорь.
– Идиотом круглым надо быть, чтобы после руководящей работы траншеи копать!
Покуривая, Терентьев пускал кольца в потолок. Игорю видно было в профиль его резко очерченное светлоглазое лицо. С Терентьевым приятно дружить: разбирается и в джазовой музыке и в технике. Наперечет знает все марки современных новейших радиоприемников-«супергетеродинов». Пленяла Игоря в Терентьеве широта, размах. Терентьев, например, считал, что для комсомольского комитета должна быть выделена специальная легковая автомашина, а всем участникам патрулей выданы кожаные куртки.
– Зюзин этого никогда не добьется, – сказал Игорь.
– Завалят они теперь всю работу. Ты вот что: когда будешь у Алексея Михайловича, вверни, между прочим – мальчишке, мол, зеленому доверили руководство организацией…
– А что толку?
– Одинцов, не забудь, член бюро райкома партии. Вмешается – решение могут еще пересмотреть.
На следующий день, дождавшись, когда у Одинцова закончилось оперативное совещание, Игорь заглянул в кабинет начальника. Инженеры и мастера уже разошлись. На столе, свисая с краев, грудой лежали листы чертежей. Одинцов вглядывался в одни из них, испещренный пометками: видимо, еще раз проверял то, что узнал на оперативке.
– Алексей Михайлович, можно к вам?
– Садитесь, садитесь. Что это у вас за революция произошла?
Ободренный сочувственным тоном, Игорь стал говорить, как несправедливо отнеслись к нему парторг и члены комсомольского комитета. Придрались к каким-то пустякам, поверили сплетням. Теперь секретарем стал Зюзин, комсомолец малодисциплинированный, не справлялся с заданиями по комсомольскому патрулю, чего можно от него ожидать? Сейчас намалевали карикатуру на заведующего столовой, ни с кем не согласовали…
– А с кем же они должны были согласовывать?
– С руководством, – немного теряясь под пристальным взглядом Одинцова, выдавил Игорь.
– Вот вы какой, оказывается… правильный товарищ.
– Еще собираются в бухгалтерию кого-то посылать, проверять наряды и так далее. Потакают рваческим настроениям.
Одинцов нахмурился:
– Я об этом знаю. Зюзин был у меня, и я разрешил проверить, как оформляются документы в бухгалтерии. Это право комсомольцев – проверять и помогать. А вы эту манеру бросьте – чернить за глаза товарищей. Откуда у вас такие замашки? Ведь вы совсем молодой человек… Отец есть?
– Погиб на фронте.
– Мать что делает?
– Педагог.
– Педагог… н-да! Скажите, с этой девушкой, секретаршей главного инженера, что у вас было?
Игорь презрительно скривил губы:
– Какая это девушка! Ничего у нас не было. Меня, в сущности, оклеветали, Алексей Михайлович.
Одинцов долго разглаживал и складывал стопкой листы чертежей.
– Слушайте добрый совет, – сказал он после паузы, – вам нужно вернуться в бригаду, хорошо показать себя. Мать, наверно, думает о вас день и ночь.
– Не могу, Алексей Михайлович. Меня там будут травить. Не простят за Тюфякова.
– Я бы на вашем месте… Впрочем, как желаете. Выбирайте тогда любой другой участок, любую бригаду. Хотите на Промстрой? Люди там очень нужны. Учить будем на курсах механизаторов. Не нравится? Можем на стройбазу. Бетонщиком, арматурщиком, слесарем – кем хотите.
– Алексей Михайлович… – Голос Игоря вкрадчиво опустился. – Я знаю, что не заполнена вакансия воспитателя общежития…
– Нет, – отрезал Одинцов. – Как вы сами понимаете, Савич, воспитателем работать вы не можете.
– Но я бы сумел художественную самодеятельность наладить, – цеплялся Игорь.
– Удивляете вы меня. Удивляете и огорчаете… – Одинцов встал, давая понять, что разговор окончен. – Ступайте подумайте, посоветуйтесь с товарищами и тогда скажете, как решили.
* * *
Разговор этот происходил в пятницу, а с субботы над маленьким поселком в тундре, над карьерами и траншеями, над мачтами буровых станков и стрелами кранов, над рядами щитовых домиков и первыми коробками крупноблочных зданий начал густо падать снег. Он падал весь день.
Это не был тот легкий, хрупкий снежок, что однажды в разгаре лета вдруг выбелил сопки и быстро превратился в грязную кашицу, в мутные ручейки. И это не был мягкий, пушистый, словно подсиненный снег, какой выпадает где-нибудь в глубине России, – первая пороша, вестник первого санного пути и отрада деревенских ребят. Нет, это был тяжелый, сероватый, крупитчатый снег начала заполярной зимы. Плотными, смерзающимися слоями ложился он на сваленные у подножия кранов блоки, на кирпич, на бочки с цементом и металлические балки. Сплошная его завеса скрадывала слабый, быстро идущий на убыль дневной свет.
На участках жгли костры.
Поднимаясь на леса, каменщики захватывали лопаты, чтобы срезать с досок опасную корку налипшего снега. Машинисты буровых станков вытряхивали его целыми пригоршнями из карманов спецовок, из рукавиц и капюшонов плащей.
Внутри строящихся капитальных корпусов ярко-малиновыми круглыми глазками светились железные жаровни – коксушки. Над ними дрожал прозрачный дымок, и от него слезились глаза у девушек-штукатуров, работавших на подмостях.
Все опасались, что обильный снегопад парализует работу растворных узлов.
Игорь весь день провалялся на койке, прислушиваясь к шуршанию снежной поземки. Он думал о том, как зло надсмеялась над ним судьба. Он мог бы теперь получать орден, как получают его сотни целинников, или с делегацией советских физкультурников готовиться к путешествию в Мельбурн, на Олимпиаду. Он мог бы звонко читать свои стихи перед всесоюзным микрофоном… Чем он хуже иного московского или ленинградского поэта?
Игорь протягивал руку, поворачивал рубчатое теплое колесико настройки, нащупывал волну с журчащей музыкой. Единственное развлечение – радиоприемник «Мир».
Приемник этот был прислан коллективу стройки в подарок от ленинградских комсомольцев. Новоселы хотели поставить приемник в клубе, но Терентьев сказал: «У меня целее будет», – и с того времени «Мир» перекочевал сюда.
Рядом с приемником еще одна замечательная вещица – магнитофон. Тоже ленинградский подарок. Терентьев доставил Игорю большое удовольствие. Игорь читал стихи, а катушечки магнитофона, пущенные Терентьевым, быстро вращались. Потом Терентьев перемотал катушки, и Игорь вдруг услышал собственный голос: он показался ему сочным, глубоким, бархатисто-мужественным, почти как у Поля Робсона. С тех пор они часто забавлялись с магнитофоном.
Один раз притащили аппарат на вечеринку к Субчику, записали на ленту анекдоты, бульканье разливаемого вина, тосты, а потом прокручивали ленту и покатывались со смеху.
«В жизни много влекущего, – думал Игорь, – путешествия, музыка, стихи, чудесные выдумки техники вроде магнитофона, телевизора. Москва и Ленинград сияют сейчас огнями больших магазинов, театров, ресторанов. Терентьев говорит, что рестораны облагораживают человека: там красиво едят, красиво танцуют. И денег у него всегда много. Такие люди берут от жизни все, что можно…»
Шаги в коридоре отвлекли Игоря от его дум. Дохнуло холодным воздухом, в комнату вошел Зюзин.
«Ага, понадобился все-таки я им!» Игорь напустил на лицо хмурь и не поднялся навстречу гостю.
– Был у начальника? – Женя снял шапку, стряхнул с нее снег, потом опустился на табуретку. – Обещает с работой?
– Пока еще ничего.
– Ну-ууу… – Женя искренне огорчился. – Ты не расстраивайся. Устроим. Всем комитетом будем просить. Я к тебе по делу. Понимаешь, в понедельник стройка может стать. Снегу прямо тысячи тонн навалило…
– Это я вижу, – кисло отозвался Игорь.
– Сейчас Прохор Семеныч собирал актив. Придется завтра не отдыхать. Все бригады выйдут.
– Я теперь ни в какой не состою.
– Присоединяйся к любой. Дороги будем чистить. Кирпич штабелировать. Представляешь, если снег засыплет стройматериалы? Навесы только сейчас начали строить. Фанера от сырости покоробилась, повыпучивалась. Шоферы, где машина забуксовала, там и сваливали кирпич, блоки. Может, на сотни тысяч погибнет ценностей…
– Обойдетесь. Вы со мною советовались?
– О чем?
– О воскреснике.
Женя развел руками и недоуменно уставился на Игоря:
– Что тут советоваться?!
– Вот и организуйте сами, раз такие умные. А меня оставьте в покое.
– Слушай, Игорь! – Женя встал с табуретки. – Ты не забывай, кто тебе путевку сюда вручал. Ты брось дурака-то валять. Завтра, в полседьмого, сбор у конторы. Сам же на митинге целую статью говорил: «Покорим Север… Разожжем комсомольский огонек!» Что я, не помню?
– Был огонек, да сбился.
– Вот ты как! – Женя пошел к двери, с порога оглянулся. – Ну, как знаешь…
* * *
Утром за окном стояла все та же недвижная бело-серая сетка падающего снега.
Снаружи смутно доносились гудки, рычание тракторов, голоса людей. Игорю казалось, что он различает голоса девчат из бригады Егоровой. Наверно, и Юля там. Впрочем, что о ней думать? Она ведь теперь заодно с Зюзиным и со всеми его, Игоря, врагами и недругами.
– Спохватились, – усмехнулся Терентьев. – Зюзин бегает, икру мечет. Это как у нас на заводе бывало: первая декада – спячка, вторая – раскачка, третья – горячка.
– Почему с завода ушел?
– Затерли. Так, бюрократы разные… Но я, между прочим, с прописки в Минске не снялся. Шикарный городок. Надоест на этой шарашке – скажу Одинцову: «Адью, наше вам с кисточкой». Говорил ты с ним?
Игорь сказал, что начальник советует идти на Промстрой.
– Ты что, пешка, чтобы тебя так гоняли? Пусть сначала на Промстрое клуб построят, дорогу приличную сделают, а потом посылают людей. Здесь не принудиловка.
– Там и кино редко бывает, – вспомнил Игорь.
Терентьев достал бутылку, разлил по стаканам вино, придвинул Игорю:
– Ты парень с головой. Культурному человеку на этой шарашке вообще делать нечего. Только что заработать… Через годик тебя в любой институт примут без конкурса – строитель, патриот – какой может быть разговор? Тебе этот срок надо тут прокрутиться. В электрике мало-мало кумекаешь? Просись в ученики электромонтера. Работа не пыльная… Я заведующему ЖКО скажу, мужик сговорчивый.
Игорь набросил на плечи ватник и вышел на улицу. Сквозь белесую мглу металось пламя костров, в сильных лучах прожекторов бешено крутились миллионы белых мух. «Бульдозер сюда-аа… бульдозер…» – донеслось с порывом ветра. На минуту что-то шевельнулось в душе Игоря, он сделал шаг по тропке, пробитой от дома к шоссе. Но дальше ноги не пошли. Вернулся в душную комнату, где Терентьев уже храпел, откинув руку с зажатой в пальцах потухшей папиросой.
В понедельник Игорь написал заявление с просьбой зачислить его учеником электрика в ЖКО. Одинцов удивился, читая заявление, но согласие дал.
