Текст книги "Вышли в жизнь романтики"
Автор книги: Михаил Златогоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
– Ну и что ж! Пускай хоть сорок пять градусов ниже нуля!
– Тут таких морозов не бывает, – заметил Одинцов. – И при двадцати все равно палатка не жилье. Один дом, впрочем, проблемы не решает. – Он призадумался. – На детясли весь дом не понадобится. Несколько комнат можно отдать для школы рабочей молодежи. Еще ваш предшественник Громов добивался. Желающих заниматься много. Тесновато, конечно, не по правилам, но другого выхода нет…
– Другого выхода нет! – с пафосом подтвердил Игорь.
– Обид не будет? – Одинцов закурил и сквозь выпущенную струйку дыма, прищурившись, внимательно посмотрел на Игоря.
– Уверен, Алексей Михайлович!
– Уверенность – дело хорошее, но все-таки обсудите это у себя с комсомольцами. Сегодня звонили относительно вас из райкома. Прохор Семенович и я кандидатуру вашу поддержали. Думаю, что и комитет комсомола согласится с нашим предложением.
Игорь расцвел. Вот так сюрприз!
– Спасибо, Алексей Михайлович!
Разговор явно шел к концу, и Игорь с облегчением отбросил мысль жаловаться на парторга.
Глава пятая
ПО СОВЕСТИ
Тюфяков сдержал свое обещание – утеплил палатку. Старательно законопатил все щели, обшил досками дверь. Золотые у него руки. Умеет и обои клеить, и малярить, и электропроводку починить. «Мне спасибо говорите, для меня он старался», – подчеркивала Руфа.
Это было сделано вовремя, потому что после двух жарких недель опять натянуло хмарь, похолодало. Палатки по утрам седели от инея. В чайниках за ночь застывала вода.
Девушки так усердно топили печку, что железная труба раскалялась докрасна. Однажды поздно вечером от искр загорелся брезентовый верх. Хорошо, что мимо проходил Женя Зюзин из комсомольского патруля. Он схватил ведро воды и потушил пожар. Вся Асина бригада с жаром благодарила Женю, а он смущенно басил: «Да что вы, девчата, да что тут особенного…» Рубашку он все же порвал, когда лазил с ведром. Девушки починили ее, заодно отгладили Жене брюки, угостили чаем с вареньем (хозяйственная Ядя сварила из морошки).
«Дорогие мои, – писала Юля домой, в Ленинград, – вы не беспокойтесь, мы живем отлично, в палатке тепло, уютно, на столе в бидоне цветы. Жалею, что плохо изучала ботанику, не знаю названий растений тундры. Говорят, на Севере цветы без запаха. Это неправда. Бывает, пахнут так сильно, что утром болит голова. Нам обещана комната в сборно-щитовом доме. Когда получим, повесим на окна тюль. Мы уже купили отрез тюля в магазине, а то потом может и не быть.
На работу ходим в лыжных костюмах – очень удобно. Плохо было с обувью. Я вам уже писала про нашего бригадира Асю Егорову – замечательная, волевая девушка, мы все ее уважаем. Ася добилась, чтобы все новоселы получили резиновые сапоги и валенки на зиму.
Сегодня суббота. Прибрались основательно, выгладили все, что выстирали. У нас, девушек, стирать не так уж много, а в конце видишь, что стиранного порядочно. Откуда? А вот откуда. Мы стираем около палатки, на воле. И вот ребята, проходя мимо, не упустят случая подбросить майку или рубашку. Мы, конечно, с великодушной миной разрешаем…
Сейчас я жду, пока все уйдут, чтобы вымыть голову. Сегодня в клубе кино «Педагогическая поэма», но я, наверно, не пойду.
Мама, у меня большущая к тебе просьба. Со мной живет в палатке одна девочка, по имени Нелли. Очень хорошая. Дома у нее тяжело. Живут на Петроградской стороне (адрес точный пришлю в следующем письме). Нелли гордая, никому не жалуется, но мне рассказывала Майка, это лучшая Неллина подруга: отец у Нелли погиб на войне. Мать после блокады болела и теперь парализована. Старший брат женился и не помогает семье. С больной мамой осталась только младшая сестренка, но она еще школьница, ничего не зарабатывает, живут на пенсию. Нелли как получит зарплату, отложит себе 250 рублей на питание, а остальное отсылает домой. У нее ничего нет, кроме лыжного костюма и одного ситцевого платьица. Я прошу тебя, мама, навестить эту семью. Отдай Неллиной сестричке мои летние платья и синий джемпер и вообще, чем можно, помоги им.
Славик, медвежонка пока не поймали, а живого лисенка – да! Я видела в палатке у ребят. Такой смешной, рыженький, мордочка острая, кладет ее на передние лапы и смотрит, как умный песик. Мы поедем в гости к морякам на побережье. Там раздобуду для тебя морских ежей и звездочек.
У нас все записываются на курсы по производственным специальностям. Многие готовятся на маляров. Но мне что-то эта работа не по душе: кисточки, ведерки – слишком кустарно. Или я рассуждаю неправильно? Папа, как ты считаешь? Смонтировали у нас первый башенный кран. Залезла я на этот кран. Вид оттуда прекрасный. Все как на ладони: и озера, и лента шоссе со всеми ее петлями, извивами, и сопки с пятнами снега. Самую большую мы назвали «Ленинградская». Управлять краном не так уж сложно. Он такой рукастый, безотказный! Я бы пошла учиться на крановщицу, но крановщиц новых пока не требуется. Куда еще? На стройбазе есть арматурный двор, там гнут проволоку для бетонных блоков. Может, в арматурщицы пойти? Все время думаю об этом и ничего не могу решить…»
Об Игоре и о том тревожном, непонятном, что начинало омрачать их дружбу, Юля не написала.
* * *
Ася Егорова загорелась идеей – всей бригадой учиться на штукатуров. Есть женщина – мастер, молодой инженер, приехала из Челябинска, с Урала. – берется всех научить этой специальности за два-три месяца, если только будут стараться.
– Самая грязная работа! Тоже выбрала! – пожала плечами Руфа.
Нелли рассказала про знакомую девочку: та пошла в ученицы к штукатурам – и всегда глаза у нее словно заплаканные. «Лопатка, – говорит, – не слушается, я раствор на потолок кидаю, а он мне обратно на голову летит».
– Будет на колуне сидеть, – мрачно добавила Майка. – Я этих штукатуров видела. Маются: то цемента нет, то алебастра. Нам, говорят, хоть такой наряд выписывай: мешками дым носить из домов…
Но Асю все эти доводы не охладили.
– Домой напишем, чтобы не ремонтировали без нас квартиры, разве плохо?
– А получать что будем? – усомнилась и Ядя.
– Прохор Семенович сказал – скоро для штукатуров большой фронт работы откроется. Каменная кладка пошла… В нашей «Смене» ленинградской правильные слова писали: «Грязная работа та, где совесть нечиста».
В конце концов Ася убедила всех, кроме Руфы. Та неожиданно заявила, что ее «вообще эта проблема не волнует». Скоро в бригаде узнали, что главный инженер берет Руфу в контору секретарем-машинисткой.
– Пусть идет, все равно за нее всегда все надо переделывать, – равнодушно сказала Ася.
– Сколько ей хоть платить будут в конторе? – поинтересовалась Нелли.
– Ты за нее не беспокойся, – усмехнулась Ася, – не пропадет…
Юля подумала, что Руфа на новой работе будет видеться с Игорем по нескольку раз в день: кабинет главного инженера и комната комитета комсомола находились в одном коридоре, дверь против двери.
Порой, устало присев на камушке, опустив натруженные киркой руки, Юля ловила на себе испытующие взгляды подруг: «Что, может, и тебя в контору потянуло?»
Утренний стонущий звук ударов по рельсу теперь не тревожил Руфу. Она могла всласть выспаться: в конторе день начинался с девяти. А Юля вместе со всей бригадой вставала в шесть. Хочешь не хочешь, а делай то, что написано в наряде. «Не научила мамка, так научит лямка», – как говорила Ася Егорова.
Истина, затверженная в школе: «Труд надо любить…» – тут, на стройке, оборачивалась суровой необходимостью каждый день выполнять трудовое задание. Ничего особенно славного или доблестного не было в том, чтобы подсоблять каменщикам или таскать в ящиках раствор для штукатуров, но Юля понимала, что даже самая незаметная работа здесь важна и необходима. И никто за тебя ее не сделает. Многие ли видят результаты труда землекопов? Засыплют траншеи с уложенными трубами, зальют фундамент – и все. А попробуй без труб и без фундамента…
На собраниях рабочих участка жестко говорили о людях без совести. О тех, кто пропадал по два-три дня по случаю «дня рождения», кто посреди дневной страды заваливался спать где-нибудь за штабелем досок или в другом укромном уголке, кто оправдывал прогул вчерашними поздними танцами. «Видите, ей хочется погулять, а нам не хочется. Она молодая, а мы старухи. Отвечай, почему прогуляла! Есть у тебя совесть или нет?»
Когда-то, еще в Таганроге, думая о Чехове, Юля завела тетрадь. Тетрадь она никому не показывала. Даже отцу, от которого не было тайн, даже Софье Александровне. Игорь тем более ничего не должен был знать, потому что немало строк в тетради посвящалось ему.
Чеховские слова о том, что в человеке все должно быть прекрасно, эпиграфом стояли на первой странице. Дальше Юля вывела свою «формулу счастья»:
«Для счастья: большая цель; сознание, что ты очень нужна другим людям; чистая совесть».
«Жить по совести» – это было клятвой самой себе. Самой сильной из клятв.
…Новая котельная понемногу уже начинала подниматься над шоссе. В длинном, вытянутом здании скоро начнут монтировать котлы. От них пойдет по трубам живительное тепло, которое нагреет железные ребра батарей. Тогда мамашам не надо будет кутать младенцев в пять одеял.
Юля знала, что там, наверху, куда по шатким лестницам надо подниматься с оттягивающими руки носилками (это случалось, когда выходил из строя кран), каменщики ждут подсобниц. И она радовалась, когда кладка шла безостановочно, когда каменщики благодарно улыбались, принимая от них кирпичины.
Признаться, эта скромная радость хоть немного вознаграждала ее за ту щемящую горечь, которую она испытывала, раздумывая об Игоре.
* * *
– Тебе важное поручение, Юль, – дружески сказал Игорь, вызвав ее в комсомольский комитет через несколько дней после того, как окончательно распростился с бригадой землекопов. – Школа рабочей молодежи. Первого сентября не успеем, но пятнадцатого должны открыть обязательно: звонили из райкома. Обойди все палатки, общежития, собери заявления.
– Хорошо, – не глядя на Игоря, Юля водила по полу носком туфли.
– Добились у Одинцова… Вырвали полдома… Сильно, а?
Он не дождался ответного восклицания, посмотрел на дверь и осторожно положил руку на девичий локоть.
Она отдернула руку:
– Можно идти?
Игорь тоже встал:
– Пусть приложат к заявлениям справки об образовании… Юль, что с тобой?
…Где-то, кажется у Достоевского, сказано: хочешь узнать, что в душе у человека, посмотри ему пристально в глаза. Глаза – зеркало души. Не изменились глаза у Игоря: яркие белки, яркая синева, веки без ресниц, не вздрагивают – глаза спортсмена, вожака, удачливого человека.
– Со мной, – подчеркнула она, – ничего.
– Думаешь, если я теперь в комитете… Мама про тебя в письме спрашивала. Я ей написал, что ты молодец…
– Показала себя горе-патриоткой? – Юля резко вскинула голову.
Он не побледнел, не покраснел, он… улыбнулся.
– Так вот почему ты злишься? Ну, прости. Трепались в поезде. Сорвалось с языка. Ты знаешь, как я к тебе всегда относился.
– Не знаю.
– Не знаешь?
– Не знаю.
– Да-а, не думал, что ты такая, – нахохлился Игорь.
– Всё? Задание комитета я выполню.
– Я считал тебя настоящим другом…
– Не смей! Не смей! – крикнула она и выбежала в коридор, боясь как бы не разреветься.
* * *
«Какой дурацкий у меня характер, – записывала Юля в заветную тетрадь. – Совершенно не умею скрывать своих чувств. Я ждала, что он сам скажет обо всем, и о своих отношениях с Руфой тоже. Но об этом он промолчал.
Может, я напрасно так обвиняю его?
Ничего у меня не получается в меру: в меру радоваться или в меру переживать обиды и разочарования. Словно бесенок какой прыгает в душе. Очень хочу стать более уравновешенной, хотя бы для того, чтобы так не изматывать себя. Всю ночь снится только он. Утром просыпаюсь с тяжестью на сердце. Что-то потеряла… Что-то ушло из жизни – самое светлое, самое лучшее. Игорь, скажи, неужели ты совсем забыл вечер возле Дворцового моста?»
Глава шестая
ЖИЗНЬ ТОВАРИЩА
Желающих заниматься в седьмых, восьмых, девятых и десятых классах вечерней школы оказалось много – целая кипа заявлений выросла на табурете возле Юлиной койки. Некоторые десятиклассники пожелали второй раз пройти программу десятого класса: «А то все позабудем».
В субботу, на исходе короткого рабочего дня, Юля решила съездить в район строительства рудника и обогатительной фабрики. Район этот назывался Промстроем или Третьим участком в отличие от Второго участка, где работало большинство новоселов и где строились только жилые дома и коммунальные здания.
Промстрой – это монтажники, электрики, экскаваторщики, немало там и строителей. Из рассказов брата Яди, бурового машиниста Николая, Юля знала, что и на Промстрое найдутся желающие заниматься в вечерней школе.
Считалось, что до Третьего участка по шоссе километров семь. Нашлись попутчики: Женя Зюзин и еще двое ребят из комсомольского патруля – Игорь послал их «проследить за порядком на вечере отдыха», который устраивали монтажники в красном уголке своего общежития.
Долго не было машин. Наконец показалась порожняя полуторка из-под цемента. Юлю посадили в кабину, а Женя с товарищами забрался в кузов.
…Это случилось на полпути до Промстроя.
Сзади нарастало гудение. Водитель высунул в окошко голову, сердито бросил: «Без обгона не могут…» – и почти сразу же тупой железный удар оборвал гудение мотора.
Юля не потеряла сознания: она только не могла сразу понять, что произошло. Почему-то баранка руля оказалась вверху, над головой, и на голову посыпались какие-то мелкие вещицы: коробок спичек, тряпка… В тишине что-то булькало.
– Бак пробит, – глухо сказал водитель.
Это было чудом – и Юля и водитель остались без царапины. Но когда, цепляясь за руль, за стенки кабины, они выбрались из перевернувшейся машины, то увидели, что у края кювета, раскинув руки, лежит Женя Зюзин. Над ним склонились два других комсомольца – оба были зеленые от облепившей головы и плечи цементной пыли. На лицах и на руках пятна крови. В нескольких метрах впереди остановился ударивший полуторку «МАЗ».
Водитель полез к мотору. Бульканье прекратилось.
– Хорошо хоть не сгорели. – Водитель вытер жирные от бензина руки и пощупал кисть Зюзина. – Пульс есть, но слабый… – Снял с себя ватник и подложил под голову Зюзина. – Эх, ребята… На вечер ехали?
– Комсомольские патрули.
– Патрули? – Лицо водителя словно потемнело. Этот водитель был тот самый Сергеев, жену которого незаслуженно оскорбил Игорь. – Что наделал, подлюга!.. – ожесточенно обругал он шофера «МАЗа», который, держась за плечо, шатаясь, подошел к полуторке.
– Я себе руку, кажется… – пробормотал мазист.
– Голову тебе сломать за такую езду! Кто добежит до поселка? Доктора надо сюда!
Побежала Юля.
Она бежала по каменистой дороге, задыхаясь и все время видя перед собой побелевшее лицо Зюзина и раскинутые его руки; на одном рукаве рубашки штопка – это девочки чинили в тот вечер, когда он спас палатку от пожара.
Последние два километра дались особенно трудно. Сердце колотилось, хотелось хоть на минуту остановиться, успокоить дыхание, но она ужаснулась от одной этой мысли: как можно, когда там, в кювете… И еще яростней гребла воздух локтями.
Вот и недостроенная котельная, белые верхи палаток, первые бараки… Скорее, скорее!..
Вихрем влетела в коридор барака, где проживали служащие. Комната врача Антонины Петровны заперта. В конторе тоже пусто: суббота!
В полном отчаянии Юля выбежала на улицу. Из раструба репродуктора доносились вперемежку музыка, голоса, выстрелы: в клубе демонстрировалась какая-то военная кинокартина.
Юля оттолкнула контролера, ворвалась в темный зал, перекрыла выкриком стрекот аппарата, звуки фильма:
– Доктор здесь?
Из задних рядов поднялась высокая женская фигура:
– Что случилось?
– Наши ребята… на дороге…
Экран потух. Налились желтизной свисающие со шнуров электрические лампочки. Все повскакали с мест, сбились вокруг Юли. Она рассказала о несчастье.
Через несколько минут Антонина Петровна с медицинской сумкой, Юля и еще несколько добровольцев на дежурной машине выехали к месту аварии.
* * *
– Он не умрет, нет? – Юля порывисто убрала локтем лезшие в глаза пряди.
– Опасности для жизни нет, – спокойно и, как показалось Юле, холодно ответила Антонина Петровна, когда Женю Зюзина подняли с земли и понесли к машине… – Осторожно, осторожно, ребята. Скажите шоферу, чтоб ехал тихо.
По дороге Антонина Петровна сказала, что у Зюзина, видимо, сотрясение мозга. Состояние тяжелое. Нужен абсолютный покой и хороший уход. Вот даже эти три-четыре километра дороги для больного вредны. А как везти его в больницу в Металлический, когда туда почти сто километров?
– Но и у нас положить некуда, просто не знаю, что придумать. – Она хмуро посмотрела на комсомольцев.
– Положите в нашу палатку! – Юля повернула к Антонине Петровне горящее от ветра лицо.
– Так вы же весь день на участке.
– Мы на котельной сейчас работаем. Это близко. По очереди будем дежурить… Правда, Антонина Петровна, ведь жалко его. У них, у ребят, и печки нет. Курят, шумят… жалко его.
Антонина Петровна, державшаяся все эти минуты официально-сурово, вдруг потрепала Юлю по рыжевато-золотистой головке:
– Попробуем. Посмотрим, какие из вас медсестры получатся.
Надо ли говорить о том, что добрый порыв Юли встретил сочувствие всей бригады. Только Руфа проворчала:
– Вечно с Костровой какие-нибудь приключения.
– Это не приключения. – сухо возразила Ася Егорова. – Придется нам уплотниться.
* * *
Для больного высвободили в палатке лучшее место, возле печки. Чтобы избежать тесноты, решили дополнительно койку не вносить. Юле пока придется спать на одной койке с Ядей.
Несколько раз приступ дурноты, казалось, выворачивал Зюзину все нутро. Никто в палатке не спал. Не спала и Антонина Петровна. Только утром она пошла к себе отдохнуть.
Невесело начался этот воскресный день.
Юля задремала, когда руки подруги встряхнули ее за плечи. Юлины глаза встретились с Ядиными.
– Опять ему плохо. Беги за Антониной Петровной!
Совестно было Юле снова стучаться в комнату доктора, ведь измучилась она за ночь. За дверью никто не ответил. Юля осторожно приоткрыла дверь и увидела, что постель даже не смята.
– Кого тебе? – спросила проходившая коридором уборщица с ведром и метлой. – Антонину Петровну?.. Выпила кружку чаю и побежала в здравпункт. Там ищи!
На этот раз Яде и Юле пришлось больше помогать врачу: они кипятили воду дли шприца, поддерживали Женю за плечи, когда ему делали укол. После укола дыхание больного стало ровнее.
– Ни разу еще глаз не открыл! – горестно шепнула Ядя.
– Явление шока, – устало объяснила Антонина Петровна. – Организм молодой, справится.
В среду утром Зюзин открыл глаза и тихо спросил:
– В баню не опоздали?.. Который час?
Страшно сконфузился, увидев, что лежит в девичьей палатке. Не поверил, что тяжело болен, что сегодня среда, а не суббота, что чуть не погиб при аварии на грузовике.
– Не ехал я на Промстрой, – морщил он лоб, когда Юля старалась напомнить ему обстоятельства аварии. – Чепуху мне плести не надо. Мы с ребятами в баню собирались.
Антонина Петровна объяснила озадаченным девушкам, что выпадение памяти – следствие перенесенной травмы; по-научному называется ретроградная амнезия. Явление временное – память восстановится. Но все же было тревожно.
* * *
До Промстроя Юля все-таки добралась. И не зря: как обрадовались здесь рабочие парни, узнав, что с осени смогут учиться! «А мы-то думали, какая уж там учеба у черта на куличках, на краю света… Это вы хорошо придумали! Пишите мою фамилию. Документы сейчас сдавать?»
Дни незаметно вползали в осень. Уже в первом сборно-щитовом доме – он нарядно блистал свежей розовой окраской стен и промытыми окнами – начались занятия вечерней школы, уже в котельной заканчивалась обмуровка котлов, а Зюзину все еще не разрешали вставать с койки.
Бригада Егоровой жила одной материнской заботой.
– Ноги ему укрыли? – спрашивала в разгаре рабочего дня Ася.
– Одуванчик своим платком укутала.
– Сбегай, Буратино, посмотри все-таки…
Тянули шланг с раствором, прилаживались набрасывать раствор на дранку – первые пробы штукатурной работы – и вдруг вспоминали совсем о другом.
– А этот рецепт… с глюкозой… достали?
– Уже укол сделали. Внутривенно.
– Внутривенно? Как это?
– Не знаю. Так Антонина Петровна сказала.
Все научились варить бульон, поили им больного с ложечки, и Юля тоже. Но, конечно, лучше, чем у всех, это получалось у Яди.
С Ядей, с Одуванчиком, как замечала Юля, происходило что-то необычное. Она вздрагивала, когда ломкий зюзинский басок окликал ее. Зюзин звал ее на свой манер: не Одуванчик, а Одуваша, и это получалось у него как-то особенно мило.
– Одуваша, расскажи что-нибудь… Посиди, Одуваша.
Раньше Одуванчик была и впрямь одуванчик: ясная, спокойная, улыбчивая, ровно приветливая со всеми. Теперь часто Ядя задумывалась, то заливалась краской, то бледнела. Давно не мурлыкала она своих белорусских песенок, забросила вязанье. Не раз среди ночи вставала с постели, подходила к койке Зюзина, слушала дыхание или вытирала его вспотевший лоб.
– На голову жалуется, – расстроенно шептала она и, снова ложась на койку и обнимая Юлю, поясняла: – Кружится, говорит. И шум в ушах.
* * *
Подружился с Зюзиным и брат Яди, Николай.
Раньше, заходя в палатку с узелком белья под мышкой, бывший пограничник разговаривал с сестрой только о всяких хозяйственных делах или читал полученные из Белоруссии письма. Теперь он задерживался надолго. Первым делом справлялся у Зюзина, как самочувствие, потом присаживался на его койку и долго рассказывал разные случаи из своей службы на границе: для Жени эти рассказы заменяли книги, читать которые ему пока не разрешалось.
– След надо знать, – неторопливо объяснял Николай, как ловили диверсантов. – Им-то темнота на руку, а нам – снег. Снег все скажет. Соображай, какое давление, на каком насте. И не мешкай. Если пурга, через пять минут все заметет.
– А собака была у тебя?
– Как же без собаки! Я и здесь пса завел… Охотничьего. Лайку.
– Ну-у-у? – оживлялся Женя.
– Выздоравливай – вместе на охоту поедем. Пиратом зовут. Глухаря здорово чует. Тактика такая. Пират как заметит на дереве глухаря, остановится и давай: «Гав-гав-гав…» Глухарю это интересно, как он лает. Вот они друг с дружкой и занимаются: Пират лает, а глухарь на него сверху с ветки поглядывает. А я тихо подойду со стороны – бац, и готово. Ружьишко, правда, неважное: бьет только на сорок метров, а надо бы на шестьдесят.
– Эх, хорошо бы на охоту! Надоело валяться, пора за дело! – вздыхал Зюзин.
– Ты в какой бригаде?
– Землекопов. Бригада Тюфякова, слыхал?
– Из армейцев? Знаю твоего Тюфякова. Не женился еще?.. – Николай что-то припоминает. – Родные у него в деревне, писали: «Жениться тебе пора, Анатолий. Приезжай, мол, а невесты найдутся».
– Да у него уже есть невеста… без места, – зло вставляет Майка, оглядываясь на пустующую койку Руфы: по вечерам «чертовски милой девушки» никогда не бывало дома.
С тех пор как Руфа стала работать в конторе секретарем-машинисткой, у нее появилось много новых знакомых: среди ИТР, командированных. Иногда она вдруг уезжала в Металлический на легковой машине. Возвращалась под утро, хвасталась проведенным в ресторане вечером: «Там хоть джаз приличный, можно потанцевать, как в Ленинграде».
– Тюфяков тогда ответил родным, – продолжает припоминать Николай. – «Сначала город, говорит, построим». Хорошо ответил… – Николай нашаривает в кармане пачку папирос, спички. – Курить у вас можно?
– Потерпи, – запрещает ему сестра. – Дым Жене вреден. Майка совсем курить бросила.
– Техники мало применяете, – как бы с укором обращается Николай к Зюзину. – Кирки, лопаты, ну что это? Живем, кажется, в атомный век.
– У нас экскаватором не возьмешь. Морена, а то и скала. Зубья так и летят.
– Тогда рвать надо. Что, взрывчатки мало?.. Посмотрел я, как вы крупногабаритные камни из траншеи вытаскиваете. Зацепите веревкой и тащите, как те бурлаки. Не можете у главного инженера автокран потребовать?
Видно, что Женю Зюзина замечания бурового машиниста навели на невеселые размышления: он заложил руки за голову, уставился в потолок.
– А в Ленинграде кем работал? – немного погодя спрашивает Николай.
– Токарем. Нудная была работенка. Дрянь всякую дадут на всю смену: винтики, шурупчики… Скучища! Одно и то же, одно и то же… Ты скажи: буровой станок – сложный механизм?
– За месяц освоил. Ничего сложного: трос, штанга, долото. Меня из помощников в машинисты быстро перевели.
– И что, нравится тебе?
– Техника… Мне всякая машина интересна. Если бы только порода не подводила… То, понимаешь, трещиноватая попадется, то рушеная, то пирогом.
– Пи-ро-гом?
– Бывает такая скала крепкая – четыре долота на метр, – принимается объяснять машинист. – Полагается одно долото на метр, а ты четыре затупишь. И вдруг мягкий слой. Пирог… Самый опасный момент, когда переходишь с твердого слоя на мягкий. Звук надо знать. Нет звонкости, глухой звук – жди, сейчас штангу прихватит.
Жене все, что рассказывает Николай, видимо, необыкновенно интересно. И девушки из деликатности не прерывают их мужской беседы.
– Толом рвете или как? Взрывчатки много закладываете?
– Аммонитом. Смотря какие скважины. Тут тоже тех-ни-ка, – с удовольствием протянул Николай любимое слово. – Взрывником у нас Султан Михалыч Гаджибеков. Ох и дотошный! Перед взрывом раз десять проверит: «Добури еще, прочисть скважину». Привезут аммонит в бумажных мешках, Султан его сначала колотушкой разомнет: аммонит-то ведь слеживается. Если рассыпчатый, мелкий, детонация лучше получится. Аккуратненько засыплет в скважины, сверху еще негорючей пыли положит – «забойки» по-нашему. Чтобы сила взрыва, значит, не пошла вхолостую.
– Так ведь взрыв на все стороны кидает…
– То-то, что не на все. Мне маркшейдер показывал: на каждый большой взрыв – план. Где какая глубина скважин, расстояние до борта, направление взрывных сил… Все берется в расчет.
– Управляемый взрыв! – понимающе кивает Зюзин.
Юля подсаживается ближе к рассказчику. И все девушки в палатке откладывают свои домашние дела, напряженно слушают Николая.
– Дают сирену – люди уходят в укрытия. На мачте красный огонь загорается. Я спрячусь в ковш экскаватора и наблюдаю за Султаном. Красиво работает. Главное – спокойно. Концы детонаторного шнура уже спущены в скважину, он их присоединяет к главной магистрали, к боевику с капсюлем. Потом осматривается: не застрял ли кто из рабочих? Не ровен час, камень то летит далеко…
– А как же сам? – нервно прерывает Николая сестра.
– Султан Михалыч? Опять расчет. Дежурная машина с включенным мотором – в трех шагах от боевика. Теперь уже все готово. Но Султан еще раз пройдет по всей линии, где шнур получше прикрепит, где камушком прижмет, где на стыке горсточкой аммонита сверху присыплет. Зажечь шнур – секунда. Зажег – и на машину! Детонация – скорость семь километров в секунду. Ка-а-ак рванет – земля вздрагивает!
– О-о-ох! – Ядя охватывает ладонями щеки. – Страшно как!
– Вот это работа! – с завистью вздыхает Женя Зюзин.
* * *
– Спасибо, девочки, выходили мне больного! – поблагодарила Антонина Петровна, найдя, что здоровье Зюзина пошло на поправку.
В один из будних дней, когда дома, по хозяйству, дежурила Ядя, Юле понадобилось забежать на минутку в палатку. Еще с порога она увидела, что Женя полуприподнялся на подушках. Рука его держит руку Яди: та сидит подле койки на полене. Они не разговаривают, а смотрят на огонь в печке. Наверно, хорошо им так сидеть, и молчать, и смотреть на огонь. Юля тихо вернулась на улицу.
На следующий день, возвращаясь со смены, Одуванчик поделилась с Юлей:
– Не знаю, где для Жени трость достать.
– Разве ему разрешили уже вставать?
– Да не та трость, – задумчиво улыбнулась Ядя. – У него кларнет есть. Он играет, Женя. А без трости звук не получается.
Вот так новости: Женя Зюзин, оказывается, еще и музыкант. А казалось, он интересуется только футболом, самбо и рассказами Николая.
От Яди Юля узнала, что на деревянный кларнет (эбонитовый он забраковал как грубый инструмент) Женя потратил все свои первые заработки. Играть он научился еще в Ленинграде. Теперь знакомые ребята с Охтенского комбината присылают Жене ноты. Он мечтает, что и здесь, в поселке, скоро организуется оркестр.
Выздоравливая, он хотел развлечься музыкой, проверить себя. Вот почему и просил найти ему трость для кларнета.
Кто-то посоветовал подругам использовать бамбуковую палку от лыж. Перепробовали десяток палок, пока не нашли подходящей. Женя ножичком осторожно вырезал тонкую пластинку из бамбука и прикрепил к мундштуку черно-серебряной трубки. Потом благоговейно поднес кларнет к губам.
Низкие бархатные звуки мелодично слетали из-под Жениных губ, из-под его пальцев, перебиравших серебряные клапаны.
Внезапно мелодичные звуки оборвались резкой свистящей фистулой.
– Губы не так сложил, – смущенно объяснил Женя. – Отвык. Мизинец сразу устал. Девочки, ничего, если я еще поиграю?
