Текст книги "Вышли в жизнь романтики"
Автор книги: Михаил Златогоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Вышли в жизнь романтики
…Вышли в жизнь романтики,
Ум у книг занявшие,
Кроме математики,
Сложностей не знавшие.
Р. Рождественский
Глава первая
БЕЗ ОРКЕСТРА
Все произошло совсем не так, как рисовалось Юле Костровой в тот день, когда в райкоме она получала путевку на Северострой.
Утром, в самый день отправки добровольцев, заболела мама. Отец еще неделю назад уехал в командировку. На кого было оставить маму? На братика Славу? Да, он храбрился и все гнал ее: «Поезжай, а то тебя одну потом на Север не пустят». Но разве можно было положиться на этого несмышленыша? Слава вечно заливал чернилами пенал и ранец и забывал положить телефонную трубку на рычаг после важного разговора с приятелем по поводу того, где лучше дрессировать щенка: во дворе или на бульваре.
Юля сбегала в аптеку и дала матери лекарство, потом смерила и записала температуру. Все сделала так, как велел приходивший из поликлиники врач. Но едва лишь после обеда в квартиру заглянула соседка и взялась подежурить возле больной, Юля стремглав полетела на Московский вокзал.
Привокзальная площадь кипела. Казалось, не только с Невского, но и с Лиговки, и со стороны Старо-Невского, со всех автобусов, трамваев и из круглого вестибюля станции метро – отовсюду на площадь шли добровольцы и те, кто провожал их в Заполярье. Ах, как защемило в груди, когда усидела знакомых ребят и девчат – вместе проходили комиссию – уже с чемоданами в руках!
– Кострова, отметилась?
– Возьми на дорогу свежих батонов, вон в палатке!
– Давай с нами в одном вагоне!
Юля виновато улыбалась: «Сейчас, сейчас…» Язык не поворачивался сказать, что она на несколько дней задерживается.
Навстречу торопливо шел Игорь Савич. Вот кому нельзя не открыться! Лямки нового брезентового рюкзака на плечах у Игоря туго натянулись, щеки его раскраснелись. Он был возбужден и еще издали крикнул:
– Почему без вещей?
Юля подошла к нему и сказала, что ее отъезд откладывается.
Он быстро, почти пугливо оглянулся:
– Передумала?
– Понимаешь, как получилось…
Он слушал нетерпеливо и как будто недоверчиво.
– Я непременно вас догоню, – закончила Юля.
– Ладно, пока…
Конечно, ему сейчас не до разговоров. Но все же чуточку обидно.
Юле надо было разыскать представителя Северостроя, предупредить, чтобы не подумали чего-нибудь нехорошего. Но попробуй найди его в толчее и вокзальной сутолоке! После долгих расспросов она увидела наконец представителя. В одной руке у него был список, в другой – авторучка. Он выслушал Юлю, глядя куда-то поверх ее головы.
– Где справка, что мать заболела?
Она сказала, что справку представит хоть завтра, и спросила, как быть с билетом.
– Поздно, девушка. Стройка не может зависеть от капризов: «еду – не еду». – Представитель полистал список. – Кострова Юлия, Василеостровский район… Я вас вычеркиваю.
Юлю как кипятком обдало.
– Не имеете права! Я прошла комиссию, и путевка у меня на руках. Я дня через два-три…
Тут представителя куда-то позвали.
– Ладно! – крикнула ему вдогонку. – Не нужно мне вашего билета. Все равно доберусь!
Ох, какие есть еще на свете бездушные люди! Почему этот представитель ей не поверил? Или он принял ее за одну из тех пустых девчонок, что спрашивали, можно ли в Заполярье гулять в лакированных туфлях? А может, потому он с ней так разговаривал, что ей еще нет восемнадцати лет? Ну что ж из того? Нет, так будет! Если бы он знал, этот уполномоченный, если бы он только знал, чего стоило ей принятое решение – сколько тяжелых, выматывающих душу разговоров было с мамой, сколько споров с соседями. Сколько раз пришлось выслушивать благоразумные фразы: «Зачем тебе, раз с папой-мамой живешь? Это те едут, у кого прописки нет в Ленинграде». Или: «Поступила бы лучше на курсы, а осенью – в институт». Один лишь отец не захотел навязчиво учить ее уму-разуму. Отец понимал ее. И еще Игорь.
Как пришло решение? Раз по старой привычке они с Игорем заглянули в школу, на занятие литературного кружка. Хотя школа была окончена еще год назад, их по-прежнему тянуло в физическую лабораторию – просторную, с широкими окнами, – где раз в неделю по вечерам собирались школьные лирики, эпиграммисты и романисты. Кружком руководила Софья Александровна, мать Игоря: она преподавала в старших классах литературу.
Юля благоговела перед Софьей Александровной. На ее уроках раскрывался сложный мир человеческих чувств, мир, где мыслили и страдали герои Толстого и Чехова, где звучала музыка блоковских строф и захватывало дыхание от кованого стиха Маяковского. Весь облик учительницы – статная, несмотря на годы, фигура, серебряная прядь в темных волосах, аромат тонких духов – был полон обаяния.
Отец Игоря был журналист и поэт, в юности он работал на заводе. В сентябре 1941 года Василий Николаевич ушел с ленинградскими ополченцами на защиту Пулкова и погиб. В семье Юли говорили, что Софья Александровна могла выйти замуж вторично, она многим нравилась и была еще совсем не стара, но она отказалась от личной жизни и целиком посвятила себя воспитанию сына.
Юлю привлекала в Игоре непохожесть его на других. Он искал в жизни необычное. Так же, как и она. В седьмом классе (тогда они учились еще порознь, но встречались на совместных вечерах учащихся женской и мужской школ) Юля узнала об одном его замысле, переполнившем сердце ее ужасом и восторгом. Это был тщательно разработанный план поездки в Корею, на помощь героическим отрядам Ким Ир Сена (дело происходило летом 1951 года). Вместе с Игорем на далекий, пылающий в огне войны полуостров решили отправиться еще два мальчика из мужской школы. Какой-то летчик, дядя одного из мальчиков, обещал содействие: спрячет их среди грузов в рейсовом транспортном самолете, что летает по линии Ленинград – Владивосток. Из Владивостока на рыбачьей лодке рассчитывали добраться до Посьета, а оттуда уже рукой подать до корейской границы. Все уже было готово – маршрутная карта, десяток банок консервов «свиная тушенка», альпинистские ботинки с шипами. Мальчикам помогали собирать деньги сочувствующие девочки. Юля тоже. Ей пришлось ради этого скрепя сердце проститься с подарком покойной бабушки – брошкой с аметистом. Но поездка сорвалась, потому что летчик обманул: не только не взял ребят на аэродром, но рассказал обо всем отцу и матери мальчика, те страшно разволновались, побежали к директору школы, тот вызвал Софью Александровну – и пошла писать губерния. И хотя ничего из этого отчаянного замысла не вышло, но Игоря еще долго звали в школе: «боец Ким Ир Сена».
В восьмом он стал писать стихи, одно посвятил Юле, в нем были такие строчки:
Как трудно это рассказать,
Вложить в размеренные строфы
Твои вечерние глаза,
Твой улыбающийся профиль…
Листок со стихами Юля спрятала на груди. Прочитав их дома, в одиночестве, она стала разглядывать себя в зеркале. Ей хотелось понять, почему Игорь назвал ее глаза «вечерними». Глаза у нее были карие, с короткими золотистыми ресничками. Даже, пожалуй, глаза были с рыжеватым отливом, как и волосы. Вечерние? Не похоже, но красиво. Игорь умел увидеть красивое там, где никто не видел.
В девятом они уже учились вместе. Игоря избрали комсоргом. Теперь он писал не только лирические, но и публицистические, политические стихи, подражая немного Маяковскому. Одно его приуроченное к первомайскому празднику стихотворение напечатали в областной комсомольской газете. Вырезка (принес ее сам сияющий Игорь) гуляла по всему классу, переходила из рук в руки. Все гордились Игорем. И особенно Юля. Правда, после этого он стал порой заноситься. Были в классе девочки, которые критиковали его. Из-за Игоря Юля нередко спорила с подругами: «Он не задавака, он поэт».
В год окончания школы – тысяча девятьсот пятьдесят пятый – Игорь грезил морем. Море и стихи. Стихи и море. Только ради этого и стоит жить…
Игорь раздобыл черную морскую фуражку – «мичманку». Носил ее как-то особенно молодцевато, с заломом. Школа дала ему хорошую характеристику, когда он решил послать бумаги в военно-морское училище. Но подавать в военно-морское он передумал. Кто-то отсоветовал: слишком много там узкоспециальных, технических дисциплин.
Игорь метался.
Юля понимала друга: ох, как не просто выбрать дорогу, найти себя!
И вот в тот вечер, когда они возвращались с занятия литкружка, Игорь вдруг сказал Юле:
– До чего надоело в Ленинграде! Читала обращение? Едем на Север!
Уже несколько месяцев Юля работала в типографии. Ее учили наборному делу на линотипе.
– Решайся, Юль. Сопки увидим, оленей… помнишь у Джека Лондона Смок Беллью? «У меня всего только одна смена белья, и мне хочется отведать медвежатины». Ты будешь моей Лабискви!
Она заколебалась.
В типографии было интересно. Мягко стрекотали, позванивая, умные машины. И все же…
Снова испытала Юля волнение, какое пережила в январе пятьдесят четвертого года, когда в жизнь ворвалось новое, емкое слово «целина», когда по радио часто передавали задорную песенку:
Едем мы, друзья,
В дальние края…
Ехали сверстники, ехали туда, где очень нужны, где их очень ждали. Ничего им не было страшно.
Сейчас повторялось то же: Юля открывала газету и читала – едут. Включала радио – едут. Да она сама в типографии набирала письма сверстников в газету. Они откликались на призыв к молодежи. Готовы ехать на Север, на Восток – прокладывать железные дороги, возводить заводы, строить новые города! Что же, ей только и остается, что читать про других?
Прямо из типографии она рванулась в райком. Подала заявление. Через два дня ей вручили путевку.
…Смятенная и подавленная, вышла Юля на вокзальный подъезд. Глаза ее были печальны. Пряди рыжеватых курчавых волос растрепались.
Где-то позади раздались звуки духового оркестра. На платформе начинался митинг.
* * *
Через десять дней, когда вернулся из командировки отец, Юля собралась в дорогу.
Мать была еще слаба. Юля простилась с ней дома. На вокзал проводили ее отец и Славик.
– Может, мама свалилась… из-за тебя? – негромко сказал отец, когда они присели на скамье в зале ожидания. – Справку не забыла?
– Тут она! – Юля похлопала по нагрудному карману лыжной куртки. – Не знаю… Но в чем моя вина? Переубедить маму я не могла.
– Да-а-а… – протянул отец, поправляя очки.
– Софья Александровна, мать Игоря, сказала: «Это благородный почин. Человеческой совести нужны хорошие, благородные поступки».
– Нужны, нужны! – Отец застегнул пуговицу на кармашке Юлиной куртки. – Игорь уехал?
– С первым составом. На вагонах: «Вперед, на Север!», «Принимай, Север, посланцев комсомола!» На вокзале оркестр…
– А ты вот без музыки. Обидно?
– Только бы добраться.
– Если хочешь, я позвоню в Мурманск, у меня там знакомый, он тебя встретит, посодействует.
– Не надо.
– Не надо так не надо.
Гулкий вокзальный радиоголос объявил посадку. Юля вскочила, схватилась за ручку чемодана.
– Поставь, – сказал отец. – Успеем.
Они переждали, пока у дверей на перрон рассосалась пробка, потом вышли на платформу, разыскали вагон. Отец деловито осмотрел купе, взгромоздил чемодан на верхнюю полку, перебросился двумя-тремя словами с попутчиками.
– Напишешь, как приедешь?
– Обязательно, папочка.
– Мм… Может, все-таки позвонить?
– Папа, я ведь не маленькая.
– Ну хорошо, хорошо. Давай посидим на прощанье… Да, пора. Есть такая современная поговорка: «Уходя, уходите». Так мы пойдем, пожалуй.
Все втроем вышли из вагона на платформу. Славик уставился на электрические часы под куполом вокзала, где на большом диске циферблата то зажигались, то гасли светящиеся стрелки.
– Юль, пришли медвежонка в клетке… Не забудешь?
Что она могла ему ответить?.. Поцеловала братика, потом прижалась к плечу отца. Ступеньки вагона поплыли, она вскочила на нижнюю, крепко держась за поручень. Отец торопливо протирал стекла очков. Не успел, сунул очки в карман, неуклюже помахал платком. И вот уже не видно ни его, ни Славика.
* * *
Это была первая в жизни Юлии Костровой самостоятельная поездка.
Мурманск не так уж далек от Ленинграда. Куда дальше от него уральский рабочий городок Миасс или Таганрог, где Юля проводила летние каникулы. Но в тех путешествиях ее никогда не оставляли без бдительного ока старших.
На Урал она попала совсем маленькой.
От уральских дней запомнилось странное слово «вакуированные», темные мощные стволы заводских труб на бледно-синем морозном небе. Запомнилось, как ходили на почту, мама протягивала в окошечко паспорт и тихо спрашивала всегда одно и то же: «Костровой есть?» И как тут же, на почте, торопливо разрывала конверт и доставала листочки, исписанные мелким папиным почерком. Он писал из какой-то «полевой почты» (дальше шел трудный четырехзначный номер).
Осенью сорок пятого Юля смогла уже сама написать отцу – он все еще служил в армии, – что пошла в первый класс. И хотя мама смеялась: «Ну и написала… как курица лапой!» – Юля была довольна: вот удивится, обрадуется папка!
А в Таганроге она всегда гостила в доме дяди Кеши, старшего брата матери, работал он мастером на заводе «Красный котельщик». Вся семья дяди очень любила ее. И город ей нравился, чем-то напоминал Ленинград – такие же широкие, прямые улицы, залив с белыми крыльями яхт на горизонте. Даже Петр здесь тоже был, и тоже бронзовый, но не на коне, а на скалистом выступе берега, с рукой, властно сжимающей рукоять шпаги.
Шумной, веселой компанией спускались на пляж, прыгая по нагретым солнцем гранитным ступеням лестницы.
Таганрог стал особенно дорог, когда Юля открыла его для себя, как город Чехова.
Она разыскала бывшую Полицейскую улицу.
Было воскресенье.
На скамеечках у невысоких домов женщины мирно беседовали, грызли семечки.
Пахло теплой пылью.
В глубине одного из дворов крохотный домик – белые стены, зеленые ставни – почти врос в землю. В полутемных комнатах висели в простенках старомодные фотографии. Было удивительно думать, что в одной из этих комнатенок жил Чехов.
Нашла и школу, бывшую гимназию. Исшарканные ступени, длинный мрачноватый сводчатый коридор. «Класс Чехова». Самая обыкновенная ученическая парта… Неужели сидел за ней тот, кто написал «Степь» и «Трех сестер»?
Дядя Кеша привел Юлю на завод.
И тут она еще раз встретилась с Чеховым.
Перед цехом стоит памятник – бюст из чугуна. Удивительно тонко передано лицо Чехова. Глаза за стеклышками пенсне. Бородка. Антон Павлович как бы внимательно рассматривал людей, проходивших перед ним, снующие автокары с деталями, цветы на клумбе заводского скверика.
У Юли были свои мысли о Чехове. Он мягкий, но сильный. Сильна в нем ненависть к грязи и скуке, ко всему, что унижает человека, ко всякой фальши и обману. Чехов за всю свою жизнь не сказал ни одного неискреннего слова, ни разу не покривил душой… Так и надо жить!
Вернувшись в Ленинград, Юля на занятиях литературного кружка рассказала о чеховском Таганроге. Игорь в конце вечера подошел к ней, улыбнулся: «Пока ты говорила, я уже и стих придумал. Знаешь, как назову? «Здравствуй, Чехов!» Сильно, а?»
Игорь, Игорь… Наверно, он сейчас нервничает, беспокоится – куда это запропастилась Юля?
Глава вторая
ДВЕСТИ ТРЕТИЙ КИЛОМЕТР
Из крайнего купе доносились два голоса – мягкий женский, с жалобными интонациями, и напористый, громкий мужской, он часто прерывался веселым хохотком. Краешком глаза Юля заметила: разговаривают молодой моряк в форменке с полосатым воротником и женщина лет тридцати пяти, миловидная, с косами, уложенными венком.
Вышла в коридор. В окне пробегали столбы, растрепанные сосны, серые штабеля деревянных щитов для снегозадержания. Юля смотрела и слушала: женщина и моряк спорили.
– …Но как я могу с этим мириться? Мальчик хорошо учится, а его избивают. Я член родительского комитета. Понимаете, мы живем около станции. Привезли арбузы. Открытые вагоны. Школьники через тайную калиточку ходили – мимо контролеров, – палками доставали арбузы. Мой мальчик очень честный. Он мне сказал… Так его за это окунули в бочку.
Моряк хохотнул.
– Неужели вам смешно? Вот я неделю не была дома, возвращаюсь, а внутри все дрожит: жив ли хоть мой мальчик?
– Сам должен был задержать воришек.
– Что вы предлагаете: чтобы он заменил милицию?
– Только не должен расти трусом и одиночкой. Плохой получится человек…
– Хороший получится! – сердито перебила женщина. – Я его лучше знаю. Почему плохой? Учится на пятерки, ведет общественную работу, член совета дружины, вечером… вечером он дома, со мной. Вы не знаете, что у нас делается на улице!
– А подрался он хоть раз с хулиганами? Или бегает к мамочке за помощью?
– Да что вы говорите такое! – вконец возмутилась женщина.
– Вы, мамаши, привыкли только опекать. А вот не надо… Давайте хоть девушку спросим, – неожиданно повернулся он к Юле. – Идите к нам, девушка! Что это вы у окна скучаете?
«Заметил, что прислушиваюсь», – смутилась Юля. Но теперь отступать было некуда. Она вошла в купе и присела на краешек полки:
– Я не совсем уловила, о чем спор.
– Ну вот вы, например… сами пробиваете дорогу в жизнь или за вас все мама решает?
На Юлю смотрело открытое смуглое лицо. Моряк добродушно усмехался. Видно, не сомневался, что незнакомая девушка его поддержит.
– Я с мнением родителей считаюсь.
– Всегда? – прищурился моряк. – Простите, а когда мужа будете выбирать, тоже побежите спрашивать?
Тут вмешалась женщина:
– Нехорошо, молодой человек, смущать девушку.
Юля встала, женщина удержала ее.
– Посидите еще… Вот вы скажите нам, – снова обратилась она к моряку. – Вы все критикуете домашние методы воспитания, а кто воспитал вас? Вы в школе учились?
– Озорником был отчаянным.
– Это чувствуется. Но все-таки?..
Он рассказал, что рос без отца, из шестого класса был исключен за неуспеваемость и нарушение дисциплины, пошел на завод, научился слесарному делу, вступил в комсомол и тогда вновь стал учиться, записался в вечернюю школу. Сейчас комсорг военного корабля. Ему еще год осталось служить, но думает остаться на сверхсрочную.
Дробно прогрохотал мост.
Внизу, за переплетами ферм, проплыла река. Мелькнули плотина, водосброс, покрытый пенистой пеленой.
– Волховская, – громко сказал моряк. – Куйбышевская раз в сто будет мощнее этой.
Он явно хотел, чтобы Юля оценила его осведомленность. Но, называя мощность Куйбышевской ГЭС, напутал в киловаттах, и Юля поправила его.
– Откуда вы это знаете? – удивился моряк.
– Отец по турбинам работает.
– Интересно!.. А я решил, что папаня у вас… ну, архитектор или музыкант.
– Почему так?
– Не знаю. Так что-то в голову пришло. Вы зачем в Мурманск едете?
– У меня там дело… Командировка.
Она вернулась к себе в купе, взялась за книжку.
Поезд уже отбежал далеко от Ленинграда. Перегоны становились все длиннее.
Горизонт сузился. Теперь уже редко встречались заводские строения и высокие кирпичные трубы.
Поезд шел в зеленом тоннеле леса. Начиналась Карелия.
Книжка не читалась. Юля снова вышла в коридор.
Проводница разносила стаканы с дымящимся чаем, кто-то лениво говорил: «Чай не чай, а сахарку похрупаем».
В купе возле выхода в тамбур было тихо. Наверно, женщина, которая все беспокоилась о сыне, уже вышла на одной из промежуточных станций.
Покосившись краешком глаза, Юля увидела, что моряк спит, вытянувшись на полке и прикрыв лицо воротником форменки.
Постепенно вагон затихал.
Вдруг дверь с шумом отодвинулась. В коридоре появился какой-то парень в мятом кителе, с воспаленным, красным лицом. Его мотало от стенки к стенке. Он шел прямо на Юлю.
– Курносая… Я, конечно, извиняюсь…
– Что вам нужно?
– Курносая… губки, глазки – уф! – Он сделал чмокающий звук. – Вот! – Он выхватит из кармана смятые деньги и помахал перед Юлиными глазами.
Она бросилась к себе, но парень растопырил руки.
– Пустите!
– Эх, курносая!
Обтянутая фланелевкой широкая спина в этот момент загородила Юлю. Мгновенно появившийся из своего купе моряк так тряхнул наглеца, что тот кулем полетел на пол.
– Глаза порежу… мусор! – бормотал, поднимаясь с пола, сразу протрезвевший парень.
– Мотай отсюда, живо!
– За свои деньги… не имею права?
– Я те покажу право… – Моряк взял парня за воротник и подтолкнул к выходу. – Идите к себе, девушка.
Юля легла. С верхней полки сквозь окно смутно проглядывались все те же бесконечно бегущие леса, теперь уже окутанные лиловатой вечерней дымкой. Иногда леса расступались, давая место пустынному темному озеру. Лишь огонек путевой будки отражался в черном зеркале воды.
На противоположной полке, укрывшись шинелью, посапывал железнодорожник. Наверно, и моряк снова лег и дремлет, закрыв лицо воротником форменки. А женщина, с которой он спорил, теперь уже, вероятно, дома.
Назавтра Юля почти не выходила из купе, все лежала на полке, следила, как меняется пейзаж.
Леса давно кончились. Открылась полоса сизой, мглистой воды – залив Белого моря.
Проехали станцию со странным названием – Кандалакша. Сосед-железнодорожник объяснил: до этого места в царское время каторжники шли в кандалах, а здесь уже кандалы с них снимали – все равно не убегут. Вот от этого и название Кандалакша.
Теперь уже состав тащил электровоз, издававший короткие, резкие, низкие гудки. И с каждым новым гудком, с каждой новой встречной каменистой осыпью или прыгающим через камни потоком все дальше и дальше отодвигался от Юлии мир, где были мама, школа, книги, стихи.
* * *
Пассажиры торопливо покидали вагоны.
Юля тащилась с чемоданом по пристанционным путям, не зная, в какую сторону податься, где тут вокзал, справочное бюро. Сзади послышался знакомый басовитый голос:
– Вокзал на горе. Давайте чемодан!
Оглянулась – тот самый моряк. В шинели и бескозырке с золотыми буквами: «Северный флот». Выглядит еще молодцеватей, только лицо не такое веселое. Юля поблагодарила, но от предложенной услуги отказалась.
– А то, гляжу, никто вас не встречает.
– Никто и не должен был встречать!
– Оделись вы легко. Тут семь раз за день погода меняется…
Он постоял в нерешительности, приложил руку к бескозырке:
– Так счастливо оставаться… Надолго в командировку?
– Еще не знаю. Спасибо вам.
– За что? – усмехнулся моряк. – Может, и встретимся когда-нибудь. А то давайте до гостиницы донесу.
– Он совсем нетяжелый.
– Ну что ж… Вы хоть имя свое можете мне сказать?
– Меня зовут Юля.
– Пахомов Марат. Значит, не нуждаетесь?
– Ничего, не беспокойтесь. До свидания!
Потом она немного пожалела, что отказалась от этой помощи, но было уже поздно.
На вокзале Юля узнала, что поезд в район Северостроя ушел рано утром, а вообще поезда в том направлении ходят только по нечетным числам: завтра двенадцатое – значит, и завтра не уедет. Пока дотащилась до гостиницы, там не осталось ни одной свободной койки. Кто-то сказал, что с привокзальной площади рано утром отправляется автобус до поселка Металлический, а оттуда уже недалеко и до стройки – можно добраться на попутных машинах. Измученная, с ощущением, что под ложечкой сосет, она вернулась на вокзал.
Июньский день тянулся бесконечно долго.
Закусив булкой и плавленым сырком, положенным мамой в чемодан. Юля сидела среди таких же, как и она, временно бездомных людей: отпускников-моряков, строителей, женщин с узлами, транзитных пассажиров. На улице было светло, и казалось, что ночь никогда не наступит.
Юля решила бодрствовать и крепко потерла глаза, чтобы прогнать сонливость.
Все же, наверно, задремала, потому что вскочила, когда над ухом кто-то громко сказал:
– На автобус не опоздайте!
Схватив чемодан, Юля вышла из вокзального здания.
Возле автобуса уже выстроилась длинная очередь.
«Вот он какой, Мурманск, столица Заполярья!» – думала Юля, с любопытством разглядывая внушительные каменные здания, мимо которых шла машина. Магазины, киоски, светофоры. На тротуарах много моряков. В просветах улиц синеют сопки. Хотелось увидеть море, но порт оставался где-то в стороне. Вскоре улица перешла в шоссе; плавными виражами оно поднималось на холмы.
Разные люди ехали в автобусе. Внимание Юли привлекла семья лейтенанта-пограничника. Сам лейтенант – в новенькой зеленой фуражке, аккуратный, молчаливый, невозмутимый. Когда в очереди шумели и толкались, он не проронил ни слова. Однако подсадил в машину не только свою светловолосую жену с годовалым мальчиком, но и других женщин с ребятами.
Подъехали к деревянному мосту, переброшенному через кипящую в камнях речку. Дальше ожидался какой-то Чертов перевал.
Шофер сделал остановку; через стекло кабины было видно, как он неторопливо выпивает и закусывает.
После моста начался подъем. Километров через пять машина стала. Шофер, чертыхаясь, полез под автобус.
Пассажиры высыпали наружу.
Юля старалась запомнить пейзаж, чтобы потом описать его в письме домой и Софье Александровне.
Горизонт был мягко очерчен покатыми холмами. Казалось, видно на тысячи верст кругом: воздух чист и прозрачен. Елочки – как игрушки и словно обложены ватой. Но это не вата, а ягель – олений мох, – так объяснил один из пассажиров. Справа от шоссе, в низине, озеро, вдоль берега тянется еще кромка льда, а середина черно-синяя. Озеро, наверно, очень глубокое и холодное-холодное. Между камнями пробивается трава особенно яркого, почти изумрудного цвета. А небо над головой – как хрустальный купол: легкий и величавый.
– Красиво! – вырвалось у Юли.
– Самое красивое – тишина, – откликнулась стоявшая у обочины шоссе пассажирка. Она курила, спокойно поглядывая вокруг. На ней было потертое, но по моде сшитое пальто. Кубанка посажена на голове кокетливо, чуть-чуть набок. – Такая глубокая тишина… только на Севере и бывает, – медленно продолжала женщина. – «Край непуганых птиц, край нехоженых троп». Пойдемте побродим. Тут еще долго.
Звали ее Антонина Петровна. На Крайнем Севере, как и Юля, она впервые. И тоже ленинградка.
Антонина Петровна поинтересовалась, где Юля жила в Ленинграде, кто остался из родных. У нее самой почти никого – единственный брат в армии, кадровый офицер. Сама тоже прослужила в армии всю войну сестрой в госпитале, потом училась в медицинском институте, закончила институт, работала на Урале, а теперь вот получила назначение в Заполярье: будет организовывать больницу в новом рабочем поселке.
– Собственно, не больницу, а пока медпункт, – поправилась Антонина Петровна. – Там еще ничего нет.
Наконец шофер вылез из-под машины. Вид у него был мрачный.
– Ну, скоро? – наседали пассажиры.
Послышалось что-то маловразумительное насчет заднего места и коробки скоростей вперемежку с угрозами по адресу некоего Сашки-диспетчера.
– Что же вы думаете предпринять?
Вместо ответа шофер сел на подножку машины и закурил.
– У них не автотранспортная контора, а… кустарная артель «Червонное дышло», – сказал кто-то.
– Почему «дышло»? – стал кипятиться шофер. – Зачем такие слова? «Дышло»! Думаешь, мне интерес? И так в кармане черная касса.
– Плачется, – продолжал тот же голос. – А сам забегал в магазин, три пол-литра захватил.
«Дышло» все же ударило по самолюбию шофера. В нем пробудилась энергия. Он останавливал встречные машины, просил помочь.
Никто не отказывал. Уже несколько водителей, подстелив измазанные телогрейки, залезали под автобус, копошились в чреве машины, что-то вывинчивали, прилаживали, но мотор оставался бездыханным.
Похолодало.
Юля бродила с Антониной Петровной по ельнику, собирала сучья. Увидев, как она тащит с берега озера корягу, лейтенант одобрительно кивнул головой:
– Эта долго будет гореть…
В опустевшей машине матери укладывали спать младенцев.
Неподалеку от обочины шоссе вспыхнул костер. Все расселись кругом, наблюдая, как пляшет, вырываясь длинными языками, и резвится веселое пламя.
– Так можем и до завтра загорать.
– Здесь закон – тайга, а прокурор – бурый медведь. Впрочем… Мересьев восемнадцать суток шишками питался.
– Тут и ягель есть.
– Желающие могут в олени записаться!
– Хороши шуточки…
Из окна автобуса высунулась жена лейтенанта:
– Боря!
Лейтенант пошел в машину и скоро вернулся оттуда с полным рюкзаком.
– Картошечка, – объявил он. – Запечется хорошо… для всей компании!..
Поужинали, обжигая пальцы горячими картофелинами. Даль все еще оставалась светлой. Лишь чуть-чуть потускнели краски. Камни, кусты, гладь озера – все как бы оцепенело в матовом холодноватом свете незаходящего солнца. Ночная тень обходила стороной этот уголок земли.
У костра остановился «пикап». Он следовал в Мурманск. Несколько военных моряков подошли к огню.
– Что, резина подвела? – спросил старший офицер, он был в черном мундире, с кортиком на боку. – Как приедем в Мурманск, позвоним в гараж, чтобы прислали «Техпомощь».
Юле вспомнился дорожный знакомый – моряк, по имени Марат, его открытое, смуглое, чем-то опечаленное при прощании лицо. Отзывчивые люди моряки, всегда готовы помочь.
«Пикап» ушел, снова стало тихо.
Мужчины покуривали у огня и толковали о своем, а возле Юли и Антонины Петровны собралось несколько женщин.
…Часто потом вспоминался Юле этот тревожный вечер в светлой пустыне горной тундры, у костра, возле сломанного автобуса, среди незнакомых, но ставших вдруг близкими людей.
Поздно ночью пришла летучка «Техпомощи». Через час автобус смог наконец тронуться.
Перевал был погружен в туман. Когда спустились ниже, Юля увидела по обеим сторонам дороги серые, угрюмые развалины – остатки железобетонного сооружения.
– Танковые ворота, – негромко сказал лейтенант. И добавил, прочитав вопрос в Юлиных глазах: – Это немцы хотели наших остановить…
Он начал что-то рассказывать, но Юлю сморила усталость.
Сон был путаный, рваный.
Расклеив ресницы, ока увидела, что все уже в автобусе спят. Откинув голову на спинку сиденья и держа на коленях мальчика, спала жена лейтенанта; сам лейтенант, сдвинув свою новенькую фуражку, по-детски положил голову на ее плечо.
Заскрипели тормоза. В окошке колебались призрачные силуэты гор, подернутых жемчужной дымкой. Можно было различить очертания машин с ковшами и черпаками.
– Северострой? Приехали? – испуганно спросила Юля.
– Спите, девочка… И я туда. Будем добираться вместе.
* * *
На улице светло и безлюдно. Высадив пассажиров, автобус скрылся за поворотом шоссе.
«День или ночь?» – подумала Юля.
В обе стороны от остановки тянулись квадратные дома, добротные, но какие-то угрюмые, без палисадников и оград. Стояли они не по прямой линии, а с отступами в сторону – один левее, другой правее. В этой кажущейся разбросанности чувствовалась, однако, система. Потом Юля узнала, что дома строились концессионерами-канадцами, искавшими в этих местах цветной металл. Они ставили дома с таким расчетом, чтобы лучше защищаться от снежных заносов и чтобы в комнаты попадало как можно больше солнечного света.
– Куда же идти? – растерянно спросила Юля.
Антонина Петровна закурила и присела на чемодан.
– Будем ловить машину на Северострой.
Мимо шел высокий, с толстенными скатами «МАЗ». Антонина Петровна подняла руку. Шофер притормозил, открыл дверцу кабины.
