Текст книги "Вышли в жизнь романтики"

Автор книги: Михаил Златогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Девочки, лук есть? – В палатку просунул нос узкоплечий веснушчатый паренек из соседней палатки. – А Майка где?

– Лук тебе, хлопец, или Майку? – не без лукавства уточнила Ядя.

Паренек с довольным видом засунул за пазуху две толстые шелушащиеся луковицы, которые дала ему Ядя.

– Картошку жарим. Спасибо, девочки. Дров наколоть?

Ядя хозяйственно огляделась:

– Да колоть-то нечего. Последнюю чурочку спалили.

– Одуванчик, не унывай. Я сейчас на лесопилку, там обрезков – куча!

Проводив паренька, Ядя села вязать салфетку. Тихонько напевала:

 
Ох, ты мне ох,
На болоте мох.
Хлопец по дивчине
Семь годо-ов сох.
Сох он да сох,
Высох на былинку.
Закохався у дивчинку —
Журави-инку…
 

– «Закохався»? – переспросила Юля.

– Влюбился по-нашему.

– Так ты от него ждешь письмо?

– Что ты! – замахала руками, засмеялась Ядя. – Ты всегда фантазируешь. Нет у меня никакого хлопца. От наставницы жду. Классная наша руководительница, Алена Ивановна, самая моя любимая. Я от нее уже одно письмо получила, ответила, теперь второе жду. Из Червеня. Это такое местечко под Минском, я там школу кончила, все в зелени. Знаешь, что такое Червень по-белорусски? Июнь.

– Июнь! Червень! – заинтересованно повторила Юля.

– У нас теперь там все цветет… Алена Ивановна больше за меня тревожится, чем мама родная. – Ядя достала из-под подушки книжку и вынула заложенный между страницами конверт с письмом. – Хочешь, почитаю?

– Читай!

– Ну, сначала про сестру мою пишет, Галку. Она еще в шестом, в той же школе. Моему брату Николаю привет – она и его учила, старенькая уже. Это тебе неинтересно. А вот, слушай: «…Безусловно, что вам там нелегко, вдали от родных и близких. Да что же делать? Ведь работать-то везде нужно… Лучше всего иметь хорошую рабочую специальность. Хочу, Ядечка, чтобы ты и твои новые подруги не падали духом, держались дружно, стойко, плечом к плечу – и тогда преодолеете заполярную тундру, добьетесь и куска хлеба и места в жизни. Ты не обижайся на меня, если буду задерживаться с ответом, а пиши мне, как только будет время. Твое письмо читала с удовольствием, только хвалить меня не надо, а то мне даже неудобно немножко. Слепоту вот над тетрадями нажила… Такая наша работа, учительская. А то, что я, может быть, и хорошее что-нибудь заронила в ваши души, меня очень радует. Вижу я, что труды мои не пропали даром…»

Юля приподнялась, слушая письмо, охватила колени руками. Рыжеватые курчавые волосы ее рассыпались, темные горячие глаза полуприкрылись ресницами. Она подумала: могла бы Софья Александровна написать ей такое письмо, как Алена Ивановна Яде?

Между тем благодарный паренек успел уже вернуться и свалил возле печки целую охапку деревянных обрезков, кусков теса, фанеры.

Вслед за ним появились Руфа и бригадир землекопов Анатолий Тюфяков. Тюфяков – дюжий парень с широкими кистями рук. Рукава ватника для его рук коротки и узки. Светлые серые глаза, глубоко упрятанные подо лбом, редко улыбаются.

Сейчас Тюфяков держит за гриф гитару. В палатке знали: хотя он не обладает никакими музыкальными способностями, но записался в коллектив самодеятельности и не пропускает ни одной репетиции хора. Вот и сейчас они вместе с Руфой с репетиции.

– Гитару сюда! – весело командовала Руфа. – На гвоздик. Будь умницей, Толечка, я так устала… – Она сняла грязные туфли и протянула Тюфякову. – Ой, опять петля спустилась. – Она слегка обнажила колено. – Десять пар чулок привезла, а ходить не в чем.

Тюфяков покорно взял туфлю, щепочкой очистил от комков налипшей глины. Тут он что-то заметил на полу. Нагнулся, вытащил из груды обрезков гладко обструганную филенку, хмуро посмотрел на паренька:

– Где брал?

– Около рамы валялась.

– Неси назад.

– Отходы, вот еще дело! Что, отходами нельзя пользоваться?

– Сказано – неси, и все! – повелительно повторил Тюфяков.

Паренек обиженно шмыгнул носом, взял злополучную филенку, вышел.

– У плотников свистнул, – сказал Тюфяков.

– Это я его посылала, – призналась Ядя. – Топить было нечем.

– Значит, хороший материал губить?

– Ты уж слишком строгий, Толечка, – томно протянула Руфа. Отодвинувшись на койке, она освободила место для парня. – Иди сюда. Знаешь, я ночью сегодня совсем замерзла. Брр! Ляжешь в постель, как в лягушечье болото… Что, от этой дощечки строительство разорится?

– Не в том дело… – Тюфяков присел на край койки. – Хотите, я вам палатку утеплю? – Он преданно посмотрел на Руфу. – Все щели законопатим, обоями оклеим. Лампочка у вас какая? Эх, пятисотваттку достать бы! Я в стройбате когда служил, тоже на Севере, мы делали так: брали пятисотваттку, клали в ящик… зажженную… обкладывали песком. Комната так нагревалась, хоть в одних трусах сиди. – Он вздохнул. – Сегодня опять не выполнили.

– Нас тоже гоняли, гоняли, гоняли, – пожаловалась Руфа. – Какая-то шарашкина контора, а не стройка.

– Камней у вас на участке много, – сочувственно заметила Ядя.

– Так не в том дело, – отмахнулся Тюфяков. – Обыкновенная строительная работа. Есть ребята очень несознательные. Не могу ж я над каждым стоять. Пойду в контору – они бездельничают. Аккуратности никакой: «Лопатки, говорит, нет, работать не могу». – «А куда дел?» – «Вчера запрятал, а утром пришел – не найду». Порастеряли инструмента не знаю сколько. Только ломишки соберу – лопаток не хватает. Лопатки соберу – ломишек нет. В палатке беспорядок, грязь. Я в армии так не привык. Там было чисто, каждая вещь на своем месте. За пять минут можно встать, койку заправить. Нет, он лежит, курит, как генерал. И ведь культурные ребята есть, десять классов окончили.

– Например, Савич, да? – натянуто усмехнулся вошедший в палатку Игорь. Он слышал, что говорил Тюфяков.

– А хотя бы и так. Я это тебе в глаза скажу.

– Так. Очень принципиально. – Игорь взял табуретку, поставил возле койки Юли и сел, перекинув ногу на ногу. – Может, и прогульщиком еще назовешь?

– Игорек, да ты не волнуйся, – вкрадчиво начала Руфа. – Анатолий вовсе не собирается жаловаться на тебя. Правда, Анатолий?

Руфа с появлением Игоря стала еще разговорчивей:

– Мальчики, сегодня все идем в кино!

Она вскочила с койки, достала зеркальце, извлекла из сумочки коробку с пудрой и пуховку и стала наводить красоту. Она шутила, сыпала ласковыми словечками, задабривая обоих, но ни Тюфяков, ни Игорь на миролюбивый лад не настраивались.

– Почему, когда старые рабочие прогуливают, – раздраженно заговорил Игорь, – с них не спрашивают? А если комсомольцы-новоселы чуть что не так, так их сразу – «прогульщики, лодыри».

– Зачем делить: старые – молодые, – невесело возразил Тюфяков.

– Мне тетя Нюра с бетонузла жаловалась, – стала рассказывать Ядя. – Мы, говорит, с мужем сюда приехали, когда еще и палатки ни одной не было… Зимой. Мы, говорит, тоже когда-то комсомольцами были, а нас так не встречали, как вас. Обижается, почему теперь всё только для новоселов. Даже подписка на газеты и журналы.

– Все эти женатые, вербованные, они нас назад тянут! – отрезал Игорь.

Тюфяков не соглашался:

– Если не по путевке, так и работать ему нельзя, что ли? Есть и с путевкой, а лодырь!

– Здесь комсомольская стройка! – напомнил Игорь.

– Другой некомсомолец… Вербованный… за смену четыре кубика выбрасывает. Ты сумеешь?

– Я трудностей не боюсь! – Игорь быстро взглянул на Юлю. Она слушала молча. – Мы приехали сюда совершить подвиг, так? У каждого сердце горит. А тут начинаются разговоры: «Почему прогрессивки нет?», «Почему мясишко не завозят?», «Путем не порубаешь – и опять в ямку лезь».

Тюфяков помолчал и поднял на Игоря угрюмые глаза:

– Если у него жена, ребенок… Если он честно заработать хочет, что плохого?

– Я не за длинным рублем сюда приехал! – Глаза Игоря заблестели, голос стал мягче, проникновеннее. – Знаете, о чем я мечтаю? Вот придет Седьмое ноября. Соберемся на демонстрацию. И торжественно поднимем флаг молодежной стройки. Поднимем этот флаг при свете прожекторов. Он будет развеваться, пока мы не построим город. Вот главное! Те, кто придет за нами, для них все уже будет готово. Вот моя мечта! А деньги и удобства я презираю… Да, презираю!

Вошла чем-то озабоченная Егорова, в мокром ватнике и заляпанных грязью ботинках.

– Машины пришли из Металлического, – сказала она, присев к печке и грея озябшие руки. – С шифером. Разгружать надо.

– Сейчас? – погасла Руфа.

– Задерживать нельзя. Майка и Нелли уже там.

– Но мы-то смену уже отработали! – У Руфы даже дрогнули губы. – Что же, культурно отдохнуть нельзя?

– Я прорабу говорила. Некого больше ставить.

Ядя и Юля стали собираться.

– Издевательство какое-то! – негодовала Руфа. Тюфяков попытался успокоить ее:

– Сколько его привезли, шифера-то? К ужину аккурат управитесь.

– Ладно, иди! – В голосе Руфы прозвучала откровенная неприязнь. – Аккурат не аккурат! Знаю тебя: что прораб скажет, то и ты.

Тюфяков обескураженно топтался на месте, бесцельно разглядывая свои широкие, в ссадинах руки.

– Ты воду всю откачал? – глянула на него Ася Егорова. – Механик из Металлического приехал.

– Приехал? Насос у нас никуда. – Анатолий ждал, что и Руфа скажет ему что-нибудь, но та отвернулась. – Пойду, пожалуй. Насос совсем никуда… – и вышел.

Егорова загасила тлеющие уголья, прикрыла дверцу печурки:

– Пошли, что ли?

– Такая досада, – пожаловался Игорь. – Как раз в семь тридцать начало сеанса… Взял два билета. – Он растерянно искал Юлиного взгляда. – Ты никак не можешь?

Не успела она отрицательно мотнуть головой, как он великолепным жестом разорвал на мелкие кусочки два синеньких билета.

– Кино в таком случае отменяется. Иду с вами.

– Ты чудный! – восхитилась Руфа, подхватывая Игоря под руку.

– Отдал бы лучше билеты ребятам, – пожала плечами Егорова.

Юля ничего не сказала.

Глава четвертая
ЛОЖЬ

Так и не спросил Игорь Юлю, что мучило ее в тот день, почему она, всегда такая неугомонная, была молчаливой и грустной.

Допоздна сгружали с машин шершавые светло-серые волнистые листы шифера, укладывали их штабелями. К ночи стал сеяться мелкий дождь, а разгрузка все еще не была закончена: кроме шифера, подвезли щелевые блоки для кладки котельной (их давно ждали).

Игорь шепнул Юле:

– Помнишь «Как закалялась сталь»?.. На узкоколейке. Мы тоже корчагинцы.

Раньше она бы горячо поддержала его, а сейчас только уронила:

– Завтра вставать в шесть… Не выспимся.

Игорь смутно сознавал свою вину перед Юлей. Насмешливо говорил о ней в поезде, а ведь она была тогда такая жалкая на вокзале со своими неопределенными обещаниями приехать попозже. Но все это вчерашний день. Незачем упрекать себя – это какая-то интеллигентщина. Да и откуда Юля может узнать, что он обозвал ее тогда горе-патриоткой?

Через несколько дней Игорь совсем успокоился. Юля опять была с ним ровна. Наверно, оценила самоотверженное его поведение.

* * *

В конце недели поселок мылся. После бани в палатках чаевничали. Парни нередко ставили на стол припасенную бутылку коньяка – «Капитана» или «Три звездочки».

На одну из таких субботних вечеринок в палатке землекопов Тюфяков привел Руфу.

В поезде Игорь думал, что Тюфяков и Руфа – муж и жена. Они были неразлучны. Руфа не выходила из того отделения вагона, где ехал Тюфяков. То ласкалась, как кошечка, то дулась, то опять становилась доброй и снисходительной.

Тут уже, на стройке, землекопы говорили, что Анатолий давно просит Руфу расписаться, она не отказывается, но тянет: «Сначала комнату получи».

Говорили, что Тюфяков знал Руфу еще по Ленинграду: он работал плотником хозчасти на том самом небольшом заводе на Охте, где Руфа служила в лаборатории. Она ходила с ним в кино, по воскресеньям ездили на острова или в Петродворец. Сестра у Руфы – врач, человек культурный, да и сама Руфа много читала, некоторые оперы знала чуть ли не наизусть.

В тот вечер Игорь особенно внимательно разглядывал ее. Она брюнетка, но глаза зеленоватые, и это придает ее лицу оригинальность. Нитка красных кораллов выделяется на смуглой тонкой шее. На Руфе узенькая юбочка с бесконечным рядом пуговиц. Пальцы с темно-вишневыми ногтями перебирают струны гитары, с губ слетают знакомые слова эстрадной песенки:

 
Кто в этот город не влюблен,
Когда хоть сутки пробыл он
В Ленинграде…
 

Вся палатка с воодушевлением подхватывала:

 
В Ле-нин-граа-де…
В Ле-нин-граа-де…
 

Руфин голосок напоминал об огнях Невского, о каменных парапетах набережных, на которых так удобно и покойно сидеть тихим летним вечером, о чернеющей вдали дуге моста, по которой медленно-медленно, словно нехотя, переползает вагон трамвая.

 
Когда увидел наяву
Фонтанку, Зимний и Неву
И сада Летнего листву
В Ленинграде…
 

Тюфяков разливал вино. Игорь предложил тост за Руфу. Потом за Ленинград. Потом за будущий город, который они, ленинградцы, построят в горной тундре, подобно тому, добавил он, глядя на Руфу, как наши предки воздвигали прекраснейший город мира во тьме лесов, средь топи блат.

Зеленоватые глаза наградили его ласковым взглядом.

Игоря попросили почитать стихи. Он капризно перескакивал с одного отрывка на другой: «Может, хватит?» А Руфа просила еще и еще. Он подумал, что даже Юля, неизменный слушатель его поэтических опытов, не умела так жадно внимать каждой строчке. Руфе все нравилось, все без исключения!..

* * *

Окрыленный успехом, Игорь задумал сочинить «Песню о строителях Крайнего Севера». Три ночи ушло у него на это, благо свет жечь не надо было: ночи все еще стояли светлые. Музыку он взял с патефонной пластинки – мелодия «Стамбула»:

 
Мы живем не в жарких субтропиках,
А почти на Северном полюсе.
Нам соседи – горы Норвежские
И суровый океан…
Всюду сопки покрыты лишайником,
Но нам жить ничто не мешает тут,
А когда нам скучно становится,
Мы всегда поем…
 

Разумеется, первым делом он побежал похвастаться песней в палатку подсобниц.

Влетел в палатку и увидел, что никого, кроме Руфы, там нет. Девушек, оказывается, срочно послали в песчаный карьер, за десять километров от поселка: там вышел из строя экскаватор, и надо было грузить песок вручную, иначе остановится растворный узел.

– А я на бюллетене, – объяснила Руфа.

Горло у нее завязано, пестрый халатик накинут на плечи. Она гладит, разостлав на столе одеяло.

– Утюг остыл. – Милая, беспомощная улыбка скользнула по Игорю. – Посмотри в печке… жар есть еще?

Внутренний голос подсказывал: «Уходи отсюда, уходи, это не твоя девушка…» Но он не уходил, подчиняясь взятому Руфой интимному, домашнему тону. Послушно разогревал железный утюжок, терпеливо ждал, пока Руфа не перегладила все свои кофточки, косынки, платочки. Полы ее халатика разлетались во все стороны. Наконец она уложила все выглаженное в чемодан, села на койку и посадила его рядом с собой.

– Ну, теперь читай.

Пока сдавленным от волнения голосом чеканил он куплеты, глаза ее были закрыты. Когда кончил, веки Руфы вздрогнули.

– Ты талант, Игорек!

Сняла со стены гитару:

– Сейчас подберу!

Благодарное и сладостное чувство захлестнуло Игоря. Мягкий перезвон струн сливался с задумчивым воркованием голоса:

 
А когда нам скучно становится,
Мы всегда поем…
 

Она перестала петь и вдруг положила голову ему на колени. Это было так неожиданно, что Игорь испугался: может, ей плохо стало, ведь все-таки на бюллетене! Но, наклонившись, он увидел вызывающие зеленоватые глаза.

Гитара с жалобным звоном упала на пол.

* * *

Через два дня было воскресенье.

Солнце как будто торопилось вознаградить заполярных строителей за июньский снег, за холодные и дождливые дни. Сразу стало тепло, почти жарко.

В небе лениво застыли кольца, ленты, шапки облаков. Их легкие сиреневые тени пятнами лежали на склонах сопок. Обласканная наконец земля щедро дохнула густым травяным запахом. Послышались птицы.

Накануне, в субботу, на площадке за клубом натянули сетку. Игорь играл в волейбол, Юля тоже. Вместе пошли мыть руки, и она как бы невзначай сказала:

– Завтра едем на озеро… Ася договорилась об автобусе.

– Крепко! Вот это инициатива!

– Ты поедешь с нами?

– Ох, не могу!

– А что случилось?

– Целую кучу писем надо написать. Решил уж воскресеньем пожертвовать.

Утром он долго не вставал, прислушивался к тому, как на улице шумят ребята, которые тоже собрались на озеро.

Потом Игорь слышал, как Тюфяков возле палатки разговаривал с Руфой. Уговаривал ее поехать с ним в поселок Металлический, в магазин – хочет купить костюм. «Но я же еще не совсем здорова», – отказывалась Руфа. «Погода хорошая…» – «Не могу, Толечка, горло болит, поезжай без меня, только бери двубортный, однобортный тебе не пойдет».

Тюфяков уехал. Другие ребята еще с ночи ушли на рыбалку, захватив спиннинги и резиновые камеры для плотиков.

Поселок опустел.

Игорь и Руфа встретились за складом стройматериалов. Отмахиваясь ветками от комаров, по тропинке, заросшей березняком, они пошли к сопке.

С шоссе доносилось то гудение машины, то стрекот мотоцикла. Где-то пели: наверное; проехал автобус с девчатами. Голоса долетали все слабее и слабее.

Ноги Игоря и Руфы утопали во мху. Трещало под ногами сухое дерево. Дорогу перегородил ручей. Бурный его поток заглушал слабые голоса птиц.

Перебрались на другую сторону. Там рос ивняк. Пушистые, матовые, с серебристым отливом листья кустарника были не так ярки, как буйно пробивавшаяся между камнями трава.

Что-то белело среди ветвей кустарника. Игорь наклонился и поднял кость.

– Интересно, череп оленя, лошади… а может, человека? – Игорь принялся разглядывать кость. Она была легкая, трухляво-белая, до желтизны вымытая дождями, из мелких трещинок торчали пучки зеленого мха.

– Новый принц Гамлет нашелся! – съязвила Руфа. – Или перед тобой тоже стоит проблема: «Быть или не быть?»

* * *

Вдруг память вернула его к Ленинграду.

Львы у Дворцового моста толкали лапой каменные шары. Была белая ленинградская ночь – одна из лучших белых ночей первого года после школы.

Невская волна осторожно плескалась, заливая нижние ступени лестницы. Игорь и Юля сидели на верхней. Игорь был в майке, она – в платье с короткими рукавчиками. Локти их касались, они не отнимали локтей.

Долго ждали, пока уйдет какой-то завзятый рыболов, пытавшийся что-то поймать с моста.

Губы у Юли сухие, горячие. Она вырвалась из объятий Игоря и пошла вдоль набережной. Он догнал ее:

– Ты обиделась?

Она ответила тогда странно:

– Над Кировским, смотри, небо чистое, а здесь – в пелене… Почему?

Игорь начал о чувствах, Юля остановила:

– Не говори… не надо…

Молча прошли они до Кировского моста – по старому любимому маршруту прогулок. Только прощаясь, она спросила:

– Не помнишь, где мы с тобой читали: «Никогда не утрачивать поэзию жизни»?..

Как давно все это было!

* * *

Руфа на обратном пути ругала Тюфякова. Вот пристал так пристал. Вообразил, что она пойдет за него. Да никогда! Такая дубина: «Аккурат не аккурат». Даже целоваться не умеет. Настоящий тюфяк. Лопух!

Игорь слушал рассеянно. Хотелось поскорее добраться до палатки и завалиться спать.

– Ты что, боишься? – глянула на него Руфа. – Нарви мне вон тех…

Вплетая в волосы цветок иван-чая, она спросила:

– Нравлюсь?

– Пойдем, наверно, уже с озера вернулись.

– Боишься? Боишься своей Юльки?

– Перестань!

– Вы что, жених и невеста?

– Тебя это не касается! – рассердился Игорь.

– Можешь не терзаться, дорогой принц. Я ей ничего не скажу. До чего противная твоя Юлька… Буратино. А я бы звала ее Синица. «Ах, лопаты, ах, героизм!..» Прыг, прыг, подскочит – и побежала дальше. «Ах, Игорь! Ах, мы дружили еще в школе!..» Она, между прочим, уверена, что ты об одной о ней только и думаешь… Си-ни-ца!

– Все-таки я перед ней… подлец!

– Покайся! – Зеленоватые глазки остро сверкнули. – Беги скорее и кайся…

Руфа вдруг залилась смехом, потом обвила руками шею Игоря:

– Хоть ты и поэт, а тоже… лопух.

…Ночью Игорь пытался написать стихи о том, что с ним сегодня случилось. Но стихи не получались. Перед глазами были только мошки, суетливо бегающие мошки на нагретом солнцем валуне, возле которого он обнимал Руфу…

* * *

Встретившись днем с Юлей, Игорь ощутил холод в спине, словно кто-то жесткой щеткой провел от затылка до поясницы. Чего он испугался? Ведь Юля ничего не знала, не могла знать. И все же почему-то стало страшно. Страшно вопрошающего взгляда глубоких темных глаз, интонации дрогнувшего голоса.

– На озере было так хорошо! Жалко, что ты не поехал с нами.

Отныне придется ему хитрить с Юлей. Осложнятся и отношения с Тюфяковым. Сказать ему в открытую: «Слушай, Анатолий, Руфа тебя обманывает, она любит меня, а я – ее, так давай отойди в сторону», – от такой прямоты Игорь был далек. Не признаваясь себе, он опасался вспышки гнева Тюфякова. Он думал, что стал настоящим мужчиной, а на самом деле праздновал труса.

* * *

«Песня о строителях Крайнего Севера» облетела весь поселок. Под неистовые аплодисменты Руфа исполнила ее на вечере самодеятельности. Все просили у Игоря текст, чтобы переписать и разучить. Из Мурманска приехал корреспондент радио и записал на пленку выступление Игоря. И весь Кольский полуостров вскоре слушал:

«У микрофона один из славных посланцев комсомола, землекоп Северостроя Игорь Савич, написавший песню о своих товарищах-строителях».

В комитете Игорь стал самым активным. Секретарь комсомольской организации стройки, веселый и деятельный Громов, которого любил весь поселок, уехал в отпуск, а сразу после отпуска его послали на курсы переподготовки комсомольских работников. Кому-то полагалось на это время заменить Громова. Игорь начал запросто заходить не только к секретарю партийной организации прорабу Лойко, но и к самому начальнику строительства Алексею Михайловичу Одинцову.

Нравилось Игорю торжественно провозглашать: «Разрешите объявить заседание комитета ВЛКСМ открытым», и выжидать паузу. Но обычно Ася Егорова сбивала эту торжественность:

– Да, конечно. Аплодисменты не положены.

Говорил Игорь длинно, для него регламент не существовал, и опять кто-нибудь не выдерживал:

– Ох, скоро ты кончишь? У меня белье кипятится.

Или:

– Еще и не обедали. Желудок к хребту пристал.

Когда организовался комсомольский патруль, девушек попросили подрубить на швейной машине красные нарукавные повязки для патрульных. Одна не успела сдать повязки в назначенный день – Игорь назвал ее поведение «комсомольским хулиганством». Девушка обиделась и ушла.

– Что значит «комсомольское хулиганство»? – спросила Игоря присутствовавшая при этом разговоре Ася Егорова.

– По-моему, это ясно, – отрезал Игорь.

– Ничего не ясно, одна муть. Если хулиганство, так что тут комсомольского?

Раза два Игоря уже посылали представителем от молодежи Северостроя на совещания в район. В райкоме комсомола его попросили написать биографию и заполнить анкету. Игорь не забыл отметить, что в девятом и десятом классах об был комсоргом. Он чувствовал прилив сил, – не боги горшки обжигают: руководил школьными комсомольцами, может стать молодежным вожаком и здесь!

На клубные вечера танцев он являлся теперь с печатью некоей озабоченности на лице

…Электрические лампочки в тесном дощатом зале то слабеют до полунакала, то снова ярко разгораются (линия высоковольтной передачи еще не вступила в строй, и единственным источником энергии был слабосильный кашляющий движок). От танцующих не протолкнуться. Вместо лыжных брюк, заляпанных известкой, комбинезонов и ватников, осыпанных опилками, – гофрированные юбочки, длинные пиджаки, шелковые блузки, куртки на «молниях».

Руфа носит прическу «Кармен» – крупный черный завиток волос падает на лоб. С этим завитком соперничают треугольные чубчики двух-трех «стиляжных» парней. Но на них не обращают внимания.

Ленинградцы умеют работать, умеют и веселиться! Фокстрот так фокстрот, вальс так вальс, полечка так полечка – не пропускается ни один танец!

У входа дежурят добровольцы с красными повязками на рукавах. Это тоже по-ленинградски: где отдыхает, веселится рабочая молодежь, туда хулиганам дороги не дают.

– Насосался! Пойди сначала проспись! – Комсомольцы-патрульные не пропускали в зал подвыпившего.

– Сейчас же выбрось папиросу! – останавливали они какого-нибудь кавалера с чубчиком, дымившего в лицо своей даме.

…Игорь протиснулся сквозь жаркую толпу и забрался в маленькую комнатку за сценой. Здесь стояла радиоаппаратура, отсюда и транслировалась музыка. В его власти было прекратить танцы, если кто-нибудь нарушит порядок.

Какой-то парень не захотел снять кепку – его повели в комнату за сценой.

– Фамилия? Из какой бригады? – стал строго допрашивать Игорь и делал пометки в блокноте. – Почему не снял головного убора?

– Голова у меня пробитая, – оправдывался парень. – Хочешь пощупай.

– Буду я щупать твою грязную голову… Вывести его из помещения!

Когда вечер кончился, Игорь собрал ребят с красными повязками:

– Сегодня действовали хорошо. Я вами доволен. Сейчас пойдем по палаткам и баракам.

Среди участников комсомольского патруля выделялся Евгений Зюзин.

До поездки на Север Зюзин работал токарем в ремонтном цехе химического комбината на ленинградской окраине – на Пороховых. Здесь стал землекопом. «Имя у меня нежное, а работа грубая», – говаривал он своим ломким баском, по-детски улыбаясь голубыми глазами.

Зюзин знал приемы самбо и мог завернуть руки любому хулигану, любому «прибарахленному», как презрительно называл он лодырей и выпивох, случайно раздобывших направление на Северострой. И те его ненавидели и боялись. Недаром брезентовая стена палатки в том месте, где к ней прилегала койка Зюзина, была однажды прорвана ударом ножа. К счастью, Евгения в тот вечер в палатке не было. Без всяких уговоров Зюзин мог поздно ночью обойти дозором все уголки стройки, умел разнять дерущихся, заставить сквернослова извиниться перед девушкой, умел вытащить из канавы и дотащить на плечах до палатки какого-нибудь юнца, слишком усердно «омывавшего» свою первую получку. Но в одном Зюзин не соглашался с Игорем – он был против ночных обходов женских общежитий. «Обижаются девчонки», – хмуро предупреждал он. Но Игорь настаивал на своем.

Патрули обнаружили, что у бетонщицы Сергеевой, жившей в крайнем бараке, кто-то ночевал. Игорь взялся сам пресечь зло. Вызвал Сергееву в клуб и в присутствии десятка комсомольцев учинил дознание. Разговор был такой:

И г о р ь. Сергеева, ты впустила парня через окно и спала с ним до утра. Как это получилось?

С е р г е е в а. Муж он мне.

И г о р ь. Нет, ты расскажи, каким образом посторонний очутился у тебя в комнате.

Сергеева молчит.

Мы ждем.

С е р г е е в а. Вам какое дело?.. Сказала, муж.

И г о р ь. Бытик у тебя поганенький, Сергеева. Позоришь комсомольскую стройку.

С е р г е е в а (разозлившись). Ну и ладно, пусть поганенький. А придут еще ваши патрули, я их палкой.

Из-за этого случая Женя Зюзин (он один возражал против вызова Сергеевой в клуб) чуть совсем не порвал с патрулем. Кроме того, возмутился и парторг Прохор Семенович Лойко.

От Лойко Игорь узнал, что Сергеева говорила правду: ночевал у нее муж, шофер базовой автоколонны. Месяц назад они расписались в Металлическом. Шофер поздно приехал с грузом, пришел к жене поужинать и остался ночевать: обратный рейс отложили до утра. Вообще-то им обещана отдельная комната, но пока что они вынуждены жить в разных общежитиях.

– А вы сразу шум подняли. Нехорошо. Люди ведь… – укоризненно заметил Лойко Игорю.

Они разговаривали на улице. Парторг только что вышел из крохотной поселковой бани, дымившейся в лощине за мостиком. Сухощавое морщинистое лицо его было непривычно розовым, на лбу блестела испарина, под мышкой торчал веник из березовых прутьев. «Нашел место, где давать указания», – осуждающе отметил про себя Игорь.

– Кто их знает, Прохор Семенович, на лбу не написано, женатые они или не женатые, – оправдывался Игорь. – Есть приказ Одинцова: после одиннадцати не разрешать в общежитиях никому… согласно инструкции…

– Ин-струк-ция! – досадливо перебил его Лойко. – Ты вот что, молодой человек, без инструкций, повежливее с народом. Этот шофер, Сергеев, цены ему нет, ни одной аварии. Он так расстроился, что расчет просит. Издеваются, говорит, ваши комсомольцы над моей женой.

Пришлось Игорю смолчать. Все-таки говорил не какой-нибудь Женька Зюзин, а парторг.

Лойко завернул в продовольственный магазин.

«Возьмет сейчас кило колбасы и батон за рубль сорок и пойдет на квартиру распивать чай со своей супружницей», – с внезапным раздражением подумал Игорь.

Не будет ли Лойко возражать теперь против его кандидатуры? Вопрос в райкоме должен решиться на днях. Жалко, если парторг помешает… А что, если пойти к Одинцову и пожаловаться на Лойко? В самом деле, партбюро мало помогает комсомольской организации, вот хотя бы тем же патрулям. Начальник стройки и парторг, говорят, нередко спорят друг с другом. Однако не удивится, не рассердится ли начальник строительства? Не передаст ли об этом разговоре Лойко? Тогда уж наверняка не быть Игорю заместителем Громова.

До чего не хотелось возвращаться в бригаду! Снова лезь в траншеи, долби киркой неподатливый грунт. В конце концов он способен на большее. Нет, труд он любит. Но труд должен быть по душе. Так, кажется, говорит Сатин у Горького. Труд поэта, агитатора, вожака… Вот сейчас все распевают «Песню о строителях Крайнего Севера», а он, Игорь Савич, сочинит еще много песен, стихов, частушек, рифмованных боевых лозунгов, как Маяковский, сколотит концертную молодежную группу. Будут выезжать в Металлический, в Мурманск… Слава загремит о комсомольских делах Северостроя, только пусть Лойко не мешает. Так идти к Одинцову или не идти?

Пока он раздумывал и колебался, Одинцов сам вызвал его.

– Хочу посоветоваться с комсомолом! – Алексей Михайлович приветливо поздоровался.

Начальник в этот день был особенно тщательно выбрит. «Шипр», – определил Игорь приятный одеколонный запах. Под накрахмаленным воротничком белой рубашки по-модному тонко завязан шелковый галстук. «Культура, не то что этот Лойко… с веничком под мышкой», – подумал Игорь и весь превратился во внимание.

Оказывается, Одинцова вызывают в Мурманск и в Москву. Без него закончат сборно-щитовой дом. Дом вместительный, удобный, с умывальной и сушилкой. В конце месяца сдадут еще два таких дома, потом еще. Кого поместить в первом доме? Самое правильное – начинать переводить людей из палаток. Но вот вопрос: нет помещения для детских яслей.

– …А дети уже рождаются, – негромко сказал Одинцов. – Жизнь – всюду жизнь! Вчера был на стройбазе, заглянул в механическую мастерскую, гляжу – возле верстака запеленатый младенец. «Чей?» – «А это нашей Максимовны, уборщицы, оставить ей не на кого». Понимаете, товарищ Савич, как нам нужны ясли?

– Понимаю, – поспешно ответил Игорь, кривя душой, потому что присутствие на молодежной стройке семейных рабочих считал обузой.

– Но если морозы ударят… так сказать, досрочно? Тут случается.