Текст книги "Лжесвидетель"

Автор книги: Михаил Левитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Мелодии были простые и наивные, Захару нравились, ему вообще нравились незатейливые убаюкивающие мелодии, те, которые мог бы сочинить он сам.

Не все были довольны сюжетом. При чем тут рай? Такая абстракция, почему не взять итальянцев? Содержание жизненное, музыка на слуху.

Но дареному коню и т.д.

И вообще здесь, наконец-то, вскипела жизнь, дай Бог здоровья

Ульману. Вовремя же ему пришло в голову сочинить оперу. Даже Совет старейшин, вечно хмурый и недовольный своей участью, в этот раз сидел удовлетворенный в пристроечке вроде ложи, глядя из-за занавесок, что творится в зале. Раввин тоже пришел, хотя до этого клялся, что проклянет эту дьявольскую затею, но после разговора с

Ульманом неожиданно притих и дал свое добро.

Все было хорошо, пока со сцены не раздался голос Любови Лангман:^52

– Я хочу петь, но ребенка я вам не оставлю. Дивный голос, без которого и опера, и весь остров, и он сам, Захар, один раз услышав, уже не могли обойтись.

Сама же Люба всегда ходила по острову, как оборванка, в одном и том же, когда-то, возможно, красивом платье, висящем на ней теперь лохмотьями, не отпуская от себя ребенка.

– Я с тобой, – слышался крик девочки повсюду. – Куда ты бежишь?

– К черту туземные сюжеты, – шепнул на ухо Захару Зеленко. – Она сама сюжет. Она сама и ее ребенок. Да-да!

– Ну хорошо, Люба, – стараясь оставаться спокойным, обратился к ней

Густав Шорш,^53 режиссер спектакля. – Посади ребенка со мной, она будет сидеть в первом ряду, ты всегда сможешь ее увидеть.

– Нет, только рядом, вот как сейчас, как всегда, – и она еще крепче прижала к себе семилетнюю дочь.

Девочка даже не старалась освободиться от опеки матери, а прижималась все сильнее, с нескрываемой ненавистью глядя на Шорша.

Партнер Любы, Яков Зац,^54 индифферентно стоя невдалеке, ждал, чем это кончится. Он не вмешивался, берег голос.

– Но это же невозможно, – не выдержал Шорш, – невозможно строить мизансцену, когда у тебя под мышкой дитя. Композитор, – обратился он к Ульману, – да хоть вы объясните ей, что невозможно строить любовные сцены, когда у вас ребенок под мышкой, я не могу ничего объяснять в присутствии ребенка.

– А вы объясняйте, объясняйте, – возбужденно сказала Люба. – Вы просто обязаны говорить при ней о любви. Пусть она поверит, что любовь есть.

Ульман молчал. Только сейчас стало видно, как он устал.

– Почему вы предлагаете заниматься этим именно мне? – возмутился

Шорш. – Я не собираюсь заниматься ее воспитанием. Так вы будете или не будете петь?

– Я очень хочу петь, только я никому не оставлю своего ребенка.

Такое происходило всегда, вечно, как только доходили до этого места, и Захар Левитин с грустью понимал, что никогда не дождется премьеры этой оперы, а если и дождется, то с другой исполнительницей, а кто на острове поет лучше, чем Любовь Лангман?

В зале сидели очень просвещенные люди: и Арон Ройтман,^55 и Хаим

Ямпольский,^56 и ПинхосТемчин.^57 К огда он склонялся перед ними на улице в поклоне, они проходили сквозь него, как сквозь воздух, продолжая беседовать. Но сейчас даже они ничего не могли поделать.

– Свиньи, – услышал он голос раввина, пробирающегося к выходу. – Да оставьте вы, наконец, в покое эту бедную женщину!

– Хотите, я с ней посижу? – неожиданно предложил Захар, подойдя к деревянному настилу сцены близко-близко.

– А, это вы, Захар? – вглядевшись, спросила Люба растерянно. – Я не знаю… Вы разве умеете с детьми?

– Кажется, умею, – сказал Захар и улыбнулся девочке. Она узнала его и посмотрела вопросительно на мать.

– И никуда, никуда не уйдете?

– Куда я уйду? Я постою вот так, рядом со сценой, если господин

Ульман разрешит. Послушаю вас вместе с девочкой. Жаль будет, если она не узнает, как поет ее мама.

– Я пою для нее каждый день, – возмутилась Любовь.

– Это другое. Она должна услышать, как вы поете для других.

Почему-то эти нескладные слова почти убедили Любу, и она неуверенно спросила у девочки:

– Ты постоишь с Захаром недалеко от меня?

– Постою, – неожиданно согласилась девочка. – Захар совсем не страшный.

– Это я-то нестрашный? – решил пошутить Захар и, сделав жуткое лицо, сказал: – У-у-у!

Девочка отпрянула от него, обхватила мать, Захар замахал руками отчаянно, та снова закричала, что она хочет петь, но без ребенка не может, не может, режиссер сказал Захару презрительно:

– Ну вот, Левитин, снова вы все испортили.

Уходя из сарая, Захар чувствовал, с каким отвращением смотрели ему вслед мудрецы, сидящие в зале, и даже симпатичный Франтишек Зеленка задул свою трубку.

Захар шел, не поднимая глаз, что-то шепча, может быть, снова предлагая свои услуги, но что он мог предложить – ни голоса у него не было, ни слуха.

И Захар решил уехать из этого места. Остров большой, если на нем может разместиться целый народ. И почему, когда хочется, не посмотреть, как живут другие.

Самым трудным было получить разрешение на передвижение по острову.

Этим занимался Совет старейшин, и давать такие разрешения они не любили. Казалось им, что с трудом организованное мероприятие рухнет, если народ сдвинется с места.

– Я очень рассчитывал на вас, Захар, – сказал Эдельштейн. – Что вам не сидится? У вас шило в заднице. Вы помогали мне как-то устроить здесь людей. Я знаю остров. Это, конечно, не лучшее место на свете, но и не самое плохое. Уверяю вас, есть гораздо хуже.

– Я догадываюсь, – сказал Захар.

– Тогда почему вы дергаетесь? У нас уйма времени. Успеете попутешествовать.

– Здесь меня ничто не держит, – сказал Захар. – Раньше держала память о сыне, но и она куда-то подевалась. Может быть, я уже не нужен ему. Мне надо двигаться, иначе я умру.

– Опять вы об этом, – закричал Эдельштейн. – Сколько можно? Я ведь выпустил приказ, чтобы люди об этом не говорили! Не бойтесь, вам ничего не грозит.

– Я вообще непоседа, – сказал Захар. – Конечно, я могу по-прежнему скармливать детям жаворонков, но это будут делать Лазарь и баба

Таня. Они согласны. Также прошу вас не оставлять своей заботой одинокую красавицу Розу Пинхас. Хорошо бы найти ей жениха.

– Вы совсем рехнулись, Захар, – сказал Эдельштейн. – Мы же договорились, никаких новых детей. А где жених, там и дети.

– Дайте мне бумагу, Эдельштейн, – сказал Захар. – Я не могу здесь.

– Ну хорошо, – сказал Эдельштейн зловеще. – Я дам. Но вы и не знаете, на что обрекаете себя.

– Я ничего не хочу знать, – сказал Захар. – Откуда мне знать?

– Какая же это морока – запрашивать Эйхмана о разрешении для вас. Вы меня крепко подставляете.

– Кто такой Эйхман?

– Неприятный тип, – сказал Эдельштейн. – Никогда не поймешь, чего он хочет на самом деле. Ему поручено следить за нашим благополучием. У него есть много идей насчет нас, но, слава Богу, ему не дают развернуться. Да не ходите же вы так передо мной! Я не могу смотреть на вас спокойно. Когда вы так ходите, мне кажется, что начинается вторая мировая война. Угомонитесь. Вы уже взрослый. Я даже не спрашиваю, есть ли у вас отчество. Мне просто хочется называть вас -

Захарчик. Это же очень фамильярно – Захарчик. Правда?

– Правда.

– Ну идите… Захарчик.

Он увидел на дороге бегущих людей. Сейчас, когда стало ясно, что бежать, кроме как к океану, некуда, это его удивило. Что могло послужить причиной бега такого множества людей, он тоже не понимал.

Последнее, чем еще владел этот остров, – покой, грозило быть смятым, разрушенным. Люди не церемонились, они бежали тревожной толпой, и сквозь пыль казалось, что собаки путаются в ногах мчащегося куда-то табуна.

Потом он понял, что не собаки это, а дети, их то брали на руки в беге, то разрешали некоторое время бежать рядом.

Люди бежали. И лица их не были полны при этом ужасом встречи с событием, заставившим их бежать. Они бежали бесстрастно, явно понимая, куда они бегут.

Сколько чарующих глаз промелькнуло перед Захаром, черных, блестящих!

Сколько пересохших приоткрытых губ! Когда люди бегут вместе, кажется, что они любят, нельзя представить, что можно так бежать с плохими намерениями – на износ, навсегда. Одежду они сбрасывали по пути и бежали как есть, обнаженные, так могли бы бежать дикари, живи они на этот острове.

– Это не Святая земля? – крикнул один из них, совсем еще мальчик с чудным доверчивым лицом.^58 – Скажите, мы на Святой земле?

Что им мог ответить Захар? Что здешние холмы ничем не напоминают те, библейские, оставленные ими тысячи лет назад, что земля красная, будто напоенная кровью, и не мог ее выбрать Бог для маленького выведенного им из пустыни народа, что сходство возникает только поверхностное, и самим остается решать – жить здесь или не жить, но сказать им сейчас правду – все равно что отказать в глотке воды.

– Там, – сказал Захар и неопределенно махнул рукой куда-то. Он потом здорово ругал себя за это, потому что они рванули вдаль с еще большей силой.

Но напрасно он винил себя, они знали, что делают. Глупым в этой толпе был только он, Захар, желающий помочь тем, о ком ничего не знал, и в сущности которых ему не дано было разобраться.

Что ему холмы, когда он, боясь высоты, и не собирался на них взбираться. Что ему девственные леса, таящие свои тайны, когда он не знал азбуки леса, не мог по листве судить о возможностях и доброте дерева.

И только прыжок в воду выдавал в нем когда-то свободного человека.

Он разбегался и прыгал, как бы прямо через жизнь, с ее постоянными огорчениями, несправедливостями, ложью, и оказывался у себя, под водой. Он ничего там не видел, даже не присматривался, просто плыл, вода ласкала его. Все, что необходимо было ему там, наверху, здесь, под водой, не пригодилось. Теперь – избавиться от всего и плыть.

О чем можно думать под водой? Он плывет, еще не рыба, уже не человек, он плывет, не боясь никаких встреч, все встречи под водой мнимые, событий никаких, он сам для себя событие: вот как, оказывается, могу! Он плыл, никому не мешая, здесь он был один, один, и ни в кого не надо было вникать, они как-то обходились без его помощи, только косили глазом, потому что у них именно так устроены глаза. Он был телом, помещенным в глубину мира, а этого совершенно достаточно для счастья.

Он так опасно долго плыл, не дыша, а потом выныривал, отфыркиваясь, почти крича, и начинал безжалостно тереть глаза, чтобы оглядеться вокруг и покорно признать: я вернулся.

Но он был один. Он мог утонуть, заблудиться, свалиться с обрыва – никто бы не оплакал. И, может быть, каждый в бегущей мимо него толпе осознавал точно такую же свою участь?

Нет. Они бежали не от одиночеств, они бежали от чего-то другого, какого-то миража, привидевшегося им сна, от незабываемого горя, а может быть, они просто бежали, как люди, наконец обретшие свободу, счастливо?

Захар не знал. И спросить их не решался, так целеустремленно они бежали.

Потом, только черезим известный период времени, останавливались и, пытаясь выровнять дыхание, начинали перекличку, которой никто от них не требовал – сами по себе. Он слышал имена людей, задохнувшихся в беге, и ему припомнилось, что он был связан с каждым из них когда-то, связан с ними всегда, и не только общая судьба, но какие-то незначительные подробности, вплоть до связки ключей от дома, которые он обещал передать кому-то, объединяли их.

Этих людей он не боялся. Из них набирались города, улицы, дома, в которых он жил когда-то, мимо которых проезжал.

У них было все. Куда же они бежали, оставив за собой такое богатство? Он не понимал, зачем они ввязали в этот бег детей, когда с трудом выдерживали его сами.

Он хотел присоединиться к ним, начал пристраиваться, но его молча выталкивали из рядов, как чужого. Никто не оскорблял, просто замыкали ряды и втиснуться он не мог.

«Я так не выдержу, – подумал Захар. – Зачем ты ввязал меня в это проклятое дело с островом?» – обратился он к кому-то существующему только в его воображении. Может быть к тому самому мальчику, у которого была с ним общая группа крови?

Он так был занят зрелищем бегущих ни от кого, что не заметил, как дребезжа вывалилась из леса мотоциклетка и остановилась рядом. В ней сидели два немецких лейтенанта.

– Вот, – сказал один из них, указывая на Захара, – хоть один нормальный человек нашелся. Мы нагнать не можем их, орем всю дорогу:

«Остановитесь, остановитесь, куда вы несетесь?» Чудной народ!

Объясните нам, что с ними случилось?

– Вас здесь много? – спросил Захар, начиная догадываться.

– Зачем много? Я и Эрик. На острове все спокойно. Время от времени мы совершаем объезд, и вдруг – толпа. Вы с ними?

– Нет, я из сектора «Б», у меня есть пропуск на передвижение.

Немцы внимательно осмотрели пропуск.

– Зачем вы оттуда ушли? Там спокойно, театр, мы слышали, открывают.

– Да, – сказал Захар, – там хорошо, мне не хотелось им мешать.

– Может быть, вас подвезти? Куда вы направляетесь? Если посмотреть,

– то смотреть здесь нечего. Мы, как вначале везде побывали, все пересмотрели, теперь маемся. Дело зашло слишком далеко, это раньше казалось – так хочет фюрер и все ясно. А когда ты здесь каждый день… Вы тоже такой неспокойный, как эти?

– Хуже, – сказал Захар, – я самый неспокойный. Мне себя некуда девать.

– А-а-а, – сказал один из лейтенантов. – Ну тогда оставайтесь, нам с вами делать нечего.

И, задребезжав, не прощаясь, уехали, оставив после себя легкий след вони в воздухе.

Захару показалось, что он видит бегущих уже где-то на вершине холма, и что удивительно – они бежали точно такими же плотными группами, их нисколько не поубавилось, возможно, даже стало больше, они взбирались все выше и выше и, только приблизившись к небу, начинали сбиваться в облака.

«А я не верил, – подумал Захар, – что в жизни может произойти сразу столько бесполезного».

Сделав еще несколько шагов, он чуть не наступил на небольшую остренькую змейку, соскользнувшую с одного из деревьев на обочине дороги, испугался, но она смотрела на него с любопытством.

– Что, еврей? – спросила змейка внятно. – Вляпался ты в это проклятое дело с островом, теперь вытаскивай своих из беды. Разве это одному человеку под силу?

Захар не отрываясь вглядывался в змейку, боясь ошибиться.

– Не знакомы мы, – сказала змейка, – не бойся, никому не передам, что ты мне ответил. А что ты мне мог еще сказать?

– Но есть же предел, – сказал Захар вслед уползающей змейке. -

Нельзя же так всегда, мы же не вечны.

И тут же оглянулся: не видит ли кто, как он разговаривает сам с собой.

Все, что произошло потом, было уже не так интересно, больно уж некрасиво.

Из маленького глинобитного домика, покрытого изразцами, вылез человек, увидел Захара и, зевнув, ленивым жестом подозвал его к себе.

– Если хочешь переночевать, ночуй, – сказал он. – Мой склеп – лучший. Здесь их много. Кости мы повытряхивали, теперь прохладно – жить можно.

– Чьи были кости? – спросил Захар.

– Непонятно, – ответил незнакомец. – Может быть, дикари оставили.

Ведь совершенно ясно, что мы здесь не первые. Ты с семьей?

– Нет, – сказал Захар, – моим здесь было бы скучно.

– Ага, значит ты на разведку прислан? – спросил незнакомец. – Это всегда очень трудно – устраиваться здесь одному. Пока привыкнешь! О,

Господи, до чего мне надоело солнце, – то ли провыл, то ли прорычал он. – Нет, чтобы проснуться – и тьма тьмущая, спи снова! Солнце здесь нестерпимое.

– А чем вы здесь занимаетесь? – спросил Захар.

– Новостей ждем. Но так, чтобы друг друга не видеть, мы сами по себе, новости – сами по себе. Чтобы не от людей. Ты тоже лишнее не говори, заметь, я тебя ни о чем и не расспрашиваю.

– Да мне и нечего вам сказать, – пожал плечами Захар. – Со мной ничего не происходит.

– Вот это главное, – сказал незнакомец. – Забирайся ко мне в склеп и спи. Это я один такой дурак гостеприимный, а больше тебя никто не пустит. Залезем, забарикадируемся. Что мы за нация все-таки! Не делимся, жидимся, а еще хотим, чтобы нас любили.

Несколько похожих на этот домиков стояло недалеко, образуя как бы дачный поселок посреди острова, правда, немного растерзанный, как бы недоукомплектованный. Первые капли дождя упали на плоскую крышу.

– Вечность, – сказал незнакомец и плюнул в сторону заходящего солнца. – Будь она проклята.

Ночевал Захар прямо на земле в склепе, и ему действительно не снилось ничего, кроме того, что было на самом деле. Можно было даже потрогать, что ему снилось, стоило только прикоснуться к холодной стене над изголовьем.

Ни кости, только что выброшенные, ни сознание, что совсем недавно здесь покоились мертвые, не возбуждали Захара. Он вошел безмятежно в эту дачную жизнь, и спал безмятежно, и проспал бы так вечно, если бы не привычка вскакивать по утрам и сразу бросаться в поисках еды, не для себя, для других, лихорадочно пытаясь угадать, чем они хотели бы полакомиться сегодня.

– Храпите, – сказал недовольно незнакомец, – и вскакиваете каждую минуту. Знал бы, что вы такой беспокойный, ни за что не предложил бы переночевать.

– Если ничего не произойдет, я сойду с ума, – сказал Захар. – Мне надоело плыть по течению.

И вообще он стал розовым и гладким. Так, во всяком случае, ему казалось.

Шествовал по острову в своей неизменной шляпе, а самому хотелось подставить лысую голову солнцу и получить солнечный удар.

Никто не нуждался в его помощи. Вся огромная энергия, заключенная в нем, была обречена, потому что в главное его не посвятили. Он ничего не знал об этих людях, они жили рядом с ним и были любезны, но вели себя так таинственно, будто этим бросали вызов его незнанию. Они издевались над ним. Захара прямо подбросило, когда он догадался! И

Роза Пинхас, и Зеленка, даже дети… Он был предметом насмешек. Такой клоун на острове. А он так часто чувствовал себя кем-то вроде клоуна, что самих клоунов ненавидел. Клоуны – это уже какая-то последняя стадия перед тем, как перестать быть мужчиной. А он разрешал смеяться над собой только одному человеку.

Он не знал, он не видел возможности встречи с сыном в дальнейшем и почему тогда он должен любоваться природой, тоже не знал. Он не привык вникать в ее поведение, а здесь, кроме змей и хамелеонов, скоро ни одного собеседника не останется.

Кем они мнили себя, эти пресмыкающиеся, чтобы смеяться над ним?

Он стал выяснять обиды, перенесенные за жизнь. Выяснилось, что никаких обид, как и самой жизни, не было. Он жил тяжело, но бездумно, он жил-жил-жил, и никто не причинял ему боли. За это, наверное, и отправили его сюда, лишили сына.

Это и было возмездие за жизнь – сидеть и ждать, пока кто-нибудь придет и заберет его отсюда. Он не мог даже перебирать воспоминания, у него их не осталось.

Чисто статистически он мог вести учет виденного – совершено не нужные знания – и помнить, что он чего-то еще не сделал.

Это солнце, бьющее сквозь дождь, люди, держащиеся на значительном расстоянии друг от друга, но чем-то между собой связанные, это отсутствие перспективы – знать, зачем ты живешь, приводило его в глубокое уныние. Он расхотел идти дальше.

– Оставьте меня в покое, не делайте козлом отпущения! – попросил он кого-то, но остров этот, вероятно, как и все острова, был бессмысленной отторгнутой частью общего человеческого мозга, лишенного корней и связи.

Он как-то прижился в океане и теперь жил в ожидании будущих катастроф, которые одни только могли встряхнуть и изменить его ползучее существование.

Внезапно он наткнулся на колючую проволоку. Ее можно было принять за солнечное марево, но, когда он попытался пройти ее насквозь, она вонзилась в его тело, и при попытке освободиться он порвал рукав пиджака.

«Кому здесь это в голову пришло? – подумал он. – Или пока я брожу, какие-то нововведения внедряются в жизнь острова, приняты новые законы, но кем приняты, если остров предоставлен сам себе? Неужели какой-то сумасшедший присвоил власть и теперь начнется настоящая жизнь?

Он снова будет нужен: где насилие, там нужда в других, и, значит, в нем, Захаре, тоже.

Сквозь проволоку он увидел скалы и догадался, что это те самые карьеры, о которых рассказывали ему. Здесь можно было найти золото, медь или другой какой бесполезный металл. Здесь можно было найти драгоценные камни, но вот в камнях Захар совсем ничего не понимал.

Мало того – не любил, помня детскую свою работу, когда приходилось обвязывать камни ремнями, чтобы сдвинуть с места, хорошо еще, что в компании таких же, как он, пацанов, всегда веселых, не подозревающих подвоха. Но затем, когда самые маленькие стали обессиливать, и сам ты чувствовал – существует какой-то предел возможностей, некий недоверчивый взгляд на жизнь возникал в тебе и держался еще долгое-долгое время после.

Наверху карьера появился человек, он тащил на голове что-то вроде ведра, а потом снял ведро, полное камней, и ссыпал камни вниз. Затем исчез ненадолго, вероятно, чтобы спуститься с другой стороны, спустился, держа в руках железную ступку, и, склонившись над камнями, стал остервенело толочь их в пыль, в щебень, время от времени кусочки поднося к глазам и рассматривая.

Иногда что-то огорчало его и он вскакивал, отшвыривая щебень ногой в ярости, иногда склонялся над ним, любуясь, а потом бережно относил к давно сложенной кучке внутри некоего углубления в скале.

– Эй, – крикнул Захар, – что вы такое там делаете?

Человек повернулся, в недоумении пытаясь понять, кто это обращается к нему. Затем схватил камень, предварительно осмотрев, и швырнул в

Захара.

– Тебе сказано – нельзя, ты что, проволоки не видишь? Она что, не для тебя? Убирайся отсюда.

– Посмотрите, на кого вы похожи. Помощь не нужна?

Человек с другим камнем в руке пошел к проволоке, и Захар увидел мясистое его лицо, трясущиеся от возмущения щеки и какой-то условный, тронутый последней усталостью взгляд.^59

– Кто тебя подослал? – крикнул он. – Почему ты в костюме? Ты – посланец? Какое у тебя послание? От кого? Не пытаешься ли ты помочь мне?

– Я, действительно, могу помочь, – сказал Захар. – Кое-какой опыт у меня имеется, но я никак не могу понять: зачем вы сами крушите эти скалы? Здесь нужен динамит.

Человек изумился познанию Захара.

– Уж не принес ли ты мне динамит? – спросил он, подходя еще ближе. -

Тебе неизвестно, что на острове динамит запрещен? Ты хочешь украсть мое золото, а меня самого сдать немцам? Ты этого хочешь?

– Я даже не понимаю, о чем вы говорите, – обиделся Захар. – А что вы собираетесь здесь делать с золотом?

Человек усмехнулся. Усмешка исказила его лицо еще больше, оно стало совсем старым и глупым.

– Разбогатеть, – сказал он. – Ты что, не знаешь, что делают с золотом? Я хочу разбогатеть, всю жизнь я батрачил на других, батрачил, а сейчас я хочу, чтобы мне не мешали разбогатеть.

– Но что можно купить на это золото? Или вы собираетесь продать его?

Кому? На острове нет денег, на острове нет товара, здесь все бесплатно, иди в лес и нарви, и поверьте, такой специфически вкус, что с души воротит. Там на побережье есть рыба, но ее некому ловить, евреи очень плохие рыболовы, и она резвится у берега, как хочет.

Может быть, вы хотите уехать отсюда и знаете, как это сделать? Тогда другое дело, за золото вы, конечно, может уехать, если дождетесь корабля.

– Какой хитрый! – сказал человек, подойдя вплотную к Захару. Между ними оставалось только проволочное заграждение. – Так я и уехал, оставив тебе всё мое богатство. Нет, я останусь здесь, по эту сторону, а ты умрешь по ту, нищим! – и он попытался, просунув руку, ударить Захара камнем по голове, но тот отшатнулся и, презирая самого себя, побежал, спасаясь не столько от камня, сколько от жалости к этому потерявшемуся во времени человеку, которого ничего уже не могло спасти.

«Он хотел убить меня, – подумал Захар.– Значит, он живой и я живой тоже. Это уже неплохо, а то я уже Бог знает что начинал думать об этом унылом месте».

Мысль о проволоке беспокоила Захара. Кто снабдил незнакомца ею?

Делать такую проволоку на острове очень трудно, он-то знал. Может быть, золотоискатель обнаружил какие-то запасы, и если их обнаружат другие, то весь остров можно поделить на такие вот участки, где неизвестно что может происходить. Это тоже неплохо. Начнутся запреты, а где запреты, там желание нарушить и значит – новая жизнь.

«Все вернутся на круги своя, – подумал он, – и Роза выйдет замуж за человека, владеющего самым большим мотком проволоки, и опера будет гастролировать по всему острову от проволоки к проволоке, и меня самого наймут каким-нибудь заготовителем на один из участков, а когда всё дивно благоустроится, устроим пир и пригласим немцев, чтобы они увидели, как все прекрасно придумано фюрером».

Ему так четко привиделся этот пир, что он зажмурился: блюющие солдаты, благоухающие от успехов евреи, хасиды за отдельными столами, и он Захар, беспокойно оглядывающий все свое хозяйство, – хватит ли на всех?

Тут он оглянулся и увидел, что за ним бежит тот самый человек с камнем в руке.

– Не бойся, – крикнул он и отбросил камень. – Не бойся меня, остановись, мне нельзя бежать. Я надорвал на этой проклятой работе сердце, я хочу кое-что сказать тебе!

Захар остановился, хотя ему совсем не хотелось дышать одним воздухом с этим грубым и захлопоченным человеком. Захар остановился, потому что поверил, что тот умрет.

– Видишь? – сказал человек, добежав, и достал из кармана пригоршню цветных камешков. – Ты сумеешь рассчитаться со всеми своими долгами, а еще лучше дать каждому из них по имени и играть, обращаясь к ним, как к своим близким. Ведь у тебя были близкие люди, ты играл с ними, когда был свободен?

– Нет, – сказал Захар, – я сразу ложился спать, потому что уставал очень.

– Тогда ты не знаешь, что это за счастье – играть со своими детьми,

– сказал золотоискатель. – Может, у тебя их и нет совсем?

– Оставьте меня, – попросил Захар. – Заберите свои камешки, я не знаю, что с ними делать, они мне совсем не нужны. Один я себе оставлю.

– Голубовато-зеленый?! Могу спорить – так и есть. Это неспроста.

Поздравляю – у тебя сын. Амазонит – это связь отца с сыном. Повесь его на шею. Видишь, как тебе повезло встретить меня? И, пожалуйста,

– он наклонился к Захару, – никому не выдавай это место. Знаешь, сколько их набежит. А я не могу больше видеть такое количество людей, я не хочу больше знакомиться с теми, кому не жить, пусть меня оставят в покое.

– Хорошо, – сказал Захар, сжимая камень, – я никому не скажу.

– А может, тебя все-таки убить? – задумчиво спросил человек. – Вдруг ты не выдержишь пыток?

– Каких пыток? – сказал Захар. – Посмотри вокруг, какие здесь могут быть пытки?

– Что я буду смотреть? – отмахнулся золотоискатель. – Чем это место лучше других – тишина, океан кругом, никто не сбежит. Тюрьма, одним словом.

– Вот оно что, – ударило в голову Захару. – Как же я раньше не догадался? Тюрьма, конечно же, тюрьма. Тюрьма для свободных людей.

– Ты какой-то милый, – сказал золотоискатель, с презрением глядя на

Захара. – Ухоженный какой-то, правильный. Ты откуда?

– Я с той стороны. Мне там стало скучно, и я ушел добровольно.

– А, это там, где окончательно тихо? – сказал золотоискатель. – К вам очень трудно попасть. Знаменитое место. Повезло тебе. А здесь ты что хотел увидеть?

Захар почувствовал, что его прорвет и он начнет выговариваться перед этим неприятным чужим человеком и наговорит много лишнего, а потом начнет нуждаться в том, кому наговорил, потому что мы зависим от тех, с кем были искренни.

– Поберегли бы вы свое добро, – сказал Захар, – а то ведь куда ушли!

Золотоискатель спохватился и побежал назад. По дороге он останавливался несколько раз, вероятно, припоминая, что мог забыть сказать Захару нечто самое главное, но потом передумывал и начинал бежать дальше.

Перед Захаром лежало озеро. Безукоризненно чистого небесного оттенка. Как оно возникло, Захар не понимал и, не задумываясь, сразу в чем был вошел в него и превратился в какой-то гриб на воде.

Так и стоял в шляпе, ботинках, костюме, с закрытыми глазами, и рыбы подплывали к нему, принюхиваясь, и, уворачиваясь, плыли дальше – сообщить новость другим рыбам.

– Боже мой, – сказал Захар, – да что ж это такое?!

Даже вода не доставляла ему сейчас счастья. Ее было так много, что, казалось, не избыть это озеро никогда, не переплыть, не обойти, стоять так и стать одной из примет этого необыкновенного озера, одной из нелепостей, портящих впечатление, попыткой изменить ландшафт ради разнообразия, в конце концов просто выставиться у всех на виду, чтобы раздражить.

– Ах ты, маленький негодяй, – сказал Захар, обращаясь к сыну. – Я тут ради тебя все хлопочу, хлопочу. Что ты опять задумал такое чудное, какому бесполезному и пустому делу жертвуешь ты своим отцом?

Бессмысленно прокричала в ответ птица, пролетающая над озером. Не прокричала даже, а как бы откашлялась, предполагая прокричать, и пронеслась дальше. Дождь забил по поверхности озера серебряными плашками, стало темнеть.

«Время жизни, время жизни, – подумал Захар, – когда же ты наконец закончишься?»

Грузовики появились позже, к закату. В них стояли люди, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не упасть, и спали. Они спали неудобно, держась за поручни, устроенные над кузовом, а головы их лежали на плече стоящего впереди или упирались в затылок. Грузовиков было много, они шли вереницей, Захар не успевал их сосчитать.

Грузовики ехали медленно по неровной дороге, и каждый раз, когда спотыкались, тех, что на грузовике, мотало, но никто не поднимал головы, никто не хотел просыпаться.

Захару было все равно, куда идти, и он поплелся за ними следом.

Иногда он гордился, что людей так много и он один из них, иногда сетовал, что никто не оглянется и не поможет ему взобраться на грузовик, иногда вспоминал, что он уже спал так когда-то, положив натруженные руки на плечи рядом спавшей женщины, повернувшейся к нему спиной. Это было тоже на грузовике, он помнил, только они лежали на брезенте, удобно, успокаиваясь после ласки, перешептываясь перед сном.

«Нелегко жить без любви, – подумал Захар. – Жаль, что я все оставил там».

Где это «там», он не знал, как и не знал, почему все в его жизни в последние годы проходило впопыхах, со всякими предосторожностями, с оглядкой, без малейшего наслаждения.

Нет, какое-то наслаждение, конечно, было, что-то вроде точки в конце бездарной строки.

Он шел в конце колонны, сняв шляпу, и какая-то звезда стояла над ним, упершись лучом в лысую голову, будто указывала для других пальцем – смотрите, какой идет, смотрите куда идет.

Он шел в свете звезды, поражаясь, как это, лишенное тайны место становится таким таинственным по вечерам.

Он не любил читать книг, да теперь это было и не надо, чем книги лучше этих прогулок в темноте по острову?

Сын, наверное, осудил бы его, как осуждал всегда за равнодушие к чтению, но что делать, если он не доверял чужим мыслям. Он только отвечал желанию тех, у кого бурчало в животе. Вон их сколько на грузовиках!