Текст книги "Спасти СССР. Манифестация (СИ)"

Автор книги: Михаил Королюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Следующий час меня предельно вежливо, но непреклонно возили мордой по столу. Началось все вполне благопристойно: Чернобурка предложила мне огласить состав отряда – как я его вижу. Потом раскидать всех по должностям и набросать рабочий план экспедиции. А затем прищурилась на меня испытующе, и бросила короткое:

– Обоснуй.

И ведь я даже не сразу понял, что это ловушка. Первым щелчком по носу стал простенький вопрос:

– А Паштет твой разве поедет? Ведь у его мамы на эти дни день рожденья приходится, а кроме сына у нее никого и нет?

Я лишь заморгал в ответ глазами, впервые об этом услышав.

– А Ясмина как у тебя в палатке спать будет? У нее ж не просто так освобождение от физкультуры, ты знаешь?

И я ожесточенно заскреб в затылке, припомнив о ее застуженных почках.

А когда под конец разбора Светлана Витальевна задумчиво произнесла:

– А с этой Тамарой из восьмого "б" вообще все не просто, ты просто об этом не в курсе... – в животе у меня от ужаса ёкнуло, словно я случайно заглянул в котлы преисподней.

– Ну, понял что? – серьезно глядя на меня, подвела черту Чернобурка.

Я помолчал, взвешивая ответ.

– Понял, – произнес мрачно, – не нужно считать себя самым умным, Комитет все равно умнее.

– О! – оперативница начала лучиться удовольствием, – вот как это верно! Значит, лучше работать всем вместе, в команде, так?

– Что мы и делаем, – кивнул я с наивным видом.

"Ну", – подумал, – "говорят, что если вам кажется, что вас вербуют, то вам это уже не кажется. И...?"

Чернобурка неожиданно обманула мои то ли надежды, то ли опасения:

– Ладно! – решительно захлопнула она папку, – для школьника было продумано неплохо. Но нуждается в переработке, чем я и займусь. Надо будет вас еще вытащить с ночевкой в поле на сколачивание группы. Как-то так... Но пусть об этом у меня голова болит. Пойдем, познакомлю с руководителем экспедиции. Арлен Михайловичем зовут, – и она потащила меня в соседний кабинет.

Там, за широким столом, плотно обложившись бумагами, сидел подтянутый мужчина лет сорока. Мы поздоровались, расселись и завели разговор обо всем сразу и ни о чем конкретно.

Чем больше я на него смотрел, тем сильнее завидовал. Вот отмерил же кому-то господь за просто так, на халяву, безграничного мужского обаяния, безусловного и победительного, того самого, когда он еще не ничего не сказал, а она уже на все согласилась и готова идти за ним хоть на край света!

Он не был брутален, не был и писаным красавцем. Да вообще красавцем не был – на групповом снимке взгляд человека незнакомого зацепился бы разве что за легкую седину на висках.

Но разве может замершая фотография передать тот властный посыл, что скрывался в его точных и сдержанных движениях? Излучение спокойной уверенности в себе? Умение держаться доброжелательно и непринужденно, но с большим внутренним достоинством? Живой блеск глаз и обезоруживающую улыбку с неожиданным для такого возраста мальчишеским очарованием?

И голос, голос... Низкий и бархатистый тембр действовал почти гипнотически. Уже через пять минут разговора я поймал себя на желании сделать для этого симпатичного человека что-нибудь приятное: например, сбегать в ларек за сигаретами.

К счастью, говорить нам было почти не о чем, и знакомство не сильно затянулось. Когда мы, наконец, оказались в коридоре, Светлана Витальевна протяжно выдохнула сквозь сжатые зубы.

– Пошли, – кивнула в сторону выхода с этажа.

– Тяжело? – с сочувствием спросил я.

Она промолчала, но пятна нервного румянца на скулах говорили сами за себя.

– Ай-я-яй... – фальшиво посочувствовал я, – и как только товарищ Минцев такое допускает.

– А ты с ним виделся? – вскинулась она и с подозрением посмотрела на меня. Потом взгляд ее затуманился: – А, да, виделся. И как?

– Он мне больше этого понравился, – чуть помолчав, сказал я, – этому – дано, а тем – заработано.

– Какой ты мудрый, – встрепала она мне волосы на затылке, – что ж тогда таким глупым бываешь?

Мы прошли мимо поста, и я отмахнулся:

– Мне еще можно.

– А вот и нет, – оперативница посерьезнела, – уже нельзя. За тобой – люди. Пусть немного, но уже есть.

Я посмотрел на нее. В мерцающем свете дневных ламп лицо ее показалось мне внезапно постаревшим.

– Подумай об этом, – обронила она.

– Подумаю, – пообещал я.

Да, об этом действительно стоило подумать.

Тот же день, вечер.

Ленинград, Измайловский пер.

Странно, сколько раз уже шагал за этот потертый порог, но до сих пор для меня дверь в квартиру Афанасьевых отворяется словно в заветную сказку – и в груди то замирает, то трепещет в ожидании каких-то чудес. Не привык еще.

Хорошо, что так. Привычки наши – добровольно надетые шоры; знакомое – не замечаешь. Поэтому мир с годами скукоживается, а время, и без того отмеренное без всякой жалости, уходит в ничто все быстрей и быстрей.

В том мельканье дней легко потерять суть. Я тоже порой забывался, но потом меня вышибало из повседневности то испугом, то волненьем – хотел я того или нет, но жизнь у меня теперь получалась яркой.

Вот и сегодня, по выходу из Большого Дома, неизбежное напряжение не отпустило меня, а, напротив, вдруг вознесло катапультой над ворохом накопившихся за моей спиной сюжетов. Парил я в той интеллектуальной вышине не долго, но сумел ясно разглядеть одно: путь мой, вблизи кажущийся разумным и прямым, с высоты смотрится заячьим кружевом.

"Да, напетлял я и накрестил знатно", – признался сам себе озадаченно. – "Одна отрада: всё настолько по-дилетантски, что специалистам работать против меня должно быть очень сложно. Невозможно понять логику непрофессионала. Или это я себя так утешаю?"

Озарение потухло, оставив за собой коротким следом лишь особую зоркость к деталям.

Поэтому, переступив порог к Афанасьевым, я вдруг осознал, что в этой прихожей каждый раз пахнет по-новому: то пирогами, то свежим гуталином, а то и вовсе подкопченной смолой от деревянных лыж со шкафа. Но каждый раз было и общее: запахи размеренного лада и уюта, быть может даже для сего времени и места чуть патриархального.

"То, чего мне так не хватает", – горько усмехнулся про себя и поздоровался с мамой Любой.

– А Томка что, ушла куда-то? – я с удивлением посмотрел на вешалку: там, на привычном крючке не висело знакомое короткополое пальто.

– Да, я ее в магазин отправила, скоро уже вернется. Проходи пока, – в голосе ее мне вдруг почудилась легкая настороженность. Она повернулась и требовательно позвала: – Вадим, Андрей пришел.

Пока я разувался, Томин дядя, привалившись к косяку, молча наблюдал за мной.

– Пошли, – хмуро кивнул потом в сторону комнаты, – поговорим.

– Пошли, – с некоторым недоумением согласился я.

Он притормозил, пропуская, плотно закрыл дверь, затем неожиданно схватил меня за плечо и припечатал к стене. Чуть помедлил, что-то выглядывая на моем лице, и заговорил – негромко, жестко, с угрозой голосе:

– Запомни, парень, один раз тебе это говорю: полезешь на Томку раньше срока – коки откручу. Самолично. Не как секретарь райкома, а как ее дядя. И помощники мне для этого будут не нужны. Веришь?

От него исходило ощущение внутренней мощи, какой-то особой – не накачанной в тренажерных залах или на ринге, а откуда-то из глубин горячего цеха и, оттого, как бы не более опасной.

Я помолчал, собираясь с мыслями. Когда заговорил, голос мой был монотонно глух, но тверд:

– Я не собираюсь делать Тому несчастной. Наоборот.

Дядя Вадим прищурился на меня с болезненным недоумением, словно ожидал чего-то иного. Потом сказал – веско, с расстановкой, будто вбивая словами гвозди:

– Ты. Меня. Понял.

– Понял, – легко согласился я и подбавил в голос жести: – Но определять пришел срок или нет – буду я. И помощники мне в этом тоже не нужны.

Рука на моем плече потяжелела. Повисла короткая пауза из тех, что бывает за миг до прихода снаряда, когда шерсть на загривке вдруг встает от той тишины дыбом.

– А, вообще, – я счел нужным сбавить тон, – с чего вдруг весь этот разговор возник? Появилась причина?

– Возможно и появилась, – он наклонился ко мне почти вплотную, и его прокуренное дыхание прошлось по моему лицу. – Скажи-ка мне, парень, отчего Тома сегодня от тебя вся зареванная домой пришла?

– А... – протянул я с облегчением. На меня снизошло спокойствие. – Вот оно что... Да все нормально, дядя Вадим. То были правильные слезы. Иногда девушкам нужно поплакать.

Подействовали, скорее, не слова, а резкая перемена тона. Недоверие, выморозившее было его глаза, сначала пошло разводами, теряя монолитность, а потом и вовсе вдруг скользнуло куда-то вглубь зрачков.

Дядя Вадим еще немного подавил меня взглядом, но получилось это уже не так убедительно, как раньше. Потом сделал полшага назад и медленно убрал руку с плеча.

– Вот как... – протянул со отчетливым скепсисом, – ну, объясняйся тогда.

Я пожал плечами:

– Ничего такого, за что вы могли бы набить мне морду.

Он ждал продолжения, но я умолк и теперь разглядывал мелкие крапинки шрамов на его левой щеке.

– Хм... – дядя Вадим сделал уже полновесный шаг назад и покривился, рассуждая: – Вроде, парень, все с тобой хорошо, но что-то все равно не то... Ты учти, – он дотянулся до меня рукой и несильно потыкал пальцем в грудь, – я тебе, если что, Тому не прощу.

– Да если что, я и сам себе не прощу, – я, наконец, отлип от стенки. – Вы не волнуйтесь: подличать я не буду. А так... Жизнь с женщиной без слез – это как обеды без соли. А! – махнул я рукой, – да что я вам-то это буду рассказывать!

На миг на его лице проступила обескураженность. Потом он вновь принял невозмутимый вид. Помолчал, разглядывая мои носки, усмехнулся невесело и сказал:

– Ладно! Поживем – увидим, – уселся в кресло и повелительно качнул подбородком в сторону другого, – садись, поговорим о делах.

Я попытался разместиться с достоинством. Это было непросто: меня то тянуло вольготно раскинуться, то, напротив, съежиться на краю – харизма дяди Вадима продолжала действовать на меня угнетающе.

– Что там за невнятная суета в школе? – он неопределенно пошевелили жилистой кистью и посмотрел на меня испытующе, будто по-прежнему в чем-то сомневаясь, – объективки расширяют...

Я изыскал подходящую позу и даже смог вытянуть ноги. Теперь осталось решить, как докладывать. Корчить из себя рядового школьника, пожалуй, уже поздно, но и высовываться далеко из своей раковины тоже было бы опрометчиво.

– Про практикантку из США вы же в курсе? И про то, что ее опекают? – я многозначительно посмотрел на дядю.

– Обычное дело, – откликнулся он и уточнил, – в смысле, что опекают – обычное. Вы-то тут при чем?

– У меня только гипотеза, – неуверенным тоном сказал я.

– Давай, – кивнул он.

– Мы с этой практиканткой тесно пересекаемся. Она помогала нам с агитбригадой, поедет с нами на майские в поисковую экспедицию.

– Что за экспедиция? – дядя Вадим заинтересованно подался вперед.

– По местам боев, на несколько дней

– Вам это когда объявили? – он был явно удивлен. – Мне Татьяна Анатольевна ничего об этом не докладывала...

– Да нет, – я поморщился, – не объявляли. Это я предложил, после победы на районе и, вроде, эта инициатива прошла.

– Кому предложил? – быстро спросил он.

– Да... – я принял максимально простецкий вид, – этой, новой, Светлане Витальевне, завучу по внеклассной....

– Ага, – в глазах у дяди Вадима мелькнуло какое-то свое понимание, и он повторил задумчиво, – Ага. Агаганьки... И эту американку, значит, туда же затащили...

– Да не затащили, – поправил я его, – она сама напросилась. При мне это было, в столовой.

– Странно, – дядя Вадим откинулся на спинку кресла и посмотрел в окно, на купол собора, – странно. Ты, – он мазнул по мне настороженным взглядом, – с этой Светланой Витальевной часто общаешься, да?

Я постарался выдержать нейтральный тон:

– Да нет, не особо. По агитбригаде она нам помогала тем, что не мешала сама и другим мешать не давала. Сейчас вот прорабатывает идею с этой поисковой экспедицией на майские. Как сказала: "по своим каналам".

– По своим каналам, – эхом повторил дядя Вадим, – понятно... Кстати, а что искать-то собираетесь?

– Останки, личные вещи, оружие, – отрапортовал я.

– Что?! – он дернулся, точно получив в ягодицу шилом, – что?!

– Останки, личные вещи, оружие, – повторил я ровно.

Он закрыл ладонями лицо и сидел так секунд пять, успокаиваясь. Когда отнял руки, то взгляд его был недобр:

– Ты хоть понимаешь, что такое бесхозное оружие у школьников?

– Понимаю. Никакого бесхозного оружия. Никто нас одних или, даже, с педагогом, не отпустит. Все будет по-взрослому: пара офицеров на руководстве, работаем во взаимодействии с местной милицией, транспорт подгонят, палатки и консервы выдадут.

– А как человеческие останки выглядят, ты представляешь? – он попытался зайти с другой стороны, – каково детям в них копаться? Там ведь не везде еще до костей успело...

– Ага, – зло усмехнулся я, – детям... Вы в этом возрасте, полагаю, и курили уже вовсю, и дрались до крови, а то и похуже.

Он зашипел как кот:

– Да при чем тут это!

– А вы взгляните, – предложил я, – на это с профессиональной точки зрения, как на форму идеологической работы, – выдержал небольшую паузу и продолжил: – Из этого, если взяться за дело по уму, можно много взять. Да, это дело – не для всех. Будет большой отсев. Но вот те, кто останутся – это будет очень, очень крепкий актив. Понимаете, – я начал непроизвольно горячиться, – из этого же можно сделать целое движение! Настоящий, живой военно-патриотический клуб в рамках ВЛКСМ вокруг этого закрутить! Мальчики будут приходить на военную романтику, девочки – на крепких настоящих мальчиков... Летом – экспедиции, с осени по весну – разбор материала предыдущей и подготовка к следующей...

– Спокойней! Спокойней, не гоношись ты так... Понял я тебя, понял, – он поморщился, словно от зубной боли, – с вами, что ли, поехать? – задумчиво вопросил в воздух, – сколько дней там запланировано?

– Со второго по восьмое.

– Ладно, – он тяжело вздохнул, – подумаю.

Встал и подошел к двери. Перед выходом обернулся и многозначительно постучал пальцем по наличнику:

– А с Томой смотри – я не шучу.

Дверь закрылась, но лишь секунд на пять. Потом распахнулась, и дядя Вадим опять появился в комнате. На лице его была непривычная растерянность:

– Заболтал ты меня, – покачал с укоризной головой, – я что хотел тебя предупредить... Агитбригада с Невского района поменяла свою программу. Завтра на городе они по "Малой Земле" выступление дадут, – и он впился в меня испытующим взглядом.

– Быстро подсуетились – две недели как из печати вышло... – удивился я. Потом подумал и пожал плечами, – да и пофиг, если честно. Мы для себя делали. А как это объяснить ребятам... Я до завтра слова найду. Спасибо, что предупредили.

– Ну-ну, – невнятно сказал дядя Вадим, и мне послышалось в его голосе легкое одобрение.

Потом пришла раскрасневшаяся от пробежки по морозцу Томка, и нас позвали на ужин. Он прошел в теплой товарищеской обстановке, только будущая теща, успевшая пошушукаться с братом накоротке, все время смущенно отводила взгляд.

Была подана отварная картошка ("еще та самая" – напомнила мне вдруг развеселившаяся Тома) и тушеная курица.

Обычно тушеная курица – блюдо совершенно не поэтичное и прямолинейное, но Томина мама с помощью всего лишь сметаны и хмели-сунели сотворила маленький шедевр, и кот Василий терся и урчал под столом, потеряв последние остатки достоинства.

– Это просто кулинарная поэма какая-то, – похвалил я, с азартом собирая корочкой потрясающий соус, – был бы один – сейчас тарелку бы вылизывал. Надеюсь, – покосился многозначительно на Тому, – секретные семейные рецепты передаются из поколения в поколение.

– Да, – кивнула та, – потихоньку. Я уже научилась определять, кипит вода в чайнике или нет.

Сидящий напротив дядя Вадим закашлялся.

– Люба! – сипло возмутился он.

– Что – Люба?! Девочка в спецшколе учится! Английский – каждый день! Через год – поступать! – зачастила мама.

– Не волнуйся, – я положил свою ладонь поверх Томиной кисти, – научу.

Она молча улыбнулась мне. За столом наступила тишина.

– Эх, хорошо, – подвел я черту, с сожалением глядя на опустевшую латку. Поднялся, – спасибо, тетя Люба, сегодня было еще вкуснее, чем обычно. Пойду – уроки еще и не начинал делать.

Томка выскочила за мной в прихожую.

– Я буду с тобой, – шепнула, вся светясь, мне на прощанье.

От неожиданности я мигнул. Как жаль, что я не могу позволить себе жить такими вот мгновениями. Хотел бы я наслаждаться лунным светом, падением снега и лепестками вишни. Петь песни, дарить цветы и пить вино. И плыть, плыть беззаботно по течению жизни, как сосуд, что увлекается куда-то неторопливым течением реки...

Но нет, не могу.

Зато могу помнить такие моменты. Я так и нашептал в ушко:

– Солнце мое, я это не забуду.

Глава 6

Пятница 10 марта, 1978, ранний вечер

Ленинград, ул. Бородинская.

Квартиру Гагарин подобрал неожиданно хорошую: пусть за окнами мрачновато, но внутри было чистенько и ничем не пахло. К тому же всего два квартала до центрального рынка города, через дорогу – крупный гастроном, да и до школы всего четыре остановки.

– Ну, как? – повернулся я к Мелкой.

– Боюсь... – сказала та глухо.

Она стояла точно посередине комнаты, над раскрытым чемоданом, словно к чему-то прислушивалась. Кулачки ее были стиснуты.

– Очень тихо, – повела чуть наклоненной головой.

– Надо будет приемник купить...

– Ничего, – пробормотала она и обхватила себя руками, – как-нибудь...

Я с беззвучным вздохом опустился в помпезное до нелепости кресло и закинул ногу на ногу. Провел ладонью по бархатистой накидке, сшитой, похоже, из старого театрального занавеса.

– Как-нибудь не надо, – произнес нравоучительно и замолк, не представляя, что делать с этим дальше. Я выдернул Мелкую из ее персонального ада всего четыре дня назад, и оставлять теперь девушку в одиночестве было тревожно, – а и правда – очень тихо...

Все сегодня шло как-то криво, словно сам день встал не с той ноги. Началось все с подгоревшей поутру яичницы и свежего скола на блюдце, а закончилось забытой в школе бобиной с музыкой. Пели на городе а капелла, местами сбиваясь и испугано переглядываясь.

Какое настроение? Какой артистизм?

В итоге заслуженное предпоследнее место, и заготовленные было слова ободрения умерли во мне, так и не прозвучав. Расходились, не глядя друг другу в глаза, лишь в углу зала Арлен Михайлович и Мэри наговаривали какие-то слова утешения всерьез расстроившейся Чернобурке.

Мне было и так муторно, и вот на тебе – теперь этот страх у Мелкой.

– Хорошо, – принял я решение, – тогда переигрываем. Чемодан оставляем, берешь все школьное и ночуешь сегодня у нас. Скажем, что этот фрукт не до конца протрезвел и жрать дома нечего. Маме сейчас всяко не до этого. День туда, день сюда, впереди выходной. Обустроимся постепенно.

Мелкая глубоко вздохнула, и краски начали возвращаться на ее лицо.

– Я освоюсь, – пообещала, сконфуженно глядя под ноги, – я не буду тебе мешать.

Я быстро поднялся и шагнул к ней. Обнял за плечи.

– Запомни: ты – мешать мне не можешь. Никак и никогда.

Мелкая тепло дышала мне в ключицу. Ладони мои сами собой сползли с ее плеч и зацепились за худые лопатки.

– Вот увидишь, все будет хорошо, – прошептал я.

Мне и самому очень хотелось в это верить.

Вечером того же дня,

Ленинград, Пироговская наб., клиника факультетской хирургии

Я было сунулся в клинику через парадный вход, но медсестра у двери встала насмерть:

– Не пущу, у него уже есть посетители. Жди!

И столько в том "не пущу" было недоброго злорадства, что в голове сами собой возникли варианты нелегального проникновения в послеоперационное отделение. Можно было, и я это прекрасно знал без всякого брейнсерфинга, просочиться через длинный сводчатый подвал прямиком к внутренней лестнице и, далее, в столовую для пациентов. Но ужин уже закончился, и дверь на этаж могли закрыть. Поэтому я пошел другой дорогой – через дальнее крылечко во внутреннем дворике. Теоретически и та дверь должна была запираться на ключ, но кто бы стал этим заниматься, ежели туда постоянно тянутся курить то медсестры, то врачи, то дежурящие курсанты?

В большинстве таких случаев спасает уверенный вид. Вот и сейчас на меня лишь покосились, но без всякого интереса. Я деловито изъял из шкафа сменный халат, натянул на ноги выцветшие до светло-сизого цвета матерчатые бахилы и направился к папе.

Сначала я засунул в палату только голову и обозрел обстановку – мало ли, я не туда забрел?

Ну, что я могу сказать: коллеги разместили его неплохо – всего четыре койки, из которых две не заняты, просторно, светло, на тумбочке у окна – переносной телевизор.

А еще тут пахло мандаринами, и даже было понятно откуда – женщина, что сидела у папы на постели, прямо на моих глазах отправила ему в рот очередную дольку. Хоть я и видел ее только со спины, но это была явно не мама. Да, черт побери, эта блондинка вообще была мне незнакома – еще ни на чьей голове я не встречал столь кокетливой бабетты.

Больше всего на свете мне в этот миг хотелось незаметно испариться, но тут папа поднял взгляд, и я застыл, точно заяц в свете фар.

– Ак-хааа, – судорожно выдохнул папа и зашелся в безуспешном, почти беззвучном кашле.

Я рванул к койке.

– Вперед! – скомандовал, подсунув руку под спину.

– Володя! – заполошно вскрикнула оттесненная в сторону блондинка.

– Агх... – просипел, приподнимаясь с моей помощью, папа.

Я изо всех сил забарабанил ладонью промеж лопатками, выбивая злосчастную дольку. Через несколько длинных секунд папа наконец с всхлипом втянул воздух.

– Фу... – выдохнул я с облегчением и скомандовал: – Ложись, держу.

Он, болезненно морщась, упал на подушки, и синева стала уходить с его щек.

– Володенька... – меня попытались отодвинуть, но я устоял.

– Ну, папа, ты даешь стране угля... – я с облегчением вытер взопревший лоб, – швы не разошлись?

Миловидное личико блондинки озарило внезапным пониманием, затем там проступила опаска.

– Посмотрим потом, – покривился папа, держась рукой за живот, – могли и разойтись от такого... Да ты бы хоть постучался!

– Да кабы знал, – я недобро прищурился на женщину.

– Ой, ну, я тогда побегу... – проблеяла та, суетливо отступая к двери.

– Ага, – сказал я зловеще, – и подальше.

– Андрей, полегче... – в голосе у папы обозначилась умеренная жесткость.

Я только молча скрипнул зубами, провожая беглянку взглядом.

– Я схожу курнуть, однако, – мужик с соседней койки торопливо нашарил ногами тапки, – потом позвонить... Потом... Потом пойду в шахматы поиграю.

Мы остались в палате вдвоем. Я опустился на стул.

– Черт, – сказал папа, смахивая пальцем из угла глаза слезу, – неудачно-то как... Во всех смыслах. Я как раз собирался с тобой на каникулах серьезно обо всем этом поговорить.

– Ага, – я никак не мог оторваться от изучения потеков краски на прикроватной тумбочке, – видать, это будет еще тот разговор...

– Андрей, – папа помолчал, собираясь с мыслями, – ты, слава богу, уже взрослый самостоятельный парень. Должен понимать чуть больше, чем написано в книжках...

– Да понял я уже, понял, – прервал я его с досадой. – Не повзрослей я так быстро – был бы у тебя иной расклад. У нас у всех.

– Да нет, скорее всего – тот же самый, – сказа папа, мечтательно разглядывая потолок. Потом чуть помялся и добавил, доверительно понизив голос: – Понимаешь, просто иногда вдруг чувствуешь, что все, пришла пора менять свою жизнь!

Помолодевший его голос поведал мне недосказанное.

Я поморщился. Лучше бы я не мог такое ни понять, ни принять.

Но знал я, знал то нежданное томление, что приходит внезапно и делает ничтожным устоявшийся и добротный быт. Оно переживается поначалу точно постыдная болезнь. Право, смех, кому сказать: умудренные опытом мужчины, чья спокойная и размеренная жизнь уже перевалила за экватор, принимаются вести себя как мальчишки – это в самом их нутре, где, казалось бы, все уже на сто раз надежно утрамбовано и закатано, вдруг начинает бить ключом сладкая жажда молодости. Свежий ветер выворачивает заколоченные двери, рвет с карнизов тяжелые шторы, и восходит, заливая жаром душу, негасимый свет.

Добром такое заканчивается редко. Они срываются прочь, принимая на себя иудин грех. Их много, и тысячеголовое то стадо ломится куда-то в диком неудержимом гоне, остервенело хекая, мыча и натужно хрипя что-то неразборчивое и жуткое, не разбирая пути, да и какой там может быть путь? Вздымаются потные бока, с шумом всасывается воздух, и тяжелый топот сотрясает каменистые склоны.

Время жестоко мстит за попытки обратить себя вспять, и то тут, то там тянутся, тянутся вниз следы кровавой пены. Такие беглецы обычно кончают жизнь одиноко, истекая багровым соком у подножия, и глаза их стынут от недоумения и детской обиды.

Но говорить такому "стой"?! Вставать на его пути?

А как же будут случаться чудеса, если мы не пойдем им навстречу?

Да, мне практически нечего было сказать ему в ответ.

– Маму жалко, – голос мой невольно дрогнул.

Папино лицо дернулось, как от удара, рот некрасиво скривился.

– Да, – глухо согласился он, – жалко.

В палате повисло тягостное, душное молчание. Пытка той тишиной продолжалась, казалось, вечность.

– Мдя... – крякнул наконец папа, – вот так готовишься, копишь слова, а потом понимаешь, что все это ни о чем...

Я наклонился к нему:

– Так ты тогда подумай еще, хорошо? Спешить-то некуда.

– Подумаю, – кивнул он и, помолчав, добавил: – Спасибо.

– Да ладно, – мне удалась слабая улыбка. Я пододвинулся и взял папу за руку: – Мы ж тебя любим.

Мы еще немного посидели в тишине, потом я, отчего-то смущаясь, полез в свою сумку:

– Да, вот принес тебе, гемоглобин повышать, – с этими словами я выложил на тумбочку три крупных граната. – Больше тебе сейчас вроде ничего нельзя. Ну, и вот это почитать, – я извлек новенькую книгу.

– "Киммерийское лето"? – прочел папа с зеленой обложки. – Про греков, что ли?

– Не совсем, – улыбнулся я, – на, вникай.

Папа отложил книгу и, чуть помедлив, спросил:

– Как там твоя Мелкая? Наладилось у нее дома?

Я поморщился:

– Лучше, но не очень. Но там это "не очень" будет постоянно. Я буду за ней приглядывать.

Папа помолчал, пристально меня разглядывая, потом уточнил:

– Помощь какая нужна?

– Деньги есть. А черного кобеля... Ну, сам понимаешь, – я махнул с безнадежностью рукой и перевел разговор: – Тебе живот-то сильно распороли?

– Да нет, постарались на славу: шесть сантиметров всего.

– Пижоны...

– Если что, то расширились бы, – папа потыкал пальцем в повязку и поморщился.

– Я в ординаторскую зайду, да? Чтоб посмотрели шов?

Папа с сомнением поглядел на посаженную на клеол повязку.

– Да, надо бы проверить, – протянул задумчиво.

Я побыл с ним еще минут пять и засобирался – неловкость продолжала висеть в воздухе, и разговор постоянно пробуксовывал.

– Ты, там, это... – папа настороженно взглянул на меня, – не болтай пока ничего лишнего.

– Понятно дело, не дурак, – ответил я.

На том и расстались.

В ординаторской было пусто. Я озадачил молоденькую постовую, а потом побрел, размышляя, по коридору.

Похоже, пришла пора изменять принципам. Или нет?

Невольно прогибая мир вокруг себя по-новому, я старательно сохранял приватность близких и знакомых. Тому можно было найти несколько рациональных объяснений, но намного важней для меня было иное: я не хотел превратиться в одинокого мизантропа.

Сейчас же... Сейчас мне надо было понять, не совершает ли батя ошибку. Я не собирался учить его жизни, но есть ли вообще у него этот шанс – взлететь в новой жизни? В этом можно было попытаться разобраться. А раз можно, то и нужно.

Во мне медленно закипала злость – не на кого-то конкретно, а вообще – на жизнь. И так на горбу почти неподъемный груз, так вот на тебе еще сверху ворох житейских проблем. Да и то ладно, что ворох – разберусь. Но где, мать его, найти на все на это время?!

Время – вот что постоянно ограничивает меня. Дурацкое положение – я могу решить почти любой вопрос по отдельности, но не могу решить их все вместе.

От чего отрезать? Что лишнее?

Тома? Мелкая? Семья? Математика?

Все. А больше у меня ничего и нет.

Я невольно закряхтел, словно корячась под неподъемным грузом.

"Надо выкручиваться", – приказал сам себе, – "и вертись как хочешь!"

С этими благими мыслями я свернул к туалету.

В большом предбаннике, общем для мужской и женской секций, симпатичная санитарка колдовала над оцинкованным ведром, взбивая щеткой содержимое. Можно было не принюхиваться – характерная вонь лизола легко перебивала и табачный дым, и ядреный запах сортира.

Я остановился, словно налетел на стену.

Девушка что-то почувствовала и вскинула на меня взгляд. Светло-карие глаза ожгло стыдом.

– Кузя? – ошеломленно пробормотал я, – а ты-то что тут делаешь?

Впрочем, она уже собралась.

– Работаю я здесь, Соколов, ра-бо-таю, – последнее слово она произнесла по слогам, как для идиота. Затем вернулась к взбиванию в пену красно-бурой жижи, – иди, куда шел, не мешай.

– Ага... – я все никак не мог призвать к порядку разбежавшиеся мысли, – за маму?

– Тебе-то какое дело? – она перенесла ведро в раковину и включила воду.

Я подошел и взялся за ручку.

– Куда нести?

Она угрюмо помолчала, потом невесело усмехнулась:

– Никуда. Здесь, потом "взлетную полосу".

Я припомнил уходящий вдаль широкий кафедральный коридор – фигурка медсестры на дальнем посту различалась уже с трудом.

– Понятно, – сглотнул, прикинув, – понятно отчего ты по утрам такая сонная.

– Соколов! – Кузя поправила тылом кисти свалившуюся на глаз прядь и прищурилась на меня с угрозой, – вот только попробуй в школе кому рассказать!

– Это ты меня так обидеть сейчас хотела, что ли? – я опустил тяжелое ведро на пол. – Еще одна щетка есть?

Кафель мы терли молча. Как ни странно, но эта размеренная, плитка за плиткой, работа подействовала на меня умиротворяюще. Постепенно я перестал злобно пыхтеть и создал запрос на блондинку. Затем еще раз обдумал ситуацию с Мелкой. А потом у меня начала с непривычки ныть поясница, и я покосился на Кузю с уважением – той, казалось, все было нипочем.

Когда ломота в спине стала уже почти нестерпимой, а мы домыли лишь до середины "взлетки", позади раздался знакомый голос:

– Лексеич, стой!

Я с облегчением распрямился.

С каталки на меня с изумлением смотрел отец. Кряхтя, он повернулся на бок, приподнялся на локте. Взглянул на щетку в моих руках, ведро с лизолом... Изучил и, видимо, не узнал Кузю. Страдальчески скривился:

– Андрей... Ну ты, это... С меня-то дурной пример не бери. Куда тебе столько?!

Кузя оперлась подбородком на длинную ручку и с нескрываемым интересом навострила ушки.

– В хозяйстве все сгодится, – ответил я. Потом подумал и добавил: – Но ты все неправильно понял.