Текст книги "Спасти СССР. Манифестация (СИ)"

Автор книги: Михаил Королюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Проблем не вижу, – бодро ответил тот, – Комара или Канарейку напустим. Они где угодно сработают – и на транспорте, и в театре, и на рынке.

– Хорошо, – Блеер еще немного подумал, потом подвел черту: – Я согласен с подходом. Оформляйте планом и на подпись. Кстати, о рынках... С вице-консулом разобрались? Выяснили, что она туда зачастила?

Зама озабоченно поморгал, потом в недоумение развел руками.

– Чепуха какая-то происходит, Владлен Николаевич, – признался, поерзав, – внешне все выглядит, словно она ходит туда всего с одной целью – купить сетку репы.

– Чего купить? – переспросил Блеер, нахмурившись. Ему сперва показалось, что он ослышался.

– Репы, – понимающе хмыкнул полковник. – Идет сразу к нужному ряду, придирчиво выбирает: щупает, чуть ли не обнюхивает каждую, и прямиком оттуда домой.

– Сетка репы? – недоверчиво повторил Блеер, – что с ней можно делать-то?

Жора заинтересованно подался вперед, ему тоже было любопытно.

– Знаете... – рука полковника заскребла в затылке, а в голос пробрались извиняющиеся интонации, – вот все выглядит так, словно она ее ест. По крайней мере в выносимом из квартиры бытовом мусоре находим отрезанные вершки и корешки в точном соответствии с числом купленных корнеплодов. Мы прикинули – примерно по полкило в день получается.

– Ест?! – Блеер поморщился и потряс головой, словно никак не мог поверить в услышанное, – вот это дела...

– Постойте, – москвич-психолог вдруг резко подался вперед, – я правильно понял, что у этой Фолк неожиданно появилось странное вкусовое пристрастие?

– Да, – кивнул полковник.

Все выжидающе посмотрели на Витольда. На лице у того загуляла кривоватая укоризненная улыбка:

– Что ж вы так, товарищи офицеры... У вас что, жены во время первой половины беременности не капризничали?

Мужчины замерли, осмысливая. Потом Блеер со всего размаху, от души, шлепнул ладонью по столу, и возмущенно заблестел глазами:

– Ах, ты ж! Нет, ну когда ж успела-то?! Глаз ведь не сводили! Костя, – он резко повернулся к заместителю, – вы ничего этакого не фиксировали?

Тот дернулся было к папке с бумагами, потом энергично замотал головой:

– Абсолютно ничего. Абсолютно! За последние месяцы к ней в квартиру мужчина заходил только один раз: новый консул, и вылетел оттуда пулей через три минуты с расцарапанной мордой. И она ни к кому в гости не ходила.

– Ну и нравы у них, получается, в этом консульстве, – протянул Блеер с осуждением, – аморалка прямо на рабочем месте.

– Да черт с ней с аморалкой, – возбужденно отмахнулся Витольд, – если она беременна, то с "вороном" мы проколемся. Надо срочно менять подход, соблазнение не сработает.

– Это верно, – согласился Блеер, – деньги?

– Сомнительно, – покачал головой психолог, – очень сомнительно.

– Нам на курсах говорили, – Жора подался вперед: – Если человек утверждает, что ему ничего не нужно, значит, ему нужно все.

– Сомнительно, – повторил Витольд и в задумчивости потеребил кончик носа, – может быть внутренний авантюризм. Хотя... – и он резко прервался, – нет, не буду сейчас гадать. Надо подумать. Ну и, конечно, наблюдать дальше – это пока только гипотеза.

– Гипотеза, гипотеза...– Блеер побарабанил по столешнице. На лице его неярким отсветом проступило какое-то давнее потрясение, – как вспомню свою... Зефир со шпротами... В два часа ночи – вынь да положь!

Офицеры понимающе заулыбались.

– Ладно, – решительно отмахнулся генерал от воспоминаний, – с "воронами"-то что тогда делать будем? Откомандировывать или перенацеливать?

Психолог вскинул глаза к потолку, словно пытаясь прочесть там ответ, потом предположил:

– Перенацеливать. Да вот, к примеру, на эту рыженькую хиппи. Комбинация из двух подходов, нацеленных на игру эмоций, с ней может быть эффективна.

– Хорошо, – прихлопнул ладонью Блеер и покрутил головой в каком-то непонятном восхищении, – вот ведь... Успела как-то, зараза шустрая. Ладно, тогда давайте теперь по этой рыжей пройдемся.

Тот же день, вечер

Ленинград, ул. Комсомола.

– Чтоб в будущем году – в Иерусалиме! – язык у Женечки Сланского уже чуть заплетался, но на две непочатые бутылки вина он поглядывал с приязнью. – Главное – в Вене сесть на поезд, а не на самолет!

Стаканы встретились над столом, и разговор привычно рассыпался.

– Да ты пойми, – продолжил, словно и не было перерыва, жарко втолковывать Алику в правое ухо Мишка Рогинский, – наша русская культура – вербальная! Слово у нас всегда главенствовало, и поэтому хороших живописцев мало. А иконопись – это все же работа с сакральным объектом, отдушиной художнику там служит цвет...

– Мне вот что тревожно, – шмелем гудел откуда-то слева Славка Гурфель, – мы все ждем от тех, кто уехал, каких-то свершений. Но ведь ничего нет! А, может, и не будет?

Голоса остающихся друзей звучали в опустевшей комнате как неродные. Взгляд же Алика все норовил соскользнуть с лиц сидящих за их спины, на приметное пятно невыгоревших обоев. Еще два дня назад там висел ковер "два на три", привезенный десять лет назад из Ташкента. Под пятном стояла рассохшаяся кровать. На ней по ночам молодой Алик, ворочаясь с боку на бок, грезил о Ленке, здесь же однажды ее глаза впервые со сладкой мукой посмотрели куда-то сквозь потолок. Не было для него места роднее, не было – и не будет. Сегодня им предстояло провести здесь последнюю ночь, и уйти, чтоб никогда уже сюда не вернуться. Проклятущая эта мысль возвращалась как заколдованная.

Внезапно захотелось побыть одному, и он вышел на кухню посмолить "Родопи". Желанный сигаретный дым унял невнятную маету, но на обратной дороге ноги сами занесли его в почти пустую и тихую комнату – перепроверить все еще раз.

В углу, на старом стуле повисли в ожидании завтрашнего вылета темно-синий пиджак из тех, что называют "клубными", и габардиновые брюки, на полу рядом – почти не ношенные португальские туфли. Алик прошелся взглядом по массивным металлическим пуговицам на пиджаке и успокоился – все на месте. Он чуть покривил лицо, отгоняя навязчивую мысль, и тяжело опустился на сидение.

Багаж всей их жизни уместился в трех видавших виды фибровых чемоданах, что выстроились в ряд напротив, вдоль оголившейся стены. Ленка пыталась собраться, словно на необитаемый остров, но Алик встал намертво, лично укладывая только самое необходимое. Лишь под самый конец, уступая мольбе в янтаре ее глаз, он дал слабину, и в один из чемоданов прокралась потемневшая от времени чугунная мясорубка.

Вещи, что вдруг стали ненужными, растаскивали деловито снующие родственники. По вечерам Ленка сдавленно рыдала в разоренной квартире. Глухой этот плач рвал Алику душу. Тогда он садился на пол, у кресла, обхватывал ее ноги и рассказывал, как хорошо им будет под Хайфой. Что там всегда солнечно и рядом плещет теплое море. Что во дворе домика они посадят лимон и гранат. Что оливки там можно покупать на рынке и самим давить из них дивное масло. А еще там очень, очень хорошая медицина, и у них там обязательно появится маленький – ведь для них еще ничего не поздно.

Противно скрипнула ножка стула, и Алик шевельнулся, разминая кулаки. Прислушался к веселым голосам из соседней комнаты. Потом пристально посмотрел в угол, где валялись вещи, что не пригодились совсем никому. Словно какая-то тяжелая тень упала на его лицо, и он нахмурился, припоминая.

Вон лежит на боку оранжевый шелковый абажур из далекого детства. Когда-то мама сшила его своими руками. Он был огромным, но невесомым – материал туго натянут на проволоку. По вечерам, из теплой постели абажур казался маленьким домашним солнышком, и мальчик Алик засыпал, легко улыбаясь.

Рядом валяется зонт цвета спелой вишни – большой, с длинной ручкой. Несколько спиц сломано, а кончик деревянного стержня заметно стерт. Это в далеком сорок втором дед, опираясь на зонт как на трость, уносил годовалого Алика через Баксанское ущелье – к своему последнему инфаркту и вечному покою в каменистой обочине перевала Бечо.

А, может, плюнуть на все и взять с собой?

Тихо приоткрылась дверь, и в проем просунулась Ленкина голова.

– Грустишь? – она подошла и растрепала ему волосы на затылке. Потом приобняла сзади, – сбегай в "Экспресс", развейся. Я что-то с закуской промахнулась, не хватит. Давай-давай, – поторопила она, – скоро уже закроется. Быстро, туда и назад, чтоб я не волновалась.

Он накинул пальто, засунул в карман авоську и бросил взгляд на часы: действительно, уже меньше часа до закрытия. Усмехнулся криво:

– Схожу в последний раз, – и шагнул за порог.

Он успел спустился на пару ступенек, когда откуда-то сверху внезапно донеслось:

– Анатолий Ефимович? Прошу немного вашего внимания.

Молодой голос был незнаком. Сердце у Алика екнуло – все неожиданное сейчас пугало. Он задрал голову, пытаясь разглядеть что-нибудь в щели между пролетами. Безуспешно, свет на площадках выше почему-то отсутствовал.

– Пуговицы у пиджака... – протянул тем временем невидимый собеседник с усмешкой, и подошвы Алика словно приморозило к ступенькам, – хорошо придумано. Таки не вздумайте что-то менять, пройдете таможню нормально. А вот Марик ваш потом вас обязательно надурит. Не верьте. Лучше доберитесь как-нибудь до Антверпена, получите там за свои камешки нормальную цену – и будет вам счастье... Анатолий Ефимович? Голос-то подайте.

– Д-да... – с трудом вытолкнул Алик из горла.

"Они всё знают!" – билась в конвульсиях одна-единственная выжившая мысль.

Мир вокруг посерел, словно вдруг резко упало напряжение в сети.

– Да не волнуйтесь вы так, я не из Комитета, – прозвучало, словно в ответ. – Сейчас скажу, что надо, и успеете еще до своего гастронома.

Алик сглотнул, бледнея.

"Совсем-совсем всё знают!"

– Так, – веско подвел черту собеседник и заговорил уже серьезно: – В аэропорту Бен-Гуриона с прибывшими репатриантами будут собеседовать офицеры Шин-Бет. Вам предстоит, в интересах государства Израиль, передать им послание. Вы готовы его запомнить, Анатолий Ефимович? Давайте, включайтесь.

– Минуточку, молодой человек... – Алик почувствовал, что его начинает отпускать.

Сделка? Он категорически согласен. Вдох-выдох...

– Да, готов.

– Итак, в предстоящую субботу, всего через семь дней, – начал размеренно диктовать голос, – отряд из тринадцати палестинцев планирует совершить высадку в Тель-Авив с моря. Вооружение стандартное: автоматы, пистолеты, гранаты. Цель операции – захват отеля с заложниками наподобие того, что был проделан в семьдесят третьем, и выдвижение неприемлемых для Израиля политических требований. Запомнили?

– Да, – твердо ответил Алик, – следующая суббота, палестинцы, высадка в Тель-Авиве с моря, захват отеля, семьдесят третий.

– Хорошо... – говорящий чуть помедлил, потом, словно бы нехотя, добавил: – Мы настойчиво рекомендуем нашим израильским коллегам учесть при планировании операции гидрологические особенности побережья, неизвестные десантирующимся. В это время года весьма вероятен шторм, низкая видимость и сильное течение вдоль берега, на север. Пересадка с корабля-матки в надувные лодки планируется вне видимости земли, поэтому нужно быть готовым к тому, что десант может отнести заметно севернее, и встречать их следует вдоль береговой полосы, что тянется от южной окраины Тель-Авива и аж до самой Хайфы. Запомнили?

– Да, – Алик судорожно дернул головой.

– Повторите, – повелительно сказал собеседник.

Алик облизнул пересохшие губы, прикрыл глаза и старательно, слово в слово, процитировал сообщение.

– Отлично, – похвалили его. – У вас и правда великолепная слуховая память. Даже интонации схватили... Собственно, это все, что мне надо было до вас донести.

– А вы меня ведь обманули, да? – не иначе как какой-то ершистый черт дернул Алика за язык.

– В смысле? – раздалось чуть недоуменно.

– Сказали, что не из Комитета, – с напором ответил Алик, пытаясь что-то углядеть в темной щели между уходящими вверх пролетами, – врать – нехорошо!

– Анатолий Ефимович, – протянул голос с укоризной, – а продавать уворованный со стройки цемент было разве хорошо, а? Запомните, многие знания – многие печали. И, нет, не обманул. Впрочем, думайте, что хотите. А теперь идите, куда шли.

Наверху послышались легкие удаляющиеся шаги. Алик чуть слышно хмыкнул и направился вниз. Он успел спуститься еще на несколько ступенек, когда сверху вдруг полетело торопливое:

– Подождите... Постойте... – было слышно, что собеседник колеблется. Потом все же решился: – Я сказал, что был должен. Но осталось то, что хочу.

– Я вас слушаю, – сухо проговорил Алик, мысленно приготовившись к привычным проклятиям в спину отъезжающего.

– Только вот это никому передавать не надо. Договорились? Это лично вам.

Алик криво усмехнулся и промолчал.

– Во-первых, Анатолий Ефимович, работу по профилю вы там найдете легко. Но не вздумайте по привычке тянуть со стройки – вычислят в тот же день. И сразу надолго попадете в черный список. Запомните: там вам не тут. Но это так, припевочка... – невнятно сказал собеседник и опять замялся. Потом неожиданно зачастил: – Когда приедете на место, сразу отведите свою Лену к хирургу, пусть ей внимательно посмотрят левую грудь. Я уверен, что еще можно отделаться малым страхом. Если вдруг ничего не найдет – проверьтесь у другого хирурга, а потом ходите на прием каждые три месяца.

Алик всхлипнул, втягивая вдруг загустевший воздух, и привалился плечом к стене. Перед глазами поплыли разноцветные круги.

– Удачи вам, – донеслось сверху и, следом, задумчиво, словно подводя итог: – Она вам понадобится.

Где-то высоко над головой хлопнула дверь на чердак. Ноги у Алика ослабели, и он, не глядя, сполз на грязную ступеньку.

– Сейчас, Лен, сейчас, – прошептали посиневшие губы, – вот отдышусь только – и сразу в гастроном...

Глава 2

Воскресенье 05 марта, день

Ленинград, Пулково.

Серьезные машины всегда красивы. А этот ТУ-134 был серьезен, как кадровый военный, в кои-то веки натянувший на себя вдруг идеально севший гражданский костюм. Плавные линии и зализанные стыки, отсылающие к стратегическим бомбардировщикам шестидесятых, большие круглые иллюминаторы – дань эстетике космической эпохи, и мощные, явно рассчитанные на более тяжелую машину, двигатели. Да, все это даже не намекало, а прямо говорило, что в случае особой на то необходимости этот пижон может поменять «обвес» и быстро преобразиться в нечто иное – хищное и целеустремленное.

Хвостовое оперение, из окна аэропорта казавшееся мне легкомысленным, словно срисованным с ласточки, вблизи обрело свой истинный размер и походило теперь на вздыбленный перед ударом вниз хвост исполинского синего кита. Видимо, так казалось не только мне: пассажиры, по пути к трапу обтекавшие самолет стороной, все равно косились вверх и непроизвольно вжимали головы в плечи.

Я оглянулся: лента подземного транспортера выплевывала в застекленную шайбу причального зала последних попутчиков. Что ж, пора и мне, а то стюардесса у трапа уже начала с легкой обеспокоенностью поглядывать на одинокого подростка, что застрял у выхода на поле. А оно мне надо, привлекать сейчас внимание? И я двинулся к самолету.

Шанс, что КГБ будет потом шерстить пассажиров сегодняшних рейсов на Москву был не мал – не стоит недооценивать Контору. Конечно, Комитет не всемогущ, но "порядок бьет класс", и я предпочел не бодаться с отлаженной системой, а просто воспользоваться чужим свидетельством о рождении. Ради этого пришлось израсходовать дефицитный ресурс брейнсерфинга на поиски воспоминаний о квартирных пожарах этой зимы, а затем бренчать отмычками и изымать обреченный в ином варианте бытия документ на своего ровесника. Зато теперь по ступенькам трапа бодро поднимался вовсе даже не Андрей Соколов, а Вася Крюков – именно эти данные остались в кассе на билетном корешке.

Был этот Вася нескромно приметен: затемненные очки-велосипеды под Леннона, пакет с ночным видом Нью-Йорка и яркая куртка с психоделическими вставками. Надеюсь, именно этим он и запомнится.

"Все, вот теперь можно и расслабиться на часок", – выдохнул я с облегчением и плюхнулся в кресло у окна.

За иллюминатором, совсем недалеко, застыл тихий заснеженный лес. Пара крупных воронов вальяжно перескакивала с ветки на ветку. Я невольно позавидовал их простой животной жизни.

"Что-то я себя загоняю... Прямо "и вечный бой, покой нам только снится". За зиму ни разу в Павловск не выбрался", – посокрушался я, – "как бы с Томкой вдвоем, да на финских санях порассекать?"

И я невольно покривился, вспомнив, как изворачивался вчера перед ней, объясняя, почему мы не встретимся ни вечером, ни завтра.

Ложь, мелкая регулярная ложь наглым непрошенным гостем вторглась в мою жизнь. Я врал тем, кто мне верит. Я врал той, что любит. Это было унизительно, и порой я себя презирал. И еще этот липкий страх разоблачения... Я даже не знаю, что буду делать, когда вся эта ложь поползет наружу.

"Нет, точно, надо будет нам выбраться за город, пока снег еще лежит", – пообещал я сам себе, отгоняя подальше мрачные предчувствия, а потом, пока не забыл, сделал себе в памяти еще одну пометку: – "Залезть в классный журнал и узнать адрес Мелкой. А то два дня ее в школе нет... Заболела, наверное, а я даже не знаю куда идти, чтоб проведать".

Как-то так само собой сложилось, что я стал приглядывать за этой девочкой. Это не было повседневной заботливой опекой. Скорее, я взял за правило контролировать ее издали. Мы не часто разговаривали и почти никогда – один на один. Зато научились обмениваться взглядами и понимать их значение.

Я чувствовал, что нравлюсь Мелкой. Но она не пыталась вклиниться в мои отношения с Томой, и я был ей за это глубоко благодарен.

Она, в свою очередь, знала, что я приглядываю за ней, и молчаливо признала за мной такое право. В том с ее стороны не было какой-то расчетливой корысти, лишь греющее душу доверие. Странно, но оно порой возвышало меня в собственных глазах больше, чем все письма Андропову вместе взятые.

Я отвернулся от иллюминатора, прикрыл веки и еще раз мысленно пробежался по своему графику:

"Пять часов между прилетом и обратным вылетом. Час на регистрацию, два часа дороги... В самый притык получается!"

Успокаивало меня лишь то, что в потайном кармане куртки, рядом с письмами на итальянском, лежало два запасных билета на более поздние рейсы.

Нет и еще три года не будет в Ленинграде итальянского консульства, поэтому мне приходилось устраивать эту эскападу на выезде, к тому же – с неясными шансами на успех. Но другого плана у меня сейчас просто нет, поэтому буду играть этот политический карамболь.

Самолет качнуло, началась рулежка. Взгляд мой бездумно скользил по уплывающим назад елям, изредка цепляясь за белые полоски березовых стволов, а мысли, словно то воронье, все кружили, и кружили над одним и тем же местом:

"Ничего личного, так надо. В тот раз было Иоанном-Павлом II больше, в этот раз будет меньше. Шальной джокер, что история дружелюбно подкинула Бжезинскому – символ и флаг раздуваемого им в Польше пожара, ну зачем он ему? Пусть будет по-честному, без этих поддавков и подарков. Афганистан, не совсем адекватный Брежнев, "польский папа", корейский "Боинг", Чернобыль... Я пересдам карты заново, тогда и посмотрим, чья возьмет".

Тонкий свист турбины наполнил салон, пробирая до самых костей – пилот, удерживая тормоза, вывел движки на взлетный режим. Самолет застыл, чуть подрагивая, словно кошка перед прыжком. Потом меня вжало в кресло, а свист вдруг обрел необыкновенную глубину и силу, превратившись в рев неведомого зверя. Мелькнуло своими гигантскими перевернутыми "стаканами" здание "Пулково", и мы оторвались от бетонной полосы – легко и мощно. Сразу пошел крутой набор высоты, и "ТУ" воткнулся в облака. В салоне резко потемнело, мелко затрясло, и заложило уши.

"Папабили – какое забавное слово..." – подумал я, отворачиваясь от окна.

Череда пап семьдесят восьмого года, двое похорон и две интронизации, закулисная борьба мощных ватиканских группировок – вот точка приложения моих сегодняшних усилий.

Смерть Павла VI от инфаркта в августе этого года в моей истории никого не удивила – понтифику было за восемьдесят. А вот скоропостижная кончина его сравнительно молодого преемника, Иоанна-Павла I, произошедшая при подозрительных обстоятельствах почти сразу после интронизации, породила вал версий, что будоражат умы и десятилетиями позже.

Участники последнего, октябрьского конклава оказались расколоты на сторонников двух претендентов – лидера консерваторов Джузеппе Сири, архиепископа Генуи, и более либерального Джованни Бенелли, архиепископа Флоренции. Кандидатура первого набрала большинство, но кардинал по личным соображениям опять (уже в третий раз!) отказался от папской тиары. Тогда и сошлись на подвернувшемся под руку поляке Войтыле, который оказался компромиссным решением для конкурирующих группировок.

"Какая тонкая, неочевидная историческая цепочка!" – удивился я, исследовав ситуацию, – "а где тонко – там и рвется. Тут можно поработать".

Сегодня я попробую отодвинуть смерть Павла VI хотя бы на несколько месяцев. Глядишь, и не появится Иоанн-Павел I, а там уже, после такого сдвига истории, у Войтылы не будет ни одного шанса... Не то, чтобы это само по себе сняло польский кризис, но вот облегчить его течение может. Такими шансами в моем положении пренебрегать нельзя.

Получится или нет – не знаю. В определенном смысле, это будет натурный исторический эксперимент. Случайно ли инфаркт настиг Павла VI вскоре после похищения и убийства виднейшего итальянского политика Альдо Моро? Они ведь дружили более сорока лет, с довоенной поры, когда будущий папа был капелланом Федерации католических студентов, а Альдо Моро – ее молодым руководителем. После похищения политика "красными бригадами" Павел VI неоднократно предлагал себя на обмен, а после убийства – лично провел последнюю свою заупокойную мессу. Протянет ли его сердце хотя бы несколько дополнительных месяцев, если убрать этот стресс?

Я собирался проверить это на практике. Осталось исполнить задуманное – донести конверты до получателей – генерала Джулио Грассини в SISDe* и, копией, до надзирающего за ним Франко Евангелисти. Этого должно хватить. Они будут землю рыть хотя бы из чувства политического самосохранения.

(*Il Servizio per le informazioni e la sicurezza democratica (S.I.S.De.), служба информации и демократических гарантий – служба внутренней безопасности Италии).

Конечно, утечки неизбежны – латиняне болтливы, как ветреные девицы. Без сомнения, о письмах из Москвы очень быстро узнает ЦРУ, вероятно – уже на предстоящей неделе. Соседи по континенту традиционно просвечивают Рим своими спецслужбами, а, значит, к концу месяца в курсе будут и Лондон, и Стокгольм, и Бонн... Да и Берлин, пожалуй, тоже.

А масонскую ложу "Пропаганда-2" можно вообще считать почти официальным адресатом – оба министра-получателя являются ее членами. Конечно, от масонов там осталось только название: так-то это удобная, почти клубная форма прикрытия вполне традиционной специальной и полулегальной политической деятельности вокруг интересов влиятельных групп. Таких в Италии много, поэтому знать будут все.

Следовательно, о "московском следе" дней через десять услышат и на Лубянке.

"Как быстро они придут к очевидному выводу? Уверен, с утечкой по Хальку КГБ уже разобрался. И тут парный случай, в Италии... Я даже знаю, какой следующий вопрос задаст мне Юрий Владимирович", – и я мысленно поморщился, – "остается надеяться, что оно того стоит. Да и, все равно, шила в мешке долго не утаишь..."

Мы вынырнули из серой мглы. Салон залило ярким, неожиданно теплым солнечным светом. Я задернул матерчатую шторку и опять озабоченно нахмурился. Озадачил меня вчера Юрий Владимирович, ох и озадачил. Совсем не такого вопроса я ожидал от второго сеанса связи.

"Что для вас "советский человек""?

Умен Андропов: мягко вытягивает меня на разговоры "за жизнь". Простой вопрос, предлагающий широкий выбор вариантов для отвечающего, позволяет завязать диалог с обстоятельным развертыванием понятий. Мда... А используемая мною личная семантика обязательно многое расскажет специалистам.

Можно, конечно, разразиться в ответ "красной истерикой". Пусть думает, что на другом конце провода сидит экзальтированный коммунар, случайно награжденный даром свыше. "Сумасшедший пророк" – не самая плохая маска для меня, так можно играть годами.

Но вот только для дела она крайне вредна. Слишком велика ставка для легкомысленных игрищ. Мне нужно хотя бы минимальное доверие получателя – теперь уже не к передаваемой фактологии, а к моим мотивам.

"А, впрочем, к черту страхи!" – подумал я, – "и, правда, что для меня "советский человек"? Понятно, что это не синоним жителя СССР. Это – специзделия, это – вершины социальной и педагогической селекции. Но их хватало, и они были заметны".

Я потер лоб, пропуская через себя память:

"Советский человек... Какой он был?

За шелухой казенной идеологии он ясно видел будущее – справедливый мир единого человечества. На меньшее советский человек был не согласен, и оттого тесно ему было в настоящем.

Этим масштабом он мерил все вокруг – и себя, и потому был свободен, как никто до него.

Я верю – там, откуда я ушел, СССР однажды вернется, пусть называться та страна будет иначе. И советский человек вернется. А, быть может, он никуда и не уходил: лишь сделал шаг в сторону, да смотрит с усмешкой за потугами временщиков-мещан. Они выгрызли СССР изнутри точно крысы, поселившиеся в головке сыра. Но разве у кого-то повернется язык назвать таких крыс победителями? Создавать – не выгрызать. Будущему нужны люди с настоящей мечтой, и они придут. Они вернутся. Я верю.

А здесь... Здесь мне повезло. Советский человек еще никуда не ушел. Мне надо не забывать, что я – не один. Что мне – повезло. Я, счастливый как никто..." – улыбка бродила по моему лицу, пока я мурлыкал про себя куплет.

"Спасибо, Юрий Владимирович. Спасибо за хороший вопрос. И – нет, так я отвечать не буду. Придумаю что-нибудь еще. Но за вопрос – спасибо".

Эту улыбку я пронес через весь полет и даже сквозь зал Шереметьево к такси я так и шел – с улыбкой.

Тот же день, позже

Москва, Лубянка.

Из светло-оливковой «Волги» я высадился напротив «Детского мира». Через площадь, невольно притягивая взгляд, высился Комитет. От привычного строгого фасада сейчас была только правая его половина, несимметричная и кургузая. Прилепившийся слева бывший доходный дом выглядел, благодаря щедрому дореволюционному декору, кукольно-несерьезно. Уцелевшие на его башенке женские фигуры, символизирующие Справедливость и Утешение, невольно наводили на совсем уж крамольные мысли. Не удивительно, что совсем скоро знакомый фасад задрапирует весь квартал, обретя, наконец, свою монументальную законченность.

А еще, вскинувшись разящим мечом своей эпохи, стоял посреди площади Железный Феликс. Каким-то неведомым образом он собирал разбросанные вокруг разномастные здания в столь редкую для Москвы архитектурную композицию. Выдерни его, и все рассыплется.

"Нет, все-таки Вучетич был гений..." – решил я, – "и как это милосердно, что ликующие варвары расправлялись с памятниками уже после его смерти. Стать частью коллективного Герострата легко: не надо даже дергать за веревку, лишь крикни со всеми "вали"! Короткий миг – и вот ты уже в одном строю с теми, кто раскладывал на площадях костры из книг. Рабы истории... Они рабами и остались, сколько бы статуй не повалили, сколько бы библиотек не уничтожили. Свобода добывается иначе".

Я двинулся к цели, нет-нет, да и поглядывая на грозные окна невдалеке. Уместно было бы как-то тонко пошутить, но с этим у меня сегодня не задалось. Вместо этого я еще раз придирчиво оглядел себя и остался доволен: переодевшись, Вася Крюков стал неприметен, аки серая мышка.

– Lux ex tenebris. Audi, vidi, tace, – негромко размял я горло латынью. – Fiat lux et lux fit*.

(*лат.: – Свет из тьмы. Услышь, узри и молчи. Да будет свет; и стал свет.)

В холодном московском воздухе слова "вольных каменщиков" звучали напыщенно и нелепо. Да и как еще они могли звучать в месте, где в десяти шагах справа, на Кирова – каменные мешки подвалов Тайной канцелярии, а слева, за стенами – не менее знаменитая внутренняя тюрьма Лубянки, что являлась мне в кошмарных снах этой зимы?

Я заткнулся и ускорил шаг.

Была, была своя ирония в том, что операцию мне приходилось проводить в самом просматриваемом квартале страны – даже за кремлевской стеной плотность наблюдения ниже. Но других вариантов не нашлось. Я шагал по почти пустому переулку, и вслед мне топорщились из-за забора странного вида антенны одного из самых режимных объектов страны – центра засекреченной связи. Звуки моих шагов отражались от фасадов следственного управления Комитета, отдела кадров, столовой...

Несомненно, я попадал сейчас на пленку – камер тут натыкано, что булавок в бабушкину подушечку. Наглости мне придавало знание двух вещей. Во-первых, вся система наблюдения в квартале заточена на предотвращение проникновения на режимные объекты, а мне туда совсем даже не надо. А, во-вторых, через неделю, при отсутствии происшествий, все пленки за сегодня сотрут. Этого должно хватить: КГБ просто не успеет узнать, что передача была осуществлена именно здесь, буквально на их заднем дворике.

Но все равно сомнения терзали меня. Не совершаю ли я свою последнюю глупость? Может быть есть смысл отменить операцию и просто пройти мимо?

Но я упрямо сжал челюсти и свернул направо, к храму Святого Людовика Французского, единственному действующему католическому приходу Москвы.

У приземистого портика с мальтийским крестом на фронтоне было безлюдно – вторая служба уже началась. Сначала под ноги мне легли восемь вытертых за полтора столетия ступеней. Потом я шагнул в храм.

Справа, в притворе, стояла чаша. Я макнул пальцы в воду, обмахнулся ладонью. Сделал три шага вперед и припал на правое колено перед табернакулой, осенив себя еще одним крестным знамением. Потом прошел в центральный неф и сел с края на жесткую скамью.

Немногочисленные тетки в вязаных шапках чуть покосились на меня, но я уже наклонился вперед, молитвенно сложив ладони (а, заодно прикрывая часть лица), и зашептал вслед за пастырем:

– Laetare Jerusalem: et conventum facite omnes qui diligitis eam...*

(лат. – возвеселитесь с Иерусалимом и радуйтесь о нём, все любящие его (Ис. 66:10))

Спустя минуту интерес ко мне со стороны пожилых прихожанок угас. В любом случае, по возрасту я уже вполне мог пройти конфирмацию, так что приставать ко мне с вопросами во время службы всяко никто бы не стал.

Я начал осторожно оглядывать зал перед собой.

У алтаря совершал литургию Станислав Можейко. Несмотря на понукания Ватикана, старик упрямо держался Тридентского чина, и, поэтому, мне была видна только его облаченная в розовую казулу спина. Справа от него стоял старейший министрат – пан Генрих, сухой и вездесущий. Вот его внимания привлекать точно не следовало – он из тех, кто все видит и ничего не забывает. Где-то у меня над головой, за пультом раздолбанной фисгармонии должна была сидеть единственная известная мне сексотка прихода. Я рассчитывал так и остаться вне поля ее зрения. Больше, насколько мне удалось узнать, опасностей здесь нет – стационарный пост у храма пятое управление разворачивало только по значительным праздникам или перед приездом иностранных делегаций.