Текст книги "Спасти СССР. Манифестация (СИ)"

Автор книги: Михаил Королюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Четвертый флакончик доложил? – уточнил я и полез за деньгами.

– Да, да, как договорились, – сказал он и продолжил: – С квартирами туго. То клопами воняет, то плесенью из подвала. Я вышел на маклера, что занимается сдачей дорогих квартир, но там и цены другие... – Ваня посмотрел на меня вопросительно.

– Давай, чего уж там... – обреченно махнул я рукой.

– Есть хорошая двушка за сотню, в доме работников театра. На Бородинской. Можно прямо сейчас позвонить маклеру и договориться о встрече, он ждет.

– Так, – сказал я и призадумался.

Сформированный вчера запрос на "губастого" ушел в сопряженную ноосферу, и, по опыту, отклик будет не ранее, чем через пять-семь дней.

Так у меня паранойя? Нет?

– На тебя больше никто не выходил с вопросами обо мне? – я пристально посмотрел Ване в глаза.

– Нет, – ответ вылетел из него легко, без заминки. Потом он уточнил озабоченно: – А что, могут еще?

"Не похоже, что врет", – решил я.

– Не знаю, – покачал головой, а потом признался: – Что-то мне, чем дальше, тем больше от того эпизода не уютно. Если что, сразу говори, – я еще чуть помялся, а потом решил: – Хорошо, звони маклеру.

Тот же день, вечер,

Ленинград, Измайловский пр.

В квартиру я не возвращался – прокрадывался аки тать в ночи. Тихо отщелкнул замок, осторожно переступил через порог... Не включая свет, так же тихо притворил входную дверь и замер.

Сквозь широкую щель из-под двери в гостиную пробивался теплый свет. На всякий случай я заглянул в свою комнату. Никого. Мне немного полегчало. Не то, чтобы я действительно боялся, что Мелкая будет отсиживаться в темноте и одиночестве, но кто знает, как у нее сложится с родителями в мое отсутствие?

Припрятал духи в ящик стола и вернулся в коридор. Приложил ухо к узкой щелке у дверного косяка и постоял, прислушиваясь. В комнате под мерное бормотание телевизора мама вела неторопливый допрос Мелкой, ловко маскируя его под непринужденную светскую беседу. Я поежился, мысленно пробежавшись по накопившимся за мной грехами и грешками. Сколько их, интересно, уже успело всплыть в ходе этого потрошения?

– Ну, понятно... – протянула мама и неожиданно поменяла тему: – Кстати, а ты-то Андрюшу поздравила на двадцать третье? Не забыла?

– Да, открытку надписала, – чистосердечно призналась не заподозрившая никакого подвоха Мелкая.

– А мальчиков в своем классе?

– А у нас девочек больше, так что – обошлось, – прозвучало радостно в ответ.

Следом наступила ошеломленная тишина: Мелкая, судя по всему, лихорадочно соображала, как выбраться из простенькой ловушки-двухходовки, в которую она только что позволила себя загнать.

– Ты что-то зефир совсем не ешь, – произнесла мама с легкой укоризной, за которой моему опытному уху была слышна довольная улыбка, – вот, попробуй.

Я толкнул дверь, заходя.

– Оп-па, – сказал удивленно, – а где папа?

– Да все на кафедре коллег поздравляет... – по маминому лицу проскользнула тень неудовольствия.

Я бросил взгляд на часы: начало девятого. Похоже, пора стелить бате соломку...

– Ну, тогда и мне не грех тебя сейчас поздравить, – бодро объявил я и ушел за духами.

– Мама, прости дурака, – покаялся, протягивая коробочку густого синего цвета, – не сообразил с первых заработанных денег подарок тебе купить. Так вот... С праздником тебя!

– "Пани Валевска"! – восторженно взвизгнула мама, – сынуля!

Я был притянут и оцелован.

– Ага, – согласился покорно, – Валевска, она самая. Любовница Наполеона.

– Да? – мама взглянула на коробочку иным, каким-то настороженным взглядом, а потом прищурилась на часы в серванте.

Я мысленно отвесил себе оплеуху.

– Попробуешь?

– Обязательно, – мама решительно повернула пробку.

Мелкая тут же присунулась понюхать.

– Но-но, – остановил я ее, – никогда не пробуй духи из флакона. И с кожи сразу тоже не стоит. Все составы рассчитаны на постепенное раскрытие аромата в шлейфе. Надо нанести на определенные точки и подождать, пока распустится. Вот, видишь, – я указал на маму, – запястья, за ушками, ямочка между ключицами... Ну, и еще одна точка есть...

Мама посмотрела на меня с интересом, но промолчала.

– Какая? – спросила Мелкая с детской непосредственностью.

– Как-нибудь потом, – промычал я, неожиданно краснея.

На лице у мамы заиграла ехидная улыбка.

– Вот! – поднял я наставительно палец, – вот теперь запах начал раскрываться, чуешь?

Мелкая прикрыла глаза и, аж привстав на цыпочки, потянулась за струйкой аромата.

Я тоже принюхался, определяя:

– А и правда интересно: сладкая цветочная пыль.

– Сказка... – мечтательно прошептала Мелкая, – просто сказка...

Она так и стояла, вытянувшись в струнку, и на сомкнутых ресницах ее что-то искрило.

– Давай я тебя тоже... – начала было мама заботливо, но тут я энергично замотал головой.

– Ага, – сообразила мама через пару секунд, – понятно. Ну, неси уж.

Я метнулся в свою комнату.

"Так, что мне Ваня сунул-то? "Сикким"? Туалетная вода? Испания? Не слышал", – я мысленно пожал плечами, – "ну... Других вариантов все равно нет".

Мелкая, завороженная ароматом, не приняла мой уход на свой счет и заподозрила что-то лишь когда я начал приближаться к ней с красивой коробочкой в руках: в глазах ее мелькнула паника, и она шарахнулась за маму.

– Франция? – поразилась та и, обернувшись, посмотрела на Мелкую с каким-то новым интересом. Та замерла, робко выглядывая из-за маминого плеча.

– Как Франция? – удивился я, покрутив коробочку, – вот: "made in Spain". Испания!

– "Эль", – мама наставительно ткнула в крупную букву на коробочке, – Это – "Ланком". Ты что, не знал, что покупаешь?

– Я думал, что это мексиканский тушкан... – на автомате отшутился я, с недоумением вертя упаковку, – "ну надо же, точно – "Ланком". Моя ошибка, надо было формулировать Ване желание точней".

Мне, наконец, удалось настичь девушку, и то лишь благодаря тому, что мама сделала полшага назад.

Мелкая торопливо сцепила руки за спиной, словно для того, чтобы они случайно не потянулись за подарком, и непокорно вздернула подбородок.

– Тома...

Я остановился напротив и заглянул в ее глаза. Там я увидел твердую готовность к отказу, и это меня порадовало. Оставалось подобрать слова – обычные праздничные сейчас не годились.

Пролистнул страницы памяти: вот Гадкий Утенок подходит ко мне перед Дворцовой, вот она же вылетает мне под ноги из-за угла... Вот половинит батончик мюсли. А вот и спуск к Фонтанке.

Я посерьезнел.

– Тома, – повторил я и продолжил с расстановкой: – Духи – это одежда для духа. Он у тебя есть, я знаю. Это – ему, носи в удовольствие.

Я поднял подарок на раскрытой ладони, и теперь, чуть прищурившись, смотрел поверх него в глаза напротив. Там, в почти черном омуте, чередой пролетели упрямство, смятение, потом пришла гордость.

– Спасибо, – кивнула она, выдыхая, и расцепила пальцы.

Взяла двумя руками подарок, быстро покосилась на маму, а потом сделала шажок вперед и мимолетно ткнулась губами мне в щеку.

– Ну, – вопросила мама, все это время, кажется, от любопытства не дышавшая, – будем пробовать?

Мелкая посмотрела на нее с ужасом, словно та святотатствовала.

– Ладно, ладно! – энергично замахала мама руками, – да я так, просто... Дюш, ты голоден?

– А то ж...

– На плите – хек жаренный. И картошка в депрессии.

– Как это? – невольно заинтересовался я.

– Ну, пюре, – хихикнула она. – Вроде картошка как картошка, но такая подавленная!

Я усмехнулся и посмотрел на Мелкую.

– Поешь?

– Ой... Я сейчас лопну, – бровки ее вскинулись виноватым домиком.

– Ну, тогда просто посиди со мной.

Она с готовностью закивала, все также крепко, двумя руками, прижимая к себе подарок.

– Идите, – отпустила нас мама. Похоже, к ней вернулось благодушное настроение.

Я поволок Мелкую на кухню пошептаться о новостях с квартирного фронта. Когда на часах было уже полдесятого, а в коробке бакинского курабье показалось дно, домой возвернулся блудный папа.

– Доро-ая... – громко воскликнул он с порога и энергично, но излишне размашисто протянул растрепанный букет мимоз, – стальное завтра!

Из-под полы его по-молодецки распахнутого пальто волочился чудом уцепившийся за что-то и, благодаря тому, хоть и грязный, но уцелевший импортный (настоящий шотландский!) шарф. Лицо папы было чистым, но на уголке носового платка, что пижонски выглядывал из нагрудного кармана, виднелись подозрительные розоватые разводы.

Мама неторопливо, с чувством, уперла руки в боки и длинно вдохнула, набирая побольше воздуха.

– Хм... – негромко подал я голос, – наверное, партполитработу благоразумно будет перенести на утро.

Папа посмотрел на меня с немой благодарностью во взоре.

– Да, – помолчав, хмуро согласилась мама, а потом многообещающе покивала папе: – Будет тебе и завтра, будет и стальное. Будут тебе и лаборантки кафедральные на брудершафт!

Из папы вырвался неологизм – какое-то неизвестное еще филологической науке междометие, щедро сдобренное нотками протеста. Потом он попытался еще раз всучить маме букет.

– Так, – я развернулся, прихватил застывшую за моей спиной Мелкую за локоток и громко, привлекая внимание противоборствующих сторон, объявил: – Ну, а мы – спать. И вы там сильно не шумите...

– Ох, – выдохнула Мелкая с ужасом, лишь только я закрыл за нами дверь, – и что теперь будет?!

– Да ничего страшного, – легко отмахнулся я, – повоспитывает завтра, потом помирятся.

Мы прислушались к разворачивающемуся за дверью действию. Судя по сдавленному шипению, мама предъявляла пострадавший шарф, а папа пытался жестами уверить ее в своих самых лучших намерениях.

– Спать, – подвел я черту.

Но не спалось, и, даже, не лежалось. Я искрутился на скрипучем кресле-кровати, за десять минут свернув простыню под собой в тугой жгут.

– Извини, – сказал, расправляя ткань, – мешаю тебе.

Мелкая тут же повернулась на бок, лицом ко мне. Мы лежали почти на одном уровне, разделенные лишь ручкой кресла, да узкой щелью между кроватями.

– Боишься, не помирятся?

– А? Да нет! – я еще раз прислушался к далекому шумку из родительской комнаты. – Все будет нормально.

– А что тогда?

Я лишь повздыхал в темноту. Мелкая придвинулась ближе и прошептала:

– Секрет?

– Да о завтра думаю, – неожиданно даже для самого себя признался я, – о Томе.

Мелкая промолчала, и я счел нужным пояснить:

– Понимаешь, мне ж завтра с ней объясняться... Про тебя. Наверное...

Повисла тишина.

– Наверное? – подала, наконец, голос Мелкая.

– Ну, да. Понимаешь, – я приподнялся на локте и жарко зашептал, – я не знаю, как правильно поступить. Если вы обе со мной надолго, то, рано или поздно, вот эта наша с тобой ситуация станет известна и ей. И что тогда? Как я потом объясню, почему не доверял ей сейчас?

Мелкая понимающе кивнула:

– Тогда рассказывай, конечно.

– Боюсь, – я упал на спину и уставился в потолок. – Знаешь, слишком часто многое, начавшись как сказка, заканчивается потом как страшный сон. Именно поэтому, взрослея, люди становятся осторожней. Да, недоверие закрывает глаза на хорошее в человеке, это верно... Но доверие – на плохое! А если я завтра разбужу в ней своим рассказом это самое плохое? Поэтому – боюсь.

– Бедный, – Мелкая извернулась, просунула под перекладину руку и легонько погладила меня по волосам.

Я покосился на нее с удивлением.

– Тут так получается, – я покусал, раздумывая, губу, – иногда недомолвить – значит защитить человека от его злой стороны. Вот я и мучаюсь: быть правильно-честным или, исходя из лучших побуждений, принять на себя ответственность за обман.

Мы еще помолчали. Потом Мелкая приподнялась, уселась на пятки, сложила руки на коленях и негромко заговорила:

– Я не знаю, что тебе делать завтра. Но, – она наклонилась ко мне, и в голосе ее появились какие-то торжественные вибрации, – если ты посчитаешь нужным, то обманывай меня. Я разрешаю.

– Уф-ф-ф... – вырвалось из меня от этой неожиданной щедрости. В горле запершило. – Спасибо. Правда. Наверное, – я прищурился в потолок, – я иногда буду вынужден это делать. Но только тогда, когда это будет крайне необходимо. Обещаю.

– И не мучайся тогда, – она восприняла мое признание очень легко. Взбила подушку, улеглась, поблестела глазами, а потом поднялась на локтях и позвала заговорщицким тоном: – Дюша...

– Что? – повернул я голову.

Было видно, что она колеблется. Потом все же решилась:

– А ты хочешь, чтобы я духами намазалась?

– Ох... – я невольно улыбнулся, – вообще-то духами не мажутся, их носят. И, да, мне было бы приятно, если бы ты иногда, когда тебе это хочется, их носила.

– Хорошо, – согласилась она. Легла на спину и на время замолчала, что-то обдумывая.

– Дюш... – донеслось потом чуть слышно.

– А?

– А какая еще точка?

– Точка?

– Запястья, за ушами, ямка... А еще?

Я помолчал, даваясь улыбкой.

– Дю-юш?

– Гхм... Ну, примерно на ладонь ниже пупка.

Из темноты донеслось какое-то невнятное ойканье, потом звуки оттуда словно отрезало, и наступила мертвая тишина. А спустя всего пяток минут послышалось ровное сопение, и я позавидовал способности Мелкой засыпать. А потом, все так же улыбаясь, заснул и сам.

Среда 08 марта 1978, день

Ленинград, Измайловский пр.

– Ты это куда собрался? – вполголоса шипела мне в спину мама.

– На свидание, – ровно ответил я и, повернувшись к трюмо теперь в полуанфас, придирчиво оценил свой вид.

– А... А Томочка? – моя прямота, судя по маминому голосу, оказалась для нее неожиданной.

– Так я с ней и иду, – изобразил я живое недоумение.

– Да нет же! Вот эта! – мама возмущенно ткнула пальцем в сторону моей комнаты.

– А с ней у нас товарищеские отношения, – я остался в целом удовлетворен картинкой в зеркале и потянулся за шипром.

– Боже, какой ты еще у меня дурачок! – запричитала, закатывая глаза к потолку, мама.

За ней, на заднем плане, реял папа, сумрачный и молчаливый – он был лишен на сегодня права голоса.

– Неужели ты сейчас вот так просто бросишь ее и уйдешь? Восьмого марта! – мама решила надавить мне на совесть. – Бедную несчастную девочку!

Во мне начала подниматься волна глухого раздражения – отчасти потому, что упрек был справед. Но ответить не успел: дверь в мою комнату раскрылась и оттуда решительно шагнула Мелкая.

Мама, уже набравшая воздуха для продолжения, резко замолчала. Девушка подошла ко мне, внимательно, с головы до ног, оглядела и поправила ворот водолазки:

– Кривовато села.

Глаза ее беспокойно блестели, на скулах проступили пятна волнения.

Я виновато покосился в сторону, а потом тихо спросил:

– У тебя когда день рождения-то?

Она вдруг сверкнула легкой улыбкой:

– В один с тобою день.

Моя рука дернулась к затылку.

– Тц... – перехватила ее Мелкая, – ты ж лаком пользовался. Не трогай.

– Спасибо, – сказал я серьезно.

– Ой, дурачок... – тихо-тихо простонала на заднем плане мама.

Я шагнул вперед и коротко коснулся лба девушки губами.

– Спасибо, – повторил и пошел на выход.

По лестнице я спускался, морщась: мой поступок, совершенный по наитию, перерастал теперь во что-то большее, чем виделось еще вчера.

"Но какова!" – покачал я головой, – "нет, обещаю: этим летом, чтобы ни случилось, день рождения мы встретим вместе, и за мной – праздник".

Но вот лениво хлопнула за моей спиной щелястая дверь. Я остановился, оглядываясь. Во дворе было тихо и безлюдно. Просевшие сугробы грелись на солнце. Яркий свет и утренняя свежесть кружили мне голову.

"Весна!" – я запрокинул лицо к небу, что распахнулось этим утром над крышами, и зажмурился, – "лучшее время для безумств! И я к ним готов!"

Да, я вновь очутился в той поре, когда смутный еще зов души и уже пробудившееся влечение даруют человеку пронзительный шанс прильнуть к божественному идеалу, пусть всего лишь в форме неясного предчувствия, которому позже почти наверняка суждено быть обманутым.

Стоило мне оказаться рядом с моей Томой, и мир вокруг начинал плыть. Достаточно было одного встречного взгляда любимых глаз, и я с восторгом падал в открывающуюся пропасть.

В том сладком полете первым приходило понимание. Любой жест моей девушки вдруг наполнялся хрупким движением духа, и я проникал в сокровенное его значение так же легко и естественно, как дышал. В зелени ее глаз проступала многослойная, видимая лишь мне, глубина, и жизнь, где мешались огонь и зола.

То понимание дарило прощение. Я прощал легко и радостно, по сто раз на дню, поэтому были у нас и маленькие вспышки хулиганства, и капризы, и смех фонтанчиком из горла, и сладким шепотком – милая чепуха на ушко. А потом, позже – соприкосновения запахами и бережно накопленная нежность.

Да, мне было что терять.

Поэтому в тот день я о Мелкой промолчал.

Глава 5

Четверг 09 марта 1978,

Ленинград, Красноармейская ул.

Наверное, я должен был это предвидеть, быть взрослее и расчетливей. Да что там – мудрее! Сейчас, задним умом, я все это понимал. Первые свои духи могут многое в девушках перевернуть и перепахать – это вам не тайком отлитые капельки из заветного маминого флакончика. Все так. Но весна продолжала неустанно вибрировать во мне, и сожалений о содеянном я не испытывал. Скорее – напротив, пусть это и было опрометчиво.

Я замирал, чуть дыша, когда, лукаво улыбаясь мне о вчерашнем, проходила мимо Тома. Мягко колыхался воздух, и меня обдавало нежным и томным цветочным ароматом. Моя девушка была закутана в нем как в мягкой белой вуали; был там и ландыш, и ирис, и еще что-то, а на самом донышке чуть звенела аристократичная горчинка.

Походка ее изменилась: куда-то вдруг ушла подростковая торопливость, и плечи Томы теперь стягивала гордость. Легкость шага, впрочем, осталась, и когда я мечтательно смотрел ей вслед, то ясно видел все того же тонконогого олененка, что годом ранее несся за мной через трамвайные пути.

Следом волной накатывала спокойная и теплая сирень, с оттенками корицы и вишневой косточки – будто кто-то присел полакомиться сладким фруктовым десертом у цветущего куста. То шла раскрасневшаяся от распирающего ее удовольствия Яська. Для нее утренний мой подарок оказался громадной неожиданностью. Флакончик был торопливо вскрыт на первой же переменке, и теперь время от времени девушка распускалась беспричинной улыбкой. При взгляде на мальчиков постарше в глазах ее начал проскальзывать вопрос, ею самой, кажется, еще не осознаваемый.

За Мелкой же по школьным коридорам тянулся истинный Восток: недобрый и изящный. Веяло странным: раскаленными песками, жаром сухотравья и толстыми марокканскими коврами – в общем, той экзотикой, что не для нежных дев с одухотворенным взором. Впрочем, ей такое откровенно шло.

Оборотная сторона медали звалась Кузей. Неясное ожидание в ее глазах сменилось к концу дня нешуточной обидой, и я недоумевал, когда ж это успел надавать ей столько авансов? Да, она демонстрировала в последнее время и энтузиазм, и послушание, иногда по старинке сверкала в мою сторону ладными коленками, но в близкий внутренний круг не входила и должна была бы это понимать и сама.

Откупаться от ее обиды было, я чувствовал, неверно, оставлять как есть – опасно.

Я не успел додумать эту мысль, как дела насущные прогнали ее вон.

Сначала, звонко цокая невысокими каблучками, прибежала возбужденная Зорька, да не одна, а почему-то с Паштетом: ей в голову пришла светлая мысль об иных размерах сцены на завтрашнем городском туре. Я благословил их на разведку после уроков.

Затем со словами "прочти до встречи" Чернобурка сунула мне в руки пяток неразборчиво пропечатанных страниц – как бы не четвертую копию. На литературе я отключился: то была выжимка из готовящейся методички ЦК ВЛКСМ по организации поисковых экспедиций. Кто-то толковый убрал оттуда всю воду, оставив ту самую суть, из которой складывается успех: как взаимодействовать с местной милицией, что делать с поднятыми останками, как учитывать найденное оружие, чем должен заниматься штаб отряда.

А под конец урока явилась завуч и выдернула Томку к Тыблоку. "Штирлиц не ждал ничего хорошего от срочного вызова в ставку фюрера", поэтому дальше я считал минуты.

Тома вернулась целой и невредимой и прямо от двери округлила на меня глаза. Я нетерпеливо заерзал на стуле, но тут грянул звонок.

– Ну?! – подскочил я к ней.

На нас заинтересованно косились, и она тихо-тихо прошептала в парту:

– Дядя Вадим звонил... Просил тебя зайти сегодня.

– Ох, – выдохнул я, распрямляясь, и начал лихорадочно прикидывать, чем можно пожертвовать в уже намеченной программы: "Большой Дом не потеснить... Черт, когда ж тогда вещи Мелкой покупать?! Ей же послезавтра в пустую квартиру..."

– Хорошо, – кивнул, принимая вводную, – только меня после школы Чернобурка ангажировала не знаю на сколько часов.

– Вот и хорошо, – внезапно обрадовалась Томка, – тогда на ужин приходи.

Она с аппетитом посмотрела на мои губы, и я невольно залыбился.

– Андрей, – вдруг позвали меня от двери.

Я повернулся – то была опять завуч, и она была чем-то встревожена:

– К Татьяне Анатольевне, быстро.

Против ожидания, на челе Тыблоко не было ни привычной озабоченности, ни недовольства. Напротив, она посмотрела на меня даже с какой-то тенью сочувствия.

– Что-то случилось? – голос мой невольно дрогнул.

– Садись, – махнула она рукой в сторону стула.

Я сел и настороженно выпрямился. На миг установилась хрупкая тишина, потом директриса разомкнула уста:

– Мама твоя звонила. Отца повезли на операцию, подозрение на аппендицит.

В груди у меня замолотило.

– Куда повезли? – я сместился на краешек стула.

Тыблоко опустила взгляд на какой-то листочек:

– Факультетская хирургия.

– Ага, – я прищурился на портрет Ленина за ее спиной, припоминая черные ходы на эту кафедру, и повторил, – ага.

– Андрюша, – произнесла Тыблоко доверительным тоном, а потом даже вышла из-за стола, подошла вразвалочку ко мне и взгромоздилась на соседний стул, – все будет хорошо, не волнуйся. У него ж с утра ничего не болело? Значит – неосложненный. Он мужчина у вас крепкий, здоровый...

Я с удивлением воззрился на нее и, не найдясь с ответом, промычал что-то невнятное.

– Ну, вот и хорошо, – директриса потрепала меня по плечу, – мама сказала, что поехала на кафедру, и тебе сегодня туда не надо. Пока прооперируют, пока от наркоза отойдет... Как только что-то будет ясно, она позвонит домой, жди.

– Ясно, – кивнул я, – спасибо, Татьяна Анатольевна.

Тыблоко наклонилась, внимательно выглядывая что-то в моих глазах. Не выглядела и одобрительно кивнула:

– Хорошо, Андрей. Тогда сейчас иди домой. Завтра... – она чуть заметно заколебалась, – завтра сам смотри. Можешь на уроки не приходить.

Я задумчиво почесал затылок.

– Да нет, придется прийти. У нас же завтра город, ребят настроить надо.

– Молодец, – она вернулся за свой стол и взмахнула, отпуская, рукой, – тогда беги, успокаивай своих девчонок.

Я так и вывалился в коридор с гримасой изумления на лице.

Две Томки ждали меня, порознь застыв у окон напротив.

– Дым в трубу, пельмени разлепить, – буркнул я в простенок между ними и направился в сторону гардероба.

За моей спиной послышались торопливые шаги. Догнав, каблучки молча пристроились у левого плеча, сандалии – у правого.

"Ладно", – подумал я, принимая неизбежное, – "пора разрубать, потом только хуже будет".

Я остановился. На меня тут же уставились две пары встревоженных глаз.

– Ничего страшного, – я старательно излучал уверенность, – у папы аппендицит, но все будет хорошо. Уже оперируют.

"В конце концов", – попытался успокоить я сам себя, – "в прошлый раз это случилось в предстоящем июле... Сняли с поезда в Джанкое и, в итоге, все закончилось вполне благополучно. С чего бы сейчас пошло иначе?"

Нутро мое, противореча разуму, тревожно сжималось: оно знало, что будущее зыбко и ненадежно, а человеки отвратительно хрупки.

– Так... – на миг я ощутил себя на краю десятиметровой вышки, потом решился, – знакомьтесь, девушки. Малыш – это Тома, моя девушка. Ну, ты знаешь... Тома, эта мелочь – моя сестра.

Мелкая посмотрела на меня с признательностью, а затем застенчиво улыбнулась Томе. Та же, поняв меня буквально, была потрясена. Не усомнившись в моих словах ни на секунду, она пыталась теперь свести в уме концы с концами – мучительно и безуспешно.

– Двоюродная? – поинтересовалась, наконец, слабым неуверенным голосом.

Улыбка, что гуляла по лицу Мелкой, приобрела шкодливый оттенок.

– Названная, – пояснил я Томе и повернулся к Мелкой, – шуруй домой, мама скоро из клиники будет звонить, запоминай, что скажет. Обедай без меня. И ужинайте тоже... Планы поменялись, я только часам к восьми буду, – и, вздохнув, ответил на немой вопрос: – Магазины переносятся на завтра.

Мелкая кивнула Томе на прощанье и удалилась с гордо задранной головой.

Я повернулся к своей девушке. Вид у нее был все такой же обалделый, но в зелени глаз уже начали роиться пункты из допросного списка.

– Физикой, по такому случаю, мы торжественно манкируем, – объявил я, перехватывая ее портфель, – пошли, погуляем, поговорим. У меня где-то часа полтора есть, а потом в логово Чернобурки ехать.

– Ох, – выдохнула Тома, – нехорошо так с девушками поступать... Я ж теперь не знаю, с какого вопроса начинать!

– А ты и не начинай, – посоветовал я, – давай, лучше, я расскажу тебе для начала одну историю...

Следующий час был похож на исповедь, но только похож: я не врал впрямую, но совершенно беззастенчиво играл словами. Стыдно мне уже не было – ради того, чтобы сохранить их обеих я был готов и на большее, намного большее.

Я рассказывал про отчима Мелкой и мой шантаж, про усестрение и свой заработок, и впервые видел Тому сначала пунцовой от гнева, потом всерьез испуганной, и, следом, пришиблено-молчаливой. Но удивила она меня не этим.

– Зачем? – мы стояли на тихой лестнице у нашего излюбленного окна. Я держал Томку за талию, она же, чуть отстранившись, неотрывно смотрела мне в глаза, – зачем тебе столько денег? И, вообще, зачем тебе это все?

– Зачем? – задумался я. – Ну, с деньгами все понятно: это инструмент для добывания свободы. Ты же любишь Ремарка? А он считал, что свобода выкована из золота.

– Ты же вот тут, – она наставительно постучала согнутым пальчиком мне по груди, – и так свободен. Свобода живет внутри человека. Разве нет?

– Я чувствую сейчас себя немного странно, – признался я, – ты права, а я выступаю адвокатом дьявола. Но... Нет, пока у меня есть близкие мне люди, я обязан им помогать. А чем может помочь человек другим, если он не способен обеспечить даже самого себя?

Томка досадливо прикусила губу:

– Но как же остальные? Зачем тебе так сильно отличаться от них? Нет, – прервала она мою попытку заговорить, – пойми, мне очень приятно получать от тебя и духи и все прочее... Но ведь ты же рискуешь! Ты сам признался, что что-то там нарушаешь. Зачем?! Обойдусь я и без этих духов! Я люблю тебя не за них! Ты ведь можешь так сломать себе – и нам – жизнь!

После того "договора на батуте" слово "люблю" теперь иногда мелькало между нами, нечасто, по особым случаям, словно мы его еще стыдились или боялись. Я не спешил проживать этот период. Торопливость тут была не уместна: за подростковой наивностью Томки крылась цельность натуры, и мне не хотелось ее ломать.

Я помолчал, раздумывая.

– Понимаешь, – голос мой был полон грусти, – я действительно не такой, как многие. С этим уже ничего не поделать. Ну, так получилось... Я буду отличаться. И, поэтому, со мной будет или очень хорошо, или очень плохо.

Томка молча прижалась ко мне, и мою шею обожгло горячим дыханием. Потом я понял, что она тихо-тихо плачет, словно прощаясь с какой-то потаенной надеждой. Засвербело в носу и у меня. Я молча поглаживал ее по волосам, явственно ощущая библейское "... и будут два одной плотью".

– Пошли, – она, наконец, отлипла от меня и протерла ладонями щеки, – оставишь у нас портфель до вечера.

– Я быстро, – пообещал я с готовностью, – туда и обратно. Не должны меня там долго мариновать.

– Хорошо, – кивнула Томка, глядя себе под ноги. Потом шмыгнула носом и добавила: – Я буду тебя ждать.

"Боже, зачем я волоку за собой эту девчонку, куда?" – всю дорогу к Большому Дому я мусолил по кругу одни и те же вопросы, – "какое у нее со мной будущее? Может, еще не поздно отпустить? Пусть найдет пару по себе – будущего доцента, и вьет с ним счастливо гнездо".

Потом я с безнадежностью понимал, что, увы, это выше моих сил. Следом в голову начинали лезть совсем уж паскудные мысли о праве на заслуженную награду...

Я попытался перебить эту пакость разбором теоремы Хассе, запутался уже на второй лемме и, в итоге, пришел к Чернобурке в состоянии откровенного раздрая.

– Нет, ну сказал бы, что не до беседы тебе сегодня, я бы поняла и перенесла, – расстроено воскликнула Светлана Витальевна через пять минут после начала нашей беседы: мысли мои очевидно витали не здесь, но Чернобурка сделала из этого ложные выводы.

– Какая, говоришь, больница? – схватилась она за телефонную трубку.

– Кафедра факультетской хирургии ВМА, – я скрестил на удачу пальцы.

– Подожди, сейчас узнаю, – крутанула три раза диск. Когда заговорила, в голосе ее появилась непривычные командные нотки: – второй отдел, Лапкина. Соедините с дежурным по Военно-медицинской академии.

Я яростно замотал головой.

– Стоп! – бросила женщина в трубку и, закрыв мембрану ладонью, нетерпеливо дернула в мою сторону подбородком, – что еще?

– Не надо дежурного волновать звонком из "Большого Дома", – зачастил я взволновано, – лучше прямо на кафедру звонить, в ординаторскую, дежурному.

Чернобурка понимающе кивнула и скомандовала в трубку:

– Отбой.

Порылась в толстом потрепанном телефонном справочнике, и вот голос ее, как по волшебству, умаслился до необычайности:

– Добрый день! А скажите, пожалуйста, каково состояние подполковника Соколова? Он был сегодня госпитализирован к вам с подозрением на аппендицит...

Долгие полминуты я слышал в ушах только тугие толчки крови, пока, наконец, она не заулыбалась широко.

– Ну вот, все в порядке, – сказала, возвращая трубку на место, – операция прошла благополучно, уже вышел из наркоза.

– Спасибо, товарищ Лапкина, – искренне поблагодарил я, оживая.

И, правда, дышать сразу стало легче.

"Хм... товарищ Лапкина", – покатал я на языке и по-новому взглянул на Чернобурку, – "забавное совпаденье".

Светлана Витальевна прищурилась на меня с подозрением, потом, видимо, проняла что-то по моему лицу и погрозила пальцем:

– Даже не вздумай! Даже в мыслях!

– Эх... – тут я не выдержал, и рот мой расползся в непроизвольной улыбке, – а жаль!

– А то я не знаю, как меня в школе зовут, – проворчала Чернобурка, – и кто это запустил...

– Так-то ж любя... – прижал я ладони к груди.

– Клоун... – вздохнула она, – и за что тебя девушки любят?

Я промолчал, отведя взгляд в сторону.

– Ладно, – встряхнула Светлана Витальевна волосами, – работаем?

– Да, – меня действительно отпустило, – давайте.