Текст книги "Старая Москва. История былой жизни первопрестольной столицы"

Автор книги: Михаил Пыляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

«Подавайся по рукам! Легче будет волосам».

В противном случае они хватались за волосы.

Церковь Троицы в Полях была построена в 1657 году боярином М. М. Салтыковым, родным племянником матери царя Михаила Федоровича, впоследствии принявшим схиму под именем Мисаила Про этого Салтыкова рассказывает Яблочков⁹⁹, что он со своим братом Борисом до приезда государева отца, патриарха Филарета, из Польши пользовались мягкосердием и малоопытностью молодого царя, только и делали, что себя и родню свою богатили, земли крали и во всяких делах делали неправду, промышляли тем, чтобы при государевой милости, кроме себя, никого не видеть.

Они из личных выгод расстроили брак государя с девицей Хлоповой, оговорив ее в неизлечимой болезни. По приезде Филарета из Польши патриарх обнаружил преступления Салтыковых, сослав их в ссылку, мать их заключили в монастырь, поместья и вотчины отобрали в казну за то, что они государской радости и женитьбе учинили помешку. Но по смерти Филарета Никитича царь немедленно возвратил Салтыковых с прежними чинами.

До постройки церкви во имя Живоначальной Троицы Салтыковым здесь была прежде церковь во имя св. Георгия Победоносца, построенная, как полагают, каким-нибудь оправданным судом Божиим в знак благодарения.

При земляных работах в близлежащих к этой церкви домах найдена в разное время большая масса костей человеческих, хорошо сохранившихся парчовых лоскутков, башмаков и т. п. вещей, свидетельствующих, что здесь когда-то было большое кладбище.

Так, в 1825 году при рытье рвов на глубине семи аршин были найдены две каменные растреснувшие гробницы из цельных камней, с крышами из белой плиты, без надписей. Обе гробницы были сделаны в меру человека; в таких в древности погребали богатых и знаменитых умерших вместо нынешних склепов или могильных сводов. В одной из них видны были остатки длинных волос и подошвы от башмаков, а костей мало.

Много намогильных плит, камней и монументов было уничтожено повсеместно при церквах в 1722 году, когда в этом году последовал указ, по которому предписывалось «обретающиеся в Москве у приходских церквей, также и у монастырей положенные над гробами погребенных тамо человеческих телес камни, которые лежат неуравнено с землею, окопав, опустить в землю такою умеренностью, дабы оные с положением места лежали ровно, а ежели множество тех камней надлежащему уравнению будет неудобовместно, то излишние камни употребить в церковное строение». С этого времени, полагать надо, многие исторические могилы навсегда уничтожены.

В Китай-городе, в Юшковом переулке имеется церковь св. Николая, названная «У Красных колоколов». Храм этот построен в 1626 году, но стиль строения, как говорит И. Снегирев, гораздо древнее XVII столетия. Храм замечателен тем, что здесь похоронена голова мятежного Соковнина, посягавшего на жизнь Петра Великого; труп его был отвезен в убогий дом, но голову с честью похоронили его родственники при этой церкви. Название церкви «У Красных колоколов», потом «У Красного звона» и даже «У хороших колоколов» показывает, что она славилась еще за два века своими колоколами или звоном. Предание, будто она так названа от колоколов, покрытых красною краской, не имеет основания; звон красный – значит веселый, благозвучный, усладительный.

В Церковном Уставе звон на Святой неделе именуется «красным». Из древнейших колоколов на этой церкви уцелел только один замечательный полиелей; на стенках его отлиты в клеймах три лилии с буквами «Е. Т.» и сбивчивая надпись: «Expoir en tout… de ce cloche es Chenaem st. tas en fraci». Неизвестно, откуда и когда поступил этот древний колокол. Но известно, что во время счастливой войны царя Алексея Михайловича с Польшею во многие города России и даже в Сибирь были посланы вместе с поляками и литовцами и пленные колокола. Колокола на Руси делятся на царские, пленные, ссыльные, золоченые и лыковые.

Первые колокола при церквах на Западе введены в употребление в конце VI века. Изобретение колоколов приписывают Павлину, епископу Польскому, что в Кампанье; думают, что от этого и произошло латинское их название – Campena и Nola; во Франции они введены с 550 года. В XI веке построены в Аугсбурге при главном соборе обе колокольни, и на них повешены два больших колокола. В Париже при церкви Богоматери повешен большой колокол в 1680 году; он имел в окружности 25 футов и весил 310 центнеров. Но вылитый в Вене в 1711 году весил 334 центнера; один язык его в 8 центнеров и в длину 9 футов. Величайшим колоколом в Австрии считается ольмюцкий: вес его 358 центнеров.

Но все эти колокола перед колоколами на Иване Великом, на храме Спасителя и в Троицкой Лавре кажутся пигмеями, не говоря уже о том, который лежит в Кремле и носит название «Царь-колокол». Последнее название имел у нас в старину еще другой колокол, висевший в брусяном срубе между Ивановской колокольней и соборами Успенским и Архангельским Он был весом в тысячу пудов и отлит около половины XVI века. В него ударяли три раза, с большою расстановкою, в редких случаях: как, например, при смерти царя или патриарха. Впоследствии он был перелит с добавлением меди, назван «Праздничным» и повешен на пристройке к Ивану Великому.

Сведения о большом колоколе, лежащем в земле, близ Ивановской колокольни, крайне сбивчивы. Одни полагают, что обломок края у него произошел от неискусного литья; другие, напротив, уверяют, что он был отлит, поднят и висел под шатром на столбах, но от действия огня в случившийся пожар в 1737 году упал в яму, при чем вышиблен ему край ударившимся в него брусом. В записках графа Миниха находим о нем следующее:

«Вскоре потом, когда императрица вознамерилась вместо прежнего разбитого преогромного московского колокола, висевшего на Иване Великом, заказать вылить другой – в девять тысяч пуд, то и препоручено мне отыскать в Париже искусного человека, дабы сделать план колоколу купно со всеми размерениями. По сей причине обратился я к королевскому золотых дел мастеру и члену Академии Наук Жерменю, который по сей части преискуснейшим считается механиком. Сей художник удивился, когда я объявил ему о весе колокола, и сначала думал, что я шутил; но как после его уверил, что имею про то Высочайшее повеление, то он взялся сие исправить. Принесши ко мне план, вручил я его графу Головкину для отсылки; но колокол после отлит не по назначенному плану, а по другому, еще в две тысячи пудов тяжелее вышепоказанного веса. Он вылился весьма красиво и удачно, и стоял уже в готовности, чтобы поднять на колокольню, как, по несчастию, в бывший в 1737 году в Москве большой пожар, от упавшего на него разгоревшегося бревна расшибся».

Отливка колокола происходила в 1735 году по чертежам и моделям артиллерии колокольных дел мастера Ивана Федоровича Маторина, и вышла очень удачна. Колокол пострадал от пожара, жертвою которого сделалась большая часть Кремля. Пожар произошел во время обедни в день св. Пятидесятницы, от зажженной перед образом копеечной свечки женкою Марьею Михайловою, в доме отставного прапорщика Александра Милославского (с этого времени стала известна на Руси пословица «Москва от копеечной свечи сгорела»). Предположения о перелитии расшибленного уже колокола начались с 1747 года, брался его перелить мастер Слизов, который переливал другие колокола, находящиеся на Ивановской колокольне.

Потом еще в 1770 году архитектор Форстенберг придумал еще впаять вышибленный край в колокол, уверяя, что от этого нимало не пострадает звук колокола.

Царь-колокол превосходит своею величиною все известные колокола на земном шаре. Он первоначально отлит был с прибавкою меди от разбившегося Годуновского колокола и содержит в себе весу 12 327 пудов и 19 фунтов, вышиною в 19 футов и 3 дюйма, а окружностью в 60 футов и 9 дюймов; стены его толщиною равняются двум футам. С наружной стороны, вверху отлиты грудные изображения царской фамилии, а в средине – лики московских патриархов. Надпись на нем следующая:

«Блаженные и вечно достойные памяти вел. гос. царя и вел. кн. Алексея Михайловича, всея Вел. и Мал. и Бел. Руси Самодержца повелением к первособорной церкви Пресвятыя Успения Богородицы, слит был великий колокол осмь тысяч пуд меди в лето 1654 года; из меди сего благовестить начал в лето 1668 года и благовестил до лета 1700 года, в которое месяца июня 19 дня от великого в Кремле бывшего пожара поврежден… до 1731 г. пребыл безгласен. Благочестивейшие, самодержавнейшие вел… гос. имп. Анны Иоанновны, во славу Бога в Троице славимого в честь Пресвятые Богородицы к первособорной церкви славного Ее Успения отлит колокол из меди прежнего, осмь тысяч пуд колокола, пожаром поврежденного, с прибавлением материй двух тысяч пуд от создания мира в 7… от Рождества же по плоти Бога Слова 1734 года благополучного ее величества царствования в четвертое лето…»

Иван Великий служит колокольней для всех больших кремлевских соборов. На нем всех колоколов 34, из которых самых больших четыре. Замечательный из них «Праздничный», или «Успенский»; весу в нем 4 000 пудов. Отлит он Богдановым из старого, разбившегося при взрыве 1812 года. В этот колокол звонят в большие праздники и ударяют три раза по смерти государей. Этот колокол дает начало торжественному звону всех московских церквей в великую ночь перед Пасхой. Второй после него – «Реут», в 2 000 пудов, отлитый в 1689 году мастером Чеховым; в 1812 году он упал, но не разбился. Третий – «Вседневный», в 1 017 пудов, отлитый из старого в 1782 году, и четвертый – «Семисотенный», литый в 1704 году. Колокола эти работы русских мастеров – Богданова, Чехова, Завьялова и Маторина, но между другими есть здесь древнейшие иностранного литья. Торжественный большой колокол на храме Спасителя, весом 1 654 пуда, отлит на заводе Н. Д. Финляндского. По большей части все наши глашатаи общественного богослужения отлиты в Москве, Ярославле, Костроме и Вятке; но немало есть колоколов и иноземных, не только в России, но и в далекой Сибири. Так, один из колоколов Тобольской Богоявленской церкви, как гласит надпись на колоколе, отлил в Амстердаме Иван де Граве: «Ме fecit Jean Albert de Grave Amsterodami Anno Domini, 1719»; в том же Тобольске висит и «ссыльный» углицкий колокол, самый замечательный в историческом отношении. Он называется также «карноухий» – это тот самый, в который били в Угличе в набат по случаю умерщвления царевича Димитрия. Борис Годунов, не терпя изобличителей своего преступления, одушевленных – отправил в Пелым, а неодушевленного, с отсечением уха, сослал в 1593 году в Тобольск. Присланных благочестивыми царями в разные города колоколов насчитывается несколько десятков.

Имеются также еще колокола, как мы выше говорили, «золоченые». Таких небольших в городе Таре штук шесть; вызолочены они одним любителем церковного благолепия. Существуют еще колокола и лыковые: это тоже опальные, сначала разбитые, а потом перевязанные лыком; такой есть в одном из монастырей Костромской губернии.

На колокольне Ивана Великого некогда имелось несколько колоколов с историческим прошлым, но впоследствии они были перелиты; из таких переделанных в екатерининское время известен так называемый «Лебедь», он вылит был в 1532 году, на нем была надпись: «Hikiwas obraker 537» и напротив этих слов – по-русски: «Делал Никола», весу в нем 445 пудов. Другой такой колокол был перелит во времена царицы Анны, ранее он был вылит при царе Иване Васильевиче, в 1556 году, и назывался «Новгородским». Затем известны еще колокола: «Широкий», отлитый в 1679 году, затем «Слободский», вылитый в 1641 году, еще «Ростовский», вылитый в домовый Белогостинный монастырь при царях Петре и Иоанне Алексеевичах; из замечательных там же имеется колокол «Медведь», вылитый в Новом городе в 1501 году, затем два иностранной работы: один – без имени, другой – прозванный «Немчин»; после этих – колокола «Глухой», «Даниловской», «Марьинский», «Кореунский», «Новый» и многие другие.

Китай-город, как ближайший к жилищу царя, исстари был самым аристократическим местом; здесь стояли дома многих знатных сановников, бояр, дворян и именитых людей.

По тогдашним правилам, московские дворяне все были люди служилые, должны были постоянно жить в столице и не могли отлучаться из Москвы без царского отпуска под страхом жестокого наказания без всякой пощады¹⁰⁰. Но, чтобы облегчить им службу, царь приказал в 1653 году стольников, стряпчих, московских дворян и жильцов расписать в четыре перемены и до службы указал им быть в Москве, переменяясь по три месяца. Московские дворяне различались по чинам и должностям.

При родовом составе дворянского сословия лица из одного рода были постоянно в одних и тех же чинах. Так, самый первый чин боярина при Алексее Михайловиче получали только немногие представители знатнейших фамилий; члены этих фамилий поступали прямо в бояре, минуя чин окольничего.

Даже любимцев своих, большею частью из худородных, царь с трудом проводил до боярства. Второй чин окольничего возводился из родов менее знатных, окольничие были придворными, распоряжались при придворных церемониях. Третий чин – были думные дворяне; они назначались из добрых и высоких родов, «которые еще в честь не пришли, за причиною и недостижением»; последующие чины были: думные дьяки, спальники, стольники, стряпчие, московские дворяне, дьяки и затем жильцы.

Последний чин был самый многочисленный, их было до 2 000 человек; это были дети дворянские, дьячьи и подьяческие, они сидели на царском дворе для всяких посылок. Из них выслуживались в стряпчие, стольники и думные люди – они назначались начальниками к коннице, пехоте, к рейтарам и солдатам; все чины исполняли должности как придворные, так и другие. Котошихин говорит, что «всем боярских и окольничьих, и думных людей детям первая служба бывает при царском дворе такова же, только по породе своей одни с другими не ровны».

При царском дворе были царевичи касимовские и сибирские, крещенные в христианскую веру. Честью они были выше бояр, но в Думе не сидели, служба их была: когда в праздник царь идет в церковь, они ведут его под руки, и каждый день последние обязаны были быть у царя на поклонении; получали они от царя ежемесячно денежный корм; дети и внуки этих царевичей назывались тоже царевичами.

По взятии в плен семейства сибирского царя Кучума все семейство последнего содержалось в Посольском подворье в Китай-городе. Только одни потомки удельных князей назывались князьями. Котошихин говорит: «Царь московский не может никого пожаловать вновь князем потому, что не обычай тому есть и не повелось. Также не бывает и графов и вольных господ».

При пожаловании в дворяне не давали ни грамот на дворянство, ни гербов. Давались только грамоты на поместья и вотчины. Все чины обязаны были ежедневно съезжаться к царскому дворцу. Бояре, окольничие, думные и ближние люди приезжали каждый день рано утром к царю ударить челом. Государь с ними разговаривал, слушал дела, они стояли перед царем, а уставши, выходили сидеть на двор. Приезжали они к царю и после обеда, к вечерне. Они собирались все наверху, в передней палате, и ждали царского выхода из покоя.

Ближние же бояре входили прямо к царю в палату. Стольники, стряпчие, жильцы, московские дворяне, полковники, головы не входили в палату, оставались на крыльце пред палатами непокоевыми; другие же чины не имели права доходить и до этого места, оставались на площади, ожидая приказаний от царя. Так ежедневно толпились перед дворцом все чиновники.

Ко дворцу старики ехали в каретах, зимою в санях, молодые – верхом; не доезжая до царского дворца, вдалеке от крыльца, выходили из карет, слезали с лошадей и уже пешком шли к крыльцу. На царский двор не пускали лошадей, также не смели ходить по нем с оружием, и кто шел с оружием, того пытали и казнили.

Как мы уже сказали, дома бояр и ближних людей находились по большей части в Китай-городе. Котошихин говорит:

«Бояре и ближние люди живут в домах своих каменных и в деревянных без всякого устроения и призрения. И живут с женами и с детьми своими покоями, и держат в своих домах мужского и женского полу человек по 100 и по 200, 300, 500, и 1 000, сколько можно, смотря по своей чести и животам. Таким же образом и иных чинов люди держат в домах своих, кому сколько можно прокормить, вечных и кабальных, а некабальных людей в домах своих держать не велено никому».

О числе людей на боярских дворах можно судить по следующему. В 1653 году в Москве была моровая язва. На боярских дворах у Бор. Морозова умерло 343 человека, осталось 19, у князя А. И. Трубецкого умерло 270, осталось 8, у Н. И. Романова умерло 352 человека, осталось 134 человека и т. д.

Содержание значительного количества слуг при боярских домах в Москве, с одной стороны, вызываемо было необходимостью, так как бояре со своими людьми хаживали на войну и по наряду царскому обязаны были высылать более или менее значительное количество даточных конных людей навстречу иностранным послам, часто приезжавшим в Москву, а с другой – основывалось на честолюбии, потому что бояре за честь себе считали при езде по городу иметь человек пятьдесят слуг, предшествующих им пешком.

Жены бояр стыдились даже показываться на улицу без свиты в 20 или 30 слуг, они даже иначе не ходили к обедне в свою приходскую церковь. Историк Соловьев отмечает, что в Москве в XVII веке чем выше и обширнее был дом, тем опаснее он был для прохожего, не потому, чтобы сам владелец дома, боярин или окольничий, напал на прохожего и ограбил его, но у этого знатного боярина или окольничего несколько сот дворни, праздной и дурно содержимой, привыкшей кормиться на счет каждого встречного, будь это проситель к боярину или просто прохожий.

Разбои особенно усилились в XVII и в начале XVIII века. Как в глубине лесов, среди непроходимых болот, в ущельях, оврагах, так и в городах и в столице были шайки и станы разбойников. Шайки не были многочисленны, но всегда отчаянно дерзки в своих нападениях. Разбойники были из беглых холопов, бездомных горожан и обнищавших крестьян, но случалось, что в их страшное общество вступали люди и других сословий, потомки некогда славных родов. Так, известен был разбойник и смертный убийца князь Иван Лихутьев и товарищ его гор. Зарайска, дьячков сын Михаил Афанасьев. Действия их были ужасны, многих подробностей, сохранившихся в преданиях, и передать невозможно, до того они отвратительны и ужасны. Теперь проехать всю Россию из конца в конец – значит сделать прогулку, а было время, когда отправившегося за двадцать верст оплакивали как обреченного на верную гибель.

Путешественника в то время никакие предосторожности не спасали, если не от убийств, то, по крайней мере, от грабежа. С трепетом путник въезжал в пригородный лес, приближался к оврагу; из глубины леса или из оврага раздавался свист или крик, и не было спасения несчастному путнику. Названия многих оврагов – Греховый, Страшный, Бедовый – сохраняют ужасную славу их. Небезопасны были в то время для путешественника и некоторые постоялые дворы. Случалось, что нередко, остановившись в каком-нибудь доме на ночной покой, он успокаиваем был навек.

По Владимирской и Рязанской дорогам еще известны в устных рассказах похождения знаменитых воров и удальцов, как, например: Федотыча, Козьмы Рощина, Перфильича, Краснощекова и Веревкина; кто не слыхал, как Федотыч ходил один на сотню подвод обозных.

Про Веревкина, например, расскажут и покажут место, где он остановил многолюдную свиту богатого рязанского помещика Волынского и взял у него все, оставив ему только по расчету, сколько было нужно на проезд, на молебен и на свечу к чудотворной иконе. На этой дороге укажут место на крутой горе, где он спускал богатых купцов кубарями, и для примера двоих лихоимцев отправил за рыбными процентами на дно Оки.

Про этого Веревкина много рассказывали небылиц: так его, например, неоднократно окружала военная команда, но Веревкин выпивал заветный ковш вина и сам исчезал в том же ковше; в другой раз его совсем было схватили и связали, но вдруг вся изба обнялась дымом и пламенем. Долго и никогда, может быть, Веревкин не попался бы, если бы не изменила ему женщина: одна прелестница, выведав тайные чары Веревкина, выдала его. Это случилось во время Екатерины II. Удалец не стал, однако ж, ждать конца своей судьбы: он отравился. М. Н. Загоскин многие из чудес этого разбойника приписал разбойнику Рощину.

Шайку воров и убийц в Москве в XVII и XVIII веках еще составляли так называемые «кабацкие ярыги»; этот класс пьяниц был из людей хорошего происхождения – дворян и детей боярских, допившихся донага. Они жили во всеобщем презрении, толпились у кабаков, где просили милостыню.

Со введением Борисом Годуновым казенных кабаков, или «царевых», пьянство у русского народа сделалось поголовное. Чтобы положить границы такому неистовому пьянству в кабаках, правительство вместо их завело «кружечные» дворы, где продавали вино мерою не более кружек, но и это не помогало: пьяницы сходились толпами и пили там по целым дням или ходили в тайные корчмы или ропаты.

В этих притонах разврата вместе с вином были игры, продажные женщины и табак; последний в XVII веке был всенародно распространен на Руси. Русские получали его с Востока и отчасти от малороссиян.

Табак в России был строго запрещен, им торговали удалые головы, готовые из-за копейки рисковать всем. При продаже табаку его не называли настоящим именем, а условным названием, например, свекольным листом, яблочным и др. Табак курили не из чубука, а из коровьего рога, посредине которого вливалась вода и вставлялась трубка с табаком большой величины. Дым проходил через воду; курильщики затягивались до того, что в два-три приема оканчивали большую трубку и падали без чувств.

Несколько таких молодцов сходились «попить заповедного зелья-табаку» и передавали друг другу трубку до одуряющего действия.

Что же касается до чая, то последний только при царе Михаиле Федоровиче появился в первый раз в России, как редкость и новость. Он был прислан в дар царю от монгольского государя, и во второй половине XVII столетия знатные лица употребляли его как лекарство, приписывая ему целительную силу.

Иностранные вина, вроде мальвазии, бастр, алкан, венгерского, рейнского, романея, явились в Москве при дворе еще в XVI веке, но в следующем столетии в Москве завелись винные погреба, где не только продавали этих сортов вина, но туда уже сходились пить веселые компании.

В царствование Алексея Михайловича жили в Москве гораздо свободнее, чем прежде; Тишайший царь имел прекрасные качества души и покорял сердца своих подданных добротою и снисходительностью. Он удивлял своею милостью, но не пользовался правом сильного.

Иностранные писатели увековечили его имя хвалами. Рейтенфельс, бывший в Москве в 1670 году, когда царю было тридцать лет, описывает его наружность так: «Росту он среднего, имеет лицо полное, несколько красноватое, тело довольно тучное, волосы цвета среднего между черным и рыжим, глаза голубые, поступь величавая, на лице его выражается строгость вместе с милостью, взглядом внушает каждому надежду и никогда не возбуждает страха.

Нрав его истинно царский: он всегда важен, великодушен, милостив, благочестив, в делах государственных сведущ и весьма точно понимает выгоды и желания иностранцев.

Большую часть дня употребляет он на дела государственные, немало также занимается благочестивыми размышлениями и даже ночью встает славословить Господа песнопениями; на охоте и в лагере бывает редко, посты, установленные церковью, соблюдает строго.

В напитках очень воздержан и имеет такое острое обоняние, что даже не может подойти к тому, кто пил водку. Благотворительность царя простирается до того, что бедные почти каждый день собираются ко дворцу и получают деньги целыми горстями, а в большие праздники преступники освобождаются из темниц и, сверх того, еще получают деньги».

Мейерберг точно так же восхваляет человечный нрав царя. Он присовокупляет: «Истинно достойно удивления то, что, облеченный высшею неограниченною властью над народом, привыкшим безмолвно повиноваться воле своего владетеля и всяким действиям оной, царь сей никогда не позволял себе оскорблять кого-либо из своих подданных как лично, так и в имуществе или чести их. Хотя, подобно всем великим людям с живыми чувствами, он подвержен иногда порывам гнева, но и тогда изъявление оного ограничивается несколькими ударами или толчками».