Текст книги "Старая Москва. История былой жизни первопрестольной столицы"

Автор книги: Михаил Пыляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

 
Мне кажется, я вижу ее нежную тень,
Бродящую вокруг этого жилища,
Я приближаюсь, но тут же эта милая картина,
Причинив мне боль, исчезает без следа.
 

Тяжка и мучительна была утрата супруги для графа; до самой своей кончины он не мог вспомнить о ней без слез – память о графине увековечена в Москве постройкой Странноприимного дома с больницею и богадельнею, основанного по мысли ее графом Н. П. Покойная графиня отличалась широкою благотворительностью; ежегодно, по завещанию ее, выдавалась значительная сумма сиротам, бедным, убогим ремесленникам, на выкупы за долги и на вклады в церковь. После смерти графини Кусково совсем оскудело: граф еще при жизни ее перевел все оттуда в Останкино, даже зверинец графа оскудел – все ценные его олени были перебраны к столу, а борзые и гончие, как и охотничьи наряды, были проданы разным лицам, славившимся в ту пору охотою.

^{А. Кадоль. Шереметевская больница. 1825 г.}

К довершению всего и сам «Крез меньшой», как тогда называли графа Н. П., скончался в Петербурге 2 января 1809 года, снедаемый тоской по любимой супруге.

После смерти графа все его имение перешло к единственному его сыну, графу Дмитрию Николаевичу (род. в 1803, умер в 1871 году), не имевшему в то время шести лет.

Его опекуны во время долгой опеки все свозили, уничтожали и продавали даже с аукциона все движимое имение, все памятники, постройки, здания, сооружения и проч., прикрываясь недостатком средств для штата. Нашествие французов на Москву в 1812 году им пришлось тоже кстати. Ссылаясь на посещение неприятелем подмосковных имений Шереметева, они исписали огромные списки вещей, будто бы расхищенных или уничтоженных французами.

После графа Дмитрия Николаевича осталось двое сыновей, а потому по прошествии ста пятидесяти лет огромное богатство графов Шереметевых, ни разу не делимое, подверглось в первый раз дележу между наследниками и выделу вдовьей части.

Говоря о Кускове, нельзя пройти молчанием и села Троицкого графа П. А. Румянцева-Задунайского, которое живо напоминает также блестящие годы царствования Екатерины Великой.

До 1760 года история этой местности не представляет ничего замечательного, но с этого времени, когда оно перешло во владение графа Румянцева, для него настали лучшие годы.

Скоро там сооружена была церковь с двумя колокольнями, выстроен обширный дом, разведен сад, устроены огромные оранжереи, выкопаны пруды и проч. Графиня Мария Андреевна, мать Задунайского, особенно полюбила Троицкое и даже предпочитала его южным поместьям сына.

Август 1775 года особенно памятен для Троицкого; в это время императрица Екатерина II здесь праздновала Кучук-Кайнарджийский мир после своего десятидневного празднества в столице.

По преданию, государыня встретила там великолепный бал и народный праздник. Троицкое в то время представляло роскошную царскую дачу, вроде французского Версаля, где государыню окружал весь блестящий ее двор.

Министры, вельможи, полководцы, иностранные послы, несколько полков гвардии расположены были по окрестным полям и рощам Троицкого; тысячи народа пировали на празднике; для всех был стол и вино для всех лилось полной чашей. Верстах в двух от теперешней фермы старожилы указывали место под названием «Столы»; здесь праздник продолжался несколько дней.

Для государыни были разбиты роскошные шатры, в одном из них был накрыт обеденный стол; после стола царица слушала музыку, цыганские песни и смотрела на пляску.

Вечером после заревой пушки была иллюминация и фейерверк; по преданию, государыня отослала почетный караул, назначенный для нее, в лагерь за Кагульскую ферму, препоручив себя караулить народу, кочевавшему всю ночь в Троицком саду и селе.

Государыня, уезжая из Троицкого, изъявила желание, чтобы дом свой в имении граф назвал Кайнарджи, в память того, что здесь среди роскошного пира не забыт был и мир с турками. Кагулом же названа ферма, выстроенная в 1797 году графом Н. П. Румянцевым, старшим сыном фельдмаршала. Кагульская ферма в свое время была замечательная; здесь были собраны все русские растения и первые земледельческие орудия и машины. Управлял этой фермой знаменитый агроном Роджер, которому сельскохозяйственное искусство обязано введением особого плуга, изобретенного им.

После 1812 года все это образцовое хозяйство рушилось и луга заросли травой, и былое отошло в область преданий. Младший сын Задунайского, Сергей Петрович, впрочем, увековечил эти предания, поставив там памятник, который находится теперь в Фениной.

Вверху его стоит бюст императрицы, а ниже на белом мраморе надпись: «Кайнарджи»; под ним змея поднимает голову к трофеям Задунайского, но богиня Мира попирает змею и с пальмой в руке предстоит перед императрицей. На пьедестале памятника надпись: «От Екатерины дана сему месту знаменитость, оглашающая навсегда заслуги графа Румянцева-Задунайского».

В этом селе церковь сооружена в 1774 году графом П. А. Румянцевым, и, подновленная в 1812 году, до войны с французами, она была очень богата; при приближении неприятеля крестьяне, желая спасти церковную утварь, собрали с икон серебро и золото, сняли оклады, лампады и пр., все это зарыли в церкви под пол, за левым клиросом, и наскоро заложили плитою.

Но французы нашли клад, и уже через несколько месяцев после изгнания их оно было возвращено в Троицкое; одного серебра здесь было более 12 пудов. Но недоставало еще многого, в том числе ризы с иконы св. Николая и драгоценного ковчега.

На следующее лето случилось поправлять мост между Фениной и Троицком на Пехорке, и под ним, между свай из-под песка и ила, увидали ризу, и несколько дней спустя нашли и ковчег, зарытый в неглубокой рытвине, недалеко от села.

В старину в Троицком были лучшие огромные оранжереи, снабжавшие все рестораны и фруктовые лавки столицы редкими фруктами.

ГЛАВА IX

Большое количество садов в древней Москве. – Замоскворецкие сады. – Сад П. А. Демидова. – Заповедные вековые рощи. – Мерзляковский дуб. – Нескучное Орлова и Д. В. Голицына. – «Воздушный театр». – Жизнь Чесменского героя. – Шванвич. – Сад в Нескучном. – Манеж, карусели. – Алексей Орлов на похоронах Петра Ш. – Кончина графа. – Заслуги Орлова в деле коннозаводства. – Анекдоты. – Судьба Нескучного после смерти графа Орлова. – Село Остров. – Историческое прошлое этого имения. – Графиня Орлова-Чесменская. – Ее набожность. – Дочь графа Орлова, графиня Анна Алексеевна. – Благотворительность на монастыри. – Ее советник архимандрит Фотий. – Богатство Юрьева монастыря. – Послушница Фотина. – Проделки этой ханжи. – Кончина Фотия. – Могилы Фотия и графини А. А. Орловой-Чесменской. – Судьба села Острова.

Москва, по историческим преданиям, всегда красовалась своими рощами и садами. Прямо пред «очами векового Кремля» лежали «Садовники»; многие столетия смотрел на них Кремль, любуясь их зеленью; оттуда по ветру к нему навевался сладкий запах цветов и трав; там целые слободы заселялись только садоводами; к нему примыкала, как бы вдобавок, цветущая поляна (нынешняя Полянка) с прудами, рыбными сажалками, с заливными озерами и т. д.

Сады в урочище «Садовниках» были неприхотливы: в них не было ни регулярности, ни дорожек – одни только неправильные тропинки, и то не везде.

В этих садах вся праздная земля, не занятая деревом, кустом, грядой овощей, шла под сенокос хозяйский. Плоды старых садов московских обыкновенно приносили яблони, вишни, груши, малину, крыжовник (агрыз), смородину черную и красную; с белою смородиною и с земляникою на грядах долго, очень долго никто не был знаком из наших предков (первый в Москве землянику «Викторию» ввел доктор П. Л. Пикулин в конце сороковых годов). Малинники в то время были очень густы, почти непроходимы, в них захаживал непрошеный гость – «косолапый Мишка». По краям садов сажалась черемуха, рябина, по углам иногда засаживали орешник. От каждого сада, на более сырых местах, тянулись огороды, большею частью капустные.

^{А. Кадоль. Вид на Воспитательный дом. 1825 г.}

В числе замоскворецких садов и огородов были также огороды и сады царские. Самый главный царский сад был «Васильевский»; он от урочища «Подкопая» припирал по лугам к устью Яузы, там, где теперь Воспитательный дом; этот сад принадлежал Кремлю; его создателем был, если верить преданиям, Василий Дмитриевич, сын Донского. Это был первый садовод из наших великих князей; сад этот примыкал к рекам Москве и Яузе, был орошаем еще и по срединам своим речкой Сорочкою, протекающею через двор некогда Главного архива Коллегии иностранных дел.

При впадении этой Сорочки в устье рек была и мельница; на холмах Ивановских красовались сосновые рощицы. Татары, разгромив сады замоскворецкие, не коснулись садов васильевских.

Гроза отца Васильева – Димитрия, уже очень могучая, смирила их своевольство, и в новых садах васильевских они уже не бывали. Но зато впоследствии тут гарцевали поляки, и разгром постиг и эти сады, точно так, как и замоскворецкие при татарах. С лишком три века спустя после того большая часть лугов васильевских принадлежала уже богачу Демидову, и на одном из этих лугов построен им «Дом воспитательный».

Что же касается до сада строителя этого дома, Прокопия Акинфиевича Демидова, то он в екатерининское время в Москве был единственный: в нем было собрано около двух тысяч сортов⁴² одних редких ботанических растений. И по словам академика Палласа, который жил целый месяц для описания у Демидова, сад у последнего не имел в России соперника.

Сад Демидова находился за городом у самой Москвы-реки, близ Донского монастыря. Он был разбит в 1756 году; берег реки тогда был совсем неудобен для разбивки сада, и для этого работали здесь над разравниванием почвы целых два года по семисот человек рабочих в день.

Сад имел правильную фигуру амфитеатра; сперва владелец посадил в нем одни плодовые деревья, но потом засадил его ботаническими кустарниками и травянистыми растениями и построил здесь множество каменных оранжерей. Сад от двора и дома к Москве-реке шел уступами разной ширины и высоты, но длиною везде в девяносто пять сажен; самая верхняя площадка отделялась от двора прекрасною железною решеткою, которая имела около десяти сажен в ширину.

С правой стороны находились гряды с луковичными растениями, и тут же был устроен зверинец для кроликов, которые здесь переносили и зиму на открытом воздухе.

С левой стороны шли каменные грунтовые сараи, парники для ананасов. С уступа вел сход в семнадцать ступеней, выложенных железными плитами. Такие плиты были по всему саду; на второй площадке сада, имеющей более девяти сажен в ширину, находились гряды с многолетними и однолетними растениями, посаженными в грунте и горшках; с левой стороны находились гряды, обнесенные каменною стеною для плодовых дерев, а с правой стороны шли две кирпичные оранжереи, параллельные одна к другой, простирающаяся каждая на десять сажен в длину: одна была для винограда, другая – для ращения семян, а зимою – для многолетних растений. Второй сход вел к третьей площадке сада, гораздо большей, чем прежние две. Здесь были две оранжереи шириной во весь сад; в этих оранжереях стояли пальмы и деревья теплых стран.

На четвертой площадке опять были оранжереи. Наконец, пятая площадка сада была самая большая; на ней был большой пруд и птичник, обсаженный деревьями; тут содержались редкие птицы и животные, выписанные из Голландии и Англии. Здесь же стояли карликовые деревья, искусственно выведенные до очень малых размеров, не более аршина или двух – из таких здесь были березка болотная, курильский чай, ракитники и т. д. Для любителей и ботаников хозяином сада было дано дозволение собирать растения и составлять гербарии.

В старину окрестности Москвы славились своими заповедными вековыми рощами, и куда бы ни кинул взгляд свой путник – всюду встречал лесных гигантов. Один из таких вековых обитателей дубрав, впрочем, жив еще посейчас, и проезжий со станции Мытищи может его видеть, хотя он стоит в пяти верстах от железного пути. Этот гигант – «вяз», воспетый A. Ф. Мерзляковым, в известной народной песне:

 
«Среди долины ровныя, на гладкой высоте,
Цветет, растет высокий дуб в могучей красоте.
Высокий дуб развесистый, один у всех в глазах,
Один, один, бедняжечка, как рекрут на часах».
 

Только этот вяз у поэта почему-то назван дубом. Это предание нам передавал один из почтенных московских старожилов.

В конце царствования Екатерины II Москва, по свидетельству иностранцев, представляла какой-то ленивый, изнеженный, великолепный азиатский город, где, как величественные призраки, существовали все те, кто был некогда в силе, и все те, кто был в немилости или считал себя обойденным на известной лестнице почестей.

Все эти разукрашенные призраки былого величия колыхались в своих парадных покоях или двигались в восьмистекольных золотых каретах, запряженных восемью лошадьми, под тяжестию блестящих мундиров, с лентами, с бриллиантовыми ключами и т. д.

^{Карл Людвиг Иоганн Христинек. Портрет адмирала графа А. Г. Орлова-Чесменского}

В числе таких наших московских призраков златого прошлого в памяти нашей восстает утопающий среди чисто азиатской роскоши генерал-адмирал великой царицы граф Алексей Орлов-Чесменский, который живал в своем Нескучном; рядом с этим селом была дача князя Дмитрия Владимировича Голицына, а за его дачей – дача князя Шаховского. Император Николай купил Нескучное у дочери графа Орлова, графини Анны Алексеевны, за 800 000 ассигнациями.

Князь Голицын купил часть у Шаховского и принес в дар государю; таким образом, увеличенное Нескучное стало называться Александрией. Александровский дворец – это тот самый дом, в котором живал граф Орлов и давал свои праздники и пиршества для забавы своей единственной дочери.

В Нескучном долго существовал «воздушный театр» графа Орлова. Это было не что иное, как крытая большая галерея полукружием, а самая сцена была приспособлена так, что деревья и кусты заменяли декорации.

Еще в двадцатых годах нынешнего столетия два раза в неделю здесь бывали представления, по окончании которых пускали фейерверк.

Герой Чесменский доживал свой громкий славой век в древней столице; современник его, С. П. Жихарев, говорит: «Какое-то очарование окружало богатыря Великой Екатерины, отдыхавшего на лаврах в простоте частной жизни, и привлекало к нему любовь народную. Неограниченно было уважение к нему всех сословий Москвы, и это общее уважение было данью не сану богатого вельможи, но личным его качествам».

Граф А. Г. был типом русского человека могучей крепостью тела, могучей силой духа и воли; он с тем вместе был доступен, радушен, доброжелателен, справедлив и вел образ жизни на русский лад, тяготея ко вкусу более простонародному – эти-то качества и покоряли сердца всех московских жителей.

Другой современник графа, заслуженный профессор Московского университета П. И. Страхов, вот как описывает появление графа на улицах столицы:

«И вот молва вполголоса бежит с губ на губы: едет, едет, изволит ехать. Все головы оборачиваются в сторону, к дому графа А. Г; множество любопытных зрителей всякого звания и лет разом скидают шапки долой с голов, а так, бывало, тихо и медленно опять надеваются на головы, когда граф объедет кругом. Какой рост, какая вельможная осанка, какой важный и благородный и вместе добрый, приветливый взгляд! Такое-то почтение привлекал к себе любезный москвичам боярин, щедро наделенный всеми дарами: и красотой, и силой разума, и силой телесной».

Про Алексея Орлова говорили, что физическая его сила была настолько велика, что он гнул подковы и свертывал узлом кочергу. Про него рассказывали, что еще в юношеские свои годы только один человек в Петербурге мог одолеть его силой – это был лейб-кампанец Шванвич, отец того Шванвича, который пристал к Пугачеву и сочинял для него немецкие указы. Раз в доме виноторговца Юберкампфа, на Большой Миллионной улице в Петербурге, оба силача встретились. По рассказам, Шванвич справлялся всегда с Алексеем Орловым, но когда братья были вдвоем, то Орловы брали верх. Разумеется, они часто сталкивались друг с другом: когда случалось, что Шванвичу попадался один из Орловых, то он бил Орлова; когда попадались оба брата, то они били Шванвича. Чтобы избежать напрасных драк, они заключили между собою условие, по которому один Орлов должен был уступать Шванвичу и, где бы ни попался ему, повиноваться беспрекословно, двое же Орловых берут верх над Шванвичем, и он должен покоряться им так же беспрекословно. Встретившись, как уже мы сказали, в трактире с Орловым, Шванвич овладел биллиардом, вином и бывшими с Орловым женщинами. Он, однако ж, недолго пользовался своей добычей; вскоре пришел в трактир к брату другой Орлов, и Шванвич должен был, в свою очередь, уступить биллиард, вино и женщин. Полупьяный Шванвич хотел было противиться, но Орловы вытолкали его из трактира. Взбешенный этим, он спрятался за воротами и стал ждать своих противников. Когда Алексей Орлов вышел, Шванвич разрубил ему палашом щеку и убежал. Удар пришелся по левой стороне рта; раненый Орлов был тотчас отнесен к вблизи жившему здесь лейб-медику принца Петра, племяннику знаменитого Боергава, Герману Кааву; удар, нанесенный нетвердой рукой, не был смертелен. Орлов отделался продолжительной болезнью, но шрам остался на щеке, отчего Алексей Орлов и получил прозвание со шрамом (меченый).

Позднее, когда Орловы возвысились, они могли бы погубить Шванвича, но они не захотели мстить ему; он был назначен кронштадтским комендантом, и стараниями Орлова смягчен был приговор над его сыном, судившимся за участие в пугачевском бунте.

Алексей Орлов в молодости был победителем не только на каруселях, но всегда выходил победителем в кулачных боях и в состязаниях со всеми тогдашними рубаками.

Алексей Орлов был самым деятельным из братьев во время вступления императрицы Екатерины на престол. В ночь перед решительным днем он вместе с Бибиковым приехал в Петергоф, разбудил государыню и отвез ее в Петербург, исполняя должность кучера.

От быстрой езды лошади скоро были замучены; на дороге он встретил мужика с возом сена, у которого была свежая лошадь; Орлов предложил ему поменяться с ним, но последний отказался. Орлов вступил с ним в драку, осилил его, выпряг его лошадь и оставил ему свою замученную. Подъезжая к столице, путники встретили саксонца Неймана, которого тогда посещали многие молодые люди, и в том числе Орловы; Нейман, увидя своего друга Алексея, закричал ему по-приятельски:

– Эй, Алексей Григорьевич, кем это ты навьючил экипаж?

– Знай помалкивай, – отвечал Орлов, – завтра все узнаешь.

Впоследствии граф Алексей Орлов был вознагражден государыней больше всех своих братьев; к его обогащению тоже немало послужили и те морские призы, которые он захватил во время войны с турками. На его морскую экспедицию Екатериною было отпущено в его безотчетное распоряжение около 20 000 000 рублей, и современники уверяют, что значительная часть этой суммы перешла в его собственность.

Мы видим из истории, как он щедро и безрассудно распоряжался казенным добром. Так, чтобы представить страшное и величественное Чесменское сражение на четырех заказанных им картинах живописцу Геккерту, с различных точек зрения и в четыре последовательных момента, он взорвал на воздух близ Ливорно старое военное судно. Эти картины висят в Петергофском дворце, а гравюры с них сделаны на меди английским художником.

Граф Алексей Орлов, живя в Москве, любил выставлять свои богатства и свои знаки отличия перед изумлявшеюся толпою. Орлов в конце царствования Екатерины был одним из четырех сановников, имевших через плечо ленту ордена Георгия Победоносца⁴³. Выезды Алексея Орлова на гуляньях в Москве были необыкновенно пышны и торжественны.

Сад графа в Нескучном был расположен на полугоре, разбит на множество дорожек, холмов, долин и обрывов и испещрен обычными постройками в виде храмов, купален, беседок. Березовая кора стала, кажется, у него у первого употребляться на украшение для садовых построек, как об этом передают иностранцы.

Все памятники и постройки в этом саду напоминали подвиги и победы графа А. Г. Орлова. Летом ни одного праздника, ни одного воскресенья не обходилось без того, чтобы в саду графа не было каких-либо торжеств и празднеств. Представления на театре графа давались в его похвалу и прославленье. Образы Петра I, Екатерины II и Алексея Орлова, по странному сопоставлению, сменялись один другим, и хоры величали в хвалебных гимнах подвиги победителя турок. Самого графа представляли актеры в образе бога войны.

В манеже его «Нескучного» постоянно устраивались карусели, и не только вся аристократическая молодежь, но и дочь его, графиня Анна Алексеевна, со своими сверстницами, участвовала в них. Она изумляла зрителей, выдергивая на всем скаку копьями ввернутые в стены манежа кольца, а также срубая картонные головы с надетыми на них чалмами и рыцарскими шлемами.

Из сверстниц молодой графини здесь отличались княгини: Урусова (урожденная Хитрово), Гагарина, Н. Ф. Четвертинская, В. Ф. Вяземская и Щербатова. В этом же манеже ездил по утрам для моциона наш молодой историк Н. М. Карамзин.

Граф Орлов жил в Москве после смерти своего брата Григория; говорят, Орлов не мог выносить князя Потемкина. Спустя несколько лет, летом 1791 года, граф приехал в Петербург для присутствования в Петергофе на празднествах в день восшествия на престол. На празднестве граф был угрюм и недоволен; после праздников граф уехал обратно в Москву и, пока жива была Екатерина II, никогда уже не приезжал в Петербург.

По смерти государыни Алексей Орлов обязан был посетить Петербург при совершенно иных обстоятельствах, чем прежде. Император Павел вступил на престол и тотчас же вызвал графа Алексея Орлова в Петербург.

Легко себе представить, с каким тяжелым чувством он уехал из Москвы и прибыл в Петербург, чтобы явиться перед очи императора. Аудиенция происходила при закрытых дверях; слышен был только горячий разговор. Граф вышел из кабинета императора сильно прихрамывая; Орлов в то время страдал подагрой.

Спустя несколько дней, при погребении императора Петра III его видели еще больше хромавшим. При торжественном принятии праха Петра III из Александро-Невского монастыря и перенесении из монастыря в императорский Зимний дворец и из дворца в крепость, граф должен был идти перед гробом и нести императорскую корону. Не нужно быть очень чувствительным, как говорит очевидец этого случая Гельбиг, чтоб содрогнуться, живо представив себе настроение, в котором должен был находиться Орлов.

«Один из первых чинов при императорском дворе, уже в глубокой старости и в болезненном состоянии, он должен был сделать пешком трудный переход более чем в три четверти часа и на всем этом пути был предметом любопытства, язвительных улыбок и утонченной мести!»

После погребения императорской четы Петра III и Екатерины II Орлов должен был немедленно уехать, что он охотно и исполнил. При коронации в Москве, когда новый император прибыл в столицу, Орлов с трудом получил разрешение ехать за границу и отправился в Дрезден.

Граф хотел навсегда поселиться в Саксонии и здесь торговал себе поместье, но саксонское правительство, не желая ссориться с тогдашним Русским двором, крайне чувствительным к малейшим оскорблениям, постаралось отклонить его от намерения купить имение.

По смерти императора Павла граф возвратился в Москву, где и умер в 1808 году; Орлов скончался в самый Рождественский сочельник, и день отпевания тела его был днем сетования целой столицы. Графа отпевали в церкви Положения Риз Господних, близ Донского монастыря. При выносе гроба сотни тысяч людей, с открытыми головами и со слезами на глазах, творили молитву, a крепостные люди плакали навзрыд.

Так любили москвичи графа за его приветливость и благотворительность. В день похорон графа восьмидесятилетний сержант, чесменский герой тоже, – Изотов, тридцать лет служивший в доме графа Орлова и спасший ему однажды жизнь, был в числе провожавших тело, помогал опустить гроб в могилу и тут же мгновенно умер. Дома графа сохранились в целости от неприятельского разорения в 1812 году; в старом доме, где всегда живал покойный, устроена была городская больница; другой, новый дом, сделался царским дворцом; его любимые имения, село Остров и село Хреновое, поступили в состав государственных имуществ.

По смерти графа был уничтожен один его бег под Донским, и две китовые кости тогда же поступили в Московский университет (последние тоже уцелели от пожара 1812 года и сохраняются посейчас).

Граф А. Г. Орлов, как известно, знаменит также своими заслугами в деле российского коннозаводства – почин кровного коннозаводства и тесно связанного с ним скакового дела положен им в Москве в 1785 году.

Граф в этом году завел в столице публичные скачки на призы, ранее того выписал из Англии лучших скакунов и из Аравии – редких производителей. Известный знаток конского дела П. А. Дубовицкий говорит, что орловский рысак усовершенствован был графом по строго задуманному им плану, причем он доказал фактами, ссылаясь на другие заводы наших вельмож (и особенно на обширный Серебряно-Прудский завод графа Шереметева), имевшие те же богатые и разнообразные типы всех европейских и азиатских пород, что хотя они и производили весьма хороших лошадей, но не имели определенного типа, какой выработал граф Орлов, а потому все произведения этих громадных заводов исчезли бесследно.

Через искусное сочетание арабской и английской кровей граф вывел и тип верховой лошади – такой тип, какой известен в лице его знаменитого «Свирепого», который не гнулся под девятипудовым богатырем-вельможей, когда он, залитый золотом и бриллиантами, красовался на гуляньях в Москве, выезжая в пышных поездах с огромной свитой, составлявшею нечто среднее между восточною роскошью и средневековою торжественностью рыцарских турниров.

Проживая все царствование императора Павла I в Дрездене, граф и там удивлял немцев своими выездами; особенно любовались последние его кобылами «Арфой» и «Амазонкой»; другие любимые его две лошади были «Потешный» и «Каток»: первую граф подарил князю Голицыну, а второй по наследству достался генералу Алексею Алексеевичу Чесменскому.

До самого нашествия Наполеона они не переставали по зимам спорить между собою на москворецком беге и, при всей своей старости, не встречали себе соперников. Граф, помимо лошадиной охоты, имел и псовую для истребления волков, тревоживших его табуны; граф сам вел собственноручно родословные своих собак; у него также были почтовые голуби, летавшие с письмами в его Хатунскую волость за 70 верст из Москвы.

Известны еще посейчас орловские бойцовые гуси, а также и орловские канарейки с особенным напевом. По рассказам, граф был необыкновенно хлебосолен и приветлив.

К его обеду ежедневно могли приезжать находившиеся в Москве дворяне, хотя бы с ним и незнакомые, но для этого они должны были быть в дворянском мундире.

Если же приехавший незнакомый был в партикулярном платье, тогда граф спрашивал у него: «От кого вы, батюшка, присланы», и когда незнакомец называл себя, тогда граф извинялся, что не разглядел, ибо по старости уже плохо видит.

Этим граф давал разуметь, что всякий, но только русский дворянин, имеет право на его хлебосольство. По воскресеньям у него обедало от 150 до 300 человек.

Со смертью графа Алексея Орлова его Нескучное пришло в упадок. Дочь его, графиня Анна Алексеевна, была так потрясена потерей отца, что дала обет перед образом не знать уже более никаких светских удовольствий.

Узнав о кончине отца, она впала в обморок, в котором пробыла четырнадцать часов. Нескучное в тридцатых годах, по словам бытописателя Москвы, было таким местом, где порядочные люди боялись прогуливаться.

Сад Нескучного сделался сборным местом цыган самого низкого разряда, отчаянных гуляк «в полуформе», бездомных мещан, ремесленников и лихих гостинодворцев, которые по воскресным дням приезжали сюда пропивать на шампанском и полушампанском барыши всей недели, гулять, буянить, придираться к немцам, ссориться с полуформенными удальцами и любезничать с «дамами».

Вот как рисует там картину гуляющих Загоскин:

«На каждом шагу здесь встречались с вами купеческие сынки в длинных сюртуках и шалевых жилетах и замоскворецкие франты в венгерках; не очень ловкие, но зато чрезвычайно развязные барышни в кунавинских шалях, накинутых на одно плечо, вроде греческих мантий. Вокруг трактира пахло пуншем, по аллеям раздавалось щелканье каленых орехов, хохот, громкие разговоры – разумеется, на русском языке, иногда с примесью французских слов нижегородского наречия: «Коман ву портеву требьян! бон жур! мон шер!» и т. д.

Изредка вырывались фразы на немецком языке, и можно было подслушать разговор какого-нибудь седельного мастера с подмастерьем булочника, которые, озираясь робко кругом, толковали между собою о действиях своего квартального надзирателя, о достоверных слухах, что их частный пристав будет скоро сменен, и о разных других политических предметах своего квартала».

С изгнанием цыганских таборов из Нескучного и уничтожением распивочной продажи все это воскресное веселое общество переселилось в разные загородные места и в особенности в Марьину рощу.

У графа Алексея Григорьевича Орлова было еще другое подмосковное село – Остров, лежащее от столицы в двенадцати верстах. Село это некогда было известно под именем «Дворцового села»; оно уже в 1328 году в духовной грамоте Ивана Даниловича Калиты упоминается.

Затем известно, что при царе Василии Ивановиче здесь стоял княжеский терем; в 1547 году здесь живал еще молодой грозный царь Иван Васильевич, и здесь, по сказаниям псковского летописца, во время Петрова поста, когда к нему пришли посланные от псковичей 70 человек выборных с жалобою на своего наместника князя Турунтая Пронского, государь, не выслушав и не разобрав дела, «разгневался на псковичей, обливал вином горячим, палил бороды и волосы, да свечу зажигал и повелел их покласти нагих на землю; и в ту пору на Москве колокол-благовестник напрасно (неожиданно) отпаде и государь пойде к Москве, а жалобников не истял (не погубил)».

Позднее видим, что царь Алексей Михайлович ходил в поход в село Остров: тишайший государь останавливался в Острове, когда ходил в монастырь у Николы на Угреше. После село Остров принадлежало при Петре всесильному тогда вельможе, князю Меншикову, и уже при императрице Елизавете Петровне оно приписано было к комнате великого князя Петра Феодоровича. Императрица Екатерина II всемилостивейше пожаловала его графу А. Г. Орлову в потомственное и вечное владение; в год пожалования, в 1767 году, в сентябре месяце почтил своим посещением нового владельца великий князь Павел Петрович, где и кушал в доме графа.