Текст книги "На своем месте (СИ)"
Автор книги: Михаил Казьмин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Вот тут-то передо мной и встал вопрос: а имело ли вообще место похищение бумаг как таковое? Нет, с выносом их из дома вопроса нет, тут остаётся только согласиться с Мякишем – бумаги вынесены и вынес их Родимцев. Но вот крал ли он их, это, знаете, как ещё посмотреть… Чтобы теми бумагами завладеть, требовалось извлечь их из запертого портфеля, а сам портфель вытащить из запертого несгораемого шкафа, правильно? Правильно. Ключ от шкафа и ключик от портфеля Смирнов всегда держал при себе? При себе. Но почему же тогда не было при Иване Фёдоровиче тех ключей, когда с ним удар приключился? А их ведь не было, потому как пока слуги под командованием Ангелины Павловны хлопотали вокруг хозяина, Родимцев те самые ключи уже использовал по прямому назначению! Нет, могло, теоретически, выйти и так, что при упомянутых хлопотах кто-то ключи у Ивана Фёдоровича выкрал, да Родимцеву потом и передал, но именно что теоретически – провернуть такое на виду у остальных четверых человек, что вокруг Смирнова суетились, было бы до крайности затруднительно, если вообще возможно. А что из всего этого следует? А то, что сам же Смирнов ключи Родимцеву и отдал, причём заранее – говорила же Красавина, что чувствовал он себя в тот день не лучшим образом уже и до несчастья. Стало быть, ничего Родимцев и не крал, а исполнял хозяйскую волю. Причём подготовился Смирнов к такому заранее, разместив в доме глушители поисковых артефактов с таким расчётом, чтобы защитить от обыска не только собственный кабинет, но и комнату Родимцева. Наверняка и распоряжение соответствующее дал любимому слуге, и тоже заранее.
А слугой-то, выходит, Родимцев оказался не только любимым, но и верным. Не зря, получается, Смирнов ему доверял, не зря и выделял его среди прочей прислуги. И если получится выяснить причины такого благоволения хозяина и такой верности слуги, дело будет в тот же час и раскрыто…
Глава 25
Начистоту
Ладно, хорошо, дело будет раскрыто, бумаги найдутся и вернутся… А куда, кстати? Ну, куда-нибудь да вернутся, пока не возьмусь гадать, куда именно. В кабинет Смирнова, если Иван Фёдорович от удара оправится, или в Палату тайных дел, если исход для издателя окажется неблагоприятным, может, и в какой тайный архив. Хорошо бы, конечно, те бумаги перед этим их возвращением неведомо куда почитать самому – наверняка что-то интересное для меня в них найдётся. Но вот что?
Помнится, Мякиш говорил, что там и моя скромная особа может быть упомянута. Не удивлюсь, если так оно и окажется, но хотелось бы всё-таки убедиться лично. Неплохо было бы и с другими вопросами касательно тех записей Смирнова разобраться. С какими? Ну, прежде всего, предполагает Михаил Дорофеевич, что обо мне там что-то написано, или же знает. А ежели знает, сразу встаёт вопрос: а откуда, собственно? Вроде Павлов, секретарь Смирнова говорил, что содержание записей ему неизвестно, а он-то сам как раз из тайных… Хотя чин у Мякиша всяко повыше, нежели у Павлова, стало быть, Михаил Дорофеевич может иметь какое-никакое представление о том, что там написано, и без того, чтобы те записи видеть. В любом случае, есть тут, над чем задуматься.
Вот только какой, спрашивается, вообще смысл в этих моих умствованиях, если тайные ограничили моё участие в розыске какими-то совсем уж неопределёнными рамками? Просят иногда узнать что-то у госпожи Красавиной, рассказывают мне новости розыскных действий, но меня самого к тем действиям если и подпускают, то на слишком уж почтительное расстояние и крайне редко. Зачем я вообще им при таком-то раскладе? Но нет, понимаешь, тот же тайный исправник Мякиш заходит время от времени, делится известиями… Надо будет в следующий раз вытащить его на откровенный разговор, если, конечно, Михаил Дорофеевич опять не спрячется за приказы начальства, в суть тех приказов меня вовсе не посвящая. Ладно, пёс бы с ними, с тайными, мне и без них есть чем заняться.
Да уж, есть. Архитектор Клингофер закончил проект строительства в Сокольниках. Я и Васильковы пришли в полный восторг – Антон Адольфович в очередной раз показал, что светилом зодчества в Царстве Русском его считают с полным на то основанием. Да, в его исполнении будущая больница смотрелась больше похожей на дворец, но для здешней архитектуры оно вполне нормально. В бывшем моём мире, кстати, дело с этим обстояло точно так же – вспомните хотя бы институт Склифосовского. Тоже ведь сразу как больница и строился, а на вид – дворец дворцом. Конечно, следовало показать проект ещё царевне Татьяне и царевичу Леониду, как и Варе с Оленькой, но я взял на себя смелость дать дозволение на начало земляных работ, благо, снести старые постройки на выкупленной земле уже успели. Вот вернутся в Москву мои и Леонид с Татьянкой, тогда и утвердим, но копать-то можно уже сейчас, а раз можно, то и пора. Впрочем, Антон Адольфович уверял, что при правильной организации работ к наступлению зимы уже можно будет начать возводить стены, а будущим летом строительство к общей радости благополучно и завершить. И одними уверениями тут не обошлось – план работ Клингофер сам же и составил, и даже согласовал его со старостами артелей землекопов и строителей, как и с городскими властями. А уж кому следить за тем, чтобы план соблюдался, найдётся – если что, я и сам смогу, но, думаю, хватит и Васильковых.
Провёл я целый день и на заводе, лишний раз убедившись, что дела идут вполне неплохо. Да, столь больших заказов, как недавно от Палаты казённых имуществ и братьев Антифеевых, пока не было, но мы и с исполнением названных ещё полностью не закончили. Зато заказов небольших Келин сумел набрать немало, да и выпуск артефактов попроще и подешевле тоже себя оправдывал – долго они у нас на складе не залёживались. Управляющий тем не менее на лаврах отнюдь не почивал, продолжая искать и, что особенно приятно, находить выгодные заказы. Мы с Павлом Сергеевичем прошлись по всем цехам, заглянули в заводскую контору, не обошли своим вниманием склады и прочие заводские помещения, убедившись, что всё работает, как оно и нужно, отобедали в заводской столовой, где тоже обнаружили полный порядок, обсудили за долгим чаепитием дела на ближайшее будущее, и с завода я убыл в самом прекрасном расположении духа. В том же благостном состоянии я проснулся следующим утром, с удовольствием позавтракал и даже явление тайного исправника Мякиша воспринял как событие не то чтобы совсем уж приятное, но и определённо не плохое.
От вина тайный исправник снова отказался, не иначе как по привычке, по той же привычке предложение кофею принял с благодарностью, кажется, даже искренней.
– Скорого улучшения состояния Ивана Фёдоровича доктор Шиманский не обещает, – начал Мякиш с новостей о виновнике, если можно так выразиться, торжества, – но об избежании опасности для его жизни говорит вполне уверенно. Боюсь, однако, дожидаться, пока сам Смирнов сможет отвечать на наши вопросы, мы возможности не имеем.
– А куда вы так спешите? – поинтересовался я. – По-прежнему полагаете, что Родимцев передаст бумаги за границу?
– Пока что таковой возможности исключать не следует, – Мякиш неопределённо качнул головой, – однако чем дальше, тем сложнее ему будет это сделать. За посольствами и консульствами мы уже самым внимательным образом наблюдаем, как и за их служащими, здания дипломатических миссий покидающими. Встретиться с ними незаметно для нас Родимцев не сможет, и наши люди в такую встречу немедленно вмешаются. Не в том тут беда, Алексей Филиппович…
– В чём же тогда, Михаил Дорофеевич? – поспешил я воспользоваться словоохотливостью собеседника.
– Найти Родимцева мы пока никак не можем, – посетовал Мякиш.
– Мне кажется, Михаил Дорофеевич, по поводу Родимцева я вам могу кое-что подсказать, – Мякиш показал самый неподдельный интерес, даже чашку на стол поставил. – Но прежде хотелось бы прояснить у вас несколько важных для меня вопросов.
– И каких же, Алексей Филиппович? – похоже, в голос тайный исправник вложил всю доброжелательность, какая на сей момент у него имелась, но и некоторой настороженности скрыть не смог.
– В каком качестве видите вы моё участие в деле? – упоминание трудностей, с коими столкнулись тайные, представлялось мне более чем подходящим поводом для разговора начистоту. – Простите, Михаил Дорофеевич, но я пока не наблюдаю настоящей вашей заинтересованности в этом моём участии. Не о вас лично я говорю, прошу ещё раз прощения, но о Палате тайных дел в целом. И, опять-таки простите, если вы пожелаете отговориться приказами свыше, будьте лучше так добры промолчать, я это уже не раз слышал. Не посчитайте мои слова проявлением невежливости, но складывается у меня впечатление, что начальство ваше желает использовать меня втёмную, а я такого отношения к себе не приемлю.
– Строго между нами, Алексей Филиппович, – ответил Мякиш не сразу, но и сильно долго над ответом своим не думал, – но моё начальство не вполне себе представляет, как вас применительно к этому делу воспринимать. С одной стороны, не хотелось бы оставлять без пользы для нас неоднократно проявленные вами выдающиеся способности к розыску, с другой же, вы в деле этом лицо заинтересованное, причём расценивать ваши интересы можно по-разному. Опять же, родство ваше с семьёю государя Фёдора Васильевича не забываем. Что именно государь по поводу вас его светлости сказал, мне, как вы сами понимаете, неведомо, но я имею указание препятствий вам в ознакомлении с ходом розыска не чинить, однако к самому розыску вас без крайней на то необходимости не привлекать.
Упомянутая Мякишем «его светлость» – это, надо полагать, князь Свирский, главнозаведующий Палатой тайных дел. Значит, указание ограничить меня в действиях при отсутствии ограничений в знаниях, дано тайному исправнику с самого верха палатной иерархии. Но, должен сказать, вышло занятно – ответ Мякиша на первый вопрос побудил меня вторым задать вопрос совсем не тот, что я заранее собирался.
– Что ж, Михаил Дорофеевич, я очень вам благодарен и признателен за вашу откровенность, – благодарность моя была непритворной, столь честного и прямого ответа я от тайного исправника не ожидал. Теперь пришло время и непредвиденного вопроса: – А вы лично, Михаил Дорофеевич, хотели бы, чтобы та самая крайняя необходимость, без коей меня к розыску привлекать не следует, наступила?
– Не скажу, Алексей Филиппович, чтобы так уж сильно хотел, но, честно говоря, было бы, пожалуй, неплохо, – Мякиш еле заметно улыбнулся. – Вы умеете находить решения даже в крайне затруднительных случаях. С супругой майора Лугового вы, помнится, вывернулись до крайности ловко, узнав всё, что вам нужно было, однако же моё условие ничуть не нарушили. [1]
– И снова примите мою искреннюю признательность, Михаил Дорофеевич, – я уже начал опасаться, не скрывается ли за неожиданной искренностью тайного исправника какая-то неведомая мне пакость, но останавливаться было поздно. – Вместе с последним вопросом: почему вы полагаете, что моё имя названо в пропавших записях Смирнова?
– Вот тут, Алексей Филиппович, мне бы промолчать, как сами вы в начале нашей беседы и просили, – намёк на начальство вышел у Мякиша не особо изящным, зато более чем понятным, – но вы же должны понимать причины такого интереса Ивана Фёдоровича к вашей особе.
– Как и то, что в удовлетворении этого своего интереса господин Смирнов вышел за установленные вами границы? – с самым невинным видом спросил я.
Мякиш молча кивнул – медленно и многозначительно. Ну да, нечто подобное я и раньше предполагал, да и сам же тайный исправник мне то же самое в прошлый раз дал понять, а теперь вот подтвердил, пусть и снова без слов. Честно говоря, с чего бы вдруг Мякиш так разоткровенничался, я и близко не представлял, однако же столь небывалая для него открытость явно заслуживала поощрения. Вот я и пересказал, причём весьма обстоятельно, Михаилу Дорофеевичу свои соображения относительно Родимцева – и о том, что записи Смирнова он забрал не просто с дозволения самого Ивана Фёдоровича, но почти наверняка по его прямому распоряжению, и о том, что выгоду от тех записей искать будет Родимцев не за границею, а в Москве, и что выявление истинных причин хозяйского благоволения к Родимцеву даст ключ как к розыску его самого и вынесенных им из хозяйского дома бумаг, так и к выявлению цели и смысла произошедшего.
– Никакого изъяна в ваших, Алексей Филиппович, рассуждениях я не вижу, – на сей раз задумчивость тайного исправника продолжалась довольно долго. – Однако вынужден заметить, что выявить эти причины у нас получится, лишь дождавшись возвращения к господину Смирнову рассудка и речи. Столько ждать, боюсь, мы не сможем.
– Ну почему же лишь так? – Я тоже не терял времени, пока Мякиш раздумывал, и пришла мне в голову интересная мысль. Если тайный исправник клюнет на мою задумку, то и как поднести её начальству своему так, чтобы оно дозволило ему поступить именно таким образом, придумает. – Есть и другой способ…
– Какой же? – оживился Мякиш.
– Не буду гадать на кофейной гуще, – ага, это я, пожалуй, неплохо придумал упомянуть кофейную гущу за распитием кофею, – но кажется мне, что вашему, Михаил Дорофеевич, ведомству сподручнее шпионов и заговорщиков ловить, нежели по делам частных лиц проводить розыск. У вас и людей в городе меньше, и привычки у них работать с такими делами нет, даже осведомители ваши совсем к иной публике принадлежат.
– И с кем это вы, Алексей Филиппович нас сравниваете? – ревниво спросил Мякиш. Конечно же, всё тайный исправник уже понял, и понял правильно, но вот надо ему зачем-то, чтобы это сказал именно я. А я что, я скажу, ничего со мной от того не сделается…
– Как это с кем? – подчёркнуто деланно удивился я. – С губною стражею и губным сыском, разумеется!
– И как вы это себе представляете? – Мякиш недоверчиво ухмыльнулся.
– Есть такой очень толковый сыщик, старший губной пристав Шаболдин Борис Григорьевич, – начал я. – Впрочем, вы, Михаил Дорофеевич, и сами с ним знакомы. И, кстати, в некотором долгу у него. Да, я понимаю, что дом Смирнова не на той земле стоит, где Елоховская губная управа закон охраняет, но кто помешает вашему начальству договориться с Московской городской губной управой, чтобы она именно Шаболдину розыск поручила и соответствующие распоряжения на место дала? Лучше ведь будет, если совсем новых людей в дело посвящать не придётся, не так ли? Я, кстати, тоже с Борисом Григорьевичем совместно действовать привык…
– А Шаболдин ваш с меня «Иван Иваныча» себе затребует, – недовольно буркнул Мякиш.
– И правильно сделает, – подтвердил я. – Потому как в отношении названного вами лица имеются вполне обоснованные подозрения в совершении им убийства. – Подумав немного, я решил пойти на риск и представить тайному исправнику способности Шаболдина в наиболее выигрышном свете: – Внимание его светлости князя Свирского к следованию законам нравственности вызывает, несомненно, должное почтение, однако есть и закон писаный, перед которым господин Тихонов должен ответить в суде.
– Тихонов⁈ – изумился Мякиш. – Откуда вы знаете?
– От Бориса Григорьевича, – только бы всё вышло по-моему, иначе с Шаболдиным мы рассоримся насмерть, только бы вышло! – Розыск Ефросинии Крюковой, простите, теперь уже Тихоновой, служившей в доме моего отца и неведомо куда пропавшей, как раз Шаболдин и вёл.
– А как вообще, Алексей Филиппович, вы себе представляете отдачу под суд такого человека? И заодно отправку его на каторгу? – вкрадчиво осведомился Мякиш.
– А что, начальство ваше не сумеет убедить Судебную палату провести суд над ним в закрытом заседании? – парировал я. – И заодно разъяснить Тихонову, какие неприятности последуют для него, если он в суде позволит себе наговорить лишнего? И почему же обязательно на каторгу? Можно же и к тюремному заключению приговорить, а отбывать его он у вас же и будет. И делать то же самое, что делает сейчас. А молодая жена подождёт, потому как перед Богом клялась мужу в верности. Кстати, за хорошее поведение можно им время от времени и свидания дозволять…
Мякиш поглядел на меня, как будто увидел вдруг на моём месте какую-то неведому зверушку. Впрочем, сам я смотрел на него точно таким же слегка ошалелым взглядом – Тихонов что, ничего им про сталинские «шарашки» [2] не рассказывал⁈
Молчал и думал тайный исправник минут, наверное, пять. Я терпеливо ждал и никаких попыток поторопить его не предпринимал. Пусть дозреет, пусть решение его будет осознанным и продуманным. Хорошо бы ещё, конечно, и правильным, но это уж как получится. Я, по крайней мере, искренне полагал, что сделал для того всё, что мог.
– Обещать вам, Алексей Филиппович, я могу то же самое, что и тогда с Татьяной Луговой, – я даже вздрогнул, когда Мякиш наконец заговорил. – Я доложу ваше предложение начальству и буду просить его это предложение принять. Вы меня убедили. И прошу прощения, но откладывать я не стану, а потому прямо сейчас вас и покину. Благодарю за кофей, он был превосходен.
Ради такого случая я не стал важничать и проводил гостя аж до ворот.
[1] См. роман «Семейные тайны»
[2] Жаргонное название закрытых научно-исследовательских учреждений и конструкторских бюро в системе НКВД СССР во времена правления И. В. Сталина, где осуждённые учёные, конструкторы и инженеры работали по специальности
Глава 26
Искать надо умеючи
Неожиданно свалившимися на него начальственными милостями старший губной пристав Шаболдин был одновременно обрадован и озадачен. Обрадован, потому как Московская городская губная управа поставила его старшим от губного сыска в совместном с Палатой тайных дел розыске Родимцева, выдав приставу на руки соответствующую бумагу, предписывавшую всем чинам губной стражи и губного сыска оказывать ему всяческое содействие, и озадачен, потому как столь высокое доверие следовало только и исключительно оправдывать, никакими же неудачами отнюдь не омрачать.
Засев в кабинете Шаболдина в Елоховской губной управе (менять своё месторасположение Борис Григорьевич не пожелал), мы с Шаболдиным и Мякишем уговорили полувёдерный [1] самовар чаю с изрядным количеством пряников да баранок и в итоге явили миру плоды своей мудрости, приняв в ходе оживлённого обсуждения известных нам событий несколько важных решений. Не стану, впрочем, утверждать, что мир так уж сильно нашей мудростью впечатлился, но самим нам принятые решения представлялись правильными, а главное – вполне осуществимыми.
Итак, поиск Родимцева мы полагали необходимым вести по трём основным направлениям. Во-первых, стоило порыться в прошлом нашего беглеца. Всё-таки он до поступления в службу к Смирнову успел прожить семнадцать лет и прожил их не в пустыне, поэтому вероятность того, что он спрятался у кого-то из старых своих знакомых или родни, представлялась довольно высокой. Во-вторых, человек Родимцев молодой, а значит, наверняка либо сердечную привязанность имел, либо ходил по девкам, так что и к этой стороне его жизни следовало присмотреться повнимательнее – мог же и у зазнобы какой отлёживаться. И, в-третьих, не стоило сбрасывать со счетов и предположение о том, что раз Смирнов Родимцеву благоволил и покровительствовал, то и сам мог для верного слуги заранее отнорок приготовить.
Работу, потребную для исполнения столь важных и мудрых решений, поделили не то чтобы по справедливости, но уж точно по уму – первые два направления достались губным, как более опытным и сведущим в подобных делах, третье оставили тайным, как лучше знающим Смирнова, мне же выпало помогать по мере сил тем и другим. И первое, что мы предприняли, определившись с направлениями поисков и разделением труда, так это все втроём отправились в дом Смирнова, осмотреться, так сказать, непосредственно на месте.
Для начала побеседовали с доктором медицины Евгением Юрьевичем Шиманским. Ничего нового он нам не сказал, но осторожную надежду на улучшение состояния больного вновь выразил, как и ранее, без указания каких бы то ни было сроков. Более того, доктор со сдержанной гордостью поведал, что Иван Фёдорович уже шевелит пальцами при совершении над ним различных процедур, а иногда даже явно силится что-то сказать, впрочем, безуспешно. На вопрос Шаболдина о том, кто оплачивает лечение Смирнова, доктор Шиманский ответил, что Иван Фёдорович заранее открыл на его, доктора, имя счёт, бумагу на доступ к коему он получил от дворецкого Юревича. Что ж, пришлось признать, что в очередной раз господин Смирнов явил завидную предусмотрительность.
Мы все пожелали ознакомиться с текущим состоянием хозяина дома, Шиманский дозволил, настоятельно попросив нас не шуметь и не пытаться задавать Ивану Фёдоровичу вопросы.
М-да, зрелище, как того и следовало ожидать, оказалось тягостным, да ещё и усугублялось характерным запахом, свойственным всем помещениям с лежачими больными, как бы часто эти помещения ни убирались и ни проветривались. Вспоминая себя в сходном положении, я с некоторым удивлением отметил, что сам тогда этого запаха не ощущал, а вот сейчас прочувствовал, что называется, в полной мере. Когда мы вошли, сестра-сиделка, в таком же мешковатом одеянии, что когда-то носила Лида Василькова, как раз поправляла больному смоченную чем-то синим тряпицу на лбу. Судя по закрытым глазам, Смирнов либо спал, либо находился в забытьи, во всяком случае, на наше появление он никак не отозвался. Возможно, впрочем, по той причине, что мы наказ доктора Шиманского добросовестно исполнили и никак не шумели, даже ступать старались тихо и осторожно. Убедившись, что смотреть-то, строго говоря, и не на что, столь же тихо и незаметно спальню, превращённую в больничную палату, мы покинули. Доктор Шиманский остался с больным, мы же приступили к опросу прислуги, начав, естественно, с дворецкого Юревича.
Сколько я уже таких допросов видел, в скольких участвовал сам, но до сих не перестаю удивляться терпению и въедливости Шаболдина. Борис Григорьевич запросто мог задать один и тот же вопрос два-три, а то и четыре раза подряд, каждый раз спрашивая несколько иначе. В итоге и у допрашиваемого не складывалось тягостного впечатления, будто господин старший губной пристав ему не верит или за дурака его держит, и Шаболдин постепенно выуживал из свидетельской памяти новые и новые крупицы интересующих его сведений. И такая метода принесла свои плоды – даже многократно уже допрошенный-передопрошенный тайными Юревич с помощью Бориса Григорьевича вспомнил, что да, бывало, что когда хозяин давал Родимцеву выходной или свободные часы, тот куда-то уходил, перед этим особенно тщательно бреясь да причёсываясь, и одёжку на выход вычищал со старанием. Увы, но к кому Родимцев так собирался, Юревич и понятия не имел.
С остальной прислугой получилось и того хуже, но Шаболдин даже в этих, казалось бы, безнадёжных, условиях сумел-таки найти крохи сведений, что могли бы оказаться полезными, будь они хоть чуточку полнее. Кто-то вспомнил, что выходя в свободное время из дома, Родимцев всегда шёл по улице налево и никогда направо, кто-то видел его выходящим с какими-то свёртками из галантерейной лавки, кто-то припомнил, что в дом Родимцев после таких выходов возвращался неизменно довольным – «ну чисто кот сметаны объелся!». В общем, наличие у беглого слуги сердечного интереса за пределами дома можно было считать установленным со всею определённостью. Увы, но кто это и где она обретается, так и оставалось неведомым.
Но в любом случае всех нас эти подвижки радовали. Всё же, как ни крути, это был пусть и маленький, но шажок вперёд, приближавший нас к успеху. Да, не так уж прямо сильно и приближавший, однако же хоть какой-то.
Под впечатлением блестящего мастерства, проявленного Шаболдиным в допросах прислуги, загорелся желанием достойно проявить себя и Мякиш. Михаил Дорофеевич взялся за Юревича, успевшего уже перевести дух после общения с приставом, и они вдвоём принялись разбирать денежные бумаги Смирнова, пытаясь найти в них какие-то следы необычных расходов хозяина дома. К концу дня их труды удостоились вознаграждения – осилив записи расходов Смирнова за текущий и прошлый годы, они обнаружили ежемесячно повторявшуюся запись «Д. для М. 15 ₽».
– Пятнадцать рублей? – переспросил Шаболдин за вечерним подведением итогов дня. – Как раз месячная стоимость проживания в очень хороших меблированных комнатах, со стиркою, уборкою и чаем, – определил он.
– Тогда, надо полагать, «Д.» – это Дмитрий, Родимцев, стало быть, а на «М» начинается имя его подруги, – подхватил Мякиш.
– И у этой «М.» есть какой-то свой заработок или же Родимцев ей из своего что-то давал, – я тоже включился в пиршество разума.
– Вряд ли Родимцев её содержал, – с сомнением сказал Мякиш. – Жалованье ему Смирнов двенадцать рублей в месяц платил, не до содержанок тут.
Хм, а Смирнов хитёр… Родимцева он, конечно, баловал, оплачивая жильё его подруге, но самого держал на вполне обычном для прислуги жаловании, не переплачивал. А что, умно – Родимцев в таких условиях просто вынужден был хранить верность щедрому хозяину, но не до такой степени, однако же, щедрому, чтобы слуга имел возможность без хозяйской помощи обойтись.
– Значит, ищем Марию, Маланью или Марфу какую, девицу или вдовицу, что живёт в пристойных меблирашках в весьма приличном доходном доме, имеет свой заработок, наверняка хороша собою и теперь уже живёт не одна? – вопросил Шаболдин.
Как-то настолько всё выходило складно и ладно, что я даже безо всякого предвидения принялся искать в наших построениях нестыковки да подводные камни. Пока искал, предвидение тоже шепнуло, что не стоит возлагать на высказанный Шаболдиным план большие надежды.
– Вот простите, Борис Григорьевич, но не уверен, – подал я голос. – На хорошие меблирашки Смирнов деньги давал Родимцеву, пока здоров был. Сейчас этот источник денег для Родимцева и его подруги закрылся, так что могут и съехать в жильё подешевле.
– Не стану спорить, Алексей Филиппович, – миролюбиво сказал Шаболдин, – но так мы сможем хотя бы имя её установить. А двух человек, да ещё совместно проживающих, искать легче, нежели одного. Опять же, таких доходных домов, где жильё сдадут невенчанной паре или вообще без предъявления хоть какой-то бумаги при записи жильцов, не так уж и много.
Тут уже ни у меня, ни у Мякиша возражений не нашлось. Расстались мы на том, что Шаболдин озадачит здешних губных поиском этой самой «М.», сам займётся прояснением прошлого Родимцева, а Мякиш продолжит разбираться с расходными записями Смирнова. Мне какого-то определённого дела не нашлось, да я пока и не претендовал, объявив о своей готовности помочь Шаболдину либо Мякишу, буде таковая помощь от меня потребуется. Не потребуется – и то ладно, мне бы, пожалуй, лучше посидеть да подумать. Вот не оставляла меня мысль, что что-то мы все втроём тут упустили…
Уже ближе к ночи я вроде даже сообразил, что именно. Заблаговременное открытие счёта для доктора Шиманского и вся история с Родимцевым показывали преизрядную предусмотрительность Смирнова, а ежемесячные выдачи Родимцеву денег на жильё для его подруги говорили о стремлении Ивана Фёдоровича держать свои расходы под своим же неусыпным вниманием. А раз так, то должна где-то быть и некая денежная сумма, заранее приготовленная Смирновым для Родимцева. И вряд ли Иван Фёдорович дал слуге доступ к тем деньгам заранее, не вязалось такое допущение с общим впечатлением от манеры издателя вести денежные и от его отношения к необычному слуге. Значит, пусть Мякиш с Юревичем ищут след этих денег. Найдут, тогда и посмотрим, можно ли за теми деньгами приглядеть и взять Родимцева тёпленьким, когда он решит ими воспользоваться. Предвидение, правда, и тут дало знак не сильно на успех надеяться, но более умных мыслей у меня на тот момент всё равно не нашлось, а потому утром я позвонил Мякишу и договорился встретиться с ним в доме Смирнова.
Найти в хозяйских бумагах след открытия им в Пятой Московской сберегательной кассе счёта на предъявителя в размере трёхсот рублей удалось довольно быстро, и мы с Мякишем и ещё двумя молчаливыми молодцами незапоминающейся наружности поспешили отправиться на место. Я понимал, спасибо предвидению, что в спешке нашей особого толку нет, но благоразумно помалкивал.
Ну да, мы опоздали. Все триста рублей и набежавшие со дня открытия счёта четыре рубля девяносто восемь копеек процентов вот только позавчера снял, предъявив должным образом оформленную сберегательную книжку, некий молодой человек, описание коего, данное кассиром, полностью подходило Родимцеву. Был ли молодой человек один, или же с ним был кто-то ещё, кассир не видел, должно быть, человека ждали в общей зале или даже на улице. Пришлось нам вернуться несолоно хлебавши, и Мякиш с новой силой принялся изучать бумаги Смирнова, я же, раз помощников ему хватало, прокатился ненадолго на завод, после чего вернулся домой. Уже поздним вечером позвонил Шаболдин и назначил на завтра общую встречу у него в губной управе.
Наше утреннее совещание, по традиции проходившее за чаем, начал тайный исправник, поделившийся с приставом нашими вчерашними достижениями и неудачами. То есть неудача, слава Богу, оказалась единственной, а вот с достижениями обстояло чуть лучше – нашлись в бумагах Смирнова и иные записи, что могли бы представлять интерес в нашем розыске, если бы удалось найти им правильное истолкование. Пока же ясно было лишь то, что имелись у предусмотрительного издателя и иные денежные закладки для каких-то неясных нам пока целей. Сильно большими те закладки не были, не превышая тех же трёхсот рублей, но насчитал их Мякиш ещё шесть. Говоря о своих открытиях, Михаил Дорофеевич высказал предположение, показавшееся нам с Шаболдиным более чем резонным, что хотя бы часть тех закладок могла предназначаться опять-таки Родимцеву на тот случай, если прятаться ему придётся долго.
Настала очередь хозяина кабинета делиться новостями о поездке в село Балашино. Мать Родимцева, крестьянская вдова Алёна Матвеева Курнева, как выяснил пристав, умерла за два месяца до того, как её сын принят был в службу к Смирнову, местные даже показали Шаболдину её могилку на сельском кладбище. Родни у неё в селе не было – и муж её покойный, и сама она откуда-то приехали, а откуда именно, никто уже и не помнил. А вот про отца её сына единого мнения у односельчан не имелось. Одни утверждали, что это некий Иван Александрович Харчиков, дворянин и хозяин поместья неподалёку, другие говорили, будто отцом Дмитрия Родимцева был мельник Иван Антонов, третьи же уверяли, что сыночка Алёне заделал какой-то проезжий молодец, которого никто в селе и не знал. Шаболдин добросовестно попытался проверить эти утверждения, но Харчиков отцовство своё отрицал начисто, мельник Антонов уже три года как помер, а проезжий молодец на то и проезжий, что ищи его свищи, как ветра в поле. В церковной книге на том месте, где пишут отца, красовалась запись о том, что полного имени отца Курнева не назвала, записав сына Ивановым, Родимцевым его записали также с её слов, а сельский священник отец Никодим назначен был в село Балашино восемь лет назад взамен почившего в Бозе прежнего батюшки и ничего по этому поводу пояснить не мог, сказав лишь, что прихожанкою Алёна Курнева была не самой ревностной, и в храме Божием появлялась не особенно часто.
