Текст книги "Три романа и первые двадцать шесть рассказов (сборник)"

Автор книги: Михаил Веллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

32.

Когда все силы человеческой души напряжены до предела, а переломный период юности ощущается и сознается решающим в жизни, человек способен меняться сказочно быстро.

Еще недавно ему не хотелось жить, но своей любовью он был пригвожден к жизни, как бабочка иглой к картонке. Картонка была черного цвета.

Недавно внутренняя уверенность в своих глубоких достоинствах совмещалась в нем с абсолютно противоположной убежденной неуверенностью в своих возможностях; что вообще свойственно юности.

Он пер вперед и вверх, как штурмовик на форсаже: остановиться – сорваться в штопор, но такой и мысли не мелькнет. Он будет архитектором. Он первым приходит на работу и последним уходит. Он уважает себя, и его уважают другие. ОН ВСЕ МОЖЕТ!

Энергия и значительность! Значительность и энергия! Он старался чувствовать себя генератором, увеличивающим обороты.

33. День рождения.

Давно не собиралась она никуда так тщательно. Не рисовала глаза так долго. Не поворачивалась столько перед зеркалом, снимая одно и надевая другое. В конце концов, убедившись в своей привлекательности и женской значимости, подумала о Ларике с жалостью. Бедняга, не в первый раз он будет пытаться что-то из себя строить. Ее разбирало любопытство от предстоящей встречи, хотелось взять реванш и поставить все на свои места: она – повелительница, он – проситель. Хотя подсознательно предпочла бы, чтоб от роли просителя он отказался. В этом и заключалась ее ошибка: в любовной борьбе, как и любой другой, опасно недооценивать противника.

Сбор в общежитии назначили на шесть. Она пришла в половине седьмого: пусть подождет, повибрирует, придет она или нет.

Его не было. Еще укол.

В комнате шумели, теснились, сдвинули принесенные столы.

– Валька, привет! Вечно ты опаздываешь.

Веселье раскручивалось, шутки сыпались, тосты имениннице провозглашались… почему он не пришел? Спросить об этом было, разумеется, невозможно. Значит, не очень-то они с Ниночкой и знакомы? Или наоборот – боится, что встретит Валю и переметнется обратно? поэтому не пригласила? Или он тоже опаздывает? Душевное равновесие было утеряно, неизвестность раскачивала нервы.

– Мальчиков мало, – с сожалением сказала Нина. – Ларик с Володей предупредили, что у них срочная работа, не смогут, наверно. Или – очень поздно, к концу.

Так – придет он или нет? Досадно – что, все ее приготовления напрасны? Ведь знал, что она придет – и не смог освободиться? Или – еще придет? Неизвестность затягивалась. Для нее уже имело значение всерьез, придет он или нет, и это злило.

Уже кого-то сводили потошнить в туалет, уже убрали столы, и накинули платок на настольную лампу: интим, и загремел маг, когда в дверь постучали.

Ввалились Ларик с другом, замерзшие и веселые, со свертками:

– Поздравления деятельнице культуры от братства вольных каменщиков! Еще пускают? Извините, раньше – никак: созидаем!

Произошло легкое оживление, зазвенели в поисках чистых стаканов, именинница подставила щечку для поцелуев, каковые и были нанесены подобающим образом.

Валя старалась не смотреть в ту сторону, но это было неестественно, не замечать – значит выдать себя, надо же поздороваться, позволить ему поймать свой взгляд; она сразу утеряла нить разговора, который вела.

Через минуту, адаптировавшись в полумраке комнаты, Ларик заметил ее, кивнул дружески и приветливо, с точно отмеренной дозой радости от приятной встречи – не более; спокойно кивнул. Посаженный рядом с Ниной, он наворачивал из тарелки, в меру прикладывался к стакану и рассказывал с набитым ртом, как вкалывали на оглушающем морозе и добирались потом в кабине трейлера-плитовоза. Он выглядел здесь совершенно освоившимся.

Это не могло не задеть. Валя предпочла бы сейчас, чтоб он не приходил. Раньше – почти ее собственность, он был здесь сейчас независим, сам по себе, званый гость: он как бы занял собой часть жизненного пространства, куда ей входить было неловко; таким он стеснял ее. Отнюдь не несчастный – кандидат в знаменитости, ну прямо восходящая звезда. У нее испортилось настроение, ощутилась своя чужеродность окружающему веселью – на которое он, чужой здесь без нее, не имел права!

Его шутки определенно нравились девчонкам, они смеялись. «Раньше они его жалели. Осуждали меня за жестокость. Завидовали – во как мальчик стелется! Теперь – торжествуют. Нарочно все подстроили, чтоб меня уколоть…»

Она преувеличивала – но доля правды в этом была…

Захотелось уйти… но сделать это сразу было невозможно, не расписываться же в своих уязвленных чувствах. Гордость заставила ее изображать веселье; бутылки на столе еще не опустели. Она смеялась чуть громче, выглядела чуть беззаботнее, чем надо.

Ларик не избегал ее, летуче улыбался, парил в собственном пространстве.

Увидев ее, он сразу утерял способность соображать. Всей силой воли удерживал последовательность программы: стол, шутки, танцы, разговор с Ниной об архитектуре – это вызубрено, думать не надо. Улыбка и взгляд репетировались неделями, задача была в том, чтоб не забыться – не смотреть на Валю слишком долго. Он почти не пил – инструкция была строга: полный самоконтроль.

И когда в танцах они почувствовали, увидели друг друга совсем рядом, он – владел собой полностью, она – была готова и даже не прочь поддаться появившимся чувствам, впрочем, не видя в них никакой опасности для себя. Всем женским существом она жаждала утвердиться, услышать вновь, что она – самая-самая, ощутить свою значимость и власть над мужчиной.

– Как дела? – спросил он первый, ровный голос, добрая улыбка.

– Отлично! – в ответ – сияющая улыбка, явный перебор, выдающий желание казаться более преуспевающей, нежели есть, ответ слишком поспешный, хорошая мина при плохой игре; она выругала себя. Но он сделал вид, что поверил, подыграл:

– У тебя иначе и быть не может. («Может! Идиот!..») Выглядишь ты замечательно. – В последних словах ей послышалась фальшь, снисхождение, пустой комплимент.

Мнительность овладела ею, сразу стало казаться, что выглядит она плохо, гордость заставила распрямиться, сбиться с такта, она искала такие слова, чтоб дать ему почувствовать, что она его жалеет, что она значительнее его, – и не находила.

– Как ты здесь оказался? Не выдержал?

Удивленное лицо:

– Ты здесь не при чем. Спроси у Нины. Вообще-то я не хотел идти, устал ужасно, но Володя просил, ему одному неудобно было.

– Верный друг… – произнесла она иронически.

– Если хочешь, мы можем делать вид, что незнакомы. Но по-моему это детство. Да и зачем?

Музыка развела их, потом пленка кончилась, он подал Нине руку, другою полуобнял за плечи и повел к столу, где резали торт.

– …Первыми цельнорамные окна применили американцы в конце прошлого века в Чикаго, – доносился голос Ларика. – Но они сразу ставили принудительные вентиляторы с фильтрами, а потом – кондиционеры. А в наших жилых домах отсутствие форточек – дань не столько моде, сколько идиотизму: для проветривания открывать окно целиком и терять массу энергии на отопление, для мытья – разбирать раму, окномоев нет. Зато строители экономят на оконных переплетах. На макете красиво выглядит. А вдолбить это в головы Госстандарта – задача для бронетанковых сил.

Когда это он стал таким умным? Или всегда таким был?.. Еще недавно выглядел простоват, сероват, ниже их уровня; не студент. А сейчас его слушают…

– …первым каменным дворцом в Петербурге обзавелся светлейший Алексашка Меншиков – раньше Петра. Петр указал на стрелке место для Двенадцати коллегий и отбыл по делам в Голландию. Меншиков умело провел экономию строительных материалов и прежде, чем приступать к строительству государственного объекта, из излишков моментально соорудил себе дворец, развернув его окнами на Неву. После этого оказалось, что для Двенадцати коллегий места вдоль берега уже не хватает, и Меншиков принял гениальное решение – ставить здание поперек стрелки, к Неве торцом. Что и было сделано – к дикой ярости вернувшегося Петра. Полная длина коридора там – четыреста двенадцать метров, и вот по этой четырехсотметровке царь, лично возглавлявший приемную комиссию, катал пинками вопящего Меншикова. Однако было поздно – средства истрачены, здание построено, и, попинав строителя вволю, дом приняли. С тех пор в принципе мало что изменилось…

Застолье хохотало.

Речь зашла о концертах приезжающей Раффаэллы Карры.

– Вот бы достать билетик!..

У кого-то оказалась знакомая в кассах.

– Лафа Верке.

Опять танцевали, опять они оказались рядом. Она явно стремилась к разговору – в то время как он, судя по всему, относился к ней спокойно и равнодушно. Он показался ей взрослым. Всегда раньше – мальчишкой, и вдруг словно перерос ее.

– Ты же у нас теперь знаменитость, достал бы билетик.

Ларик спокойно пожал плечами:

– Подвернется – достану, – и тут же отвернулся, удалился, давая понять пустоту и необязательность своих слов.

Начинали расходиться; она медлила. Нет, они с Володей уходить не торопились.

– Мальчики, вы поздно пришли, побудьте еще. Намерзлись за день, толком еще не отогрелись.

Народ редел. Тянуть делалось неприличным. Она извлекла из груды на кровати свое пальто. Сейчас он встанет и проводит ее.

Фиг…

– Счастливо оставаться!

– Спасибо, что пришли!

Втроем с подругами они дошли до метро, вход клубился светом и паром. О Ларике тактично не говорили, и это умолчание было хуже разговора…

Перед сном она от досады, унижения, жалости к себе тихонько всплакнула в подушку.

Если б Валя могла знать, что через десять минут после ее ухода Ларик спустился на улицу, качаясь от усталости и горя, крепя все силы, чтоб не позвонить ей из автомата, не схватить тачку и помчаться, чтоб успеть к подъезду раньше нее, дождаться, увидеть, взять за руку, заглянуть в глаза, – она заснула бы счастливой.

Это ее счастье не было бы долгим, сурово предостерег Звягин.

34. Есть лишний билетик.

Удивительно, сколько горя должны принести люди друг другу, прежде чем стать наконец счастливы – если уж очень повезет.

– И помни: если тебе надо пройти по канату сто метров, то даже пройденные девяносто девять ничего не значат. Здесь все решает последний дюйм! – Звягин чуть отодвинул записную книжку от дальнозорких глаз, потянулся к телефону:

– Елена Анатольевна, как самочувствие? Рад… Не за что… На этот раз можете… Пару билетиков на один концерт, решил вот выбраться в свет.

Подмигнул горящему надеждой Ларику и подумал, что если дочка узнает об этих билетах, она его съест. «Причем правильно сделает».

Вот таким образом и подал голос в свой час Валин телефон:

– Ты дома? Привет. Я буду в твоих краях, могу закинуть билеты на Раффаэллу Карру. Через полчасика.

Она слегка заволновалась. Подумала. Переоделась. Разложила учебники по столу: занимается, ей некогда. Поставила чайник; изготовила заранее бутерброды. Решила: для первой встречи вполне хватит часа, пусть знает – у нее много дел поважнее.

Но – пригласил, да куда! Расшибся ведь за эти билеты. Хорошо: она пойдет. Интересно, как он будет держаться. Все-таки она много для него значит, если стоило обмолвиться – и несет в клюве. Валя даже почувствовала разочарование: он по-прежнему ведет себя как паж, это неинтересно… но приятно. «Надо быть помягче с мальчиком». Именно так: «Надо быть помягче с мальчиком».

Прошло не полчаса, а час: она поглядывала в окно; ждать – это всегда выталкивает из равновесия.

Ларик появился – веселый, спокойный, сам по себе.

– Замерз? – (Слышал ли он через дверь ее торопливые шаги?) – Раздевайся. Чаю хочешь?

– Я на одну минуту, – с порога объявил он. – Извини, ждут.

И сразу сломал настрой – выиграл очко.

– Знакомые с телевидения достали. Я-то как раз буду в вечернюю смену – конец месяца, объект горит.

Разве мы не пойдем вместе, удержалось у нее на языке. Значит, отдает просто потому, что сам не может?

– Что ж ты их не вернул? – спросила она едко: даже не попытался пригласить с собой!

– Обидятся: облагодетельствовали, а он еще пренебрег.

Даже не намекает, что она найдет с кем пойти, просто закинул билеты – и покатился дальше по делам.

– И не лень тебе было ехать?

Фи, сказал он, как не стыдно. Но деньги взял, очень просто.

– Я на машине, было почти по пути. Салют!

У окна она отогнула занавеску, чтоб он не заметил ее, если взглянет вверх, как всегда было раньше.

Он не взглянул. У подъезда стояли бежевые «Жигули», пикап. Ларик сел рядом с невидимым ей водителем, машина выпустила клуб ватного дыма, выбросила снежные фонтаны из-под буксующих задних колес – и умчалась.

– Вы что, помирились? – спросила мать за ужином.

– А мы и не ссорились, – качнула ресницами Валя.

– Что ж он приходил? И так ненадолго.

– Просто билеты занес. На концерт.

Она не отказала себе в иезуитском удовольствии пригласить Нину. Горечь рассеялась, лишние билетики стреляли за километр, они протолкались ко входу, млея от причастности к избранным.

Так или иначе, он доставил ей удовольствие.

В принципе он мог бы позвонить позднее вечерком, или назавтра: прекрасный предлог – поинтересоваться, как концерт; возможно, спросит как бы мельком, с кем она была – «с одним человеком», ответит она уклончиво, но будет разговаривать не слишком холодно, чтоб не оттолкнуть; возможно, он пригласит ее еще куда-нибудь. Она ответит, что пока не знает, сможет ли, пусть он позвонит еще раз.

Он не позвонил ни назавтра, ни позднее. На второй день, оправдываясь приличиями вежливости, Валя сама позвонила на вахту его общежития (оказывается, еще помнила телефон).

– А из ихней бригады еще никто не проходил, наверно на объекте еще, – с ответственностью в голосе сообщила вахтерша.

Подумалось про мороз, про леденящий ветер на высокой стене, освещенной прожектором, про то, как легко он достал и как легко отдал билеты…

Еще день она тщетно ждала.

(«Фактор времени играет иногда решающую роль, – поучал Звягин, тонко наслаждаясь игрой старого обольстителя, снисходительно передающего опыт пылкому и глупому юнцу. – Чувства изменчивы, они возникают, растут, ослабевают, исчезают, – необходимо выбирать точный момент, когда ее чувства наиболее располагают к успехам твоих действий. Позвонишь в первый день – это будет немногого стоить, означать, что ты проявляешь к ней повышенный интерес и никуда от нее не денешься. На второй день отсутствию звонка она слегка удивится, ей захочется, чтоб позвонил, будет требоваться подтверждение, что она желанна, одержала победу, занимает важное место в твоих мыслях. На третий – самолюбие будет задето, желание достигнет максимума. На четвертый начнет ослабевать, сглаживаться… но если позвонишь – все вспыхнет, еще не поздно. А вот через неделю все отойдет далековато, и результат твоих предыдущих усилий останется невелик…»)

Ларик позвонил поздним вечером третьего дня. Валя схватила трубку, зная, что это он. Ее душе уже была задана работа, и работа эта происходила помимо ее желания.

Его голос слышался прерывисто, издалека (трубка иногда прикрывалась перчаткой):

– Валя, ты? Не слышу!.. Что?.. Сейчас перезвоню!..

Она прождала у телефона двадцать минут. Через полчаса (ночь):

– Алло! Что?.. Все автоматы неисправны! Алло!!!

На этом сеанс связи окончился.

(«Задача первого этапа – легкие положительные ассоциации, – развивал теорию Звягин. – А чтоб они возникали – надо изящно всадить крючок в ее самолюбие. Приучить думать о себе без досады, создать не избыток, а дефицит внимания со своей стороны, но – этически безупречный дефицит. Пусть ее душа свыкнется с мыслью, что ты можешь доставлять и радость, и боль, причем первое желательно, а второе – отнюдь. И что твое существование, с другой стороны, ни к чему ее не обязывает. Ты есть – и это значительно, и это неплохо! Понял, нет?»)

35. Мороз и солнце – день чудесный.

– А если бы она не умела ходить на лыжах?

– Всегда что-нибудь есть, – уверил Звягин. – Умела бы бегать на коньках. Или заниматься плаванием. Или любила сидеть в библиотеке (и сам усомнился). Или толклась бы у «Маяковки» или в «Сайгоне». Твой номер шестнадцатый: выяснять обстоятельства и применяться к ним. Впер-ред, хромоногий! Ларион и Тамерлан – похоже, да?

Идею подкинул в общаге друг Володя; компания составилась – на воскресенье. Странно, если бы Валя не приняла участие: хорошие лыжи, приличный костюм, зачет по физкультуре сдала из первых.

Поначалу предлагали Кавголово.

– А кто был зимой в Петергофе? (В Кавголово многовато классных лыжников, такие конкуренты нам ни к чему.)

Никто не был. Решающим прозвучал аргумент:

– А какая там архитектура!

Здравая мысль о приобщении к красоте возобладала. Ларик выглядел большим знатоком архитектуры.

Утром затолкались с гамом в электричку на Балтийском вокзале, заняли три скамейки, протерли замерзшие стекла: поехали!

На Валю смотрели – на нее всегда смотрели: ладная фигурка, грамотный костюм, австрийские лыжи, тихое сияние. Ларик не смотрел. То есть смотрел – не больше, чем на остальных. И не иначе. И не искал возможности поговорить вдвоем. И это сразу создало для нее некоторое напряжение.

Более того – он сидел на другой скамейке, спиной к ней! Он опять смешил всякой всячиной, к нему оборачивались, изредка повертывалась и она, сохраняя естественность поведения и досадуя.

Снег искрился, краски блистали под февральским солнцем, купола золотились, Монплезир светился кармином сквозь серебряный узор ветвей – красота была выдана по первой категории снабжения. Синие накатанные колеи вились по аллеям, и лыжники скользили по ним с протяжным шелестом.

Ларик бежал длинным легким шагом, правильно натертые мазью лыжи держали скольжение, ритм и свет вселяли радость. Смотреть на него было приятно – как на всякого, кто что-то делает хорошо. Валя не знала, что он так спортивен на лыжне.

Он и сам этого не знал еще месяц назад. Пока Звягин не приказал срочно устроиться в секцию – и овладеть в темпе! «Спортсменом можешь ты не быть, но пыль в глаза пустить обязан!»

Он знал повороты и спуски этих аллей наизусть, прокатывая маршрут в лютые морозы, подмечая, где можно лихо скатиться, где удобно тормознуть так, чтоб веер снега взвихрился из-под лыж.

Он скалил зубы – на нее не смотрел.

Трамплинчик на обочье крутой дорожки торчал небольшой, пара любителей из пацанов прыгали раз за разом, пролетая десяток метров над низким настом. Какое ни на есть – а зрелище, ловкость всегда привлекает, нет?

Володя уперся палками вверху разгона, толкнулся, пронесся согнувшись – и преодолел несколько метров воздушного пространства, отчетливо шлепнув лыжами по утрамбованному снегу, сбалансировав руками и неловко тормозя у кустов.

– Ларик, а ты? – подначили.

Ларик утвердился наверху, комично подрожал коленями, покатил все быстрей, кренясь вбок и оседая назад, неуклюже оторвался от обрубленной снежной кромки трамплина и, маша и повернувшись в косом падении боком, зацепился лыжей, кувыркнулся через спину, проехал на животе и встал на четвереньки, стряхивая снег с лица.

Зрители надрывались в восторге.

– Трамплин кривой, – оправдался прыгун, выковыривая из ушей.

– И снег скользкий, – сочувственно добавил Володя.

– Лыжи тяжелые, – пояснили из толпы.

– Ноги кривые, – поправил мальчишеский голос.

Валя хохотала от всего сердца, и были на сердце этом и злорадство («Так и надо»), и тонкий-тонкий наждачный осадок («Опозорился…»). Володя лихо повторил прыжок; девчонки зааплодировали.

– Утешительный заезд для неудачников! – шутовски завопил Ларик, карабкаясь наверх. Резко пихнувшись, сложился скобкой и со свистом полетел вниз: толчок! носки лыж подняты, корпус вперед! тянуть параллельно земле! – и почти без хлопка ровно коснулся поверхности далеко от снежного уступа. С хрустом раскидывая из-под ребер лыж радугу, развернулся и четкой елочкой побежал в гору.

– Ура!

«Клоун».

Обгоняя Валю сбоку лыжни, он кивнул с одобрением:

– А ты неплохо ходишь. – Слепил снежок, кинул в Нину и с ней рядом побежал по снежной целине, болтая.

В павильончике у шоссе взяли тепловатый кофе с холодноватыми пирожками. Стекла горели красным, морозец поострел, покалывал.

– Во сколько электричка?

Ларик поискал глазами на автомобильной стоянке, оттянул рукав над часами:

– Извините, мне пора!

– Ты куда-а? Бросаешь?

Он шутливо-виновато развел руками, взял лыжи – вышел. И пошел к «Жигулям»-пикап цвета коррида.

– Стрекозел! – с напускным негодованием кинул Володя. – Зальем горе. Официант – еще две морковки!

И воскресенье как-то сразу кончилось.

Уже в вагоне Нина спросила подчеркнуто незаинтересованно:

– С кем это он отбыл? Личный шофер?

– Какая-то знакомая, – уклончиво пожал плечами Володя.

– Покупай машину, Нинка, – был дан не без ехидства совет.

И это ехидство единственно утешило Валю в ее думах.

– Я подожду того, кто мне купит, – не замедлил пренебрежительный ответ.

Весь вечер несчастная жертва любовных интриг и армейской тактики решала и не могла решить задачу: коли Ларик упорно лезет ей на глаза – он делает все специально ради нее, или ему действительно нет до нее дела? А что с Ниной? А что за машина? Сумбур и неразбериха… независимость его и нравится, и задевает…

«Так что – я к нему неравнодушна? Он имеет для меня какое-то значение?» Открытие ее удивило, задело. Но не настолько задело, чтоб из самолюбия запретить себе думать о нем; думать было все-таки не больно, приятно… однако не без горечи.

Ах, и быть любимой девушке потребно, и любить потребно, а вот страдать не хочется, но на самом деле душа без страданий не может… В душе ее наметилось некое движение, и в конце движения того, в перспективе проекторного луча, Ларик летел над заснеженными кустами, прижав руки к бокам и вытянув лыжи, и хлопала дверца «Жигулей».

– А если ты разбил несчастному аспиранту жизнь? – обвинила дочь.

– Каждому свое, – зевнул Звягин. – Настоящего человека не собьешь с пути ничем. От чего можно отказаться – то не очень-то и нужно было.

– А конкретней можешь?

– Отцепись, чадо. У него все в порядке. Поженятся они, уймись!

– А что сейчас, интересно, делает твой бестолковый Ларик? Ну и имечко все-таки!

– Сейчас? Зубрит план похода с Валей в кино.

– Ты им что, сценарий написал?

– Шпаргалку.