Текст книги "Три романа и первые двадцать шесть рассказов (сборник)"

Автор книги: Михаил Веллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

27.

Мох был нежно-изумрудный, и мельчайшая роса игольчато вспыхивала в нем. Он бархатно выстилал торцы черных досок, которыми был обшит шлюз. Зеркальный сапог, продавивший его на обрезе берега, выглядел празднично и сюрреалистически, как на картине Дали.

Выставив ногу вперед и заложив большой палец за широкий желтый ремень, старший наряда приказал:

– Командира корабля – ко мне.

Голос у него был негромкий, но очень хорошо слышный – впечатление было такое, что не голос покрывал прочие звуки, а окружающее звучание снижалось, когда он раздавался.

Видимый в открытую дверь рубки, Ольховский закурил со всем возможным изяществом и так же не повышая голоса произнес, по-гвардейски растягивая гласные:

– Ва-ахтенный, сходной трап. Прине-эть наряд.

Сходня с леерным обвесом шлепнулась на край шлюза. Вахтенный ограничил приветствие задиранием подбородка.

– Вохра какая-то, – пробормотал он за спиной троих, поднявшихся на борт после выжидательного молчания.

Старший сделал еще два шага и, не оборачиваясь и обозначая свою власть все той же ровной негромкостью голоса, бросил:

– Проводи к командиру.

Были они все трое в шевровых офицерских сапогах, широких синих галифе, сиреневых гимнастерках до колен, высоко схваченных светлыми ремнями, и фуражках с очень узкими полями. Над правой ягодицей у старшего пристроилась большая косая кобура, судя по вспученности – с наганом. У двух других на плечах висели в меру потертые карабины, двоюродные братья музейной трехлинейки. И имели они тот непререкаемый вид, который отличает безвредно-бесполезных охранников никем не угрожаемых объектов типа обувной фабрики или трансформаторной будки.

– Почему не выполнили приказ? – тихо спросил старший Ольховского, поднявшись на мостик.

– Приказ? – равнодушно переспросил Ольховский, глядя ему мимо глаз. – Чей?

– Мой.

Входные и выходные ворота шлюза, серые, многотонные, сомкнутые створками в паз, были закрыты на отсечку. Швартовы заведены в причальные кольца. При малочисленности и слабой вооруженности десантной команды крейсер в шлюзе – это кошка в мышеловке. Высадиться и заставить поднять воду и открыть выход? Впереди еще четыре шлюза…

Ольховский лениво стряхнул пепел с сигареты. За фуражкой охранника, синеоколышной, как у гебиста при параде, над голыми кронами деревьев, в которых светились последние присохшие листья, торчала концлагерного вида вышка с прожектором и часовым. А черт их знает, инструкции какого года им до сих пор не отменили: нет ревностней служак, чем бездельник при инструкции.

– По Уставу при входе и выходе из порта, и так далее, в том числе при прохождении шлюзов, командир корабля не имеет права покидать мостик, – холодно сообщил он, слегка подтасовывая статью. – Извольте представиться.

– Старший лейтенант Изворыкин.

Ольховский с сомнением посмотрел на эмалевые прямоугольники в петлицах отложного воротника его гимнастерки. Ну-ну.

– Предъявите документы, на основании которых вы проходите зону канала.

– Это еще что значит?

– Что здесь спецзона.

– Какая спецзона?

– Такая, какая надо. В которой проводятся спецработы. И вооруженный корабль не может следовать к Москве без соответствующего пропуска.

– Логично, – сказал Ольховский и кивнул с пониманием. – Логично.

– Я жду.

Лоцман Егорыч сполз со своего кресла и теперь стоял рядом с помостиком, глядя на троицу в галифе преданно и виновато. Рулевой зачем-то стал протирать нактоузное стекло.

Ольховский снял трубку и позвонил Беспятых:

– Лейтенант. У нас требуют пропуск на прохождение канала и следование в Москву. Ступайте в канцелярию и извлеките из компьютера пропуск, выданный штабом Балтийского флота «Авроре». Он – там!.. – должен быть на бланке штаба флота, с печатью и за подписью командующего. Причем с визой особого отдела. Быстро! Доставить ко мне на мостик. Что?! Ты меня понял… или нет, дурак?! Исполнять!

Швырнул трубку в зажимы.

– Сейчас принесут. – Он высчитывал время: пока Беспятых сканирует с какого-нибудь бланка шапку штаба флота и печать (счастье еще, что в прошлом году американцы с фрегата подарили «Хьюлет-Паккард» со всеми наворотами), пока наберет подходящий текст, пока распечатает, проверит ошибки… точно полчаса провозится. Запереть этих идиотов в трюме – а что дальше? Гнать десант захватывать пульты управления шлюзов и контролировать проход? Хрен их знает, что у них тут за спецзона.

– Мы осмотрим корабль, – известил Изворыкин. – Прикажите старшему после себя по должности сопровождать.

Это было ошибкой. Сухопутный человек слабо представляет себе, какое множество помещений и закоулков заключено в корпусе крейсера – кроме моряков, это знают лишь таможенники и судостроители. Колчак провел их вниз в машинное отделение, и в течение сорока минут рысью таскал по лабиринту бесчисленных коридоров и трапов, наслаждаясь каждым охом и сдавленным шипением за спиной, обозначающими очередное соприкосновение головы и прочих нежных частей тела с выступающим со всех сторон металлом. Лязг, грохот и мат охранника, ссыпавшегося в обнимку со своим карабином с трапа в выгородку водоотливного насоса, заставил его удовлетворенно улыбнуться.

– Боеприпасы есть?

– Не имеем. Нам не положено.

– А личное оружие офицеров?

– Пистолеты командира, старпома и вахтенного начальника.

Через час посланный на поиски Сидорович обнаружил их в шпилевой. Под глазом одного из карабинеров наливался синяк, отчетливо различимый даже в тусклом трюмном освещении. Все было в порядке.

Ольховский на мостике дал понять им свое легкое удивление столь затянувшимся отсутствием и ознакомил с образцом компьютерной графики лейтенанта. Бланк с печатью выглядел лучше настоящего. Текст гласил, что «Аврора» следует в Москву по приказу Главного Управления ВМФ, отданному во исполнение директивы Главпура номер такой-то от такого-то числа, дабы принять участие в торжественном отмечании юбилея 7 Ноября. И всем органам и службам, которые ей только могут встретиться, вплоть до санитарно-эпидемиологической и газово-аварийной, категорически предписывается оказывать ей всемерное содействие. Подписал этот шедевр он лично, развернув завитушку на четверть листа.

Наискось была наложена резолюция доктора: «Проход всюду!!! Под личную ответственность начальствующих лиц всех вошедших в контакт органов внешних и внутренних служб. Нач. 5 Упр. КБФ к.-адм. Шкандыбенко (подпись)».

– Так, – сказал Изворыкин, вертя лист на свет и слюня пальцем печать. – Допустим. А где комиссар корабля?

– Бубнова – на мостик!

Шурка прибежал в кожанке и при кобуре, бросил руку к фуражке, данной Мознаимом для представительства.

– Почему не упомянули про маузер у комиссара?

– Так это же само собой.

– Все ли в порядке на борту, комиссар?

– Товарищ комиссар! – нагло надавил Шурка. – Так точно, все в порядке. А что, есть сомнения?

Его вопрос был проигнорирован. Изворыкин смотрел перед собой с тем неохотным разрешительным выражением, каким вахтеры всех рангов показывают пропускаемым посетителям, что на этот раз их бумажки по какой-то мало достоверной случайности, ладно уж, сойдут, а на самом деле – есть, есть за что их прихватить и даже посадить. Так для прокурора любой человек – потенциальный обвиняемый, ходящий на свободе лишь до поры, пока его вина официально не доказана.

И тут маркони продемонстрировал, что за время похода он в высокой мере овладел умением настоящего культуртрегера угадывать, какое искусство востребуется данным моментом. Потому что трансляция грянула:

 
Выходит Котька в кожаном реглане,
в защитном лепне, в черных прохорях,
в руках он держит какие-то бумаги,
а на груди горит значок труда!
 

Лицо Изворыкина разгладилось.

– Лебедев-Кумач? – утвердительно спросил он, и даже пристукнул каблуком в такт. Но долго расслаблять себя музыке не позволил.

– Можете следовать, – процедил он, повернулся и впереди своей пары карабинеров стал спускаться на палубу. Налитое подглазье ушибленного испускало восходящее радужное сияние.

Крейсер втягивался в открывшиеся ворота шлюза, когда с берега поплыл заунывный рельсовый звон. И к проволочной изгороди, которая тянулась меж четырех открывшихся с этого места вышек, поползла цепочка людей со старинными тачками землекопов.

– Как всегда – техника на грани фантастики, – тяжело вздохнул Ольховский.

На закате из-за линии ЛЭП над лесопосадками вынырнул спортивный самолетик. Он был стилизован под старинный аэроплан, этажерку-кукурузник, и тарахтел раскатисто и звонко. Самолетик заложил вираж над самыми мачтами, из открытой кабины свесилась голова летчика в кожаном шлеме и очках, он поднял руку в раструбистой краге и помахал. На глянцево-багровом от вечернего огня борту самолетика было написано «Осоавиахим».

– А они там в Москве, похоже, и в самом деле решили праздновать 7 Ноября всерьез, – помахал ему в ответ Беспятых, на подъеме от прочувственной командирской благодарности и премиальных двухсот граммов.

Уже стемнело, когда прошли под химкинским железнодорожным виадуком и впритирку миновали мост окружной кольцевой дороги.

– Ну, Егорыч, твою мать, – сказал Колчак, – теперь смотри в оба. Не будем утром у Кремля – пущу рыб кормить.

28.

Сталинский шпиль Северного Речного вокзала, подсвеченный снизу в каре гипсовых счастливцев с книгами и колосьями, медленно уходил назад по правому борту. Прижатые в ряд прогулочные теплоходы белели под ним. На корме одного пели под гитару на ужасающем русском английском: так мог бы петь на английском умирающий от полового истощения мартовский кот. Там гуляли.

Лоцман стоял на крыле мостика рядом с Ольховским, вытянув шею, и щурился в темноту.

– Теперь нам надо карман направо не прозевать, – озабоченно повторял он. – Там два рукава отходят – сразу в левый! В канал вдоль Большой Набережной втиснуться… Хорошо бы все-таки шлюпку спустить, командир, а?

– Что – не уверен?

– Тут уверен не уверен – а глубины смотреть надо, а?

Но шлюпку спускать не пришлось, потому что по надстройкам мазнул луч, и подлетел катерок под флажком.

– Вот да ни фига себе! – степенно и жизнерадостно раздалось оттуда, когда треск мотора упал до железного мурчания. – «Аврора»!

– Какими судьбами?

Направили вниз прожектор: в катере заслонились ладонями oт света двое в сизых пятнистых бушлатах и шерстяных шапочках, а флажок принадлежал речной милиции.

– Товарищи, дорогие, ребята, господа менты! – вскричал Егорыч с радушием деревенского дедушки, чающего обнять родимых внучат. – Подсобите до места дойти, уж отблагодарим!

– Отблагодарим – это как? – настроился на деловую волну мордатый сержант с полубачками и подбритым треугольником усов.

– Это пятьдесят баксов за проводку до Кремля, – сказал сверху Ольховский.

– До Кремля – стольник будет, – хмуровато прикинул сержант.

– Годится.

– Тогда держитесь за нами.

– Погоди! Пару ребят с мерным шестом к тебе спустим.

– А сколько у вас осадки, товарищи балтийцы?

– Почти шесть.

В катере свистнули:

– Неслабо! Смотрите, мужики, гарантий не даем, на ваш страх и риск.

– Да ладно, – примирительно сказал второй, – а баржи с гравием на сколько сидят.

– А почти шесть – это как?

«Практически без топлива, котлы сняты – осталось два, низ после ремонта легче, минус от проектной»:

– Это пять с половиной… но запас иметь надо.

– Хочешь? – имеешь.

Колчак снял шинель и повесил на крючок в штурманской. Делалось тепло и даже жарко.

– Ничего, – сказал он. – Течение здесь слабое… не Нева. Доползем на малых… согласно атласу!

Катерок тихо двинулся впереди, ведомый слепяще-синим лезвием прожектора, косо воткнутым в воду. Перегнувшийся через борт Беспятых, старательно страхуемый Шуркой, совал в дно полосатый шест с марками, и сержант гудел в мегафон:

– Семь ровно! – И через полминуты – полста с небольшим метров: – Шесть восемьдесят! Шесть шестьдесят! Шесть восемьдесят!

От сосредоточенного до болезненной чуткости внимания шорох крови в ушах начинал казаться шуршанием песка, вымываемого под малыми оборотами винтов. Девятиэтажки с редко горящими окнами замедленно откатывались назад вдоль берегов канала.

– После Волоколамского железнодорожный мост – и к повороту налево на Москва-реку, – приговаривал Егорыч. – Хорошо… хорошо…

Габисония на руле сглатывал шершавым горлом, усилием всех чувств сливая себя со штурвалом.

– Шесть с половиной!

– Влево давай, чтоб вписались в фарватер!

– Лево сорок, средняя малый назад, правая добавить оборотов!

Баковый огонь покатился влево мимо пустыря, озера за его узким перешейком, и выровнялся на середине автомобильного моста.

– Ох мачты снесем, – беззвучно простонал Ольховский.

– Пр-ройдем…

Наверху заскрипело, заскрежетало, что-то с лязгом упало на крышу бывшего матросского камбуза, ныне музейно-показательной радиостанции. С матом выскочил маркони.

– Стеньгу сломали! – страшным голосом закричал сигнальщик. – И грот-стеньгу сейчас сломаем! господин командир!!!

– Не вопи, – ответил Колчак. – Сломаем – починим.

Как сучком по ксилофону, пробороздили грот-стеньгой по опорным ребрам настила и продолжали движение к Серебряному Бору.

– Шесть ровно! Эй, на «Авроре» – шесть ровно!

– Слышу. Продолжать.

Колчак выматерил все реки мира и тех, кто строил на них города. Заключил спокойно:

– Без паники. Мы уже в городе. Собственно, главным калибром мы накрываем центр и отсюда.

Улавливая даже не слухом, а шестым чувством бесперебойную работу машины и ровный плеск воды под форштевнем и за кормой, сверяя с атласом ночные ориентиры и вновь сбиваясь в них, Ольховский с сердцем сказал:

– Кой черт!.. есть земснаряды, буксиры… предварительные промеры – почему не сделали все заранее?

– Семь ровно!

– Нормально, – пожал плечами Колчак. – Флот. Икспизиция называется. Могли вообще дома сидеть. Пролезем!

Огибали темные кубики и заросли Терехово, когда по набережной, обгоняя их, бойко прокатился грузовичок с открытой кабиной. Под зеленовато-желтым, издающим гнойное свечение фонарем стало видно, что кузов набит стоящими людьми. Они что-то заорали, не то бодро, не то угрожающе – стукнул выстрел.

– Москва-а… – неопределенно протянул Егорыч.

И уже миновали выходящий на яркую набережную Филевский бульвар, когда в сквере на другом берегу вспыхнул костер. Искры винтом взметнулись в темноту, шатер колеблющегося света открыл две палатки. Вокруг расположилась компания, передавая друг другу бутылки. С этим костром, бутылками и торчащими с колен ружейными стволами они были похожи на охотников из экзотического далека, прибывших на сафари сюда, где находилось аналогичное экзотическое далёко для их разумения.

– Пять восемьдесят!

Ночная электричка пролетела световой очередью через мост, отозвавшийся дробному вою колес тяжелой чугунной вибрацией. Громада гостиницы «Украина» уже выдвигала свой шпиль над мостами, а напротив менял под ветром конфигурацию лоскут на крыше Белого дома – в правительственной подсветке действительно очень белого.

– Пять шестьдесят!

Нервы есть даже у капитанов первых рангов, и истрепаны они жизнью и службой весьма сильно. Ольховский почмокал погасшей в сырости сигаретой… не выдержал:

– Коля, – взмолил он, – хорош! Встаем здесь.

– Чего это? – энергично отозвался Колчак.

– Хватит судьбу испытывать. Мы в центре. На хрена Кремль, если стволы достают на двенадцать километров?

– Ты боксом занимался? Концовочку! Концовочка сладка. Через полтора часа нормально дойдем. Лево тридцать!

В четыре часа справа на Воробьевых горах прорезался на звездном фоне Университет – в повороте желтый месяц рисовал над ним дугу.

– А это что за хреновина?..

На игле Университета реяло чудовищных размеров знамя – эдак в четверть футбольного поля. Вероятно, оно соответствовало размерам студенческого патриотизма.

Интереснее было другое: через реку, в Лужниках, шел этой глубокой ночью, которую вернее было назвать ранним утром, какой-то рок-концерт. Там хлопали петарды и взлетали ракеты, а если прислушаться, то сквозь мощные басовые содрогания сверхнизких, издаваемые мегаваттными усилителями стадионной аппаратуры, можно было разобрать призывный голос Наташи Королевой:

– У тебя есть палочка! палочка-выручалочка!

– Насчет палочки – это точно, – сказал Колчак. – Талант всегда прав, за что и люблю искусство. Расчет бакового орудия – к орудию! Снаряды подать! Будет вам и палочка… будет и выручалочка… во все места. Ну что, командир, – засадим шершавого?!

– Ладно, потерпи… дойдем до места.

– То-то же.

Вода, ночь, огни, ветер.

Из катера:

– Пять с половиной!!

С мостика:

– Малый на обе!

С бака:

– Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад…

– Молчать, хор Пятницкого! Я вам покажу «последний парад»! Радиорубка!

Громкая трансляция – в четверть звука: «Мать вашу всех так и этак… меломаны!..» И – оглушительно:

– Кор-рабли постоят – и ложатся на курс!!!

Придвинулся чащобный массив Парка Горького, протканный редкими светлячками. И оттуда – одновременно – два голоса: слабый – «Помогите!», и нестройный хор: «Гремя огнем, сверкая блеском стали, рванут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет!»

– Вахтенный! Дай полрожка над парком – помочь просят.

Очередь из трофейного АКСа простучала тихо и невыразительно по сравнению с недавним фейерверком в Лужниках, но оба крика – и одиночный, и хоровой, – прервались, и в ответ, как отзыв на автоматный пароль, хлопнули два пистолетных выстрела.

– Свои, – хмыкнул Ольховский.

– Пять сорок!!!

Командиры переглянулись.

– Самый полный! Виталик, выжимай все, что можно, лопнет – плевать! – гаркнул Колчак в связь.

Ольховский вцепился в поручни, шаркнул ногой по ребристому железу настила, тяжело задышал:

– Теперь – плевать. Сядем – а уже на месте. Дойдем сколько можно. Радиорубка – отставить.

В тишине палуба еле уловимо дрогнула, движение замедлилось и обрело натужность гасимой инерции.

– Стармех, в попу целовать буду, давай обороты, родной!!!

Под днищем царапало и шелестело. Забурлило под кормой.

– Паропроводы летят! – предсмертно зарыдал в динамиках тенор Мознаима.

– Дав-вай!!!

Полсотни метров проползли на брюхе, и шорох стал смещаться к корме, полоса его под днищем узилась – и вот все тело ощущает, как корабль подается вперед, не сдерживаемый более ничем.

– Сбавить до малого! Прошли…

– Пять с половиной! Пять восемьдесят!

И только тогда ощутили конденсат бензиновой вони над холодной водой, и подмерзающую прель палой листвы с берега, и пряную нитку мясного с жареным лучком аромата из ночного ресторана, и шелест редких машин, проносящихся по набережной. И горячую слабеющую дрожь в позвоночнике, вдоль которого стекает ручеек пота.

В двадцать минут шестого различили обращенную к ним для встречи гигантскую фигуру – и обрадовались, как земляку и родному, церетелевскому истукану Петра: он воспринимался как свидетельство, что прибыли в свой город.

Справа развертывались в черном небе огненные буквы над кондитерской фабрикой: «КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ». Слева отблескивал свежим тяжелым золотом крупный купол Храма Христа Спасителя. Алые и желтые змейки дробились в речной ряби.

– Красиво как в столице, – с восхищением сказал Егорыч и перекрестился на обе стороны. – Слава те Господи.

Габисония утерся мокрым рукавом.

В шесть тридцать три утра, не доходя Боровицкой площади, дали дробь машине и отдали оба носовых. Цепи загремели в клюзах.

Подсвеченный Кремль вздымался за мостом – вот он.

– Ну – по стакану. Прибыли.

Часть четвертая
Тайна двух капитанов

«Греза» Массне в собственном переложении Ольховского для рояля на этот раз его не успокоила, а напротив, наводила на мысль, что написана она в дни Парижской Коммуны.

Он вышел охладиться на мостик, где были ночь, ветер и рассыпчатые перспективы городских огней. В растяжках свистело.

В командирском салоне сидел у настольной лампы Колчак и, щурясь от дыма, зачеркивал и вносил пометки в пятистраничный план. Ольховский вошел, кинул плащ, выколупнул из пачки сигарету желтым от никотина ногтем. Сосредоточенно, иногда сам себе кивая и делая паузы, стал говорить:

– Делается это примерно так.

Первое. Все всегда чем-нибудь недовольны. Главное в начальный период смены власти – объединить всех в попутчики. Сыграть на учете интересов всех. Чистый и полный популизм. Всем обещается все – вплоть до пресловутого и анекдотического «Каждой женщине – по мужчине, каждому мужчине – по бутылке водки». Народ должен получить все, но ни у кого ничего не будет отбираться – все дело лишь в том, чтобы правильно и справедливо все организовать.

Повысить зарплаты и пенсии до мирового уровня, увеличить вложения в медицину и образование, полностью освободить от налогов малоимущие три четверти населения, создать новые рабочие места.

Но ни в коем случае не ущемлять интересы и уж тем более не экспроприировать олигархов, магнатов и прочих нуворишей – потому что это наиболее предприимчивая и энергичная часть населения, организаторы экономики. Мы не будем забирать у них ни копейки, не будем даже пытаться давить на них, чтобы они вернули свои деньги из западных банков в Россию. Мы создадим такие экономические условия, чтобы вкладывать деньги в наши предприятия и банки было выгоднее. Чтобы весь ум, предприимчивость и энергия бизнесменов и финансистов были направлены на то, чтоб деньги крутились здесь. И тогда лучше будет всем.

Мы не будем национализировать запасы сырья и энергоресурсы, потому что конкретный хозяин всегда лучше организует дело, чем наемный госчиновник. Пусть качают, пусть вывозят и продают. Мы лишь наладим честный и четкий учет и контроль, чтобы законные налоги не воровались в свой карман мимо государственного, то есть народного. Мы вообще ничего не будем национализировать и отбирать у новых хозяев: однажды уже попробовали, ничего хорошего не вышло.

Снижение налогов в результате увеличит сумму их сбора в бюджет. Этого достаточно. Так и делается в нормальных странах, оттого они и богаты.

Мы резко увеличим зарплату госслужащим: тогда они перестанут брать взятки, без которых сегодня обречены нищенствовать. Уже это повысит эффективность экономики и отдачу средств в госбюджет. Заплати сам справедливую долю – иначе у тебя украдут больше. Скупой плачет дважды, трижды и четырежды.

Мы не будем вводить террор и расстреливать бандитов, потому что в основном бандиты – это энергичные и храбрые молодые люди, которые просто не могут нормальным путем заработать себе на человеческую жизнь. И, накопив сколько-то серьезные деньги, они всячески стараются сохранить и легализовать их, то есть вложить в дело – фактически в экономику страны, в развитие хозяйства. Мы лишь изменим структуру экономики так, чтобы зарабатывать деньги полезными и честными путями было выгоднее, чем совершать преступления. Как справедливо замечено, «преступление не оправдывается». То, что сейчас является «бандитской элитой», должно войти со своими деньгами в нормальную экономику – они сами этого хотят, и государственной мудростью будет всячески реализовать это их желание. Что же касается отморозков и рядовых боевиков – за пару тысяч долларов в месяц на брата из них формируются (и только на принципах полной добровольности) элитные воинские части, своего рода Иностранный легион, способный решать любые боевые задачи. Они умеют и любят подраться? – что ж, у нас, к сожалению, пока есть с кем драться, на границах много где дымится, и кто знает, где будет еще.

Армия получает все! Содержать армию в такой нищете и унижении – преступление перед страной и народом. Армии платятся все долги в первую очередь. Зарплаты повышаются до мирового уровня. Армия – гарантия жизни страны. Офицер после трех лет службы имеет право уволиться в любой момент, и ему начисляется пенсия – пусть сравнительно небольшая за краткий срок выслуги. И только контрактная система профессионалов-добровольцев. Повышение боеспособности при снижении численности. В результате дешевле обойдется – содержать надо меньше солдат, а не желающие служить будут работать на экономику и тем самым вносить средства на содержание тех, кто служит. Но все генеральские должности и льготы сохраняются – опыт и квалификацию высшей офицерской элиты надо использовать и беречь, это разумно – и не так уж дорого.

Зарплата и все льготы милиции повышаются также, нищета оскорбляет и развращает несчастных ментов, ежедневно рискующих жизнью и разгребающих всю грязь общества.

Мы очень, мы сказочно богаты, мы просто бездарно и бессмысленно сами у себя разворовываем все, что имеем. И мы ничего не добьемся репрессиями – это проверено историей: даже животных дрессируют вырабатыванием положительных рефлексов – поощрением, а не кнутом.

И свободная пресса – гарантия нашей честности и отчетности перед народом. Свобода слова и печати – священна! Давление на прессу – подсудно!

Деньги на науку – обязательно! Престиж российской школы – восстановить!

И мы обнародуем четырехлетний план (пятилетка скомпрометирована в исторической памяти) подъема экономики – с конкретными цифрами и сроками, с подъемом производства и доходов населения, с графиком погашения государственного долга труженикам и расписанием поэтапного пуска новых производств.

И все – за нас! И пусть хоть одна сволочь вякнет, что что-то плохо или не так. Конечно, всегда найдется кучка врожденных скептиков и оппозиционеров, которые в любом коньяке вынюхивают клопов. И какие-нибудь умники начнут считать цифры и пищать про изъяны. Но от этих бездельников-говорунов все давно устали до ненависти. Людям нужна надежда, подкрепленная конкретными планами. А наши планы отвечают чаяниям всех слоев населения!

И тогда на первые месяцы у нас есть хороший «кредит доверия», и можно заниматься делами. А дела такие.

Второе. Без всякой помпы и рекламы мы резко повышаем зарплаты госбезопасности, спецслужбам. И без всякой публичной огласки говорим им: хватит, ребята, вешать на вас всех собак. Все, что было плохого – делалось по приказу сверху, за репрессии и перегибы отвечают те, кто отдавал приказы, а не те, кто честно и в собачьих условиях их выполнял. Вас прижали, ошельмовали, урезали права под самый корень – вот теперь все могут полюбоваться, какой беспредел получился. Оклады, штаты, помещения, техника – даются как родным. Госбезопасность – главная и единственная опора власти, без вас ничего невозможно сделать. Эти ребята должны быть всецело на стороне власти.

Третье. Военные обеспечиваются жильем – поголовно и качественно. Офицер получает приличную квартиру в день прибытия на место службы. Обязать строить муниципалитеты, Управление исправительно-трудовых учреждений, перекинуть средства из статей на перевооружение, откуда угодно: это задача головная. Новое, повышенное денежное довольствие – выплачивать без единого часа задержки, материальное положение личного состава обеспечивается всем военным бюджетом! На остальные военные нужды – то, что останется, плевать. Кормить солдат – от пуза, а не помоями! Десятидневный отпуск за службу – каждому! Увольнений не лишать! Наряды за счет сна – не допускать! Чтобы – в огонь и в воду.

Четвертое. Точно так же обеспечивается всем и привлекается на нашу сторону милиция. Чтоб как сыр в масле катались. Выявленным предателям и особо злостным взяточникам – делать жесткие внушения, но не репрессировать никак. Страха в людях быть не должно – должны быть благодарность, понимание, чувство обязанности по отношению к новой власти, сознание справедливости происходящего. Преданность!

И пятое. В это же время проходят показательные кампании по улучшению положения беднейших слоев. Квартиры и премии учителям и врачам – с освещением в прессе. Открытие бесплатных аптек для пенсионеров, завоз современной аппаратуры в больницы, новый летний детский лагерь на Черном море, новые расценки на каких-то отдельных шахтах. То есть – полное впечатление начинающегося подъема.

Народ – наш, наш, наш!

На все это можно отпустить от силы полгода. Потому что реальное экономическое положение будет ухудшаться. Казна в глубоком минусе. Но полгода это можно прикрывать дутыми цифрами и ссылками на планы, которые якобы воплощаются в жизнь.

При нехватке денег – строить любые пирамиды, вырывать где угодно любые кредиты на любых условиях, соглашаться на все и закладывать хоть кости своих бабушек: но чтобы на полгода хватило.

А вот когда подкормленные силовые ведомства стоят за тебя, а спецслужбы бдят и докладывают, а народ полагает, что положение выправляется, а чиновники и спекулянты воруют сладко в успокоении, что все по-прежнему, – вот тогда можно приниматься за дело. Отвлекающая кампания мимикрии и дезинформации окончена, господа, она свое дело уже сделала.

Мы переходим к реальному исправлению положения!

В одночасье вводим закон о новом режиме выезда за границу. Об его подготовке до момента задействования не знает ни один лишний человек – лишь несколько посвященных, которые готовили. Они под строжайшей подпиской сидят в местной командировке на Лубянке. За любую утечку информации коллективно отвечают головой. О, закон может иметь форму инструкции, подзаконного акта, временной чрезвычайной меры в связи с особыми обстоятельствами – так, ерунда, мелочь, служебный параграф на несколько дней. Либо это связано с крупным хищением драгкамней из Гохрана, либо еще что. Загранпаспорта сменим на новый образец – и все, граждане. А на выезде – погранцы, а с них взятки гладки, у них приказ: граница на замке. Пока дума и магнаты прочухаются и начнут принимать меры к преодолению запрета – время их будет упущено. Конечно, сегодня перекрыть российские границы крайне сложно, но за полгода многое можно сделать. Временно, очень временно ездят только дипломаты и шофера-дальнобойщики, оставляя дома семьи в заложники. Убытки мы переживем.

Второе. И тут же мы начинаем показательные процессы и вытрясаем из богатых все, вплоть до фарфоровых зубов. Любыми средствами. Подвал, конвейер, арест семьи – средства известны. И фамилии известны, и грехи известны – да госбезопасности нужна одна ночь, чтобы взять сотни главворов страны. И все, что они перегнали в хлебные и теплые страны, они возвращают сами как миленькие. А это – не менее ста или даже двухсот миллиардов долларов. Эти деньги решают проблемы страны! И девяносто пять процентов населения, озверелые от многолетнего обворовывания и унижения, поддерживают нас от всей души.

Третье. И вот тогда мы национализируем средства массовой информации – одновременно повышая зарплату журналистам, гарантируя им их места и громогласно клянясь, что цензуры не будет. И приставляем охрану к самым заметным, гарантируя безопасность при «разгребании грязи» – и они с восторгом копают на своих бывших хозяев, чего не могли позволить себе раньше. Наступает час журналистов, они счастливы! Можно все, кроме открытой порнографии. Правда, покусившиеся на действия главы государства и правительства вылетают в черный список или с ними происходят несчастные случаи. А цензура – будет позднее.