Текст книги "Треск и блеск"

Автор книги: Михаил Львовский

Н. П.—289

Первая книжка стихов – событие в жизни поэта. И пусть в тоненькой книжечке Николая Пояркова не было и сотни страниц, тем не менее каждый, кто знал молодого автора, радовался за него и спешил поздравить с литературным первенцем.

Друзья, товарищи жали Пояркову руку и желали ему в предстоящем плавании по бурным волнам поэтического моря «доброго пути» и «попутного ветра».

Так в поздравлениях прошла неделя, и только когда количество дружеских рукопожатий заметно пошло на убыль, молодой автор вспомнил, что не он один повинен в успехе книжки, и автору стало неловко за свою забывчивость, за то, что он до сих пор не побывал у своего редактора Николая Ивановича и не поблагодарил за помощь, которую тот оказал молодому автору в работе над книжкой.

А помощь была немалая. Скажем прямо, стихи Н. Пояркова в первоначальном виде были не бог весть какой силы. Даже в лучших из них было много ученических строк. Вдобавок неприятный характер автора, который не желал менять в стихах ни одной запятой, ни одного многоточия. Несмотря на сопротивление, редактору все же удалось вымести из стихов поэтический мусор, и тоненькая книжица вышла в свет. Поярков остался доволен книжицей. Он даже сменил гнев на милость и посулил в разговоре с директором издательства поставить своему редактору прижизненный памятник за его мученическую работу с неразумным автором.

– Ну вот и хорошо! – решил директор издательства. – Неразумный автор начинает, кажется, умнеть.

Но – увы! – эти предположения не оправдались. И для того, чтобы работники издательства не строили на сей счет никаких иллюзий, автор сразу же после разговора с директором отправился в типографию и заказал именной блокнот:

«Николай Варфоломеевич Поярков.

                                                         Поэт».

Именной блокнот предназначался Николаем Варфоломеевичем для переписки с поклонницами. Но так как поклонницы пока не беспокоили молодого автора, свою первую записку он адресовал управдому:

«Плата за воду и квартиру завышена на 73 коп. Прошу пересчитать. Ответ посылайте: «Главный почтамт, до востребования».

– Почему «до востребования», – удивлялся управдом, – если Н. В. Поярков живет со всеми нами в одном доме?

Но Поярков не хотел жить со всеми.

«Поэты, как и боги, должны быть прописаны только на Олимпе», – думалось Пояркову, и он давал для солидности всем и каждому такой обратный адрес: «Главный почтамт, до востребования, поэту Пояркову».

Что ни день поэт приходил на почтамт за письмами, и всякий раз работники связи любезно говорили ему:

– Писем на ваше имя еще не поступало.

Поярков ждал не только писем, но и почестей. Ему казалось, что сразу же после выхода в свет его стихов во всех смоленских школах и вузах будут устроены творческие вечера Пояркова. А этих вечеров не было.

Не дождавшись признания своего таланта в областном центре, молодой поэт решил попытать счастья в районном. И вот в районной газете появилась целая страница, посвященная творчеству Пояркова. На этой странице было все, чего только могла пожелать душа поэта: его портрет, биография, хвалебная статья – все… кроме голоса читателей. Читателям просто-напросто не хватило на этой странице места, ибо все хвалебные статьи по адресу поэта Пояркова были написаны… самим поэтом Поярковым. Что же касается портрета, то клише с портрета было заказано поэтом в областном центре и доставлено лично им в район для опубликования.

Несмотря, однако, на все старания поэта, районный центр, как и областной, остался равнодушным как к его творчеству, так и к его личности.

«Нет, с одной книжкой настоящей популярности не добьешься», – подумал Поярков и решил немедленно издать вторую.

– А редактором вы назначьте мне Николая Ивановича, – сказал Николай Варфоломеевич директору издательства.

Николаю Ивановичу было приятно такое предупредительное отношение со стороны молодого автора, и он тут же принялся за чтение второй книжки Пояркова. Но это чтение не доставило удовольствия редактору. Новых произведений в книжке почти не было. Сборник был составлен из стихов, забракованных в свое время редколлегией областного альманаха. Стихи и в самом деле были очень плохи. В них можно было прочесть такие строчки:

«Крупным потом (?) время мчится», «В громе (?) зеленых крон», «Еще вчера ты ладил (?) с черепицей», «Вот ребенок закричал спросонок с оспой привитой – она в пути» (оспа в пути!), «Автомобилям (?) и лошадям под ноги лег гудрон»…

В двадцати семи небольших произведениях было около ста пятидесяти плохих строк. Редактор терпеливо пытался разъяснить автору, что так писать нельзя, что это безвкусно, неграмотно. Но на поэта не действовали никакие резоны. Поярков уже не только спорил из-за каждой строчки с редактором – он бегал жаловаться на него во всякие учреждения:

– Караул, помогите!

Издательство было вынуждено назначить Пояркову вместо Николая Ивановича второго редактора, за ним третьего, четвертого. Но ни один из них не сумел потрафить молодому поэту. Каждое отвергнутое стихотворение вызывало с его стороны десятки жалоб. Жалоб было так много, что молодой поэт в целях канцелярской рационализации сопровождал каждое свое письмо специальной припиской: при ответе ссылаться на наш исходящий номер. А эти номера Н. Поярков обозначал своими инициалами: Н. П.—10 или Н. П.—20.

В прошлом году последняя исходящая бумага вышла за № Н. П.—289. А если учесть, что в том же году поэт написал всего девять стихотворений, то нетрудно представить себе, какое страшное разочарование постигнет подписчиков будущего полного собрания сочинений Н. Пояркова. На один тоненький томик посредственных стихов почтальон принесет им семьдесят пять томов жалоб и заявлений поэта.

Кому же пишет жалобы поэт? Всем! Н. Поярков ищет заступничества у знакомых литераторов, ответственных работников…

По знакомству можно получить должность завхоза – стать по знакомству поэтом нельзя. Поэт – это прежде всего труженик. Пушкин работал над «Евгением Онегиным» больше восьми лет. Гоголь, Толстой переписывали свои произведения по семь – десять раз. А Николай Поярков диктует стихи на машинку и требует, чтобы они тут же включались в хрестоматии.

– Мне можно, – говорит он. – Я новатор.

Этот новатор нумерует не только свои исходящие. Даже самого себя он называет теперь не иначе, как «поэт № 1».

Самовлюбленность – болезнь возраста. Говорят, композитор Гуно в семнадцать лет заявлял: «Только я». В двадцать лет он смилостивился и сказал: «Я и Моцарт». В двадцать пять лет он стал более объективен и заявил: «Моцарт и я». А в тридцать лет Гуно говорил: «Только Моцарт».

Николаю Пояркову уже под тридцать. Тем не менее болезнь у него, как видно, затянулась и дала неприятные осложнения. Взрослый человек продолжает до сего времени ходить в мальчиках:

– Я, и больше никто другой!

Вот и наводняет Поярков редакции жалобами, требуя, чтобы при ответе обязательно ссылались на его исходящий номер. Что ж, уважим просьбу Николая Варфоломеевича. Считайте эти строки ответом на ваш последний исходящий: Н. П.—289.

1951 г.

Шурик

В ленинградском журнале было напечатало несколько небольших стихотворений. Мне очень понравились «Ледяные солдатики»:

 
На крыше сосульки всю зиму висят,
Они, как солдатики, дом сторожат.
Растают солдатики этой весной,
И больше они не вернутся домой.
 
 
Они не увидят весною свой дом,
Они не узнают, как мы здесь живем,
Они не увидят зеленых садов,
И им не увидеть на грядке бобов.
 

Под стихами стояла подпись неизвестного мне автора: А. Троицкий.

Через год я был на концерте в клубе. Ленинградская артистка Воробьева читала сказку «Волк и семеро козлят»:

 
В лесной избушке маленькой,
Где рос цветочек аленький,
Жила коза с козлятами,
Послушными ребятами…
 

Старая сказка была в новой поэтической редакции, а бой козлят с волком поэт описал задорно и весело:

 
– Вперед, вперед, отряд
Воинственных козлят!
Бежим скорее к елке,
Убьем злодея-волка.
 
 
– Постой, – сказал тут Бука
И выстрелил из лука.
Стрела влетела в сердце.
Пробила в сердце дверцу.
 
 
Убит злодей косматый,
И празднуют козлята.
…Какой счастливый час
У козликов сейчас!
 
 
Сидят они у печки,
Сверкают ярко свечки…
А козликов мамаша
На кухне варит кашу.
 
 
В углу затихли мыши,
На двор кот Васька вышел,
В окно глядит луна.
Такая тишина
В лесной избушке маленькой,
Где рос цветочек аленький.
 

По окончании концерта я прошел за кулисы, чтобы узнать у Воробьевой имя автора сказки.

– А. Троицкий, – сказала артистка.

– Молодой, старый?

– А вы познакомьтесь с ним. – И Ольга Ивановна Воробьева, хитро улыбнувшись, дала мне адрес А. Троицкого.

При первой же поездке в Ленинград я наведался по адресу, записанному у меня в блокноте.

Большой дом по улице Перовской. Три звонка. Дверь открывает молодая женщина.

– Можно видеть поэта Троицкого?

– Поэта?

Женщина как будто удивлена вопросом, но потом, словно вспомнив что-то, мягко улыбнулась и пригласила войти в комнату.

– Шурик, к тебе пришли.

Я оглядываю комнату и никакого Шурика не вижу.

– Шурик! – уже строже говорит женщина и, обращаясь ко мне, добавляет: – Мне пришлось сегодня наказать его. Прихожу домой, а Шурика нет.

– Шурик!

Снизу, словно из погреба, раздается тяжелый вздох, потом наступает пауза, вслед за которой еще вздох, и из-под дивана выползает курносый десятилетний мальчик. Его веснушчатое лицо выражает и злость и недовольство одновременно.

– Знакомьтесь, А. Троицкий, – сказала женщина, приглаживая мальчику взъерошенный чубчик.

Мальчик подал руку и с горечью пробурчал:

– Вот уже и в музей сходить нельзя.

– Он еще оправдывается! – Анна Николаевна, мать Шурика, посмотрела на меня и сказала: – Объясните вы, пожалуйста, ему, как мужчина мужчине, что он не должен бегать в музей.

– В какой музей?

– Зоологический… Это его новое увлечение.

– Разве увлечение плохое?

– Видите ли, Зоологический музей находится за Дворцовым мостом.

Поэт Троицкий был, оказывается, в том неприятном для всякого мужчины возрасте, когда ему строго-настрого было запрещено одному переходить улицу. По этой стороне Невского ходи сколько угодно, а по той – ни в коем случае.

Я смотрю на Шурика с удивлением. Мне не верится, что этот десятилетний мальчуган еще три года назад написал стихи про козлят и «Ледяных солдатиков». Я пришел к поэту, чтобы поговорить о его работе, и оказался в затруднительном положении. Мне еще никогда не приходилось говорить серьезно о поэзии с учеником четвертого класса. Очевидно, поэтому я начинаю говорить с Шуриком не о стихах, а о Зоологическом музее. Мой собеседник быстро, по-мальчишески загорается. Он уже не сердится на мать, а горячо и образно рассказывает о том, что видел в одном из залов музея.

– Стрекоза, – говорит он, – как будто бы доброе, безобидное существо. А она, оказывается, хищник, которому подавай на обед и мошек и мушек. Но стрекозе тоже нельзя зевать. Чуть что – и она уже во рту у лягушки. А за лягушками охотятся ужи, а ужей едят ежи.

Я слушаю Шурика, а сам незаметно листаю тетрадь со стихами. Вот небольшая басня на ту же тему.

 
Я пошел ловить стрекоз,
         сбита стрекоза.
Из калитки на меня
         вдруг бежит коза.
 
 
Я пошел скорей домой
А она бежит за мной.
Если ты боишься коз,
Не ходи ловить стрекоз.
 

На рабочем столике рядом с тетрадкой со стихами лежит открытый арифметический задачник – свидетель страдной поры первых экзаменов, сломанный пистонный пистолет (значит, ничто человеческое не чуждо душе поэта) и два чугунных утюга, под которыми сушатся листья липы, березы и ясеня. Пионерский отряд дал поэту задание собрать гербарий из ста растений.

– Самое трудное – это достать в Ленинграде цветок огурца, – жалуется Шурик. – Один мальчик из соседней школы говорит, что у его тетки в деревне есть огород, и он обещал достать мне огуречный цветок.

Над столом Шурика расписание, из которого явствует, что рабочий день ученика четвертого класса Троицкого начинается рано. Он поднимается в семь утра и до самой школы занимается музыкой. Шурик учится в фортепианном кружке и по два часа в день упражняется на рояле. Кроме того, в расписании в дополнение к школьным урокам значатся занятия с учительницей английского языка. Пареньку всего десять лет. Спрашиваю:

– Тебе не тяжело?

– Нелегко, – отвечает он.

– А не лучше ли тебе сократить часы музыкальных занятий и отдать весь досуг поэзии?

Шурик удивленно смотрит на меня.

– А разве поэзия бывает без музыки?

Больше в этот день нам не удалось поговорить с Шуриком о поэзии. О гербарии, футболе он болтал охотно, а от разговора о стихах тактично уклонялся. Чтобы вызвать мальчика на откровенность, надо было, по-видимому, завоевать его доверие. Следующий день по расписанию был свободен от экзаменов, и я предложил ему погулять вместе по городу.

– А в Зоологический мы пойдем?..

Шурик умоляюще смотрит на мать. Анна Николаевна дает разрешение. И вот мы бродим по Ленинграду, заходим в музеи и парки, останавливаемся у киосков с прохладительными напитками. Шурик, так же как и все прочие мальчишки, которых я знаю, может съесть нескончаемое число порций мороженого и запить его нескончаемым количеством газированной воды с сиропом. Он спорит со мной о фугах и прелюдиях Баха и почти тут же совсем по-ребячьи предлагает:

– Давайте сбежим с вышки Исаакиевского собора на одной ножке!

И, не дожидаясь моего ответа, он так стремительно пускается вниз со ступеньки на ступеньку, что я с трудом его догоняю.

Но я быстро забываю, что передо мной мальчик, как только мы перестаем есть «эскимо» и начинаем говорить о поэзии. Я прочел за эти дни почти все, что написал Шурик, и каждое его стихотворение свидетельствовало о поэтической одаренности мальчика, его вкусе, наблюдательности. Здесь были стихи о природе, стихи о школе, были даже поэмы на двести – триста строк. Мальчику трудно было сочинить самостоятельный сюжет для таких больших стихотворений, и он прибегал к помощи сказок Пушкина, Гримма, Перро. Но позаимствованный сюжет был только стержнем, а характеристику действующих лиц, пейзаж он рисовал по-своему, наделяя старые сказки жизнерадостным дыханием нашего времени.

Шурик хорошо знает восторженное отношение окружающих к его стихам. Но восторги маминых приятельниц и соседей по квартире не кружат ему голову. Мальчик очень скромно расценивает свои успехи, и в школе, где он учится, даже не знают о его поэтическом увлечении. Шурик хорошо читает стихи. В прошлом году он получил от городского Дворца пионеров книгу с надписью: «Отличному декламатору». Тем не менее на школьных вечерах «отличный декламатор» читает не свои стихи, а стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева.

Я спросил Шурика, как он сочиняет свои стихи. Шурик ответил:

– Я не сочиняю – я пишу то, что вижу.

Вот сценка, рисующая ночь в лесу из сказки «Красная Шапочка»:

 
Оглянулась девочка, а кругом темно…
Небо – как пробитое бурею окно.
Лишь кусочек неба лесом не закрыт,
Но и он как будто на нее сердит.
Заблудилась Шапочка, бабушку зовет.
Испугалась Шапочка, бросилась вперед.
 

А вот как выглядит подводный бал русалок из новой сказки «Морская царевна»:

 
Дворец открыл свои объятья.
Сегодня там блестящий бал.
Мелькают лица, шляпы, платья,
Как карусель, кружится зал.
 
 
Но что не видно ножек милых,
Предмета женской красоты?
Увы, на месте их уныло
Торчали рыбии хвосты.
 

А вот стих, посвященный Дню Победы:

 
Пришла весна, запели птички.
Проснулся мир в тот майский день,
Когда все птички-невелички,
Взлетев, запели: «Динь-ди-лень»,
Проснитесь все, сегодня праздник,
Враг побежден, – ликуй, земля!
Пиши, пиши, поэт-проказник,
Всех ребятишек веселя,
Танцуй, перо, в моей тетрадке,
Листайтесь веером, листы.
Бегите, строчки, как лошадки,
В конец до радостной черты.
 

* * *

Все, что написано здесь о Шурике, было напечатано в воскресном номере газеты. А на следующий день, чуть только открылись двери редакции, в нашу комнату врывается шумный, словоохотливый мужчина. Прямо от двери, широко раскинув руки, мужчина направляется к фельетонисту, намереваясь с ходу прижать его к груди.

– Спасибо, золотко. Вы открыли мне глаза, осчастливили. Разрешите поцеловать вас.

Прежде чем протянуть губы для поцелуя, фельетонист сделал шаг назад, спросил:

– Простите, с кем имею честь?

– Не признали? Странно. Все говорят, что он очень похож на меня.

– Кто он?

– Шурик! Я отец Шурика, его папаша. Благодарю, что вы не прошли мимо, написали о юном таланте. Господи, какой легкий слог у моего прохвоста, а какие красивые рифмы, образы!

 
«Постой», – сказал тут Бука
И выстрелил из лука.
Стрела влетела в сердце,
Пробила в сердце дверцу.
 

– Ай, пацан! Ай, молодец! Шурик пишет так здорово, что его стихи прямо хоть сейчас читай со сцены.

– А их и читают.

– Кто?

– Артисты.

– Правильно у вас об этом написано. Ай, Шурик, порадовал отца.

– Вы разве не знали, что Шурик пишет стихи?

– Узнал только вчера из вашего фельетона.

– Странно, вы же отец.

– Этот отец четыре года не живет с семьей. Ушел, поссорился с женой.

– С сыном вы тоже в ссоре?

– Нет.

– Почему же не видитесь с ним?

– У меня вторая жена.

– Если ты боишься коз, не ходи ловить стрекоз, – процитировал я Шурика.

– Козы я не боюсь, но все же. Я ленинградец, коза – москвичка. В ее квартиру милиция меня не прописывает. А раз мужчина находится в зависимом положении от жены, ему лучше не сердить ее. Понятно, золотко?

– Понятно.

И папа Шурика снова протянул губы фельетонисту.

– Вы открыли талант Шурика. Написали фельетон. Это не все. Юному таланту нужно создать условия, чтобы он созрел, набрался сил. Доведите доброе дело до конца. Напишите второй фельетон.

– О чем?

– Заставьте милицию прописать меня в квартире второй жены. Это же ненормально. Отец юного таланта, может, второго Есенина или второго Маяковского, живет с женщиной без всяких прав на ее жилплощадь.

– Это право поможет оформиться второму Есенину?

– Обязательно. Как только меня пропишут, я перестану бояться козы и войду в контакт с сыном.

– Возьмете его из Ленинграда в Москву?

– Нет, он будет жить там, я здесь. Я обязуюсь оказывать благотворное влияние на развитие юного таланта с помощью регулярной переписки. У меня хороший вкус, кругозор. А у нее и вкус грубее и кругозор уже.

– Кого вы имеете в виду?

– Мать Шурика, мою первую жену.

– Кругозор узкий, а вы не побоялись оставить у нее Шурика. Бросили сына, четыре года не вспоминали.

– Господи, я же не знал тогда, что Шурик – талант, что через год начнет писать стихи, которые будут читать со сцены артисты. Шурик был тогда худенький, плохонький. И вот на тебе – плохонький берет и сочиняет такую прелесть, как «Ледяные солдатики».

 
На крыше сосульки всю зиму висят,
Они, как солдатики, дом сторожат,
Растают солдатики этой весной,
И больше они не вернутся домой…
 

Золотко, вас просит отец. Напишите второй фельетон. Помогите несчастному прописаться в Москве. Поможете?

– Нет.

Отец Шурика круто повернулся и, не попрощавшись, выбежал из комнаты. Через минуту он вернулся и, стоя в открытых дверях, сказал:

– Понимаю, вы не верите в то, что я могу исправиться, стать хорошим отцом. Ладно, не помогайте мне как отцу, помогите как соавтору.

– Кто кому соавтор?

– Я родил Шурика, вы написали о нем. Значит, мы не чужие друг другу люди.

И, широко распахнув руки, соавтор чуть ли не бегом бросился к моему столу.

– Ну как, золотко, напишете?

– Нет, – еще раз сказал я.

Много лет я крепко держался этого «нет», скрывая от читателя имя посетителя, который навестил редакцию в понедельник утром. И только теперь, когда выступление печати не может уже повлиять на прописку беглого папаши в новой квартире, я счел возможным прибавить к старым, давно написанным страничкам одну новую и рассказать, как на следующий день после опубликования фельетона о Шурике у автора фельетона неожиданно объявился соавтор.

1947 г.

Обтекаемые люди

Директор Института генетики и селекции тяжело захворал. А так как этот директор был не только большим ученым, но и человеком доброго сердца, то весь институт переживал его болезнь. Вместе со всеми печалился и ученый секретарь института Роман Петрович Кругляков. Но эта печаль была показной, а в действительности Роман Петрович лелеял мечту занять место директора.

«Вряд ли Алексей Петрович встанет с постели, – думал Кругляков, – старику как-никак под восемьдесят».

И Роман Петрович весьма тонко и хитро готовил сотрудников института к мысли, что, кроме него, Круглякова, быть директором некому. Однако претензии Круглякова были малообоснованными. У него не было для роли научного руководителя ни таланта, ни глубоких знаний. Человек холодный, черствый, Роман Петрович все человеческие добродетели подменял лицемерием. Он не стеснялся спекулировать самыми святыми для советского человека чувствами и понятиями. Но разглядеть подлинное лицо ученого секретаря было не так просто, ибо Кругляков весьма искусно прикрывал пустоту души своей «правильными» словами. И многие верили этим словам, считая Круглякова человеком честным. Но он не был честным, он был гладким, «обтекаемым».

«Надо уметь держать нос по ветру, – думал Кругляков, – иметь хороший нюх».

Этот нюх в конце концов и подвел «обтекаемого» человека. Разоблачить Круглякова, сорвать с него маску помог молодой писатель Леонид Зорин. Причем сделал он это не на собрании, а в пьесе. Леонид Зорин написал о Круглякове сатирическую комедию. Правда, не все в этой комедии было совершенно, некоторые действующие лица были выписаны бледно, тем не менее пьеса удалась, и товарищи поздравили Леонида Зорина с успехом. Художественный руководитель Театра сатиры так и сказал драматургу:

– Чудно, чудно! Это то, что нам нужно. Конечно, кое-что придется дописать, переделать. Вы ведь не откажетесь поработать вместе с театром над окончательной редакцией?

– Конечно, с удовольствием! – сказал драматург.

– Ну, что же, – заявил худрук, – дадим прочитать комедию директору – и по рукам.

Директору пьеса тоже понравилась.

– Она написана специально для нас, – сказал директор. – Остро, хлестко.

Руководителям театра пьеса пришлась по душе. Как будто все, можно приступать к репетициям. Но не тут-то было. Против пьесы выступил артист Эн.

– Неужели вы в самом деле решили показать подлеца Круглякова со сцены, при свете прожекторов и софитов? – удивленно задал он вопрос художественному руководителю.

– А что же здесь плохого? Разве гладкие, «обтекаемые» люди не встречаются в жизни?

– Простите меня, но художественный руководитель театра должен думать не только о жизни, но и о рецензентах, – сказал Эн. – Вы как хотите, а я в такой пьесе участвовать не буду. И зачем нам рисковать? Не было у нас в репертуаре за последние годы сатирических комедий, пусть не будет и впредь.

– Но ведь мы же Театр сатиры!

– Неважно. Пусть автор громит Круглякова в стенной печати Института генетики и селекции, а для театра надо выбирать темы поспокойнее.

Художественному руководителю хотелось поспорить с Эн, назвать его перестраховщиком, но главный режиссер оказался, к сожалению, человеком невоинственным.

«Зачем мне ссориться с ним? – подумал он. – А вдруг рецензенту и в самом деле не понравится пьеса? Иди тогда оправдывайся».

И художественный руководитель промолчал, не ответил Эн.

Между тем драматург Зорин, не зная о последних событиях в театре, продолжал работать над пьесой. Уточнял характеры действующих лиц, шлифовал язык. Он ждал, что вот-вот позвонят ему, пригласят на читку. Но звонков не было. Когда новый вариант пьесы был готов, Зорин сам наведался в театр. Но, увы, прежнего радушия здесь уже не было. Ему не сказали ни «нет», ни «да», ему посоветовали ждать.

И молодой автор ждал с весны 1951 года по весну 1952 года. Наконец главному режиссеру театра стало неудобно перед автором, и он честно признался ему:

– Мы бы поставили вашу пьесу, да вот Эн против, а Эм не хочет ссориться с Эн.

– Что делать?

– Если разрешите, я передам вашу пьесу в соседний театр.

– Да, пожалуйста!

– Чудно, чудно! – сказал художественный руководитель Театра имени Ермоловой. – Пьеса мне нравится. Давайте дадим прочитать ее завлиту – и по рукам.

Пьеса Зорина понравилась завлиту. Театр собирался уже включить ее в свой план, но тут неожиданно против пьесы выступил артист Эл. И все с той же самой позиции:

– Зачем рисковать и ставить сатирическую комедию? А вдруг драмсекция Союза писателей или Комитет по делам искусств выскажутся против?

И хотя драмсекция и репертуарно-редакторский отдел Комитета высказались за пьесу, артист Эл продолжал стоять на своем:

– Сегодня они «за», а завтра «против», а отвечать за все нам. Нет, лучше без сатирических комедий.

Вместо того, чтобы дать бой таким рассуждениям, худрук Театра имени Ермоловой последовал плохому примеру худрука Театра сатиры:

– Зачем мне ссориться с Эл из-за какой-то комедии? Не было у нас до сих пор в репертуаре острых пьес, пусть не будет и впредь.

Завлит попробовал уговорить худрука, это не помогло, и завлиту пришлось, краснея, сказать автору:

– Мы бы поставили вашу пьесу, да вот беда: Эл против, а руководство не хочет ссориться с Эл.

Когда молодой драматург услышал отказ и в Театре имени Ермоловой, у него чуть было не опустились руки.

«А не зря ли я, – подумалось Зорину, – вообще взялся за комедию? Не лучше ли было написать беззубую семейную драму, которая быстро примирила бы вкусы Эл со вкусами руководства театра?»

Но это были минутные сомнения. Леонида Зорина поддержали в Союзе писателей, в Комитете по делам искусств, Работник редакторско-репертуарного отдела М. Н. Строева оказала автору комедии не только литературную помощь, но и познакомила его с режиссерами Московского театра драмы. В этом театре режиссеры оказались принципиальнее. Они не только приняли пьесу, но и поставили ее.

Пьеса Леонида Зорина называется «Откровенный разговор». И хотя злоключения этой пьесы благополучно окончились, нам хотелось бы продолжить разговор, начатый драматургом. Но уже не о гладком, «обтекаемом» Круглякове из Института генетики и селекции.

Режиссеры некоторых московских театров горько жаловались как-то в Доме литераторов на то, что у них в репертуаре нет острых сатирических пьес.

– Приходите к нам в театр, как в родной дом, – гостеприимно приглашали они драматургов. – Пишите для нас веселые комедии.

Режиссеры должны не только говорить о своей любви к сатире, они должны бороться за нее, а если нужно, то и ссориться с перестраховщиками. А пока режиссер думает, «как бы чего не вышло», сатирических спектаклей в его театре не будет.

1952 г.