Текст книги "Треск и блеск"

Автор книги: Михаил Львовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Персональный катафалк

У Василия Терентьевича Сошникова не было персональной машины, и это обстоятельство сильно угнетало его.

«Ну будь бы я заведующим гороно или начальником горпочтамта, – думал он, – было бы не так обидно. А то завкоммунхозом, хозяин чуть ли не всего города, и на тебе, ходи пешком или езди за пятак, как самый заурядный пассажир, на подведомственном тебе автобусе».

И хоть бы ездить на автобусе с самого начала. А то нет. Три года Василий Терентьевич пользовался лично к нему прикрепленной «Победой». Он привык к ее светло-кремовому цвету, к ее номеру «33-25», к тембру ее гудка. Машина стала частью самого Сошникова. Чем-то вроде руки или ноги. И вдруг полгода назад горсовет в целях экономии лишил Сошникова светло-кремовой «Победы», передав ее в парк общего разгона. Уж лучше бы Василию Терентьевичу лишиться руки.

Первым рассорился с ним брат Леня, потом стала дуться жена Клавдия Михайловна, точно он, Сошников, придумал этот самый режим экономии. Весь распорядок в доме пошел сикось-накось. К нему, главе дома, ни почтения, ни уважения. Все грубят, огрызаются.

– Нужно тебе куда-нибудь поехать, – сказал как-то жене Василий Терентьевич, – возьми такси.

– Такси? С какой стати, если у тебя в распоряжении весь автотранспорт города?

Весь? А что делать, если весь этот транспорт общественный, а не персональный? Снять с линии автобус? Сейчас же поднимется скандал. У каждого автобуса свой план пассажироперевозок.

«Может, воспользоваться услугами машины «Скорой помощи»? А что ж, это мысль», – подумал Василий Терентьевич и стал вызывать к подъезду «Скорую помощь».

Две недели все шло как будто бы нормально. Василий Терентьевич под вой аварийной сирены пересекал несколько раз в день город в различных направлениях. Но вот в начале третьей недели произошла неприятность. В приемный день с кем-то из посетителей горсовета случился сердечный припадок. Председатель звонит в «Скорую помощь»:

– Пришлите врача, машину.

А машины нет на месте. Брат Сошникова Леня еще с утра угнал ее в село за картошкой. И привез-то он всего полмешка. И вот за такую мелочь завкоммунхозом получил «на вид».

В общем, от услуг «Скорой помощи» Василию Терентьевичу пришлось отказаться. А как быть дальше? Неужто и в самом деле ходить на виду у всего города пешком?

– Вы не стесняйтесь, – сказал завгар, – звоните, вызывайте при надобности дядю Гришу.

Дядя Гриша был водителем автобуса. Но не обычного, а специального назначения В отличие от других машин кузов дяди-Гришиного автобуса был обведен черной траурной каймой.

– Дядю Гришу?

Василий Терентьевич хотел даже выругать завгара за такое издевательское предложение. А потом спохватился, подумал:

«А что ж, это идея. Город у нас небольшой, степной. Народ живет крепкий, здоровый. Дяде Грише приходится делать в день не больше одной-двух ездок. А в остальное время суток дяди-Гришина машина находится в простое. Но если дяде Грише нельзя увеличить количество ездок за счет граждан усопших, почему не сделать это за счет здравствующих?»

И завкоммунхозом стал позванивать в гараж:

– Дядю Гришу к подъезду.

Делалось это вначале вполголоса, стыдливо. Утром дядя Гриша доставлял Сошникова на работу. Вечером – назад. Для того, чтобы не волновать тещу, – что с нее взять: человек отсталый, суеверный! – Василий Терентьевич никогда не подъезжал на своей машине к самому дому. Он заставлял дядю Гришу останавливаться на углу.

Но дальше – больше. Сошников привык к дяди-Гришиному экипажу и как-то вечером решил даже поехать на нем в театр, посмотреть «Сильву». Но тут закапризничала жена Василия Терентьевича, Клавдия Михайловна. И ведь что удивительно. Человек кончил в свое время десять классов, а кругозор у нее такой же, как у старушки матери.

– Я с дядей Гришей не поеду!

– Милая, стыдно, – говорил ей Сошников. – Это же предрассудок. Родимое пятно проклятого прошлого.

И нужно отдать должное мужу. С его помощью Клавдия Михайловна довольно успешно преодолевала в себе пятна прошлого. Сначала робко, а потом все смелее и смелее она забиралась в кабину дяди Гриши, и к концу месяца автобус специального назначения стал раз по десять в сутки появляться то в одном, то в другом конце города.

Жители Михайловки заволновались. Что происходит в городе? Эпидемия? Мор? Оказывается, нет. Просто-напросто Клавдия Михайловна Сошникова шьет себе новое платье. А гону здесь, сами понимаете, немало. То к портнихе, то в магазин за кружевом, то к маме за консультацией.

И все же подвела Василия Терентьевича не портниха, а его любовь к легкой музыке Ресторан «Дунай» пригласил к себе месяца два назад небольшой оркестр. Две скрипки, баян, контрабас и гитара. А у этого оркестра в репертуаре отрывки не только из «Сильвы», но и из «Марицы», «Трембиты», «Золотой долины». И Василий Терентьевич зачастил в «Дунай». И не то чтобы человек спился, разложился. Нет. Ездил Сошников в ресторан не с чужой женой, а со своей. Иногда брал даже брата Леню. Приедут, сядут за столик, закажут на каждого по порции сосисок, возьмут на троих одну бутылку портвейна и сидят, слушают попурри из Кальмана, Дунаевского, обмениваются впечатлениями.

А в десять часов за ними к ресторану подъезжает дядя Гриша и дает протяжным гудком сигнал: «Я здесь».

А от этого сигнала у завсегдатаев «Дуная» падало настроение. Вместо веселых песенок «Марицы» в голову лезли всякие мрачные философские мысли: ты, мол, пьешь, поешь… А он уже стоит, дожидается тебя.

Сам факт того, что дяди-Гришин автобус дежурит за окном ресторана, так сильно действовал на завсегдатаев, что они стали реже бражничать. Кривая посещаемости пошла книзу не только в «Дунае», но и в «Тереке», «Маяке».

Суббота. Раньше в Михайловке в такой вечер никуда, бывало, не протолкнешься. А теперь – милости просим. На эстраде играет салонный оркестр, а в зале занято всего пять-шесть столиков.

Среди директоров ресторанов поднялась паника. Что делать? Сказать завкоммунхозом, чтобы он не ходил в «Дунай» есть сосиски, неудобно. Поджечь дяди-Гришин автобус боязно.

На помощь рестораторам пришел завгорфо Январев. Завгорфо взял и написал жалобу в горсовет.

– Ну, все, – говорили в Михайловке. – Теперь Сошникову уже не уйти от наказания. Теперь ему обязательно дадут выговор.

– Еще бы, это же аморально. Гонял похоронный автобус по ресторанам. Злоупотреблял служебным положением.

Сошникову дали больше чем выговор. Завкоммунхозом с позором сняли с работы, но не за «персональный катафалк», а, как написал секретарь горсовета в протоколе, «за халатное отношение к служебным обязанностям и плохое обеспечение горжилфонда дровами в отопительном сезоне текущего года».

1957 г.

В ожидании сына

Маматумар Азизов женился всего год назад, и вот теперь, в связи с ожидающимся прибавлением в семействе, молодой муж очень волновался. По два раза на день бегал он в родильный дом и донимал дежурного врача одним и тем же вопросом:

– Ну, как, доктор, родился он или еще не родился?

И не то на третий день, не то на четвертый доктор наконец сказал:

– Все в порядке, Маматумар. Поздравляю. Были вы до сих пор молодым, счастливым мужем, теперь стали молодым, счастливым отцом.

И счастливый отец, вспыхнув от смущения, спросил:

– А сколько он весит?

Доктор улыбнулся.

– Кто он?

– Мой сын.

– Какой сын? У вас родилась дочь.

– Разве вам не звонил председатель колхоза?

– Звонки в этом деле не помогают.

– Значит, дочь? – переспросил Азизов, и розовый цвет на его щеках моментально слинял, погас. Молодой отец помрачнел, метнул недобрый взгляд на доктора и выскочил на улицу.

– Ничего, пройдется по воздуху, успокоится, – сказал доктор и, повернувшись к-посетителям, сидевшим в приемной, добавил: – Вот увидите, через час прибежит с букетом цветов…

Но Маматумар Азизов не прибежал. Прошел день, второй… пятый… Молодой матери пора с дочкой домой. Она волнуется, а Азизова все нет. Доктор посылает за ним няню.

– Пристыдите этого человека. Скажите, Гульсун ждет его, плачет.

Но Азизов не пожелал говорить с няней. Тогда доктор отправился к упрямому мужу сам. Полдня было потрачено на то, чтобы этот муж сменил гнев на милость.

– Хорошо, – сказал Маматумар, – я помирюсь с Гульсун, но пусть она даст слово, что через год у меня будет сын.

И вот прошел год. И снова Азизов по два раза на день бегал в родильный дом.

– Ну, как, доктор, родился он или еще не родился?

И снова Гульсун родила мужу не сына, а дочь. И этого оказалось достаточным, чтобы муж тут же публично отказался от жены. Доктор и на этот раз пытался взывать к разуму и сознанию Азизова. Но из этого ничего не получилось.

– Нет и нет, – наотрез заявил Азизов и повез жену с ребенком не в свой дом, а в дом ее родителей.

– Заберите свою дочь обратно. Она обманула мои ожидания.

Не прошло и двух месяцев после этих событий, как свадебные звуки дутара и сурнаев оповестили односельчан о том, что Маматумар Азизов вводит в свой дом вторую жену, Турсунхон Киргизбаеву. Лиха беда начало. Прошел еще год, и снова пели дутары в доме Азизова. Маматумар женился в третий раз, теперь на Хидаят Мирвакаримовой. Затем в его доме появилась четвертая жена – Тухтохон Юлдашева и, наконец, пятая – Зайнаб Иминова.

Пять свадеб за пять лет. И на каждой свадьбе Азизов говорил гостям:

– Не теряйте надежды. Вы еще придете в этот дом поздравить меня с рождением мальчика.

Азизов ждал сына, а у него что ни год, то новая дочь. А пятая жена, Зайнаб, словно нарочно, родила вместо одной дочки близнецов. Двух крохотных, чудесных девочек. Отец увидел их и крикнул Зайнаб:

– Родить бы тебе лучше лягушек, чем девочек!

Азизов издевался не только над своими женами, бывшими и настоящими. Семь дочерей его при живом и здоровом отце вынуждены были обретаться на каком-то полусиротском положении. Правда, село, где жили эти дочери, далекое. Расположено оно в глубине Узбекской ССР. Но и в этом далеком, глубинном селе были, очевидно, колхозные активисты, комсомольцы, члены партии. Знали ли они о том возмутительном образе жизни, который вел Маматумар Азизов?

Да, кое-кто знал. Что же касается председателя местного колхоза, то он был даже первым гостем на всех свадьбах Азизова. В трудную минуту Зайнаб решила пойти к этому председателю за помощью:

– Азизов выгнал меня с детьми на улицу.

Председатель посочувствовал Зайнаб. Сам бы он, конечно, никогда не сделал такой подлости. Но вот осудить за это Азизова председатель не решился.

– Ваш муж виновен, но заслуживает снисхождения.

– Как, почему?

– Когда в семье нет сына, отец вправе считать себя бездетным.

– Это Азизов бездетный?! А дочки? – сказала Зайнаб. – Вы только посмотрите, какие они у меня красавицы.

Председатель подошел к коляске с близнецами, почмокал губами, улыбнулся, потом повернулся к Зайнаб и, тяжело вздохнув, сказал:

– Эх, если бы хоть одна из ваших девочек родилась мальчиком, никакой ссоры с мужем у вас бы не было!

Зайнаб Иминова училась в советской школе, жила и работала в колхозе, поэтому она пошла со своей жалобой в райком партии.

Секретарь райкома Бабаев был возмущен поведением мужа Зайнаб, и тем не менее он почему-то решил амнистировать его.

– Ну, что с него взять, с этого Маматумара! – сказал секретарь райкома. – Он же рядовой, беспартийный колхозник. Вот если бы Азизов принадлежал к числу ответственных работников, тогда другое дело.

Странное, однако, рассуждение. Неужели райком партии должен воспитывать лишь тех работников, которые значатся в районной номенклатуре? А кто же поможет простым смертным избавиться от феодальных пережитков? Эти пережитки более живучи, чем думает Бабаев. Или, быть может, Бабаев не слышит звуков дутара и сурнаев, которые оповещают сейчас односельчан о предстоящей шестой свадьбе Маматумара Азизова?

1954 г.

Случайная знакомая

Очень неприятно сидеть весь вечер за одним столом с людьми, которых ты не знаешь, никогда прежде в глаза не видел. Однако отказаться от приглашения было трудно. Инженер Кузьмин оказался весьма настойчивым человеком.

– Нет, вы просто обязаны поглядеть на нее, – говорил он. – Девушке всего девятнадцать лет. Если хотите знать правду, то я пригласил ее только из-за вас.

– Благодарю, – сказал я, замявшись, – и все же мне придется отказаться от вашего приглашения.

– Вас, очевидно, смущает место встречи?

– Да, и место тоже.

– Я так и знал, – обрадовавшись, сказал Кузьмин. – А вот она смеется над такими условностями. Я пригласил ее в ресторан нарочно. Мне просто было интересно узнать, примет ли она такое приглашение от человека, с которым ей пришлось познакомиться всего три часа назад. Я сказал «Савой» и почувствовал, как покраснел. Мне стыдно было и перед ней и перед самим собой. А она только улыбнулась и спросила, какой джаз играет в этом ресторане.

– Может, было бы лучше пригласить эту девушку в редакцию? Здесь мы и поговорили бы с ней.

– Что вы, разве она пойдет в редакцию?

– А почему бы ей не пойти?

– Ну, во-первых, здесь нет ресторана с джазом, а во-вторых, она почувствовала бы себя в редакционной комнате, как карась на горячей сковородке. Жизнь плавающих надо изучать в воде, а не на кухонном столике.

– Плавающих?

– Совершенно точно. Да вы, наверно, встречали их. Они стоят по вечерам у театрального подъезда с двумя билетами в руках. Один для себя, второй – для подруги. Подруга, конечно, опаздывает к началу спектакля, и девушка любезно предлагает лишний билет приезжему.

Инженер Кузьмин и оказался одним из таких приезжих. Он ехал из Нижнего Тагила в Ялту и задержался всего на два дня в Москве. Вечером Кузьмин пошел в оперу, и так как в кассе был вывешен аншлаг, то он воспользовался любезным предложением девушки и купил билет при входе.

Однако уже к середине второго акта Кузьмину стало совершенно ясно, что дело было не в простой любезности. Театральный билет был для девушки только удобным поводом завязать знакомство. Кстати, сама девушка и не скрывала своих намерений. Она не только разрешила чужому человеку угостить ее в театральном буфете и проводить после спектакля домой, но даже приняла приглашение встретиться с ним на следующий день в ресторане.

Инженера Кузьмина все это так поразило, что он пришел в редакцию поделиться обуревавшим его возмущением.

– Нет, вы непременно должны прийти сегодня ко мне и написать о таких девушках в газете. Они на опасном пути, и каждый из нас просто обязан предупредить их об этом.

Отказать Кузьмину было трудно, и ровно в девять я был у него в гостинице.

– Вера только что звонила, – сказал он, – и я предупредил ее, что у меня в гостях будет товарищ.

Официант из ресторана сервировал стол для чая. Когда официант вышел, инженер сказал:

– А ведь она дочь добропорядочных родителей. Ее отец работает товароведом в Мосторге. Сейчас он, наверное, пришел уже с работы, а дочь – у зеркала. «Ты куда идешь, моя девочка?» «К подруге». «Так поздно!» «Вот, уже придрался старый», – скажет мать, вступаясь за дочку. А дочка, пользуясь перебранкой родителей, спокойно докрасит губы и уйдет… Эх, эти матери!..

Инженер Кузьмин не докончил фразы. В дверь постучались, и на пороге показались две женщины.

– А я с подругой, – сказала та, что была помоложе. – Это чтобы не скучал ваш товарищ.

– Очень хорошо, – ответил инженер. – Знакомьтесь.

– Вола, – сказала подруга.

– Наверно, Валя, – поправил инженер.

– Не Валя, а Вола, – повторила подруга.

– Илья Ильич, – представился я.

– Нет, нет… только не так торжественно. Давайте называть друг друга по имени, – сказала Вола. – Идет?

И прежде чем мы успели ответить, Вола подскочила к телефону и соединилась с рестораном.

– Подготовьте столик в большом зале, – властно бросила она в трубку.

Вола… Однако не только в имени, но и во всем облике Волы было что-то неприятное. Держалась Вола за столом развязно, говорила подчеркнуто громко, отпускала плоские шутки и сама же первая смеялась.

Вере эти шутки не нравились. Я видел, как она морщилась, но морщилась невольно, про себя, а внешне она старалась попасть в тон подруге. А Вола чувствовала себя в ресторане, как в родной стихии. Она не только кружилась с кем попало, но уже через полчаса была знакома со всеми соседними столиками. Не нужно было быть большим психологом, чтобы составить себе представление о внутреннем облике Волы. Все ее примитивные понятия о красоте человеческой жизни не выходили за стены ресторана. Звон стаканов, шарканье ног танцующих, ноющий саксофон были для нее божественной симфонией.

Я знал, что представляет собой Вола. Но кто она?

За весь вечер я узнал из ее биографии очень немногое. Работала она диспетчером в автобусном парке. Было ей двадцать пять лет. Трижды она была уже замужем. И это все. На моем языке вертелось сто тысяч «как?», «зачем?» и «почему?». Но Вола всячески уходила от этих вопросов. Когда же я попытался вызвать ее на откровенность, она грубо оборвала меня и ушла из-за нашего столика, не попрощавшись. Вера еще с кем-то танцевала. Инженер Кузьмин следил, как от кружилась с партнерами, и неожиданно сказал:

– А все-таки Вере можно помочь. Она еще не Вола.

– Очевидно, можно, – согласился я.

– Знаете, – сказал инженер, – вся лихость Веры – это поза. Есть такие десятиклассники, которым очень хочется казаться в обществе бывалыми людьми. Их мутит, а они пьют и хорохорятся: нам, мол, мало, подноси следующую.

Оркестр еще играл танго, а Вера, не дождавшись конца танца, неожиданно вышла из круга. Ее партнер, маленький подвыпивший железнодорожник, попытался снова втянуть ее в круг и получил по рукам. Инженер вскочил с места. Но я усадил его.

– Может, он оскорбил ее?

– Пусть сама разбирается.

Вера подошла к нашему столику. Мы расплатились с официантом и пошли к выходу. Из-за столика снова поднялся железнодорожник, пытаясь преградить дорогу нашей спутнице. Однако Кузьмин посмотрел на него так выразительно, что тот, не проронив ни слова, попятился назад.

– Ну, показывайте дорогу к вашему дому, – сказал я, беря девушку под руку.

– А вы разве не хотите проводить меня? – спросила Вера инженера.

– Нет, Верочка, – сказал инженер. – Мое время прошло. Я человек женатый.

– А вы познакомьте меня с вашей женой, – неожиданно сказала Вера. – Мы будем с ней дружить.

– Нет, Верочка. Моя жена в вопросах семейной морали придерживается таких же отсталых взглядов, как и я сам. И вряд ли из вашей дружбы получится что-либо путное.

Два квартала мы с Верой прошли молча. Вера о чем-то думала. Наконец она сказала:

– Ну, с этим вопросом все.

– С каким вопросом?

– С поездкой в Ялту. Я думала, Кузьмин – настоящий мужчина, с персональной автомашиной, а у него, оказывается, ничего, кроме жены в Тагиле.

– Но вы же хотели познакомиться с его женой, завязать с ней дружбу?

Вера громко расхохоталась.

– Эх, Вера, жалко мне вас! Зря вы растрачиваете свои молодые годы.

– Вот как? А что, по-вашему, я должна делать?

– Да что угодно. Учитесь, работайте.

– Нет! Все это очень скучно. А я хочу жить, как Сильва. Петь, танцевать, и чтобы вокруг меня всегда играла музыка и кружилось много всякого народа… А знаете, – добавила неожиданно Вера, – Вола ни за что не пошла бы с вами пешком. Она обязательно должна подъехать к дому на автомашине.

Я хотел сказать напрямик все, что думал о Воле, но Вера перебила меня:

– Ну, вот мы и пришли, а я еще даже не записала вашего телефона.

Вера открыла сумочку, чтобы вытащить блокнот, но, взглянув на меня, остановилась.

– Вы не хотите дружить со мной?

– Боюсь, что наша дружба не будет долговечной.

– Почему?

– Потому что у меня нет персональной автомашины.

– Эх, вы, – пренебрежительно сказала Вера и, отпустив по моему адресу какое-то обидное слово, скрылась в воротах. Мне хотелось броситься за ней, поднять с постели ее родителей и обрушить на их голову все возмущение, которое накопилось у меня на сердце за этот вечер.

Нет, зря инженер Кузьмин пытался защищать папу-товароведа. Я не верю в добропорядочность родителей, дочь которых решила жить в наше время по образу и подобию Сильвы. И дело вовсе не в том, что отец плохо следят сейчас за тем, где проводит свои вечера его дочь. Добрые начала нужно закладывать в душу ребенка в годы его детства и отрочества. Когда дочери девятнадцать лет, она уже сама должна понимать, что такое «хорошо», а что «плохо».

1947 г.

Случай в дороге

На полпути из Киева в Сочи Степан Иванович почувствовал приближение беды. Заныла, засвербила нога, которая с войны никак не могла прийти в норму. Утром боли были еще терпимы, а днем – хоть кричи. Как будто свора собак вцепилась зубами в жилы и каждая рвет и тащит в свою сторону. Степан Иванович принимает капли, порошки, греет ногу грелками, а боли все сильнее. Ноге могло помочь только одно-единственное средство: покой.

Степану Ивановичу следовало немедленно уложить ногу на мягкие подушки, да повыше, и не трогать, не прикасаться к ней.

А в дороге какой покой?

Путешествие пришлось прервать в чужом городе, где у Степана Ивановича ни родных, ни близких. Куда податься? Хорошо, что с ним была жена, Клавдия Ивановна. Степан Иванович опирается одной рукой на руку Клавдии Ивановны, а другой – на суковатую палку, поднятую у забора, и с превеликими страданиями добирается до гостиницы «Московская».

– Товарищ, будьте любезны…

А «товарищ» за стеклом с надписью «Администратор» смотрит на Степана Ивановича невидящими глазами и говорит:

– Свободных местов нет!

Девушка сказала и сейчас же уткнулась глазами в толстый истрепанный роман.

– Товарищ… – чуть не плача повторяет больной.

– Я уже сказала! – раздраженно бросает девушка, которую снова оторвали от интересной книжки, и с громким стуком захлопывает окошко.

Клавдия Ивановна бежит к старшему администратору. Но старший нисколько не лучше младшего.

И опять пришлось Степану Ивановичу, закусив от боли губу, волочить распухшую ногу по мостовым и тротуарам. Из первой гостиницы во вторую, из второй – в третью… А там на больного смотрят тем же равнодушным взглядом:

– Местов нет!

Но в том-то и дело, что свободные места были! В то самое время, когда Степан Иванович, мучаясь, стоял перед закрытым окошком, во всех трех гостиницах половина номеров пустовала.

– Они были забронированы местной табачной фабрикой, – оправдывались потом администраторы.

Какие же чрезвычайные обстоятельства заставили табачную фабрику забронировать за собой такую пропасть номеров? Может, здесь ожидался всемирный съезд курильщиков? Да нет: табачная фабрика просто-напросто готовилась праздновать свой юбилей. Директор разослал в разные концы страны приглашения, и хотя банкетные гости должны были приехать не сегодня и не завтра, тем не менее ни в один из свободных номеров Степана Ивановича не пустили.

Клавдия Ивановна побежала за помощью в горсовет, а там в воскресный день никого, кроме дежурного. Дежурный хотел помочь. Он долго и упорно звонил во все гостиницы, просил, умолял. Но администраторы гостиниц не поддавались на уговоры. Вот если бы им приказал директор треста гостиниц или директор табачной фабрики, – тогда другое дело.

Дежурный пытался дозвониться и к этим директорам, но… увы! В воскресный день нигде никакого начальства.

– Придется ждать до понедельника, – извинился перед Клавдией Ивановной дежурный. – А сегодня я рад бы помочь, да не могу.

Ждать, а как? Хорошо еще, что город южный, теплый. Клавдия Ивановна сажает мужа в такси и везет его за реку. Здесь, на опушке леса, она устраивает Степану Ивановичу импровизированную постель на еловых ветках, подкладывает под больную ногу дорожное одеяло, а сама думает: как быть дальше?

А Степан Иванович ни о чем не думает. Ему бы только хоть как-нибудь перетерпеть боль.

И вот в этот невеселый момент мимо Степана Ивановича проходит старичок из лесничества с лошадью и жеребенком. Старичок остановился, спросил:

– Что это с человеком?

Клавдия Ивановна ответила. Старичок вздохнул.

– Я бы пригласил вас к себе, – сказал он, – да я сам живу у сына. Вон, видите, в двух километрах отсюда домики. Я пойду, поговорю с нашими.

И старик уходит. Через час рядом со Степаном Ивановичем останавливается еще один человек – рабочий, арматурщик Леонид Алексеевич. Да не один, а со всем семейством: с женой Раисой Наумовной, тещей Прасковьей Александровной, детьми. Семейство Жмениных выехало в воскресный день за город, на прогулку. И здесь, в лесу, Леонид Алексеевич увидел больного:

– Что с вами?

– Да вот несчастье с ногой.

Леонид Алексеевич смотрит на ногу и принимает немедленное решение:

– Едем в город. К нам. На Кузнецкую улицу.

– Что вы, неудобно! Мы даже незнакомы!

– Едем, едем, – поддержала Леонида Алексеевича жена.

– Едем, – сказала теща.

Глава семейства не стал терять времени зря и побежал за машиной. Степан Иванович сидел уже в такси, когда на опушку вернулся старик. Он договорился и с сыном и с невесткой и теперь пришел за больным.

– Больной едет к нам, – говорят Жменины.

Степану Ивановичу и Клавдии Ивановне неудобно перед стариком, который напрасно совершил из-за них четырехкилометровый путь. Клавдии Ивановне хочется как-то отблагодарить старика, а тот обижается:

– За что?

– За ваше доброе сердце.

– Так разве за это делают подарки?

…Леонид Алексеевич привез Степана Ивановича домой, уложил его в постель, позвонил в «Скорую помощь». Приехал доктор. Осмотрел больную ногу, спросил:

– Почему не позвонили к нам раньше?

– Я думал, обойдется, – сказал Степан Иванович. – Мне бы только дня три-четыре полежать в постели.

И в самом деле, все обошлось бы благополучно, если бы к Степану Ивановичу отнеслись в гостинице по-человечески. А его заставили волочить больную ногу чуть ли не по всему городу. И вот теперь дело осложнилось. Больному угрожало заражение крови. Степана Ивановича в экстренном порядке пришлось отправить в больницу. Доктор Счастный, доктор Лейкина, медицинские сестры Римма, Татьяна Кузьминична бились полтора месяца, чтобы приостановить разрушительный ход болезни. Стараниями медиков заражение крови было предотвращено, нога спасена от ампутации.

Степан Иванович вместе с Клавдией Ивановной давно уже в Киеве. А их связи с новыми друзьями не порвались. Письма пишут все: Леонид Алексеевич, его жена Раиса Наумовна, их дети. Что же касается тещи, Прасковьи Александровны, то она недавно по приглашению своих друзей гостила в Киеве.

Честь и хвала им, добрым, внимательным людям! Ну, а что сказать о людях недобрых, равнодушных? Три девушки, что попались на пути Степана Ивановича, не только отказали ему в приюте. Ни у кого из них не нашлось для больного слова сочувствия. Хоть бы одна вышла из-за своей загородки, хоть бы одна спросила, что стряслось с приезжим, не нужно ли ему дать воды, не нужно ли вызвать врача.

А ведь приезжие стучались не только в окошки дежурных администраторов! Клавдия Ивановна бегала на прием к секретарю местной редакции Потапочкину. А тот даже не поднял на нее глаза, не сказал «здравствуйте», не предложил взволнованной, растерявшейся в чужом городе женщине стул.

– Простите, некогда, занят.

Секретарь, так же как и девушки из трех гостиниц, думал только об одном: как бы поскорее отделаться от посетителя. Когда через несколько дней сотрудники редакции устроили скандал Потапочкину за возмутительное, бюрократическое поведение, Потапочкин удивился.

– Какой Степан Иванович? – спросил он. – Неужели тот самый? Известный украинский поэт! Лауреат!

– Вот именно.

Секретарь схватился за голову:

– Ай, ай, какой позор! И такому человеку я отказал в помощи!

Это верно. Потапочкин невнимателен не ко всем своим посетителям. Полгода назад, например, к нему в кабинет вошел человек в модном сиреневом костюме и лаковых штиблетах. Представился:

– Будем знакомы. Степан Иванович!

– Как, тот самый?

– Да, тот самый, настоящий, из Киева.

Человек в сиреневом костюме не был ни настоящим, ни из Киева. Это был самозваный Степан Иванович, который, пользуясь славой украинского поэта, ездил под его именем по Советскому Союзу и обирал простаков. И секретарь редакции, завороженный сиреневой развязностью авантюриста, нашел и время и возможность быть радушным и гостеприимным. Он позвонил в ту самую гостиницу, где не нашлось места для настоящего поэта, и добыл номер для фальшивого. Но фальшивый не пошел в этот номер.

– Маловат.

И Потапочкин достал самозванцу тройной номер «люкс». Затем Потапочкин выделил в распоряжение гостя редакционную «Победу». А гость отказался от «Победы»:

– Не та марка.

Потапочкин растрогался и достал самозванцу «Волгу». Пусть ездит!

И тот ездил, бражничал, и все в долг. (Кстати, после того как фальшивый Степан Иванович сбежал, счета из гостиницы и ресторанов были отправлены для оплаты в Киев – настоящему Степану Ивановичу.) Но фальшивый не только ел, пил, ездил. Он безобразничал, скандалил, и никто его не призвал к порядку: ни дежурные администраторы, ни секретарь редакции Потапочкин. Наоборот, эти люди с обожанием смотрели на самозванца и были чрезвычайно счастливы, если самозванец, здороваясь, небрежно протягивал им два пальца.

– Вот с какой сердечностью мы встретили фальшивого Степана Ивановича! – сокрушаясь, говорил мне секретарь редакции. – А для настоящего я расстарался бы еще больше! Ну почему Клавдия Ивановна не сказала, что ее муж – поэт-лауреат! Ведь у Степана Ивановича такая громкая фамилия!

Ни рабочий-арматурщик, ни старичок из лесничества, ни доктор Счастный не спросили у Степана Ивановича, какая у него фамилия: громкая или негромкая. Люди увидели: человек в беде – и тут же пришли ему на помощь, предложили свой кров, свою дружбу.

А Потапочкин? Потапочкин из того сорта людей, которые бросаются в воду не сразу. Потапочкин должен сначала установить, кто тонет. Если заслуженный деятель республики, лауреат, тогда… пожалуйста. А если не заслуженный, то Потапочкин пройдет мимо, не оборачиваясь:

– Занят! Некогда! Обратитесь к моему заместителю!

1958 г.