Текст книги "Искусство и его жертвы"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

– Александр, отчего бы не прогуляться к берегу пруда? Мне пора пройтись, освежить лицо холодной водичкой. А не то рискую улечься на ковер и уснуть.

– Воля ваша, сударыня, – протянул ей руку, помогая подняться.

Удалились под двусмысленными, ироничными взглядами друзей. Он сжимал ее локоть, а она шла нетвердо, опасаясь подвернуть ногу, наступив каблуком на случайный камешек. Да и голова прилично кружилась. Даже попеняла:

– Ах, вино такое коварное: пьется совершенно легко, а потом двигаешься с трудом.

– Это "Божоле Крю" урожая сорок седьмого года. Продается недешево, но у дяди Марсо виноградники в Бургундии, и Мишель получает кувшины почти что задаром.

На пруду беззаботно плавали красноперые утки и ныряли потешно, задирая кверху остроконечные хвостики.

Лидия почувствовала кисть Дюма у себя на талии. И не увернулась: было приятно. Ощущала его крепкое плечо. Но решила переключить внимание на другое и спросила рассеянно:

– А когда мы увидим "Даму с камелиями" на сцене?

Молодой человек вздохнул:

– Совершенно не представляю. Все усилия разбиваются о цензурную стену. Мой отец обещал похлопотать ведь его приглашают к самому президенту.

– Ваш отец – выдающийся сочинитель. Вы нас познакомите?

– С удовольствием.

Он прижал ее талию к своему бедру и хотел было развернуть собеседницу к себе, но на этот раз она отстранилась:

– Сударь, сударь, спокойнее. Надо держаться в рамках.

– Кто сказал?

– Я. А кто ж еще?

Медленно пошли, огибая пруд.

Александр заговорил:

– Как вам мои друзья?

– Чрезвычайно милы. Но из дам я, пожалуй, самая "взрослая" – остальным лет, наверное, по двадцать?

– Есть и меньше.

– Разве господам интересно проводить время с этими малолетками?

– Но ведь господа не ждут от них умных изречений.

– А чего ждут от них господа?

– Сами знаете.

– Вы от меня, я надеюсь, этого не ждете?

Он довольно сильно сжал ее запястье.

– Нет, не жду. Потому что обещал вам не ждать… Правда, скрепя сердце.

– Я верна моему супругу.

– Понимаю.

И действительно, долго толковали на другие, отвлеченные темы, Лидия рассказывала ему о России, не без юмора обрисовывая некоторые особенности русского характера. Но, пройдя по тропинке в рощицу, замерли на краю полянки, неожиданно напоровшись на пикантную сценку: парочка под кустиком занималась любовью, и причем уже в неистовой фазе завершения.

– О, мон Дьё! – вырвалось у смущенной мадам Нессельроде, и она прикрыла ладошкой губы.

– Вуаля![9]9
  Так вот! (фр.)


[Закрыть] – хмыкнул молодой литератор.

Дама под кавалером на траве вскрикивала с таким сладострастием, что у Лидии мурашки побежали по телу; вся пунцовая от неловкости, потянула Александра назад, прочь от увиденного:

– О, пойдемте, пойдемте, умоляю вас…

Скрывшись за деревьями, начала обмахиваться перчаткой.

– Что с вами? – удивился он, чувствуя её дрожь.

– Я… не знаю… виновато вино… и теперь… – Женщина сглотнула. Ах, вернемся поскорее к вашим друзьям… пожалуйста!..

Младший Дюма заметил:

– Лучше чуть попозже: мы рискуем там столкнуться с теми же картинами…

– В самом деле?

– Я не исключаю.

– Господи Иисусе. Вы нарочно завезли меня сюда, чтобы совратить.

Тот прижал ее к себе – сильно, храбро:

– Вы ведь сами этого хотите.

Трепеща, Лидия ответила:

– Нет, неправда… Я верна моему супругу… И надеюсь, что вы, сударь, не посмеете…

Он посмел. И она осела в его руках, перестав сопротивляться, подчиняясь полностью, перестав себя контролировать. И, забыв обо всем на свете, лежа на спине, отдалась нахлынувшей страсти не менее исступленно, чем увиденная ими парочка, вздрагивая при каждом толчке и хрипя от вожделения, судорожно хватая пальцами траву.

Оба растворились в любви.

А потом тяжело дышали, приходя в себя, возвращаясь в действительность. Целовались, ласкались, улыбались друг Другу.

– Я – любовница самого Дюма! – рассмеялась Лидия радостно. – Пусть Надин мне завидует.

Александр спросил ее озадаченно:

– Вы хотите ей рассказать?

– Думаете, не надо?

– Дело ваше. Но готовьтесь тогда поссориться. Женщины не терпят соперниц.

– Хорошо, подумаю.

Приводили в порядок одежду, стряхивая сухие травинки, муравьев и комки глины с песком. Возвращались, крепко обнявшись. Судя по лицам покинутых ими приятелей, Александр и Лидия были неодиноки в этом своем амурном порыве.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1.

Дмитрий получил записку от отца – Карла Нессельроде – с приглашением отобедать вместе. После смерти жены канцлер жил один. Из прислуги держал только камердинера и кухарку. И как будто бы еще больше высох, посуровел от невосполнимой потери. Обе дочери (настоящие, не приемные), выйдя замуж, много лет назад уехали из России (старшая, жена дипломата Хрептовича, находилась с ним на Сицилии, младшая, по мужу – графиня Зеебах, в Саксонии). Дмитрий не мог не уважить просьбу родителя – он по-прежнему, несмотря на открывшуюся тайну, относился к нему по-сыновьи.

Изо всех сил старался не опоздать – Нессельроде-старший осуждал непунктуальных людей, – но пришел на четыре минуты позже назначенного срока. И с порога начал извиняться.

– Ничего, ничего, нестрашно, – неожиданно ласково приветствовал его Карл Васильевич. – Ты теперь обер-гофмейстер, государь тебя ценит, много раз хвалил. И твоя незначительная задержка абсолютно простительна.

Пригласил в столовую. Дмитрий заметил посреди убранства стола темную бутылку мозельского вина. Канцлер почти не пил, позволял себе рюмочку-другую только по большим праздникам. А сегодня торжества не было. Молодой человек встревожился.

Начали с холодных закусок. То есть, холодными они были для Дмитрия – Карл Васильевич не терпел ничего холодного и всегда распоряжался чуть подогревать – даже салаты и соленую рыбу.

– Предлагаю выпить, – начал он и кивнул камергеру, чтобы тот разлил, – ибо разговор будет непростой.

– Вы меня пугаете, – отозвался Дмитрий.

– Нет, пугаться поздно. Ибо я давно знал, чем твоя женитьба окончится. И предупреждал.

(У него получилось "претупрешталь".)

– Вы о чем, папа?

– Выпьем, выпьем. За твое здоровье.

– За мое? Отчего не ваше?

– Все мои удары судьбы уже позади. А твои только предстоят. И желаю тебе мужества.

Осушили бокалы. С кухни принесли супницу, камердинер половником начал наполнять их тарелки.

– Черепаховый, – улыбнулся старый вельможа. – Мой любимый.

– А мама избегала есть его.

– Да, ее вкусы были незамысловаты… Царствие ей небесное!

Оба перекрестились. Сын из приличия проглотил две-три ложки. После сказанного отцом аппетита не было. Но продолжить разговор первым не решался.

Наконец Карл Васильевич, с удовольствием расправившись с супом, произнес:

– Видишь ли, дружок… Младшая твоя сестренка Мария… Машенька, Машутка… ныне графиня Зеебах… написала мне на днях из Парижа. Дело в том, что ее супруг Лео был назначен саксонским посланником во Франции. Ну, так вот… Может быть, еще выпьем?

Молодой человек взмолился:

– Не томите, папа, говорите сразу!

Тот вздохнул:

– Сразу так сразу, хорошо… Словом, весь Париж обсуждает светскую новость: у Дюма-сына, автора известной тебе "Дамы с камелиями", новая любовница. Догадайся, кто.

– Кто? – похолодел Дмитрий.

– Да, увы, ты подумал верно… К сожалению, Лидия Арсеньевна не смогла сберечь честь семьи Нессельроде. Я предупреждал… ты меня не послушал…

– Нет, не верю! – вскрикнул обер-гофмейстер его величества.

– Я, признаться, тоже не поверил вначале. И послал тайную депешу в Париж, в русскую миссию, чтобы уточнить по своим каналам… И сегодня утром принесли ответ. К сожалению, это правда. – Сделал знак рукой камердинеру, чтобы вновь наполнить бокалы. – Выпей, легче станет.

Нессельроде-младшего буквально трясло. Начал пить вино и заляпал красными пятнами белую сорочку.

– Успокойся, милый, – посоветовал ему канцлер. – Неприятно, конечно, я не спорю, но, с другой стороны, дело совершенно житейское. Я прошел через это тоже. И ты знаешь, простил мама. Ибо Вседержитель велел прощать. Проявлять милость к падшим. Призываю и тебя стойко перенести известие и великодушно протянуть жене руку помощи.

(У него вышло "присифаю".)

– Руку помощи?! – взвился сын. – Я поеду в Париж и убью ее. А потом его.

– А потом себя? Перестань, это не смешно.

– Хорошо, ее оставлю в живых, а ему пошлю вызов на дуэль.

– Чтобы расквитаться за Пушкина? – кисло улыбнулся Карл Васильевич. – Нашего поэта убил француз, ты убьешь французского романиста. Водевиль какой-то.

Дмитрий сжал кулаки, застучал ими по столу:

– Что же делать, что мне делать, папа?

Канцлер ответил твердо:

– Безусловно, собираться в Париж. И немедля увезти оттуда свою супругу. Мать твоего ребенка. Пусть пока поживет в Ивановском. А потом посмотрим.

– Как она могла, как она могла?.. – повторял страдалец, раскачиваясь на стуле.

– Полно, полно, голубчик, ешь.

– Не могу, не лезет.

– Не драматизируй. Я нарочно заказал Фросе самое твое любимое блюдо – паровую телятину с жареными лисичками.

– Лучше выпьем.

– Выпей, дорогой. Мне уже достаточно.

После трапезы, сидя в кресле, Дмитрий с разрешения родителя закурил сигару. Молодой человек слегка успокоился, но по-прежнему выглядел убитым. И проговорил:

– Алекс Нарышкин – мой, так сказать, племянник… Ну, вы понимаете?

Карл Васильевич согласно кивнул.

– …собирается в Париж за своей женою. Вы, должно быть, знаете, что она родила дочку от Сухово-Кобылина? Алекс ее простил и не против удочерить девочку. Мы отправимся во Францию вместе.

– Да, согласен, так почувствуешь себя более уверенно.

– Дело не в уверенности, а в мужском товариществе. Два товарища по несчастью. Говорил, что Надин согласна на развод, но ему развода не хочется. Очень сильно любит.

Канцлер отозвался:

– Никаких разводов. Нессельроде тоже не разводятся.

– Я не помышлял. Если не помиримся, станем жить отдельно, и всё.

– Лучше помириться. Понимаю, что нелегко. Но иного выхода просто нет: и мое, и твое положение при дворе обязывает.

(У него получилось "опясифает".)

– Постараюсь, папа.

Выйдя от отца, он в расстроенных чувствах вернулся домой и послал еще за вином. До утра выпил две бутылки. И забылся сном где-то на рассвете.

2.

Дома у Нарышкина было нестерпимо сильно накурено, он лежал в халате на оттоманке, весь окутанный клубами табачного дыма. Оказался небрит и давно не стрижен. Появившемуся Дмитрию пьяно обрадовался и раскрыл объятия:

– Дядечка… польщен!.. Хочешь выпить?

Гостя передернуло:

– Не произноси… а не то меня вывернет… я вчера злоупотребил…

– А, уже знаешь? – догадался Алекс.

– Что, и ты тоже?

Ну, еще бы. – Он ушел к себе в кабинет и явился с письмом в руке. – Вот послушай. Это от Надин. – Развернул послание. – Так… ага… тут идет про другое… Говорит о новорожденной дочери… и об Олюшке: девочка скучает… Вот.

«Я поссорилась с Л.Н. Никогда не думала, что она…» С твоего позволения, опущу одно непечатное слово. «Представляешь, соблазнила Александра Дюма-сына и живет с ним почти в открытую, появляясь в театрах, на балах и на скачках. Деньги тратит безбожно, платья только от Пальмиры, каждое ценой в полторы тысячи франков, и заказывает не меньше дюжины каждый раз. А когда вернулась из гастрольного тура мадам Калергис, закатили бал и истратили только на одни цветы чуть ли не семьдесят тысяч. Все французы фраппированы! Дома одевается непристойно, словно демимондентка или одалиска. Ходит в жемчугах с ног до головы, как рождественская елка. И ее прозвали, по аналогии с героиней романа „Дама с камелиями“, „дама с жемчугами“. Бедный Дмитрий! На его рога…» Ладно, это уже опустим. Лидочка развлекается, судя по всему, позабыв о приличиях.

Обер-гофмейстер сидел, потрясенный от всего услышанного. Это его Лида? Трогательная, милая? Умная и нежная? Превратилась в монстра, новую Марию-Антуанетту, прожигающую жизнь, не заботясь о репутации? Как так может быть? Как в одном человеке уживаются две такие ипостаси – ангела и демона?

Впрочем, разве сам он безгрешен?

Раньше – грешен, увлечения были. Вспомнить есть о чем. О турчанке Гюзель, скажем. Но, женившись, сохранял верность. Не влюблялся на стороне ни разу. И смиренно переносил воздержание, аки инок. А она, она! Гадкая блудница. Вывалялась в грязи. Отдалась порокам. С кем ему пришлось связать свою жизнь? Чем Закревская приворожила его? Ведьма. Чародейка.

Он проговорил:

– Надо ехать забирать ее оттуда.

Алекс покривился:

– Если она захочет.

– То есть почему не захочет?

– Так. Например, Надин возвращаться в Россию не помышляет.

– Для чего ж тогда едешь ты во Францию?

– Чтобы самому быть с ней и с дочерью. То есть с дочерьми. Я приобрету домик где-нибудь на море, заживем вчетвером, вдалеке от политики, революций, света. Лишь себе в удовольствие.

Дмитрий нахохлился.

– У меня этак не получится. Подавать в отставку не собираюсь. Значит, должен быть в Петербурге. Значит, Лидия должна быть при мне.

– Но не станешь ли ты увозить ее насильно?

– Стану, коль она не захочет мирно.

– Не боишься скандала?

– А скандал уже разгорелся. Выбирать не приходится.

– Что ж, отправимся вместе. К нашим непутевым супругам. И за что нас Господь карает этим?

– Господу виднее.

Выехали 17 июля на французском пароходе "Дени Дидро", шедшем по маршруту Санкт-Петербург – Гавр.

3.

Александру Дюма-старшему было в ту пору под пятьдесят. Он уже считался живым классиком – после выхода его мушкетерской трилогии, «Графа Монте-Кристо» и «Графини де Монсоро» (не считая еще нескольких десятков произведений – пьес, романов, рассказов и путевых заметок). Правда, большинство из них были написаны в соавторстве, в том числе и «Три мушкетера»: малоизвестные литераторы поставляли писателю первые наброски, иногда – целые сюжеты, по которым папаша Дюма, как по нотам, сочинял уже свой, канонический вариант; а с поставщиками расплачивался щедро. Иногда они, обидевшись, подавали на него в суд, требуя двух имен на обложке книг или на афише спектаклей, но всегда уходили ни с чем – или после проигранного процесса, или до него, снова получив от старшего Александра кругленькие суммы…

Сын застал отца в его кабинете, как всегда, за работой. На полу валялись исписанные листки (тот их сбрасывал со стола, даже не всегда нумеруя, что потом создавало массу неудобств; правда, почерк у Дюма был великолепный, каллиграфический, и, благодаря ему, восстанавливать последовательность страниц каждый раз удавалось). Вот портрет классика: толстый, но не рыхлый, как Бальзак, а упруготолстый, как мячик; шапка всклокоченных курчавых волос, на висках уже с сединой; кожа смуглая – бабка-негритянка как-никак; весь такой пышущий здоровьем и неистощимой энергией. В молодости, говорят, мог легко узлом завязать серебряную ложку. Официально женат, но с супругой вместе не жил давно – та уехала от него в Италию. А любовниц имел без счета, часто крутил романы с несколькими дамами одновременно.

Двое его детей тоже были внебрачными – сын Александр и дочь Мария. Очень их любил, никогда не отказывался от отцовства и всегда помогал – им самим и их матерям.

Денег вообще считать не умел. Зарабатывал огромные гонорары и растрачивал их мгновенно. А потом опять зарабатывал и опять растрачивал, не задумываясь о завтрашнем дне.

Жил, как писал, и писал, как жил: бурно, буйно, яростно, с неизменным кипением тела и души, и неукротимо, и неистощимо. Этакий Гаргантюа-сочинитель.

Но зато сын – Пантагрюэль – вовсе не казался гигантом, ни в прямом, ни в переносном смысле. Перенял от матери-белошвейки сдержанность и рациональность. Нет, эмоции и страсти, перешедшие ему от родителя, иногда захлестывали и его, но наследник большей частью таил их в себе, внутренне терзаясь, а порой даже плача.

Папа был экстраверт, сын, скорее, интроверт.

Поздоровавшись, папа не оторвался от сочинительства, и гусиное перо продолжало порхать по бумаге, чуть поскрипывая и разбрызгивая чернила, как заведенное, будто бы само по себе: папа говорил с сыном, а оно работало.

– Я хотел бы попросить у тебя несколько монет, папа.

Классик взмахнул рукой:

– Посмотри, пожалуй, в верхнем ящике секретера. Думаю, четыреста франков там найдутся.

Младший Александр, выдвинув ящик, позвенел деньгами.

– Двести двадцать восемь, папа.

– Да? Куда же девались остальные? А, я знаю: приходила Фаншетта и на что-то просила – то ли на свадьбу, то ли на похороны, черт ее поймет, я позволил ей взять сколько надо.

– Я возьму, если ты не против, франков пятьдесят.

– Забирай же семьдесят восемь, чтоб остались полторы сотни для ровного счета.

– Хорошо, спасибо. Я тебе отдам.

– А, пустое, мальчик. Мы родные люди. Говорят, ты женишься?

Сын смутился.

– Нет. На ком?

– Ну, на этой русской… Как ее?

– Лидия Нессельроде.

– Да, вот-вот. Весь Париж только и толкует о вас.

– Ерунда, досужие разговоры. То есть, будь она свободна, я, конечно, на ней бы женился. Но мадам Нессельроде замужем.

– Что с того? Может развестись.

– Там, у них, в России, с этим очень строго. И сопряжено с массой сложностей. В том числе и церковных. А бракоразводные процессы длятся годами.

– Фу ты господи!

– И потом она вовсе не желает развода. Муж ей присылает колоссальные деньги, у меня таких даже близко никогда не было. И, боюсь, не будет.

– Если речь о любви, то какие деньги? Там, где речь о деньгах, там нет любви.

– Нет, по-моему, Лидия меня любит.

– Ну, не знаю, не знаю. Дай хоть посмотреть на нее. Я как человек проницательный сразу все увижу.

– С удовольствием познакомлю, – оживился сын. – Хочешь, сегодня вечером?

– Вечером не могу, а, допустим, днем, в обед? Как ты на это смотришь?

– Положительно. Я ей напишу и предупрежу.

– Нет, как раз не надо. Свалимся, как снег на голову. И посмотрим ее реакцию.

– Да пристойно ли так, папа?

– Может, и непристойно, но зато забавно. Надо жить, забавляясь, сынок, а не то от скуки впору помереть.

Александр Дюма-старший облачился в фиолетовый фрак, бледно-голубую жилетку и такие же брюки. Галстук-бабочка красновато-синий. Шелковистый цилиндр. Был слегка нелеп в этом одеянии, но зато с иголочки. Сын его выглядел скромнее – и по цветовой гамме, и по стоимости одежды, не от самых дорогих кутюрье. У отца имелся свой экипаж, и, хотя ехать было недалеко, все равно идти пешком от считал ниже своего достоинства. По дороге восхищался погодой, зеленью на деревьях, проходившими мимо девушками и вообще жизнью. Декламировал романтические стихи – может быть, свои, может быть, чужие, он и сам не помнил.

Вылезли из коляски на улице Анжу.

– Неплохой домик, – оценил папаша, прыгая на брусчатку, как молодой. – Здесь уютно, тихо. Настоящее заколдованное царство русской феи.

Дверь открыла Груня – неприветливая, насупленная, явно не расположенная к визитерам.

– А, вот и злой дракон, стерегущий красавицу, – объяснил Дюма-старший.

– Кё вуле-ву?[9]9
  Так вот! (фр.)


[Закрыть] – на плохом французском выговорила служанка.

– Мы пришли проведать мадам Нессельроде, – произнес Дюма-младший.

– Нет, они спят еще. Дорм, дорм![10]10
  Спит, спит! (фр.)


[Закрыть]

– Как спит? – изумился папа. – Без пятнадцати три пополудни?

– Так у них вчерась разыгралася мигреня. Не могли уснуть и рыдали сильно.

– Вот те раз! Получается, нам уйти?

Тут откуда-то из глубин квартиры долетел голос:

– Груня, кто там? – Это прозвучало по-русски.

– Господин Дюма с каким-то старым пузырем.

– Пропусти, пусть они проходят.

Крепостная повернулась к гостям:

– Сильвупле, мусьё. Венез иси[11]11
  Пожалуйста, господа. Проходите сюда (искаж. фр.).


[Закрыть].

Лидия, как рембрандтовская Даная, возлежала на небольшой кушетке, крытой желтым дерматином. Пеньюар из муслина был полупрозрачен и не мог скрыть, что на барыне, кроме ночной рубашки, ничего не надето. На ногах в розовых чулках – шлепанцы с загнутыми носами, без задников. Но зато нитки жемчуга обвивали шею и запястья. Локоны за ушами также закреплялись шпильками с жемчугом. Но прически как таковой вовсе не было: волосы ниспадали свободно на плечи, спину, доходя до тыльной стороны колен. Одалиска, ни дать ни взять.

– О, какой восторг! – воскликнул папаша. – Я тебя понимаю, дорогой.

– Лидия, позвольте вам представить моего отца.

– Очень рада, мсье Дюма, – протянула руку для поцелуя. – Вся читающая Россия восхищается вашими романами.

– О, меня читают даже в России? – рассмеялся папа и прильнул толстыми губами к ее нежным пальчикам. – Мир завоеван, у меня всеобщая слава, да?

– Это правда. Соблаговолите присесть. Жаль, что я не знала о визите вашем заранее, не смогла подготовиться как следует. Мне и угостить-то вас толком нечем. Груня по моей просьбе сварила щи, но, боюсь, вы такое есть не станете.

– Stchi? – произнес отец озадаченно. – Что такое stchi?

– Это русский суп из капусты.

– Я однажды пробовал русский borstch и потом страдал от желудочных колик целую неделю.

– Щи полегче для желудка, чем борщ, но боюсь рисковать вашим самочувствием. Есть еще телятина и говяжьи языки с зеленым горошком. А на сладкое – персики в сиропе.

– Нас вполне устроит.

– Извините за скромность яств.

– Это мы просим извинений за внезапное к вам вторжение.

Между тем Груня не спеша накрыла в столовой, приготовив три куверта, и сказала, что кушать подано. Господа перешли за стол.

Александр-младший спросил:

– Вы вчера плакали? Или мы ослышались?

Женщина вздохнула:

– Да, чуть-чуть всплакнула. Голова что-то разболелась. И вообще настроение было дрянь.

– Так, без повода или же по поводу?

– Получила телеграмму от мужа. Через день ожидаю его в Париже.

– О, мон Дьё, серьезно?

– Он плывет с племянником – мужем Надин Нарышкиной.

– Просто какой-то десант мужей.

– Значит, нашим встречам конец, – заключила она.

У Дюма-сына от волнения выпал нож из рук.

– Вот и доказательство, – сообщила Лидия.

– Я не понимаю.

– Есть у русских примета: падает вилка – к визиту дамы, нож – мужчины.

– Нет, позвольте, – не унимался ее любовник, вылезая с ножом из-под стола, – отчего конец? Разве вы решаете окончательно с ним не порывать?

Воцарилось молчание, и мадам Нессельроде резала телятину у себя в тарелке, опустив глаза. Наконец сказала:

– Милый Александр… Вы хотите от меня невозможного. Нет, я ничего не решила. Вы мне стали дороги, это несомненно, и сложившиеся между нами романтические отношения радовали меня чрезвычайно. Но не знаю, надо ли ради них разрушать мою русскую семью… Дмитрия я люблю по-своему, он отец моего ребенка. Словом, выбор еще не сделан, и сомнения гложут душу.

Тут заговорил Дюма-папа, с аппетитом поедавший говяжьи языки:

– А давайте выпьем? Chateau Le Roc — лучшее средство для прочистки мозгов.

– Да, теперь выпить не мешало бы.

Темное вино с ароматом черной смородины таяло во рту, умиротворяя.

Александр-младший произнес, как обиженный ребенок:

– Я вас не отдам. Так и знайте.

Лидия тонко улыбнулась:

– Ах, мой друг, не давите на меня. Мне самой необходимо определиться.

– Я вас не отдам, – повторил он упрямо. – Вызову его на дуэль.

– Этого еще не хватало! – возмутился родитель.

– Дмитрий не станет с вами драться, – успокоила обоих мадам Нессельроде.

– Отчего не станет?

– Вы ему не ровня. Он же дворянин, граф, по происхождению даже князь. А у нас титулованные особы не дерутся с простыми смертными.

– Значит, объявлю, что он струсил.

– Полно, Александр, не смешите людей. Вы себя ведете, как пятнадцатилетний подросток.

Тот надулся:

– Вы зато слишком рассудительны. Ищете какую-то выгоду. Как сказал мой отец, где любовь, там нет места меркантилизму; где меркантилизм, там нет любви. Вы меня не любите, Лидия.

Дама рассердилась:

– Ах, оставьте, пожалуйста: "любите", "не любите". Мне с вами было хорошо. Этого достаточно. Но уйти к вам от мужа и ребенка я пока не готова.

– Я приму вас с ребенком.

– Не мелите чепухи, мон ами[12]12
  Мой друг (фр.).


[Закрыть].

Старший Дюма вновь наполнил бокалы:

– Хватит препираться, дети мои. Ход событий сам расставит все по своим местам. Как начертано на скрижалях наших судеб, так оно и будет. Мы – игрушки в руках Фортуны. Незачем ерепениться. Все предопределено.

– Вы такой фаталист, мсье?

– Да, пожалуй. Выбор у человека есть в деталях. Но в глобальном противостоять року мы не в силах.

– Вы меня пугаете.

– Не печальтесь, сударыня, и не думайте о таких вещах. Все мы знаем, что мы невечны, но стараемся не думать о смерти ежечасно. А иначе сойдем с ума от безысходности. Надо жить сегодняшним днем. Не загадывать на далекую перспективу. И тогда на душе будет беззаботней.

Звон бокалов подтвердил общее согласие с этим тезисом.

Посидели еще полчасика, лакомясь бисквитами и кофе. Вскоре отец заторопился, и наследник решил не задерживаться тоже; лишь сказал на прощанье, целуя Лидии руку:

– Я вопрос оставляю открытым. Взвесьте все как следует. И решайте, что вам милее – теплая свободная Франция или снежная рабская Россия.

Женщина пожала плечами с грустной улыбкой на устах:

– Дело совсем не в этом. Можно быть счастливой и в рабской России и несчастной в свободной Франции. Дело в нас самих…

Оба мужчины вышли на улицу, ни слова не говоря. И уже в коляске сын взглянул на отца:

– Ну, что скажешь, папа?

Тот развел руками:

– Что сказать, сынок? Да, она обворожительна, привлекательна, грациозна. Так и манит, словно магнитом. Но, боюсь, тебе с ней не совладать. Даже если ты ее отвоюешь, вы расстанетесь в скором времени. Эту лошадку тебе не объездить. Я хотел бы видеть твоей женой не такую – тихую и верную.

– Как моя мама?

– Например, как твоя мама.

– Почему же ты на ней не женился в свое время?

Старший Дюма вздохнул:

– Молодость, глупость, самоуверенность… Увлекался красотками, как мадам Нессельроде, а потом уже поздно было.

– Стало быть, жалеешь?

Он надвинул цилиндр на самый лоб:

– Что жалеть о несбывшемся? Жить надо будущим, а не прошлым.