Текст книги "Искусство и его жертвы"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

После расставания Сара сказала:

– Он как будто переменился в лучшую сторону – не такой Шантеклер, как раньше. Взгляд печальный.

Я ответила:

– Да, пожалуй. Из веселого петушка превратился в зрелого кура. – И мы обе беспечно рассмеялись.

Так бы и забылась эта встреча, если бы Жерар не возник опять на моем горизонте – в качестве брата новой нашей воспитанницы. Увезя сестру из Нормандии, он отдал ее в заведение мадам Аран, в группу, где учились девочки 11–14 лет. Мы, 15—16-летние, брали над ними шефство. И мсье Вилье пожелал, чтобы я и Сара помогали его Катрин. Он посещал ее каждую неделю, по воскресеньям, так мы стали видеться часто. И в груди затрепетали робкие, а потом и вполне определенные чувства. Я ждала наших новых встреч. Даже Сара заметила это и спросила:

– Ты готовишься к приходу мсье Вилье, словно на свидание. Не влюбилась ли?

Я не стала лукавить и проговорила серьезно:

– Может быть, и так. Он мне очень нравится.

– Ну, а если сделает тебе предложение, что ответишь?

– Ой, не знаю, подруга, мысли мои не простираются столь далеко.

– Нет, а если все-таки вдруг предложит?

– Я бы сказала, что подумаю. Надо посоветоваться с отцом.

– А отец согласился бы?

– Не уверена. Он хотел бы видеть моим мужем человека с положением, крепко стоящего на ногах. Даже говорил, что мадам Делессер присмотрела для меня какого-то Гастона – он работает управляющим на фабрике ее зятя. Но пока нас не познакомили. Я, признаться, и не жажду, у меня пока Жерар – свет в окошке.

Сара покачала головой озабоченно:

– Ситуация! Я тебе сочувствую.

Не прошло и трех дней, как бежит ко мне вся в слезах Катрин и лепечет:

– Мадемуазель Полинетт, мне тут принесли записку от брата – он в больнице, очень плох и зовет меня попрощаться.

– Господи Иисусе! Что произошло?

– Рана на ноге нагноилась. У него в Нормандии был открытый перелом, кость потом срослась, а вот мягкие ткани плохо заживали и все время мокли.

Мы побежали к мадам Аран – отпроситься для посещения больницы; та вначале не хотела пускать, а сопроводить было некому, наконец поручила с нами поехать старому привратнику мсье Феррану – правда, он неважно слышал и плохо видел, так что неизвестно, кто кого контролировал. Ну, не суть важно. Наняли извозчика и доехали до лечебницы. Здание было ветхое, низ кирпичный, верх деревянный, и палаты общие: по пятнадцать-двадцать человек в каждой. Оказавшись внутри, мы спросили, где мсье Вилье, как его найти. После некоторых поисков обнаружили, что его повезли на операцию – видимо, будут отнимать ногу. Бедная Катрин при этих словах потеряла сознание, и пришлось ей давать нюхать ватку с нашатырем, чтобы привести в чувство. Мы сидели с ней в коридоре на лавке, в ожидании завершения операции. Девочку трясло, у меня на душе тоже было скверно. Наконец появился врач и, узнав, что мы – близкие Жерара, сообщил две новости – и хорошую, и плохую. Первое – операция прошла, как по нотам, вовремя спохватились, удалось избежать гангрены, и, скорее всего, молодой организм должен справиться; но, увы, ногу сохранить не смогли; правда, культя получилась большая, и надеть на нее протез не составит большого труда. Доктор улыбнулся: "Он еще танцевать с вами будет, вот увидите!" Мы благодарили его как могли.

Нам разрешили заглянуть к Вилье ненадолго. Он был бледен, худ, с черными кругами возле глаз, очень слаб и тих; но старался отвечать непринужденно. Говорил: "Худшее уже позади. Главное, голова цела. А с одной ногой жить тоже можно", – и держал нас за руки.

Мы пообещали навестить его послезавтра, в воскресенье.

2.

Мсье Вилье шел на поправку семимильными шагами (если можно так сказать про одноногого), выглядел неплохо, с удовольствием пил бульон и ел курицу. Мы ему покупали сладости, до которых он был большой охотник. Часто с нами ездила в больницу и Сара. Приближалось время выписки, и вставала новая проблема: кто ухаживать станет за больным дома? Он один не справится – ну, по крайней мере, на первых порах. Я решила поговорить с отцом.

Рассказала ему историю бывшего учителя и просила совета. Папа заглянул мне в глаза:

– Ты в него влюблена, дочка?

Я, конечно, смутилась.

– Нет, не влюблена, но скажу откровенно: он мне симпатичен.

– И хотела бы выйти за него замуж?

– Ах, папа, я не думала об этом.

– Не лукавь, пожалуй, у тебя же на лице все написано. Ты сама подумай: что это за муж – инвалид, без средств к существованию?.. Или ты рассчитываешь на мои деньги?

– Нет, нет, как ты мог подумать!

– Долг мой как отца и наставника – уберечь тебя от поспешных легкомысленных действий. Вспомни мой печальный опыт: матушка твоя мне однажды понравилась, и мы бросились друг к другу в объятия, совершенно не думая о последствиях…

У меня комок подступил к горлу:

– Значит, ты не рад моему появлению на свет? И считаешь своей ошибкой?

Он потупился:

– Видишь ли, дорогая… Появление детей – страшная ответственность… Им, по-настоящему, надо посвятить всю оставшуюся жизнь. И моя ошибка, и моя трагедия в том, что я сделать этого не мог. Ты обделена – и моей, и материнской любовью, ты растешь, словно одинокое деревце в поле… Вот что горько!

Я взяла его за руку. У отца ладонь была мягкая и нежная, прямо женская.

– Видно, Бог так решил, папа. Сетовать на судьбу – все равно что упрекать Бога. Испытания нам даются, чтобы мы стали чище.

Он поцеловал меня в щеку и смахнул слезу:

– Ты права, права. Я безумно рад, что имею такую дочь. Моего единственно близкого мне человека. И я сделаю для тебя все, что хочешь. Оплачу сиделку этому бедняге, а потом стоимость протеза. Только обещай, что меж вами будет исключительно дружба.

– Обещаю, папа. – И поцеловала отца в свою очередь.

Все бы ничего, но по денежным причинам Сара не смогла продолжить образование в нашем пансионе. А просить моего родителя заплатить и за нее тоже, у меня не хватило духу. Так лишилась я давнишней своей наперсницы. Мы, конечно, переписывались часто, иногда в выходные виделись, но со всей неизбежностью отдалялись друг от друга. И однажды в воскресенье я, заехав к мсье Вилье, обнаружила у него в постели…

Сару! Моему потрясению не было границ. А они бормотали, что любовь у них вспыхнула давно и теперь они собираются пожениться… Я сказала только: "Прощайте", – и в слезах выбежала вон.

3.

Наступило трудное для меня время: без конца думала о случившемся и училась, молилась, выполняла свои обязанности чисто механически. Ни к чему не лежала душа. И к тому же отец уехал в Россию – в «Русском вестнике» появился его роман «Накануне», он был поглощен своей литературной карьерой. Я же чувствовала себя всеми брошенной. Даже возникали мысли о самоубийстве.

Неожиданно меня навестила сама мадам Виардо. Выглядела прекрасно – стройная, степенная, в шелковом приталенном платье и широкополой шляпе, обаятельная 40-летняя дама. (Впрочем, сорока еще не было – только 39.) Улыбалась приязненно. Сообщила: ей писал мой отец, беспокоясь, что уже месяц не получал от меня весточек. Я покаялась, объяснив молчание свое слишком большой загруженностью учебой и отсутствием каких-либо новостей, о которых было бы приятно сообщить папе. Извинилась, что доставила и ему, и ей столько треволнений. Обещала сегодня же написать в Россию.

– Хорошо, хорошо, малышка, – прервала потоки моих извинений мадам Виардо. – Хочешь пожить в Куртавенеле на Рождество? Соберется премилая компания, будем веселиться и танцевать.

У меня от ее приглашения сердце сжалось – хоть какая-то отдушина в жизни, новые лица, новые эмоции! – но, с другой стороны, этот Куртавенель, где я провела не самые лучшие дни свои, чувствуя себя лишней в чужой семье, представлялся мне некоей моральной тюрьмой, крепостью, Бастилией.

– Ах, мадам, – произнесла я растерянно, – очень вам благодарна за такое внимание… Но боюсь, что не все ваши домочадцы будут рады поему появлению…

– В самом деле? – вскинула брови примадонна. – Ты кого имеешь в виду? Мы с супругом очень к тебе расположены и всегда старались, чтобы ты ни в чем не нуждалась. А Кло-ди, Марианна и Поль слишком еще малы, чтобы думать о тебе плохо или хорошо. Разве что Луиза? Да, у вас возникали какие-то сложности во взаимоотношениях, я припоминаю, но теперь вы обе взрослые, и пора забыть детские обиды. Это все в прошлом. Ей недавно исполнилось восемнадцать, и она уже начала неплохо концертировать, пресса отзывалась тепло. Мы с Луи чрезвычайно довольны ею. И к тому же у нее появился постоянный поклонник – очень состоятельный молодой человек, дипломат, большее время проживающий за границей, навещающий Францию только по праздникам. Так что Луиза приедет в Куртавенель ненадолго, будет проводить время с ним. Можешь не тревожиться на сей счет.

У меня из глаз покатились слезы.

– Вы такая добрая, мадам Виардо… Стали мне второй матерью… Можно вас поцеловать?

Рассмеявшись, та ответила:

– Боже мой, ну и сантименты! Вся в отца! Сделай милость, поцелуй, если тебе так хочется. – И подставила атласную щечку, пахнущую лучшим, дорогим кремом для лица, но сама в ответ не поцеловала, только вытянула губы, как бы имитируя поцелуй. – Ну, так что решаем? Встретим Рождество вместе?

– Я была бы счастлива.

– Вот и договорились.

4.

О, это чудесное Рождество 1859 года! У меня в табели только положительные оценки, даже ни одной assez bien, только «хорошо» и «отлично», и мадам Аран подарила мне по случаю праздника небольшой наборчик шоколадных конфет, самых моих любимых. Виардо прислали за мной коляску, и мы едем по зимнему Парижу, по его мокрым от тающего снега мостовым, в свете праздничной иллюминации, мимо разодетых гуляк и витрин магазинов, где идет предпраздничная торговля. Музыка играет, весело! Сердце замирает от грядущего счастья: 1860 год должен принести мне много, много нового! Написав отцу, получила от него краткое письмецо, где он поздравлял меня с Рождеством Христовым и вселял надежду на скорую встречу – обещал приехать во Францию по весне; и еще сказал, что намерен забрать меня из пансиона, поселить с собой (под приглядом бонны) и вплотную заняться моей личной жизнью. Ха-ха! Замуж не хочу, не пойду еще лет по крайней мере пять. А потом видно будет.

Снег пошел густой, и как будто бы из тумана, из облака проступили башенки Кутавенеля. Сколько у меня с ним связано – и хорошего, и не очень! Сколько еще будет связано в предстоящем!..

Да, мадам Виардо оказалась права: видела я Луизу за все Рождество только мельком, раза два, и один раз в сопровождении ее жениха – Эрнеста Эритга. Он был ниже нее на целую голову, полноват и весьма серьезен. Но одет изысканно. И курил толстую сигару. На невесту смотрел с явным восхищением. Дай ей Бог! Не держу зла за прошлые наши размолвки. Просто замечу про себя: ох, непросто ему придется с ее зловредным характером, ох, непросто! Впрочем, если уж он – дипломат-профессионал, то сумеет сглаживать острые углы.

А зато с малышами никаких проблем не возникло. 8-летняя Клоди была чистый ангелок, светлая душа, голос-колокольчик. Замечательно рисовала, словно настоящий художник – тут же усадила меня в своей комнате и карандашом набросала портрет – просто копия! Пусть немного карикатурно – ну, так что с того? – я ведь никогда не заблуждалась насчет своей внешности. Мы с Клоди очень подружились.

Марианне было на два года меньше. Молчаливая и немного замкнутая. На меня смотрела вначале букой. Были слухи (знала через Луизу), что она моя сводная сестра по отцу. Я смотрела внимательно, но не находила ни капли сходства. Научила ее играть в подкидного дурака и раскладывать пасьянс. Правда, мадам Виардо на меня рассердилась за приобщение дочери к картам ("Лучше бы в шашки или шахматы!"), но потом простила. Кстати, в шашки играли тоже, только не с Марианной, а с Клоди, шахматы для нее были трудноваты.

Ну а Полю исполнилось только два с половиной, он почти что не говорил, больше экал, мэкал и мычал, а когда не понимали его лепетания (очень часто), злился и орал в голос. Мальчик был назойливый и капризный. Совершенно точно решила, что уж он-то не мой брат: никакого сходства – ни внешне, ни внутренне. Очень ему тогда нравилось на качелях качаться. И, когда его родичей рядом не было, он качался под моим наблюдением.

Все дарили друг другу маленькие подарки. У меня денег было мало, так что я смогла купить лишь один красочный набор рождественских открыток, каждому члену семьи Виардо по открытке, а свои пожелания написала от руки. Мне мадам Полин от себя и от мужа подарила небольшие сережки с крохотным бриллиантиком, Марианна – рождественский домик, склеенный собственноручно, а Клоди – мой портрет в ее исполнении, и уже не карандашом, а красками.

Украшали елку, перебили несколько шариков, но смеялись весело, и никто не сердился. Вечером в сочельник сели за постный стол, а в само Рождество разговлялись уже как следует. 25 декабря посетили мессу и потом пробовали сладости из кондитерской. Весь Куртавенель был украшен праздничными фонариками, елочными гирляндами и как будто бы сам походил на елку. Посетившая нас Луиза и мадам Виардо исполняли на фортепьяно разные потешные песенки, а мы все танцевали и дурачились.

Отдыхали с Клоди на диване, хохотали и обмахивались бумажными веерами. Девочка сказала:

– Хочешь, покажу тебе мой альбом?

– Да, конечно. Я была бы рада.

– Только это тайна.

– Почему тайна?

– Потому что никто не знает о нем. Ты будешь первая.

– Ох, какая честь!

– Нет, не смейся. Ты сейчас поймешь, почему.

У себя в комнате вытащила с полки шляпную коробку и, достав шляпку, извлекла из-под нее небольшой альбом в сафьяновом переплете с золотым обрезом. Протянула мне. Я его открыла почему-то с волнением… И не зря: с первого листа на меня смотрел мой отец. Это был его портрет, сделанный Клоди акварелью. Но так живо, так похоже!

Рядом с ним я прочла его отзыв (почерк узнала сразу):

«Дорогая моя маленькая Диди! Ты великолепна. Мой портрет в твоем исполнении просто восхитителен. Я тебя люблю. Твой Тургель».

Девочка, сияя, заглядывала мне в глаза:

– Видишь, видишь? Он меня любит. И, когда я вырасту, мы поженимся.

Я стояла в недоумении.

– В самом деле?

– Как иначе? Он меня любит, я его тоже, и ничто нам не помешает.

– Даже разница в возрасте?

– Тридцать четыре года? Это ерунда. Мне когда шестнадцать исполнится, то ему будет пятьдесят – очень хорошо.

А потом нахмурилась:

– Или будешь против?

– Уж не знаю, право… очень неожиданно…

– Ты не хочешь стать моей падчерицей? Да не бойся, я как мачеха обижать не стану!..

Звонко рассмеялась:

– Глупая, не переживай, я же пошутила. Ничего такого не будет. Просто так, рождественские фантазии…

Я, признаться, вздохнула с облегчением, но при этом подумала: "Ай, ай! И французы, и русские говорят недаром – "в каждой шутке есть доля правды". Можешь не обманывать, милая Клоди!" И с тех пор вольно или невольно наблюдала за ними – папой и Клавдией; и чем старше становилась она, тем их отношения делались загадочнее… А когда он отвел ей часть своего шале – якобы под ее живописную мастерскую… Но не буду пока забегать вперед.

5.

После праздников наступают будни, и с тяжелым сердцем я покинула Куртавенель, так повеселивший меня в то прекрасное Рождество, и на той же самой коляске возвратилась в свой пансион. Не хотелось ничего делать – ни учиться, ни молиться, ни болтать с товарками на различные пустяковые темы. Лишь бы дотянуть до весны, до приезда отца, до переселения к нему! Интересно, а какую бонну он мне наймет? Вдруг мы не поладим? Ожидания перемен все не шли у меня из головы.

Между тем Катрин Вилье продолжала у нас учиться, мы нередко виделись, сохраняли хоть и не дружеские, но вполне приятельские отношения, и она периодически сообщала мне свои семейные новости. Первое: Сара и Жерар действительно поженились, и она ждет ребенка. Далее: не без помощи денег Тургенева изготовили протез, и теперь историк ходит на нем, хоть и с палочкой, но без костылей. Третье: им пришло наследство от бездетной умершей тетушки, и теперь их материальное положение много лучше.

Я вполне искренне радовалась за супругов Вилье. Правда, правда. Ведь, в конце концов, он не признавался мне в любви и не делал предложения – в чем его вина? Сара – тем более, столько лет была лучшей моей подругой. Пусть они найдут свое счастье. Просто видеться с ними не хотелось. Раны еще болели. Время не вылечило их…

Вдруг приходит письмо от Сары. Вот оно:

"Дорогая Полетт, здравствуй. Знаю от Катрин, что не держишь на меня зла. Все произошло так внезапно, что сама я едва опомнилась, стоя с Жераром в мэрии, где был узаконен наш брак. Жизнь – престранная штука и порой выбрасывает такие коленца!.. Не сердись, пожалуйста. Сердцу не прикажешь: полюбив Жерара, я перепугалась, понимая, что развитие наших с ним отношений может больно тебя ранить. И держала свою любовь в тайне. Но когда и он обратил на меня внимание как мужчина, я уже не могла таиться. И теперь у меня под сердцем – плод взаимной нашей любви. Значит, угодно так Богу.

Дорогая Полетт, приходи в гости. Оба примем тебя с распростертыми объятиями. Очень не хочу, чтобы дружба наша кончилась разрывом. В жизни так мало тех, с кем ты чувствуешь себя хорошо, и терять их невыразимо больно. Приходи в это воскресенье!

А тем более есть у меня до тебя интересное дельце. От Катрин я слышала, что мсье Тургенев собирается взять тебя из пансиона, поселить с собою под присмотром бонны. Ну, так вот: я хотела бы предложить на эту роль свою тетю Иннис. Ей исполнилось 35, и она необыкновенно положительный человек – знает шесть европейских языков, музицирует и неплохо рисует, разбирается в литературе, географии и истории. Муж ее скончался года два назад, а детей у них не было. Очень бы хотела вас познакомить. Если вы подружитесь (в чем я не сомневаюсь), то отец твой мог бы взять ее к себе на работу. Уверяю: вы не пожалеете!

Любящая тебя всем сердцем

Сара".

Я не знала, что и подумать. В первый момент не хотела идти к Вилье, все во мне протестовало, видеть их не испытывала желания. Но потом постепенно привыкла к этой мысли, и чем ближе было воскресенье, тем сильнее возникала потребность навестить подругу. Да еще эта тетя Иннис – вдруг действительно мы поладим? Отзыв Сары много для меня значит. Чем искать какую-то бонну на стороне, лучше положиться на рекомендации близкого мне человека. Злого она не посоветует, я не раз в этом убеждалась. Словом, в воскресенье, испросив разрешения у мадам Аран, покатила на извозчике к бывшей мадемуазель Уотсон, ныне мадам Вилье. Сердце колотилось где-то в затылке. Как мы встретимся? Что сумеем сказать после пережитого?

Вышло все прекрасно и просто: обе бросились на шею друг дружке, завизжав от радости. А Жерар смотрел на нас со счастливой улыбкой.

Пили чай с бисквитами, испеченными Сарой. У нее животик был уже достаточно виден, но она порхала по комнате, абсолютно не обращая внимания на него. Муж, когда курил, открывал полубалкон и пускал дым на улицу. Изменились они не слишком за последние месяцы – он, пожалуй, несколько поправился (видимо, с бисквитов своей супруги), а она немного осунулась, отдавая все жизненные соки будущему ребенку. За столом непринужденно болтали. Я рассказывала, как провела Рождество в Куртавенеле. А Жерар, ничтоже сумняшеся, демонстрировал новенький протез, задирая штанину, и показывал, как он может на нем пританцовывать.

Тут пришла мадам Иннис. Я по-разному представляла ее себе, но совсем не так, как увидела на самом деле: крупной, полной и совершенно рыжей. Да еще и с зелеными глазами – вылитая прямо Лиса Патрикеевна! Говорила по-французски с чуть заметным английским акцентом (например, не грассировала, а произносила "р" глубоко гортанно). Устремив на меня хитрый взгляд, сразу заулыбалась:

– Вы похожи на отца своего, мадемуазель Полинетт.

Я удивилась:

– Разве вы с ним знакомы?

– Нет, конечно, но в его книжке видела портрет.

– Вы читаете моего отца?

– Да, и по-русски тоже. – Эту фразу она сказала по-русски, но с невероятным акцентом. – Он большой писатель, я считаю, лучше Диккенса и Теккерея. Чем? Безукоризненной правдой. Наши оба – баловники, шалуны, сочиняют, резвяся, все их персонажи во многом гротескны. А отец ваш пишет – как фотографирует. И еще чувствуется боль его, боль за русских, о которых рассказывает. А у наших никакой боли и в помине нет: милые английские господа, полностью довольные жизнью. Все хи-хи да ха-ха, даже когда изображают ужасы.

С ней было очень интересно беседовать. На любые темы. С легкостью переходила на политику, образование, положение женщин, а потом вдруг на живопись и театр. Говорила громко, напористо. Цвет лица изумительный. Вся такая пышечка, как бисквит у Сары.

Засиделись до пяти часов вечера – мне пора было возвращаться в пансион к ужину. И мадам Иннис вызвалась меня проводить. Мы решили пройтись пешком, благо погода стояла теплая, сухая, настоящая мартовская. Тетка сказала про племянницу:

– Я так рада за Сару! У нее глаза светятся от счастья. Он, конечно, вертопрах порядочный, этот Жерар, как и все мужчины-французы его возраста, но, по-моему, ее любит.

– Да, мне тоже так показалось.

– А у вас, дорогая, есть ли кто на примете?

Я смутилась:

– Совершенно никого. Папа обещал заняться моей личной жизнью. На кого он укажет, за того и выйду.

Дама хмыкнула:

– Даже без любви?

Я ответила ей по-русски:

– Стерпится – слюбится.

– Как сие понять?

Попыталась перевести на французский. Англичанка, поняв, вздохнула:

– Нет, не знаю. Ну а если не "слюбится"? Терпишь, терпишь – а никак не выходит?.. Я согласна: пылкая страсть очень быстро проходит, будни и рутина ее убивают, и семья может развалиться. Трезвый расчет тоже важен. Но совсем без любви? Нет, не знаю.

– Вы любили своего мужа?

У нее взгляд сделался туманен.

– Да, и сильно. Видимо, никого уже так не полюблю. Он служил в нашей церкви. И читал великолепные проповеди. Я могла его слушать без конца. Действовал на меня, как гипнотизер. – Усмехнулась: – Как это по-русски? "Заговаривал зубы".

– Отчего он умер?

– От туберкулеза. Слабые легкие, влажный климат… Вместе мы прожили три с половиной года. Я потеряла ребенка на четвертом месяце беременности. А потом и Джозеф скончался… Так не повезло!..

Я пожала ее запястье:

– Ничего, вы еще встретите свое счастье. Вы такая красивая, добрая. Да любой мужчина вами очаруется!

Иннис рассмеялась:

– Даже ваш отец?

Улыбнулась в ответ:

– Это вряд ли: предан только одной мадам Виардо.

– Неужели? Сколько лет ему теперь?

– Сорок два исполнится в этом году.

– О, совсем нестарый. Это хорошо.

Мы переглянулись и снова рассмеялись. Мне она положительно была симпатична.

6.

Папа появился в конце апреля и приехал совершенно разбитый: начал полоскать горло еще в Петербурге, а в вагоне поезда его продуло, так что кашлял, грохоча, на весь Куртавенель. Да, пока не нашел себе (и мне) подходящую квартиру в Париже, жил опять у Виардо. А за мной прислали коляску в воскресенье – отпросившись у мадам Аран на недельку, поспешила к отцу на встречу.

Он сидел в кресле с замотанным шарфом горлом, бледный, похудевший и почти весь седой. Выглядел не на сорок, а на шестьдесят.

Бросилась к нему, обняла и поцеловала. Ощутила его жар – явно была температура.

– Почему ты сидишь, а не лежишь?

Произнес хрипло:

– Сидя кашлять легче… Ничего, ничего, тут за мной все ухаживают. И в особенности – Клоди с Марианной. Девочкам нравится играть в докторов… Под присмотром Полин, конечно.

– Хорошо, я теперь беру твое лечение в свои руки.

Слабо улыбнулся:

– О, тогда я встану на ноги в течение трех дней!

Шутки шутками, но действительно улучшение пришло быстро, и уже в следующую субботу мы прогуливались с ним под ручку в парке Куртавенеля. Я вздохнула:

– Завтра в пансион возвращаться… Так не хочется!

– И не надо, – ответил он. – Напишу записку мадам Аран, что задерживаю тебя у себя, а потом, когда стану выезжать, рассчитаюсь с ней полностью. Пансионы твои закончены. Наступает взрослая жизнь.

Я прильнула щекой к его плечу и поцеловала. О мадам Иннис мы уже говорили с ним чуть раньше, он не возражал, но хотел познакомиться вначале. Первая их встреча, помнится, состоялась три или четыре недели спустя после переезда отца из Куртавенеля в Париж. Снял себе квартиру на улице Риволи (рядом с Тюильри) на четвертом этаже: небогато, но вполне сносно. Шесть небольших комнат: две его (кабинет и спальня), общая гостиная с пианино и карточным столом, комнатка для меня, комнатка для бонны и каморка для прислуги. Два туалета. Скромная, но приятная ванная. Все прилично и очень функционально.

Для знакомства с мадам Иннис был накрыт небольшой фуршет: легкие закуски, фрукты, вино. Папа сказал: "Если опоздает, это будет знаком, что она человек непунктуальный, неорганизованный и не слишком годный для опеки моей дочери". Англичанка пришла минута в минуту: не успели пробить часы в гостиной, как у входа раздался звон колокольчика (было впечатление, что она нарочно стояла у дверей, чтобы позвонить вовремя). Мы с отцом рассмеялись.

Вроде бы весеннее солнышко заглянуло к нам: рыжие волосы, светло-зеленое платье и такого же цвета шляпа, совершенно лисьи глаза, кремовое легкое пальто, сумочка и перчатки. Впечатление грандиозное. Я на месте отца тут же в нее влюбилась бы.

Он отвесил церемонный поклон. Вежливо поцеловал руку. И помог снять пальто.

– Милая квартирка, – оценила она. – Только подниматься на четвертый этаж трудновато.

Папа взмахнул рукой легкомысленно:

– Мы пока что люди нестарые, и полезно для здоровья.

Уроженка Туманного Альбиона согласилась:

– Да, британцы тоже помешаны на физических упражнениях – утренняя гимнастика, плаванье, бокс, конные прогулки… Можно только приветствовать. Правда, я сама заниматься этим ленюсь, честно говоря.

– Ленитесь? Прискорбно.

– Вероятно. Но ведь вы нанимаете для дочери бонну, как я понимаю, а не шефа футбольной команды?

Улыбнувшись, отец вновь поцеловал ей руку. И кивнул:

– Принято.

Вскоре обстановка совсем разрядилась, и беседа потекла непринужденно. Иннис вела себя просто, не высокомерно, но и не подобострастно – то есть была сама собой. Это подкупало. Папа был явно очарован. И, когда прощались, сказал:

– Если вы по-прежнему согласились бы переехать к нам, чтобы опекать мою дочь, я бы с удовольствием заключил с вами договор.

Иннис слегка присела в некоем подобии книксена:

– Я была бы рада, мсье Тургенев.

– На какую сумму вы рассчитываете, мадам?

– На любую, мсье. Опекать дочь великого писателя я готова даже бесплатно.

– О, какая неприкрытая лесть! Но приятная, черт возьми. Хорошо, договоримся, я вас не обижу. А когда вы могли бы приступить к своим обязанностям?

– Да хотя бы завтра.

– Превосходно. Завтра ждем к обеду.

Будущая бонна тут же упорхнула, лишь оставив после себя облачко парфюма. Я взглянула на отца:

– Значит, она тебе понравилась?

Он стоял раскрасневшийся и почти сияющий.

– Да, да, безусловно. Чудо, а не женщина.

Иронично прищурилась:

– Уж не хочешь ли ты сказать, папа?..

Приобняв меня за талию, звонко поцеловал в щеку:

– Поживем – увидим, девочка, поживем – увидим…