Текст книги "Искусство и его жертвы"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Отзывы в прессе тоже вышли самые жесткие. Больше всех неистовствовал Фаддей Булгарин в "Северной пчеле", говоря, что опера вообще слабая, "Жизнь за царя" тоже слабая, но тогда спасала патриотическая тема, а в "Руслане" глупая сказка Пушкина стала еще глупее, и нелепая музыка ей под стать. И, само собой, совершенно провальна партия Ратмира. Странная идея дать женщине роль мужчины. В этом есть доля извращенчества.

Впрочем, к третьему, четвертому спектаклю музыканты и артисты разыгрались, вышла Анна Петрова, и Ратмир зазвучал совсем по-иному. Замечательно исполнял партию Руслана Осип Петров (Глинка готовил на эту роль и Гулак-Артемовского, но пока он был только для возможной замены). И к тому же в зале появилась публика рангом пониже, не такие эстеты, как аристократы, собственно, музыка автора и не рассчитывалась на снобов, а должна была отзываться в душах простых людей, – так оно и вышло.

Катя побывала на пятом представлении и действительно сидела в креслах возле сцены. Мощь таланта Глинки потрясла ее. В жизни и быту такой скромный, маленького роста, вечно в своих болезнях (настоящих и мнимых), нерешительный, несамостоятельный, вялый, вдруг в очередной раз явил грандиозную силу духа, вдохновения, озарения; в этой музыке слышалось нечто божественное; только человек, воспитанный на оперных шаблонах XVIII века, мог не разглядеть, не почувствовать новизну и своеобразие этих композиций. Глинка был неподражаем.

Катя плакала и думала, а достойна ли она такого человека? В праве ли претендовать? Но, с другой стороны, Маша Глинка подходила ему еще меньше. Хорошо, что супруги скоро разведутся. Но захочет ли он обвенчаться с мадемуазель Керн? Гении непредсказуемы, уникальны, и от них можно ждать чего угодно.

Михаил Иванович выходил кланяться. Публика рукоплескала и кричала "браво". Кое-кто даже бросил на сцену букет цветов, очень дорогой в декабре. Композитор поднял его и отдал Петровой. Все захлопали еще больше.

Катя села к нему в экипаж. Он смотрел взволнованно, возбужденно:

– Ну, что скажешь, что думаешь?

– Ничего не скажу, Михаил Иванович.

– Как сие понять? – ахнул музыкант.

– У меня нет слов. Я раздавлена, уничтожена вашим гением.

Он расхохотался:

– Будет, будет. А не то возгоржусь.

– Возгордитесь, это хорошо, вы имеете право.

Наклонившись, поцеловал ее руку в перчатке.

Проводил до Смольного, но зайти отказался:

– Нет, поеду к себе, стану отсыпаться. Совершенно не чую ни рук, ни ног. Столько месяцев напряжения! А теперь внутри какая-то пустота…

Под конец решилась спросить:

– Маша Стунеева как-то говорила, что хотите ехать за границу… Это правда?

Композитор нахмурился.

– И уехал бы, коли не подписка да опера. А теперь еще просят перенести и в московский Большой. Там уж я введу Гулак-Артемовского… – Взял ее за руку. – Нет, в ближайшем будущем дальше Первопрестольной не отлучусь. А потом – посмотрим. – Тяжело вздохнул. – Перемены хочется, перемены в жизни. Вновь увидеть Париж, а потом и Мадрид – в прошлый раз не успел доехать. Все начать с чистого листа…

"Значит, без меня, – догадалась Катя. – Я ему не нужна больше".

– Значит, без меня? – повторила она вслух.

Он поцеловал ее в щеку.

– Полно, полно, голубушка. Жизнь покажет. Маменька, и ты, да еще сестрицы – самые близкие мои люди. Вас я никогда не предам.

– Ну, так я пойду?

– До свиданья, душенька. Я зайду на следующей неделе.

– Буду ждать.

Побежала к воротам Смольного по хрустящему снегу, в свете фонарей. Тонкая фигурка. Любящая душа.

Михаил Иванович, глядя Кате вслед, подумал: "Отчего я всех делаю несчастными? Сам несчастен и других делаю. Надо, надо уехать. Пусть живут как могут. Только без меня".

8.

Тут опять в Петербурге появился Пушкин-старший. Он совсем поседел, сильно похудел, выглядел не так молодцевато, но держал спину ровно и ходил уверенно, правда, с тросточкой, но, скорее, больше для фасона, чем для опоры. Одевался по-прежнему изысканно. И, когда играл в карты, часто выигрывал.

Повидал внуков и невестку, приехавших из Михайловского. Маша и Саша были уже большие – 10 и 9 лет, соответственно, Гриша и Таша – 7 и 6. Натали хотела, чтобы мальчики посещали гимназию, девочки оставались на домашнем воспитании. Доброго разговора не получилось. Гончарова-Пушкина жаловалась на отсутствие средств – пенсии, данной царем, еле-еле хватало на пропитание. А Сергей Львович тоже не шиковал, но и не бедствовал, посулил передать снохе тысячу рублей, но частями. Та, конечно, сочла в душе это недостаточным, а старик и так отрывал от сердца, словом, обе стороны разъехались, не довольные друг другом.

Он узнал от друзей, что у Кати Керн был роман с Глинкой, но о браке речь не шла, и она свободна. У отца поэта снова зародилась надежда. Да, ему уже 72 – ну, так что с того? Чувствует себя сорокапятилетним. И способен еще на альковные подвиги. Ей ведь целых 24 – и впрямую подошла к рубежу, за которым на Руси издревле считают 25-летних старыми девами. Замуж, замуж пора. А родителей в Петербурге нет – папа умер, царство ему небесное, солдафону этакому, мама с новой семьей в Малороссии. Девушка сама пусть решает.

Выяснил, что она изредка посещает салон Карамзиных, где читают новые стихи и поют новые романсы. И набился в гости.

Был февраль 1843 года, на дворе трескучий мороз, а в особняке Карамзиных на Гагаринской улице – хорошо натоплено и уютно. В красной гостиной – самые простые соломенные кресла. Стол с самоваром. Чай разливает старшая дочка покойного Карамзина от первого брака – Софья Николаевна, и ее в шутку называют здесь "Самовар-паша". Мать семейства, мачеха Софьи, 60-летняя Екатерина Андреевна, доводящаяся сводной сестрой Петру Вяземскому, тоже весьма радушна; правила салона – говорить исключительно по-русски и не играть в карты.

В этот вечер собравшихся было немного – человек семь, никого Сергей Львович из них не знал и сидел пригорюнившись, так как Катя Керн не приехала. Грустное его настроение не осталось незамеченным, и мадам Карамзина села рядом с ним на соседнее кресло.

– Отчего вы невеселы? Как дела у Левушки?

– Ах, спасибо, спасибо, мон шер, у него все отлично, слава Богу. В прошлом году уволился в чине майора и теперь в Одессе служит на таможне. Сделал предложение Лизоньке Загряжской, родственнице Натали Гончаровой. Он Загряжскую любит с детства, и она его. Словом, скоро свадьба.

– Вот как замечательно! Вы поедете?

– Непременно поеду. Море, юг – я люблю Одессу. И к тому же там когда-то служил Сашка. Обязательно поеду.

– Ну а сами-то не надумали жениться? – больше в шутку спросила Екатерина Андреевна, но Сергей Львович сразу оживился и ляпнул:

– И женюсь, коли вы поспособствуете.

– Я?! – с улыбкой удивилась хозяйка дома. – Чем же я смогу?

– Зазовите к себе Катю Керн. Мне к ней ехать в Смольный институт неудобно, слухи поползут, а она, я знаю, кроме вашего салона, не бывает нигде.

– Нет, порой выходит к Глинке в театр.

Пушкин-старший нахохлился:

– Так у них еще, значит, продолжается?..

– Слышала, что нет. Вроде просто они друзья, не больше. Глинка же пока официально женат, а Катюша жаждет лишь законного брака.

– Правильно. Хвалю. И законный брак должен быть со мною.

– Вы уверены, дражайший Сергей Львович?

– Абсолютно. Я уже и в завещании упомянул ея.

– Неужели?

– Да. Все мое состояние – по частям – Натали, Левушке и Лёле, а мадемуазель Керн – пятьдесят тысяч.

– Господи, помилуй! Более чем щедро.

– Истинный бриллиант должен быть в дорогом обрамлении.

– Ну а коль не согласится выти за вас?

Он взмахнул изящной ладонью:

– Пусть. На все воля Божья. Но уже не изменю завещания и оставлю как есть.

Женщина взглянула на него с восхищением:

– Вы большой души человек! Александр Сергеевич перенял у вас это качество.

Тот кивнул, довольный:

– Несомненно. Стало быть, поможете мне?

– Приложу максимум усилий.

На другое утро по велению мачехи Софья Николаевна написала Кате:

«Душенька, приезжайте к нам завтра вечером: Даргомыжский обещал представить новые романсы. Не исключено, что и Глинка будет. Очень ждем».

Катя клюнула на магическое для нее слово "Глинка" и решила быть. Правда, важные дела в Смольном не позволили ей выйти вовремя, и она явилась на Гагаринскую улицу в половине девятого. Оказалось, что Даргомыжский не пришел по болезни, Глинка "еще едет", но зато Александр Варламов сел за рояль и своим неподражаемым тенором спел романсы на стихи Лермонтова – "Ангел" и "Казачья колыбельная песня", а затем дуэтом с Софьей Николаевной – "Горные вершины". Только Катя села пить чай с клюквой в сахаре, как увидела, что сбоку к ней подсаживается Пушкин-отец в темном сюртуке и пестрой жилетке, пахнущий дорогим мылом.

– Мадемуазель Керн, счастлив видеть вас.

– Здравствуйте, Сергей Львович. Сколько лет, сколько зим. – Но в ее церемонном тоне радости особой не чувствовалось.

– Вы прекрасно выглядите, Катенька.

– Вы мне льстите, мсье. Я уже давно не та барышня, за которой вы когда-то ухаживали.

– Чепуха. Вы клевещете на себя. Повзрослели и сделались еще краше. Это во-первых. Во-вторых же, я по-прежнему в вас влюблен.

– Шутите, наверное?

– Нет. Нисколько. Я влюблен пуще прежнего.

– Перестаньте, сжальтесь. Это не смешно.

– Мне и не до смеха. У меня самые серьезные до вас намерения.

– Ах, пожалуйста, только не сегодня. Я ужасно устала нынче.

– Не сегодня, так завтра. Послезавтра. Как скажете. Я не тороплюсь, у меня впереди вечность.

– Хорошо сказано. Реплика, достойная Пушкиных.

Глинка все же не приехал, Катя опечалилась, и Екатерина Андреевна села с ней в дальний уголок – пошептаться по-женски. Рассказала о завещании Сергея Львовича. Керн перекрестилась.

– Представляешь, если он теперь назначает пятьдесят тысяч, сколько выйдет, если примешь его предложение?

– Думать не хочу. Разве дело в деньгах?

– Разумеется, нет, но сама рассуди, как бы ты смогла поправить дела своего семейства – маменьки и маленького брата. Быть женой, а потом вдовой Пушкина-отца! И фактически – мачехой самому гениальному поэту!

– Несомненно, почетно… Но соображения здравые совершенно противуречат моему сердцу. Не лежит душа. И потом, я уверена, Натали Гончарова не допустит, чтобы я отхватила у нея часть наследства.

– Ну, Наталья Николаевна ему не указ. У него всегда были с нею сложные отношения, а тем более после гибели Александра. Дедушка влюблен в тебя и теряет голову.

– Ах, не знаю, право.

– Видела, как он поступил с твоей клюковкой?

Катя изумилась:

– С клюковкой?! А как?

– Ты разжевывала ягодки, а оставшиеся шкурки складывала в розеточку.

– Да, и что?

– Он украдкой их брал и ел.

– Свят, свят, свят!

– Я заметила. Многие заметили.

– Это за гранью моего понимания.

– Надо брать старичка, пока он тепленький… во всех смыслах… – И захохотала.

– Вы смущаете меня.

– Хорошенько подумай.

Неожиданно пришел Глинка. Раскрасневшийся, оживленный, вроде подшофе. Объявил:

– Господа, принимаю поздравления: консистория избавила меня от подписки о невыезде!

Все захлопали. Михаил Иванович пояснил:

– Под предлогом того, что на днях должен ехать в Москву – обсуждать постановку "Руслана" в Большом театре. Гедеонов похлопотал.

– И надолго вы покинете нас?

Он устроился за столом, и Карамзина-младшая налила ему чаю.

– Думаю, на месяц. А потом – как сложится.

Александр Варламов сказал:

– Ах, в Москве за месяц ничего не решается. В ней другие порядки, время течет иначе. Москвичам спешить некуда, там уже не Европа, а Азия. Обязательный послеобеденный сон – то, что в Испании называется siesta, – во второй половине дня не отловишь никого из чиновников.

Гости посмеялись. А Екатерина Андреевна элегически возразила:

– Нет, Москву я люблю. В ней такая русскость, дух Руси святой, про которую мы в Питере забыли.

– Петр Великий не терпел Москвы.

– Тем не менее оставался москвичом до мозга костей. Азиатчина у всех у нас в крови. Вон и Карамзин же на самом деле Кара-Мурза – "черный мурза".

Катя смотрела на Глинку и каким-то шестым чувством понимала, что уедет он не просто в Москву – от нее навек. Видела: пытается не встречаться с ней взглядом. Вероятно, принял уже решение, что не будет с ней больше. Сердце ее щемило, и хотелось расплакаться.

– Михаил Иванович, а сыграйте нам что-нибудь на прощанье.

Глинка вышел из-за стола, промокнув рот салфеткой, сел к роялю. Не спеша кашлянул, прочищая горло.

– Разве что из нового альбома на стихи Кукольника – "Прощание с Петербургом".

Катино сердце сжалось больше. Значит, прощается с Петербургом. Значит, и с нею.

Композитор заиграл и запел глухим голосом:

 
Прощайте, добрые друзья!
Нас жизнь раскинет врассыпную…
Все так, но где бы ни был я,
Воспомню вас и затоскую…
Нигде нет вечно светлых дней,
Везде тоска, везде истома,
И жизнь для памяти моей —
Листки истертого альбома…
 

Катя все-таки заплакала, слушая его, слезы капали у нее с подбородка, а она их не вытирала, словно не замечая.

 
…Есть неизменная семья,
Мир лучших дум и ощущений,
Кружок ваш, добрые друзья,
Покрытый небом вдохновений.
И той семьи не разлюблю,
На детский сон не променяю,
Ей песнь последнюю пою —
И струны лиры разрываю!..
 

Плакали уже многие, в том числе и сам Глинка. Он достал платок, промокнул им щеки и конфузливо улыбнулся:

– Вот какую грусть на всех нагнал. Извините!

Но ему аплодировали, хвалили, и повеселевший Михаил Иванович успокоился. Посмотрел на Керн. Сдержанно кивнул.

Пушкин-старший обратил внимание на этот кивок и не знал, как к нему отнестись – вроде связь у влюбленных все еще есть, но зато музыкант уезжает, и один, и надолго, получается – связь и в самом деле на исходе. Ревновать? Или смирно дожидаться своего часа? Он решил: лучше потерпеть.

А прощание Глинки с Керн вышло как-то смазано, вроде несерьезно. Катя только и успела спросить:

– Вы напишете мне из Москвы?

Он отвел глаза:

– Да, конечно. Сразу напишу.

И не написал.

В тщетном ожидании барышня подумала: может быть, откликнуться на любовь Пушкина-отца?

9.

Да Варламов как в воду глядел: Глинка пробыл в Белокаменной до конца весны, ничего толком не добился, плюнул и, не заезжая в Петербург, поскакал к матери в Новоспасское. Целое лето провел в деревне. А когда возвратился в город на Неве, обнаружилось, что мадемуазель Керн у своей матери в Малороссии. Осенью Михаил Иванович выправил себе заграничный паспорт. Целую зиму никого не хотел ни видеть, ни слышать. Собирался выехать в первых числах мая. И внезапно узнал, что вернулась Катя. Он не мог покинуть Россию, не увидевшись с нею.

Был погожий майский день, небо чистое, только маленькое облачко зацепилось за шпиль Петропавловки, не желая двигаться дальше. От реки уже не шел холод. Люди сняли теплое, меховое и переходили на плащи и накидки. Барышни щеголяли с разноцветными зонтиками.

Михаил Иванович попросил привратницу Смольного института, чтобы та позвала Катю в садик возле входа, заходить внутрь не захотел. Сел на скамейку, погруженный в думы. На ветру трепетали клейкие листочки. Солнце припекало по-летнему.

Дочка Анны Петровны выпорхнула птичкой – легкая, взволнованная, в строгом платье с белым воротничком – настоящая ласточка. Композитор поцеловал ей руку.

– Вы совсем поседели, – ласково сказала она.

Он слегка ухмыльнулся:

– Седина украшает мужчину. – И добавил с улыбкой: – Хорошо, что не полысел.

– Тоже бы не страшно. Лысые мужчины очень бывают привлекательны.

Заглянул ей в глаза:

– Вы имеете в виду Пушкина-отца?

– Перестаньте, и вы туда же! Все твердят: выходи за него, выходи, не теряй свой шанс. Нет, не выйду. Не могу, душа не приемлет. Он прекрасный старикан – кстати, и нелысый вовсе…

–.. ну, слегка плешивый…

– Перестаньте, пожалуй! Он прекрасный человек, необыкновенно галантный… да еще отец гения!.. Но душа не лежит… Я, наверное, однолюб…

– Однолюбка, – уточнил музыкант, грустно усмехнувшись.

– Хорошо, пусть так. – Катя сжала его ладонь. – Знайте только: мы расстанемся, вы уедете, каждый затем пойдет своею дорогой; может быть, создадим еще семьи, не исключено; но душа моя навсегда принадлежать будет только вам. Помните об этом. Я всегда молиться за вас стану.

Он привлек ее к себе и уткнулся носом в белый воротничок. Прошептал:

– Катя, Катя… Отчего мы несчастны так?

Девушка ответила:

– Нет, неправда. Я счастлива. Несмотря ни на что. Потому что люблю гения. Потому что гений был и есть в моей жизни. А на гениях – печать Божья. И у каждого свой крест.

Михаил Иванович поразился, как она его понимает. Лучше остальных, лучше всех. И ему нельзя ее потерять.

Искренне волнуясь, сказал:

– Потерпи же еще немного. Скоро ситуация с разводом решится. Я вернусь в Россию, и мы обвенчаемся.

У нее вспыхнули глаза:

– Павду говорите? Не обманываете меня?

– Правду, правду. Буду лишь с тобой – или же ни с кем.

– Верю вам. Стану ждать и надеяться.

– Жди и надейся. Рано или поздно мы соединимся.

Улыбнулась:

– Лучше бы, конечно, рано. Не на небесах.

– Постараюсь.

Долго они стояли, обнявшись. Майский ветерок шевелил волосы обоих. А привратница смотрела на них сквозь стекло парадных дверей Смольного и, расчувствовавшись, смахивала слезинки.

КОДА

Катя сдержала слово: за отца Пушкина замуж не пошла.

Он старел, болел, вновь уехал в Болдино, а потом умер в 1848 году.

Анна Петровна Керн-Виноградская до конца дней оставалось верной своему молодому мужу. Он старался как-то подзаработать, поддержать семью, но всегда у него это скверно получалось. В основном скитались по ее родным, жили за их счет, а еще она переводила с французского и печатала кое-что в журналах, но большого дохода получить не могла. Продавала подлинники писем Пушкина. Написала воспоминания о себе и о тех замечательных людях, что ее окружали. Строки мемуаров Анны Керн – уникальное достояние истории.

Как ни парадоксально, первым умер ее муж, Марков-Виноградский, заболев неизлечимым недугом. Это произошло в январе 1879 года. А спустя четыре месяца умерла и Анна Петровна. На 80-м году жизни.

Их единственный сын Александр вырос таким же неустроенным и неприспособленным к жизни, как его родители. Ничего у него не ладилось – ни учеба, ни служба, ни семья. Впав в депрессию, он покончил с собой вскоре после смерти матери и отца…

Весть о своем разводе Глинка получил в 1846 году, будучи в Мадриде. Он объездил пол-Европы, дал концерт в Париже, познакомился с Берлиозом – тот включил в свой исполнительский репертуар каватину из "Сусанина" ("В поле чистое гляжу") и лезгинку из "Руслана и Людмилы".

Срок заграничного паспорта заканчивался, надо было ехать в Россию. Долго жил в Новоспасском, снова захотел податься в Париж, но события 1848 года (революция, баррикады!) задержали его в Варшаве. Здесь, в тиши гостиничного номера, им написана увертюра "Ночь в Мадриде" и камаринская для симфонического оркестра. Не давал ему покоя "Тарас Бульба", но на оперу все-таки не решился – сочинил наброски к симфонии.

Возвратившись в Россию, жил у сестры, Людмилы Ивановны Шестаковой, в Царском Селе и писал мемуары. Здесь он и узнал о замужестве Кати Керн. Опечаленный, слег. Сильно болело сердце.

Чуть поправившись, по весне 1856 года убежал в Берлин. Там писал духовную музыку.

В январе 1857 года был на концерте Мейербера – тот играл и произведения Глинки. По дороге домой сильно простудился. Целую неделю держался жар. Но потом Михаил Иванович пошел на поправку, начал вставать с постели, подходить к пианино. 3 февраля у него случился удар и произошла неожиданная остановка сердца. Похоронен был в Берлине на лютеранском кладбище.

Но Людмила Ивановна Шестакова стала хлопотать и добилась перевозки тела в Россию. Эксгумированный гроб упакован был в коробку из картона, на котором для надежности кто-то написал: "Фарфор". Удивительное совпадение! Помните:

 
…Веселися, Русь! наш Глинка —
Уж не Глинка, а фарфор!
Или не совпадение?..
 

Катя ждала его десять лет – с 1844 по 1854 годы. Иногда он писал ей из-за границы – чаще из Мадрида, где ему особенно нравилось, где он сочинил бессмертную «Арагонскую хоту», нанял слугу-испанца и учил испанский язык. Но ни слов о любви, ни тем более о женитьбе больше не было; даже после известия о его разводе.

Кате исполнялось уже 36, и она давно махнула рукой на свою возможную семейную жизнь, как ей сделал предложение адвокат Михаил Шокальский. Катя ему нравилась, а ее душа оставалась к нему равнодушной, но другого шанса жизнь могла не подбросить. И потом – Михаил, имя ее любимое. Можно говорить: "Миша, Мишенька…" – думая совсем о другом…

Два их общих ребенка умерли вскоре после рождения, но потом появился третий – сын, окрещенный Юлием, и он выжил.

После 12-летнего замужества овдовела. Переехала из Петербурга в Тригорское – там хозяйничала ее двоюродная тетка Маша Осипова. Рядом, в Михайловском, обитал сын Пушкина – Григорий Александрович. Он с любовью отнесся к Юлику (все-таки внук самой Керн, "Гения чистой красоты"!), брал его с собой на охоту, научил садовничать и огородничать, наставлял на путь истинный, вместе они ездили верхом. Помогал и Левушка Пушкин – большей частью деньгами.

Возвратилась с сыном в Петербург – отдала его в гимназию, вскоре – в Морской кадетский корпус, а сама подрабатывала гувернанткой в богатых семьях.

Юлик окончил училище с Нахимовской премией, став гардемарином. И легко поступил в Николаевскую Морскую академию на гидрографическое отделение. Сделался офицером, начал службу в Главном гидрографическом управлении, в университете преподавал математику, навигацию и географию, много раз ходил в морские экспедиции, а затем занял пост заведующего секцией морской метеорологии в Главной физической обсерватории. И участвовал в строительстве ледокола "Ермак".

Подарил Кате внука Александра…

Катя весь остаток жизни провела в семье сына, на Английском проспекте в Питере. Умерла 6 февраля 1904 года в возрасте 86 лет. Юлий Михайлович написал в мемуарах: «До последнего момента была ясна в мыслях и вспоминала Михаила Ивановича постоянно всегда с глубоким горестным чувством. Очевидно, она любила его до конца своей жизни».

Но сожгла всю свою переписку с Глинкой.

Ах, эти чудные мгновенья, исчезающие навек мимолетными виденьями! Что осталось от них? От всего, от гениев чистой красоты и от просто гениев? Кучка пепла после сожженных писем?

Да. И все же, все же…

Есть стихи и музыка. Память человеческая. Гениальные стихи и музыка умереть не могут.