Текст книги "Искусство и его жертвы"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Около восьми были уже во дворцовой церкви: взрослые – в притворе, там, где священник, против алтаря, дети – на хорах. В ходе обедни и водосвятия все усердно крестились и бессчетное число раз кланялись со словами: "Господи, помилуй! Господи, помилуй!" Около десяти часов перешли в здание Лицея, на второй этаж, в конференц-зал. Посреди находился стол, покрытый красным сукном с золотой бахромой, спереди него – высочайшая грамота, дарованная Лицею. Лицеистов поставили в три ряда справа от стола, а при них находился директор Малиновский, гувернеры и инспекторы; слева встали профессоры и чиновники из администрации заведения.

Остальное пространство зала занимали кресла для публики (со второго ряда сидели высшие чины и сановники Петербурга, а за ними – родичи лицеистов; первый ряд назначался для августейших особ).

Разумовский в темном мундире с красным стоячим воротником и красной лентой через плечо оглядел собравшихся критическим взором, одобрительно кивнул и вышел в соседнюю залу, приглашая его величество. Вскоре появился Александр I вместе с обеими императрицами (матерью, бывшей принцессой Вюртенбергской, в православии – Марией Федоровной, соответственно, вдовой Павла I; и своей женой – бывшей принцессой Баденской, в православии – Елизаветой Алексеевной), братом – великим князем Константином Павловичем, и сестрой – великой княжной Анной Павловной. Самому государю было 34 года, он сиял здоровьем и силой, только ранние залысины старили его несколько; добрая улыбка не сходила с ярко-красных сочных губ царя. Тихая, скромная царица выглядела бледной на его фоне и слегка отрешенной. А зато вдовствующая императрица отличалась бойкостью и смотрелась хозяйкой положения (ей в ту пору минуло 52). Константин, моложе брата на 2 года, шел слегка вразвалочку, и лицо его не выражало ни радости, ни печали. А 16-летняя Анна пребывала в цвете первой молодости и бросала на окружающих ласковые взгляды (года два назад сватался к ней сам Наполеон Бонапарт, но ему отказали ввиду тогдашнего несовершеннолетия великой княжны). Собственно, сам Лицей затевался Александром I для того, чтобы дать хорошее обучение своим младшим братьям – Николаю и Михаилу Павловичам, и поэтому под учреждение был выделен флигель императорского дворца в Царском Селе; но в последний момент их мать, Мария Федоровна, резко передумала, заявив, что негоже великим князьям запросто общаться с прочими лицеистами, хоть и дворянами; в общем, царевичам наняли частных педагогов, а Лицей упразднять и переносить не подумали, так и оставили, как намечено было изначально.

Поприветствовав всех собравшихся, Александр Павлович со своим семейством сел на кресла в первом ряду; вместе с ним устроился и министр просвещения Разумовский.

Вышел и остановился перед столом возглавляющий департамент министерства Иван Мартынов; он надел очки и дрожащим от волнения голосом зачитал высочайший манифест об учреждении Лицея и дарованную ему грамоту (а согласно ей выходило, что Лицей – единственное учебное заведение в России, где в уставе был прописан запрет на телесные наказания).

Вслед за ним выступил директор Василий Малиновский; речь его была длинна и скучна, в зале начали откровенно зевать.

Но зато третий оратор – профессор политических наук Александр Куницын, говоривший бодро, страстно и без бумажки, взбудоражил всех программой воспитать лицеистов настоящими патриотами России, сыновьями Отечества, цель которых – благо Родины, за которую готовы жизнь отдать. Многие отметили, что, в отличие от Мартынова с Малиновским, тот ни разу не упомянул государя (как потом говорили, это императору очень понравилось, молодой монарх не любил словоблудий и явной лести; за свою речь на открытии Лицея педагог Куницын был в дальнейшем награжден Владимирским крестом).

После выступлений стали вызывать лицеистов по одному: каждый, выйдя перед столом, молча кланялся самодержцу.

Наконец ответное слово взял Александр I. Он был краток: поблагодарил всех, начиная с Разумовского, и затем пригласил обеих императриц осмотреть помещения Лицея. Вслед за царской семьей потянулась публика, а воспитанников отправили в столовую на обед. Угощали супом и пирогом. Вскоре в столовой оказалось и царское семейство. Император шел, о чем-то беседуя с министром. А Мария Федоровна с ходу отведала лицейское угощение. Неожиданно она подошла к одному из отроков, оперлась на его плечи, чтобы он не вставал, и спросила с явным немецким акцентом: "Корош ли суп?" С перепугу тот ответил ей по-французски и почему-то в мужском роде: "Уи, мсье!" Вдовствующая императрица только улыбнулась и пошла дальше; а беднягу сокурсники называли с тех пор ехидно "мсье".

Константин Павлович, стоя у окна с Анной Павловной, щекотал ее и щипал за ушко; девушка отмахивалась веером; подозвав своего крестника, лицеиста Гурьева, брат царя стиснул двумя пальцами его щеки, а третьим вздернул нос и сказал сестре: "Вот, рекомендую тебе эту моську. Ты смотри, Костя, занимайся прилежно". – Молодой человек сконфуженно кивал.

Царская семья удалилась. Разумовский в одном из залов угощал обедом высших сановников, а в другом зале педагогов из Петербурга и чиновников Лицея потчевал Малиновский. Все закончилось уже при свечах.

Между тем за окном шел обильный снег. Лицеисты в свете иллюминации выскочили на улицу и со смехом стали играть в снежки. На балконе горел щит с венцом императора. А на ужин дали сладкий десерт.

Пушкин и Пущин поднялись по одной из лестниц на четвертый этаж, где располагались дортуары (комнаты лицеистов), общим числом 50. Пущин жил в номере 13, Пушкин – в 14-м.

– Ты доволен? – обратился Иван к другу.

Сашка ответил с вялой улыбкой:

– Да, конечно… Но устал чертовски. Кажется, усну прямо на ходу.

– Спать, спать! В шесть уже подъем.

– Знаю, помню. Праздники кончились. Начинаются будни…

– Лишь от нас зависит, чтобы будни стали, как праздники.

И они на прощанье обнялись по-братски.

17.

Дорогой мой Серж. Наконец-то могу я порадовать тебя совершившимся фактом: сын твой Александр – лицеист, приступил к занятиям, я его изредка навещаю, и дела у него идут своим чередом. Словом, ответственную миссию, возложенную на меня тобою и бесценной Надеждой Осиповной, я осуществил с честью – Саша был доставлен к месту учебы благополучно, поступил и устроен теперь лучшим образом. Слава Богу!

Должен тебе в двух словах описать местопребывание твоего отпрыска. Под Лицей отведен внушительный четырехэтажный флигель дворца, где ранее проживали великие княжны, но теперь они выданы замуж и разъехались, кроме Анны Павловны, пребывающей со своими фрейлинами тут же, но, конечно, в иных палатах. Нижний этаж занимает хозяйственная часть и квартиры инспекторов, гувернеров и иных чиновников при Лицее. На втором – столовая, медицинский пункт, аптека и больничные койки, если кто-то из воспитанников занедужит, а еще конференц-зал с канцелярией. Далее, на третьем этаже, классы для занятий и перемен, библиотека, комната для газет и журналов; из библиотеки можно через хоры придворной церкви выйти в главное здание дворца. На четвертом этаже – дортуары и квартира одного из гувернеров. В комнате Александра (думаю, в остальных тож) стол для умывания, зеркало, стул, железная кровать и комод для белья, а в углу – конторка с чернильницей и подсвечником со щипцами. Освещение в Лицее ламповое, мебель штофная. На ночь в коридоре четвертого этажа ставят ночники во всех арках, и дежурный дядька ходит взад-вперед. Смена нижнего белья два раза в неделю, а столового и постельного – раз в неделю (чистотой заведует особая кастелянша).

Распорядок дня таков:

в 6 часов подъем, утренняя молитва в церкви;

от 7 до 9 – классы;

в 9 —утренний чай и прогулка во всякую погоду до 10 часов;

от 10 до 12 – классы;

от 12 и до 1 часа пополудни – прогулка, в час – обед;

от 2 до 3 часов – чистописание или рисование;

от 3 до 5 – классы;

в 5 часов – чай и прогулка до 6;

далее – повтор выученных уроков;

в половине девятого – ужин, а затем разрешается побегать и поиграть в мяч;

в 10 вечера – молитва и сон.

Утром к чаю – белая крупитчатая булка, а к вечернему чаю – половина ея; на обед три блюда, а на ужин – два. Объявляют меню в понедельник на целую неделю, и по вкусу блюда можно поменять. Сашка говорит, что к обеду дают даже полстакана портера.

Ходят за лицеистами несколько дядек (чистка формы, сапог и уборка в комнатах)…

В целом впечатление мое более чем удовлетворительное, за племянника я спокоен. Он и сам обещал написать вам в самое ближайшее время.

Я веду жизнь настоящего петербуржца – деловые и дружеские встречи, посещение редакций и литературных салонов, званых обедов и театров. Думаю вернуться в Москву после Рождества Христова (Анне Николаевне предстоит разрешиться от бремени в марте, и она желает быть в это время в Первопрестольной, у родных пенатов; и Марго еще подрастет, так что после крещенских морозов думаю отправиться).

Низкий поклон драгоценной Надежде Осиповне, Лёле, Левушке и, конечно, Марии Алексеевне. Дай вам Бог счастья и здоровья.

Любящий вас всех Василий П.".

"Дорогой Базиль, здравствуй. С нетерпением ждал твоего письма, непрестанно думал о вас в Петербурге, как вы там справляетесь с Александром, и проч.; но теперь, слава Богу, в полном ведении обо всем. Преисполнен благодарности, дорогой брат, за твои благодеяния – что бы я без тебя делал! Ты наш ангел-хранитель. Право, никто бы не помог моему сыну, как ты, с истинно отеческой любовью и заботой. Я в долгу пред тобою. И уверен, что Сашка тоже не забудет до конца жизни, как устроил ты его судьбу.

А у нас, увы, печальная новость. Наденька в конце октября разрешилась от бремени замечательным мальчикам, окрещенным 4 ноября Михаилом, но прожил он только 17 дён и преставился вскоре после крещения. Царствие ему небесное! Как ты знаешь, это седьмой наш ребенок, из которых выжили только трое. Видимо, Бог не даст нам больше детей, да и то: Наденьке уже 36, и рожать с каждым годом все трудней и трудней. Пребывает она в постоянной депрессии, плачет, молится, кушает с большой неохотой, и Марии Алексеевне стоит немалых трудов потчевать ея. Лёля и Левушка, слава Богу, здравы, кланяются вам и мечтают следующим летом посетить Петербург, чтобы навестить брата. Я держусь из последних сил, думами только о своих здравствующих детках. Поцелуй от меня Анну Николаевну и Марго.

Любящий тебя брат Сергей".

18.

После описанных нами событий прожил Василий Львович Пушкин 20 лет без малого. Столько всего вместили эти годы! Прежде всего, конечно, наполеоновское нашествие, а затем позорное бегство французов. По годам Василий Львович записаться в ополчение уже не мог и войну пережил в тылу, в Нижнем Новгороде и своем Болдине, вместе со всем семейством Пушкиных. Но стихи патриотические писал от души. Возвратился в спаленную и восстающую из пепла Москву осенью 1813 года. Обнаружил, что вся его обширная библиотека, собиравшаяся им всю жизнь, полностью сгорела…

Занимался масонскими делами и с такой же страстью вместе с друзьями организовал литературный кружок "Арзамас". Почему Арзамас? Очень просто: лучшими гусями в ту пору на Руси считались арзамасские; а поскольку к обеду на их литературные посиделки жарили арзамасского гуся с яблоками, то и общество решили назвать соответственно. Вообще они шалили, балагурили, дали каждому веселое прозвище, взятое из баллад Жуковского: сам Жуковский звался Светлана, Вяземский – Асмодей, Батюшков – Ахилл, Денис Давыдов – Армянин, а Василий Львович – Вот (позже – Вот-Я-Вас, позже – Вотрушка), а когда в "Арзамас" дядя привел племянника Александра, дали ему прозвище Сверчок.

"Арзамас" был оплотом "западников", то есть выступал за европейский стиль в литературе и жизни, защищал самого главного "западника" – Карамзина и литературно воевал со славянофилами во главе с Шишковым, говорившими, что у Руси особый путь, нам не след подражать англичанам, французам и прочим немцам.

Дядя, приобщая племянника к "Арзамасу", помогал Александру печататься, приводил в светские дома, очень им гордился и нередко шутил: раньше говорили, что Александр – родственник поэта Василия Пушкина, а теперь будут говорить, что Василий Пушкин – родственник поэта Александра Сергеевича (и как в воду глядел!).

Дядя выпустил сборник своих стихов, подарил друзьям и упрочил авторитет известного литератора.

Годы шли. Сашка на последних курсах Лицея подружился с расквартированными в Царском Селе гусарами, посещал их пирушки, выучился курить и, конечно, все другие запретные плоды познал тоже… Он давно не вспоминал ни мадемуазель Бурцову, ни мадам Милюкову – дело прошлое, – а тем более что Татьяна в 1814 году вышла замуж за генерала Гриневича…

Как отнесся Василий Львович к издевательскому началу "Евгения Онегина"? Все ведь знали басню Крылова "Осёл был самых честных правил…", а тут – "Мой дядя самых честных правил…"! Пушкин-старший только посмеялся, конечно. Знал, что Сашка его любит. Даже под влиянием "Онегина" сам начал сочинять повесть в стихах "Капитан Храбров", но закончить не успел…

19.

Чувствуя приближение смерти, тяжело страдая от приступов подагры, он, само собой, беспокоился о судьбе Анны Д. Николаевны, маленького Льва и любимой Марго – брак ведь их не был узаконен, дети же фактически считались внебрачными, не могли наследовать своему отцу… Приходилось идти на разные юридические ухищрения, записать в завещании, что Анна Ворожейкина якобы ссудила ему деньги, и теперь они ей положены к возврату, и так далее. А поскольку и село Болди-но не могло ей достаться, бедный Василий Львович выставил его на продажу, чтобы деньги передать гражданской жене и отпрыскам, только покупателей не нашлось…

Тем не менее близкие его не остались жить в нищете – в общей сложности получили денег более 100 тысяч. И Марго по совершеннолетию не была бесприданницей – вышла замуж за героя войны 1812 года, ранненого на Бородинском поле, удалого гусара Петра Безобразова, и уже он хлопотал по финансовым делам покойного тестя, продолжая получать деньги по заемным письмам. Не пропал и сын – Лев Васильевич Васильев – выучившись, он служил по гражданской части.

После смерти барина вольноотпущенный Игнатий Храбров возвратился к себе в деревню и остаток жизни провел в семье названого сына – Ванечки…

20.

Умер дядя, Василий Львович Пушкин, в среду, 20 сентября 1830 года. Около постели его стояли близкие, в том числе племянник – Александр Сергеевич – и сестра – Елизавета Львовна Сонцова с мужем, а еще их друг и соратник Петр Вяземский. Все с печалью смотрели, как священник совершает обряд соборования. Неожиданно дядя открыл глаза и вполне четко произнес: «Боже, как скучны статьи Катенина!» Окружающие замерли в изумлении. Кто такой Катенин? Вспомнили, что тот – один из славянофилов, оппонент Василия Львовича в бурной литературной полемике. Александр сказал: «Дядя до последней минуты остается настоящим бойцом!» А минута действительно была последняя – Пушкин-старший умер прежде, чем священнослужитель закончил свои действа…

Упокоили Василия Львовича на погосте Донского монастыря. Все расходы на погребение (620 рублей) взял на себя племянник. (Кстати, памятную сотню, что давали родичи маленькому Саше "на орехи" накануне его поездки в Петербург, дядя так и заиграл…)

Годовщину смерти Василия Львовича в "Арзамасе" отметили ватрушками ("вотрушками"), в каждую из которых было вставлено по лавровому листу.

ЧУДНЫЕ МГНОВЕНЬЯ МИХАИЛА ГЛИНКИ
Историческая повесть

УВЕРТЮРА

1.

На обед, как обычно, дали борщ и картошку с маслом. Масло попахивало свечным салом, и Мишель то и дело морщился. А зато неунывающий Левушка ел за обе щеки и нахваливал, потому что никогда не страдал от отсутствия аппетита. Брат ему приносил гостинцы, и веселый отрок их съедал тут же, в его присутствии.

За окном была весна 1820 года. Снег уже стаял, обнажив коричневую землю, мокрую и грязную, зелень еще не проросла, и деревья в саду стояли голые, вроде бы смущенные своей наготой. За стволами виднелась беседка на пригорке и нужник, скрытый обычно зарослями кустов. На ветвях качались и чирикали беззаботные птички.

Миша снова поморщился и отставил тарелку:

– Не могу больше.

Посмотрел на Вильгельма Карловича, евшего тут же, машинально накалывая на вилку желтые кусочки картофеля и возя ими по растопленному маслу. Гувернер отозвался на реплику воспитанника рассеянно:

– Да, да, как желаете. Пейте чай, Михаил Иванович.

Кюхельбекер всех своих подопечных называл на "вы" и по имени-отчеству.

К чаю полагались сладкие сухарики.

Левушка спросил полушепотом:

– Можно я твою картошку доем?

Доедать друг за другом в Благородном пансионе не полагалось, это считали моветоном, и ослушника, бывало, строго отчитывали. Но Вильгельм Карлович думал о своем, а другие гувернеры, за другими столами сидевшие, не смотрели в их сторону, так что мальчики ловко поменялись тарелками, и никто ничего не заметил.

Миша отхлебнул чаю и опять поморщился: тот был слишком уж горяч и совсем бледен – черт его знает, чем эконом разбавлял заварку, сеном, что ли?

Мишино прозвище было Мимоза. Вроде бы не неженка, руки сильные, плечи крепкие, но страдал и ежился ото всех житейских мелочей – сквозняков, раскаленной печки, громкого смеха, гулкого топота, резких слов, неприятных запахов, пресной пищи. По ночам ему вечно было жарко, и ночную рубашку, мокрую насквозь, приходилось менять два раза. А зато днем неизменно зяб и предпочитал носить шерстяное нижнее белье. Левушка и другие товарищи поначалу над ним посмеивались, но потом привыкли и не задирали.

Вышли из-за стола в половине первого пополудни. Впереди был послеобеденный сон или просто свободное время до двух часов. Миша, Левушка и Вильгельм Карлович (в обиходе просто Вилли, для друзей – Кюхля), не спеша одевшись, двинулись к себе в левый флигель: основная масса учеников обитала в дортуарах в правом флигеле, только некоторые – на квартирах у своих гувернеров в левом, как и наши мальчики. Кюхельбекер находился в родстве с Мишей, ведь родная сестра Вильгельма, Устинья Карловна, замужем была за двоюродным братом Мишиного отца. А со старшим братом Левушки, Александром Пушкиным, Кюхельбекер дружил с лицейских времен.

Кюхля третий год вел уроки русской словесности и латинского языка в этом пансионе при Петербургском университете. Мальчики жили хоть и на квартире у гувернера и имели каждый по клетушке, но вели жизнь чрезвычайно скромную, лишних денег ни у кого из них не водилось, Мишины родители даже нередко задалживали за учебу сына, отчего тот всегда переживал. По воскресным дням вместе с Кюхельбекером заходили на обед к Пушкиным – их семейство жило неподалеку, в небогатом квартале, именуемом Коломной, – это от пансиона через Фонтанку по Калинкиному мосту. Часто с родителями обедал и Александр – худощавый, длинноносый, быстрый в движениях и словах. Братья были очень похожи – оба смуглые, кучерявые и голубоглазые. Но кудряшки у старшего много гуще и темнее. Младший, 15-летний, выглядел добряком, простаком, старший – неизменно себе на уме и шутил ехидно.

Он к Мишелю вначале относился свысока, снисходительно, чаще вовсе не замечал, но, когда тот однажды сел за фортепьяно и сымпровизировал на тему "Камаринской", хохотал до упаду и хлопал. Говорил: "Глинка, ты волшебник, ей-Бо, всех прославишь нас своею музыкой. Будут спрашивать: кто такие Пушкин, Кюхельбекер? Это же поэты эпохи Глинки!" Миша обмирал и, пунцовый, опускал глаза долу.

Был он тайно влюблен в старшую сестру Пушкиных – Ольгу. Не красавица, Ольга Сергеевна подкупала милым взором, плавностью движений, ласковым и нежным голосом. К братьям относилась тепло, Левушку часто тормошила, как маленького, а зато с Александром, сидя в креслах в укромном уголке залы, увлеченно болтала на самые разные темы – от литературы и театра до светских сплетен. То и дело из уголка раздавался смех – то ее, то его, то обоих, громкий, и тогда maman, Надежда Осиповна, отвлекаясь от игры в карты, говорила им по-французски: «Тише, дети, тише, надо вести себя чуточку скромнее».

Миша однажды сочинил романс на слова Батюшкова, написав к нотам посвящение: О.С.П. Начиналось стихотворение так:

 
Тебе ль оплакивать утрату юных дней?
Ты красоте не изменилась,
И для любви моей
От времени еще прелестнее явилась…
 

Но сыграть и спеть в доме Пушкиных постеснялся, а потом и вовсе, разозлившись на самого себя, изорвал произведение в клочья. И рыдал в подушку, чтобы не услышал никто.

Александр как-то сказал сестре полушепотом:

– Ты не замечала – Миша-маленький глаз с тебя не сводит?

Ольга хмыкнула:

– Замечала, конечно. Что ж с того? Это льстит мне.

– Замуж за него не пошла бы?

Та поморщила носик:

– Шутишь, видно? Лишь бы уколоть бедную сестренку.

– Нет, а в самом деле? – продолжал потешаться брат. – Из хорошего рода Глинок, даром что лях. Не богат, но и не беден. Разница у вас небольшая – около семи лет. Молодые мужья часто нравятся зрелым барышням.

– Прекрати! – с гневом приказала девица. – Ты выходишь за рамки приличий. И уже не смешно.

– Будет, Лёля, не кипятись. Не желаешь – не надо. Просто больно смотреть на страдания одаренного вьюноши.

Глинка не знал об этом разговоре, но однажды твердо решил вытравить влечение к Ольге из души и сердца. Две недели не ходил на обеды к Пушкиным, каждый раз придумывая новую причину. Уговаривал себя: "Старая дева – двадцать три года, для чего она мне? И с лица дурнушка. И суждения часто поверхностны, легкомысленны. Нет, она не достойна быть моей музой. Надо позабыть Ольгу навсегда". Но потом не выдержал и опять пошел в гости.

А спустя месяц, в тот счастливый солнечный день весны, о котором мы начали рассказ, не успели Миша и Левушка скинуть шубы у себя в светелках и прилечь отдохнуть, как услышали дробный стук каблуков по скрипучим деревянным ступенькам. Лева выглянул и увидел брата:

– Саша, ты?!

– Да, потом, потом, – бросил старший, с чрезвычайно озабоченным видом, не снимая картуза. – Кюхля дома?

– У себя, кажись.

– Хорошо, отлично. – И мгновенно скрылся в комнате Кюхельбекера.

Вытянул и Миша:

– Что произошло?

– Не сказал. Но какой-то дерганый. Видно, неприятности.

И действительно: вскоре Левушка сообщил другу под большим секретом, что его брат утром приходил по вызову на аудиенцию к генерал-губернатору Петербурга графу Милорадовичу и был вынужден выслушать гневные попреки в недостойном для государственного служащего поведении (Пушкин служил секретарем в Коллегии иностранных дел). А именно: в написании сатирических эпиграмм на графа Аракчеева ("Всей России притеснитель, губернаторов мучитель…"), на архимандрита Фотия ("Полуфанатик, полуплут…") и даже на самого государя-императора. Якобы Милорадович кричал с перекошенным лицом, топая ногами: "Я тебя в Сибирь засажу! В Соловецкий монастырь!"

Миша побледнел:

– Что же будет теперь, Левушка?

Тот печально тряхнул кудряшками:

– Ох, Мишель, не знаю, не знаю. Начали хлопотать, до Жуковского дошли и Карамзина, обещались помочь – но рассчитывать ни на чью милость невозможно…

Кюхельбекер тоже лепту внес в хлопоты о Пушкине – побежал к их лицейскому другу Горчакову, ставшему чуть ли не правой рукой канцлера Нессельроде, в свою очередь имевшего сильное влияние на Александра I. В общем, помогло: автора эпиграмм закатали не в Сибирь, а всего лишь в Кишинев, в канцелярию наместника Бессарабской области генерала Инзова. Хоть и ссылка, конечно, но на юг, в теплые края.

Он устроил прощальный вечер в доме у родителей, хорохорился, говорил, что, согласно Вольтеру, все, что ни случается, к лучшему: новые места, новые впечатления, жизнь таборных цыган, южные песни – это его очень занимает. Но глаза были грустные, да и смех не такой жизнерадостный, как прежде. Попросили Мишу сыграть на фортепьяно, а потом Пушкин прочитал две главы из своей поэмы "Руслан и Людмила", взятых для печати в "Сыне Отечества". Обещал, что поэма целиком выйдет скоро отдельной книжкой. А потом вдруг засобирался и в десятом часу уехал, говоря, что его ждут играть в карты на квартире у Дельвига.

Градус настроения в доме Пушкиных сразу снизился, Ольга плакала, а Надежда Осиповна вскоре ушла в свою комнату. Левушка успокаивал сестру, а потом вдруг повернулся к Глинке:

– Ну, хоть ты ей скажи, Мишель, что не все так скверно.

Миша покраснел и пролепетал:

– В самом деле, Ольга Сергеевна, я уверен, что поездка эта не таит в себе ничего ужасного. Солнце юга напитает Александра Сергеевича, укрепит его дух и тело. Он вернется к нам посвежевший и обновленный.

Пушкина взяла его за руку и сказала, проникновенно глядя в самые глаза:

– Вы, Мишель, такой добрый. Я благодарю…

Он проговорил быстро:

– Восхищение мое вашим братом и вами безгранично…

Ольга ничего не сказала, просто, наклонившись, прикоснулась тонкими, нежными губами к его щеке.

Этот дружеский, материнский поцелуй он запомнил на всю жизнь.