Текст книги "Искусство и его жертвы"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

1.

Да, они любили друг друга, часто виделись – то у него, то у нее. Он играл ей и пел свои романсы, а она читала вслух что-то из журналов – например, «Героя нашего времени» Лермонтова. Наконец-то оба были счастливы. И не замечали течения времени.

Наступил июль 1840 года.

Анна Петровна Керн проживала с маленьким сыном в небольшой квартирке на Дворянской улице на первом этаже. Саша Виноградский тут бывал нечасто, продолжая служить поручиком, Катя тоже заходила раз в месяц, а знакомые и того реже, так что жизнь генеральши оказалась тихой, уединенной, однообразной. Но она не роптала. Думала поехать в августе навестить родных в Лубне, только денег, необходимых на поездку, не могла собрать.

Неожиданно все переменилось.

Зазвонил колокольчик у дверей – Анна Петровна вышла из комнат и увидела Катю, стоящую на пороге. Рядом с ней виднелся дорожный саквояж.

– Уезжаешь? – удивилась мадам Керн.

Девушка грустно усмехнулась:

– Нет, приехала. Примешь?

– Я не понимаю… Что произошло?

– Папенька из дому прогнал. А одной сидеть на казенной квартире в Смольном – силы нет. Можно у тебя пока поживу?

Мать воскликнула:

– Господи, конечно. Буду только рада. Проходи скорее. Папенька-то что это на тебя взъелся?

Сели в комнате друг напротив друга. Дочь вздохнула, опустила глаза.

– Я по своей наивности… рассказала ему…

– Что рассказала?

– Что теперь в тягости…

– В тягости? – Анна Петровна округлила глаза. – Ты беременна?!

Дочка промолчала, не отрицая.

– От кого?

– Разве так уж важно?

– Разумеется. Этого прохвоста выведем на чистую воду.

Катя покачала головой отрицательно:

– Никого никуда выводить не надо. Он не отпирается и готов признать ребенка. Более того: предлагает вместе ехать за границу.

– А жениться не хочет?

– Он не может, потому как женат. И пока консистория не рассмотрит прошение, сто лет пройдет…

– Да еще и женат! – повторила дама. – Кто же он таков? Я его знаю?

– Очень хорошо знаешь… – снова опустила глаза. – Михаил Иванович Глинка.

Анна Петровна, осознав новость, почему-то весело рассмеялась.

– Что смешного, мама?

– От кого, от кого, но от Глинки я не ожидала. Он такой тихоня, фетюк… Ничего, дочка, все нормально. С Глинкой мы справимся.

– То есть как это "справимся"? – Катя уставилась на мать вопросительно.

– Для начала пусть оплатит нашу поездку в Дубны. Сашу-маленького и тебя мы откормим на полтавских харчах. Вон какая тощая. И для будущего младенца хорошо – воздух Малороссии вам пойдет на пользу. Фрукты, ягоды. Нет, определенно всё к лучшему.

Дочка возразила:

– Нет, я не хочу брать у Глинки денег.

– Перестань. Что за церемонии? Раз набедокурил – плати. – И опять рассмеялась: – Ну, Михал Иваныч, ну, проказник! Расшалился на старости лет.

– Ой, ему всего только тридцать шесть.

– Так уже не мальчик. Ничего, не переживай.

– Я люблю его.

– Ясное дело, любишь. Он хороший, добрый. Из него вить веревки – одно удовольствие.

– Ах, мама, как же вам не совестно!

– Я шучу, шучу В лучшем виде сделаем. Главное, что для блага твоего. Через пару-тройку лет станешь мадам Глинкой. Я тебе обещаю.

Барышня вздохнула:

– Дай-то Бог, большего счастья для себя я не пожелала бы.

2.

Мать писала сыну из Новоспасского:

"Дорогой Миша. Новость, о которой ты сообщил, потрясла меня совершенно. Я, конечно, рада, что появится еще один внук мой, да еще от тебя, но его незаконнорожденность чрезвычайно меня смущает. Нет, я вовсе не ратую за то, чтобы ты охранял свой брак с Марией Петровной – ни ея, ни мать ея, как тебе известно, я терпеть не могу, но сначала надо было бы с ней расстаться по Закону – Божьему и людскому, а потом уже заводить новую семью. В наше время так не поступали. Это все идет от французов, будь они неладны.

Хорошо; что сделано, то сделано; высылаю тебе 7 тысяч рублей, это больше, чем обычно, но, во-первых, урожай собрали хороший, деньги появились, и не нужно экономить на мелочах, во-вторых, у тебя особые обстоятельства – и развод, и рождение младенца, что потребует много лишних трат. Распорядись с умом. Уж до Рождества больше не пришлю, а потом видно будет.

Приезжай проведать, на недельку хотя бы. Очень я по тебе соскучилась. Чувствую себя еще ничего, но, конечно, не порхаю голубкой, как раньше, быстро утомляюсь. Целый день в заботах, вечером силы нет даже почитать, падаю в постелю и мгновенно засыпаю, точно убиенная.

Жду тебя с нетерпением – бабье лето впереди, так тебе бы застать его, погулять по родным просторам. Денег хватит. Соглашайся.

Любящая тебя всей душою мама".

Михаил Иванович отвечал:

"Милая моя маменька. Как я Вам благодарен за присланные деньги! Словно манна небесная, ей-богу! Я купил на них две коляски – на одной Катя с матерью и маленьким Сашей едут в Малороссию, в Лубны, будут там до весны, до рождения моего наследника, дабы не мозолить глаза свету в Петербурге, я ж в другом экипаже еду к Вам в Новоспасское ненадолго, отдохнуть и закончить все-таки моего «Руслана», а потам отправлюсь тож на Полтавщину, поддержать моих славных дам.

Что касаемо дела о разводе, то прошение подал, наняты поверенные, документы собраны и процесс запущен. Маша умоляла меня на коленях ей поверить, что она чиста и ни в чем не виновна, но в моей душе не было и тени смягчения, проявил неслыханную для меня твердость и сказал, как отрезал. Если бы, конечно, не любил бы мадемуазель Керн и пока не родившегося ребенка, может, поступил бы иначе и простил жену, но теперь другое. Я люблю и любим. Катя хороша необыкновенно, и ея интересное положение совершило с ней прекрасную перемену – так и светится вся. Каждый раз любуюсь.

Словом, маменька, скоро встретимся. Я ведь тоже сильно соскучился – и по Вам, и по Новоспасскому, и по нашим домашним пирогам. Только у добрых женщин добрые пироги. Кстати, Анна Петровна Керн и Екатерина Ермолаевна Керн чудные искусницы в части кулинарии. Кормят меня отменно. Я уверен: Вы и Катя подружитесь, если встретитесь. Думаю, встреча эта не за горами!

Сто раз целую Ваши ручки.

Любящий Вас сын Михаил".

Выехали из Петербурга порознь – чтобы не вызывать ничьих подозрений, встретились в Гатчине и затем совместно двигались до почтовой станции Катежна. Здесь им надлежало расстаться: женщины хотели заглянуть к тетушке Прасковье Александровне Осиповой в Тригорское, обязательно посетить могилу Пушкина, а потом уже следовать на Украину; Глинка путь держал прямо на Смоленск.

Было дряблое августовское утро. Станционный смотритель, явно с перепоя, красный, одутловатый, отмечал подорожные документы каким-то офицерам; те, пока суд да дело, пили за столом чай из самовара и смеялись преувеличенно громко, постоянно бросая хитрые взгляды в сторону матери и дочери Керн. Глинка сидел задумчивый, погруженный в себя. Катя есть не хотела: как и было положено в ее состоянии, относилась к большинству из продуктов с отвращением; девушку мутило. Мать кормила маленького Сашу с ложечки протертым яблоком; он капризничал и мотал головой из стороны в сторону, в результате чего пюре размазывалось по его щекам.

Наконец композитор произнес:

– Надо ехать.

Катя посмотрела на него испуганными глазами:

– Михаил Иванович, у меня сердце ноет. Я не знаю, что будет с нами теперь.

Он ответил туманно:

– Кто знает! Всё в руках Божьих.

Анна Петровна не замедлила их заверить:

– Всё будет хорошо. Коль не раскисать и не ныть. Я вот не раскисаю и чувствую себя превосходно.

– Ах, мама, ты всегда была жизнерадостна, сколько тебя помню.

– Да, вот видишь. Потому как в себе уверена. "Гений чистой красоты" – этак отзываются не о каждой. Знаю себе цену. И не слушаю ничьих наговоров. – Вытерла платком губы Саше. – В самом деле: надо ехать. Семь часов уже.

Глинка подал Кате руку, проводил до коляски. Посмотрел влюблено:

– Сразу напиши, как приедешь. Из Тригорского, а потом из Лубен.

– Обязательно. Стану сообщать обо всех моих настроениях и мыслях.

– Да, подробно-подробно, мне любая мелочь о тебе интересна.

Он склонился и поцеловал ее пальчики. А она дотронулась до его волос, словно запоминая навечно.

Генеральша усадила ребенка рядом с собой. Проронила:

– Ну, пора, пора. Михаил Иванович, Катя!..

Музыкант сжал ее в объятиях и поцеловал крепко. А она всхлипнула на ушко:

– Я люблю тебя.

Он ответил тоже полушепотом:

– Я тебя – очень…

Подсадил на ступеньку коляски и похлопал по облучку:

– Трогай, братец, трогай.

Развернувшись, экипаж быстро выехал в ворота почтовой станции. Глинка проводил его взглядом, тяжело вздохнул. Чувство надвигающейся беды тоже не покидало его.

Но потом, в Новоспасском, слегка развеялся. Милый отчий дом, маменька, хоть и постаревшая, но такая же энергичная и руководящая всеми, дворовые бабы, крепостные, многих из которых он знал в лицо и по именам, шавка в будке, выездные лошади, пруд и сад, липы вдоль аллей и его беседка, где была написана половина музыки к "Жизни за царя", – все внушало радость и успокоение. Отчего так устроена жизнь: надо бесконечно к чему-то стремиться, что-то преодолевать, добиваться цели, рваться к новым высотам – для чего, в сущности? Есть ли в этом смысл? Коли все равно не уйти от конечного мрака? Может, лучше наоборот, ничего не делать, просто наслаждаться напитками и пищей, солнцем, летним лесом, светом, воздухом, запахом скошенной травы, испеченным дымящимся хлебом и парным молоком, буйством тел в алькове? Бросить всё – Петербург, Капеллу, дело о разводе, поселиться с Катей в Новоспасском и растить дитя, ни о чем больше не заботясь, сделаться, как все мелкие помещики, просто живущие в свое удовольствие и не пишущие музыку, книги, картины? Отчего он не может так? Что за сила его толкает на житейские и творческие муки? Бог? Снова хоть на миг почувствовать себя Богом? Ощутить радость созидания? Да, конечно. Но за это надо платить. Хочешь стать Богом – принимай и муки восхождения на Голгофу. Ибо одно без другого невозможно.

В эти дни сочинялось вдохновенно. За неделю завершил то, что не мог за месяцы, годы. Весь был наполнен звуками. И мелодии рождались легко, только успевай их записывать – покрывая нотный стан быстрыми каракулями. А потом воспроизводил за роялем. Мама слушала, утирая слезки: "И в кого ты такой талантливый, Миша?" Он смеялся: "В папеньку и тебя, а в кого ж еще?" Падал на кушетку, заложив руки за голову: опера есть! Состоялась! Много лучше "Сусанина". Глубже. Полифоничней. Мастеровитей. Это будет сенсация, Петербург ахнет в изумлении, только и станет говорить: "Глинка, Глинка". Михаил Иванович расплывался от счастья. В эти мгновения был собой доволен.

Ехать надо не в Лубны, а в Петербург. Гедеонов ждет. Начинать репетиции в Большом. Да и Львов ему пишет: скоро открытие нового сезона, и пора приводить певчих в чувство. Кукольник торопит – у него свои прожекты, но не хочет подводить друга, должен написать все недостающие слова и тем самым завершить общую работу.

Но ведь он Кате обещал. Не поехать в Лубны невозможно. Это выйдет конфуз, страшная обида. Даст ей понять, что карьера для него важнее любви. А на самом деле? Что для него важнее? Глинка затруднялся ответить.

Все решило письмо, доставленное из Лубен. Композитор увидел: почерк не Кати, а ее матери, и заволновался. Не напрасно: Анна Петровна сообщала, что случилось несчастье, Катя поскользнулась на мокрых мостках у речки и упала, началось кровотечение, и ребенок потерян. Приезжать не надо. Катя в депрессии, никого не желает видеть. Бог даст, возвратятся в Петербург где-нибудь к зиме.

Михаил Иванович выпустил бумагу из рук, и она, как птичка, полетав по воздуху, приземлилась возле ножки стола.

Музыкант пробормотал:

– Кончено. Всё кончено.

Сам виноват. Надо было не расставаться с Катей. Он бы спас ее. И ребеночка.

Господи, за что?!

Отчего Бог наградил его талантом сочинения музыки и не дал житейской сметки и практичности, приспособленности к неурядицам быта?

Значит, в этом есть высший смысл, угадать который он не в состоянии. Коли Бог так решил.

Значит, счастье его не в любви, а в карьере.

Быстро-быстро вещи побросав в саквояж, Глинка умчался из Новоспасского в Петербург.

3.

Катя ему писала в ноябре 1840 года:

"Дорогой Михаил Иванович. Не сердись, извини за все. Столько месяцев не могла сесть за стол, чтобы написать. Поначалу провалялась в постели, без желания что-либо делать, в том числе и жить; но забота и любовь окружающих постепенно укрепили мой дух, начала питаться, а продукты здесь превосходные, просто объеденье, и от них невозможно не встать на ноги. Даже повеселела слегка. Маменька права: у 22-летней барышни все еще впереди, и не надо думать о прошлом, надо надеяться на будущее.

В Петербург не приедем, видимо, до весны. Думали пораньше, но внезапно заболел Саша-маленький, а теперь уж, глядя в холода, вовсе боязно.

Как твоя опера? Я надеюсь побывать на премьере. Пусть и в качестве рядового зрителя. Это – как ты решишь. Я смиренно приму твой любой вердикт. Только знай, что чувства мои не иссякли нисколечко, я по-прежнему лишь твоя, и никто, и ничто не разубедит меня в этом, ты – мой главный человек в жизни. Дело за тобой. Состоится развод и захочешь обвенчаться со мною – я готова, обещаю, что смогу еще сделать тебя родителем, обещаю, что будешь счастлив. Если ж изменил ты свое ко мне отношение, так тому и быть. Я не вправе роптать и высказывать никакие попреки. Ты – гений, а у гениев свои счеты.

Жду ответного письма с замиранием сердца.

Преданная тебе навсегда

Е. К."

Глинка отвечал в декабре:

"Дорогая Катя, я безмерно рад, что твое состояние сделалось получше. В самом деле: 22 года – самый лучший возраст, самый расцвет, и негоже убиваться в такие лета. Все еще у тебя будет – и семья, и дети, ты земной ангел, и Господь Бог не оставит тебя без Своей опеки.

А моя петербургская жизнь грустна. Опера закончена и показана в Дирекции театров, но сезон нынешний полностью уже скомпонован, денег на мою постановку нет и до лета будущего года вряд ли появятся. На душе тоска.

Из Капеллы решил уйти. Это, конечно, какой-никакой постоянный заработок, но издержек больше. Нужно репетировать, обновлять репертуар, подгонять певчих, а они люди разные, половина поклоняется Бахусу, и непросто ими руководить. Надоело!

Я пока поселился у Кукольников – оба брата хоть из Малороссии, но не украинцы, а русины. С ними весело, постоянно кто-то приходит в гости, то Брюллов, то Никитин, то талантливый, но пока еще неизвестный сочинитель Салтыков, помещающий свои опусы под псевдонимом Щедрин. Кроме оперы, вместе с Нестором сочиняем романсы. Бог даст, выйдут потом отдельной тетрадкой.

Никакой ясности с разводом. Дело застряло в консистории и стоит на месте уже полгода. Мой поверенный подкупил служанку моей супруги, и она выкрала у нея (у супруги) письма от Н. В., раскрывающие их связь. Весь эпистолярий передан в консисторию как вещественное доказательство. Уж теперь надеюсь на продвижение.

А вообще хотел бы сбежать в Париж. Отдохнуть от наших неурядиц. И пожить жизнью европейского рантье. Но, конечно, все зависит от моих денежных ресурсов. А они пока на нуле.

Бог даст, весной встретимся. Маменьке поклон.

Ваш надежный друг М.Г"

На одном из новогодних балов, посвященных приходу 1841 года, Глинку познакомили с Лермонтовым. Оба Михаила были маленького роста, но у композитора части тела пропорциональны друг другу, а кавалерист-поэт отличался слишком крупной головой для убогого туловища и ножек.

Жидкие волосики неуклюже прилизаны. Усики словно бы приклеены.

Михаил Иванович сделал комплимент:

– Я прочел "Героя нашего времени" и пришел в восхищение вашим слогом.

Михаил Юрьевич поморщился:

– Так, безделица. Надо было чем-то занять свободное время, вот и сочинил.

Глинка улыбнулся:

– Вы лукавите, сударь. Сочинительство для вас, я уверен, совершенно не праздное занятие, это сразу видно.

Тот пожал плечами:

– Я не знаю. Может быть. В жизни моей все случайно. Мне и в Петербурге-то теперь находиться не должно. Отпустили на Рождество по причине болезни бабушки. И опять надо ехать на Кавказ.

– Берегите там себя. Вы явились по воле Провидения как на смену Пушкину, и Россия не переживет, коль и вас лишится.

Лермонтов горько рассмеялся:

– Бросьте, переживет, как еще переживет, все переживут. Я скажу больше: будет даже лучше, коль убьют. Ведь у нас при жизни никого не ценят, Пушкина травили, унижали, смеялись, а когда он умер, сразу закричали: "Гений! Гений!" Коль и я уйду, может, и меня увенчают славой.

Музыкант посетовал:

– Вот вы ерничаете так, а слова и мысли могут стать реальностью, и поэтому нельзя накликать на себя беду.

Сочинитель грустно ответил:

– Знаю, знаю, мне уж говорили, что нельзя было трогать тему демона, что с потусторонними силами шутки плохи. Но теперь уж поздно. Я готов к любому исходу моей судьбы.

– Вы, как ваш герой, фаталист?

Тот скривил губы:

– Да, отчасти.

Не успели отшуметь новогодние торжества, как пришло известие, что скончался генерал Керн.

4.

Анна Петровна на похороны, разумеется, не поехала, да и Катю не отпустила: по трескучим январским морозам – разве это мыслимо? Заказали заупокойную в церкви, постояли, поплакали у иконы Архангела Михаила, покровителя всех воинов, свечечки поставили. А потом заказали сорокоуст. Царствие небесное рабу Божьему Ермолаю; он, конечно, был человеком непростым и ершистым, но, само собой, в целом добряком и героем. Мир его праху!

Анну Петровну больше волновали живые, чем мертвые. С Катей, слава Богу, все утряслось, и она пришла в нормальное свое состояние, хоть и сетовала порой, что несчастна в любви; Саша-маленький тоже перестал кашлять – мед, лимоны, грецкие орехи, лук, алоэ, сливочное масло сделали свое дело, и бронхит не перерос ни во что плохое. Главная забота состояла теперь в отсутствии денег. Саша Марков-Виноградский высылал редко и какие-то крохи, Глинка не высылал вовсе; жить на иждивении родичей тоже было стыдно; оставалось одно: хлопотать о пенсии после смерти Керна. Все-таки они с мужем хоть давно и расстались, но развода не оформляли, и она по закону имела полное право на обеспечение. А тем более с маленьким ребенком (пусть и от другого, но кому какое дело?).

Поначалу генеральша попросила похлопотать за нее в Петербурге Глинку, но потом быстро поняла, что из композитора хлопотун никакой, и решила ехать сама. Сына оставляла на Катю.

Барышня просила:

– Ты, пожалуй, узнай о планах известной тебе особы. Не переменил ли он своего ко мне отношения? Коли все устроится лучшим образом, я приеду в Петербург тоже.

Генеральша сказала:

– Мы его испытаем. Я скажу, что к тебе намедни сватался лубнянский помещик Зайончковский и, возможно, все у вас сладится.

Катя испугалась:

– Ох, а надо ли рисковать, мама? Вдруг Михал Иваныча это сильно заденет?

– Вот мы и проверим.

– Поступайте как знаете. Но не забывайте, что он человек особенный, гений, с ними нельзя, как со всеми.

– Гений он в музыке, так же, как и Пушкин был гений в литературе; а в быту они – простые смертные. Даже иногда хуже. И несноснее.

– Доверяюсь полностью тебе. Счастье мое в твоих руках.

Мать поцеловала дочь в щеку:

– Сделаю как надо, не переживай.

В первых числах апреля Катя получила от матери первое письмо:

"Дорогой мой Катёнок, здравствуй. Много новостей накопилось, разного, скажу тебе прямо, свойства, но начну с хороших. С пенсией все устроилось положительно, побывала на аудиенции у военного министра, он заверил меня, что следить будет лично, и не обманул, не прошло и двух недель, как мне принесли с курьером бумагу о благоприятном исходе дела. Якобы сам государь одобрил, исходя из заслуг Ермолая Федоровича на полях сражений во благо Отечества. С мая будут начислять регулярно, а за прошлые месяцы выплатят задним числом. Слава Богу!

А теперь о Глинке. Весь Петербург шумит, и в салонах только и разговоров, что о выходке его благоверной. Эта дура (я иначе не могу ея характеризовать) со своим милым другом Н.В. захотела убежать за границу. Вроде муж и жена. И для этого обманула деревенского попа, не сказав, что она замужняя, обвенчалась заново. Но когда отвезла бумаги на выдачу паспорта, дело вскрылось, и Синод начал разбираться, поп решительно утверждает, что ни сном ни духом, а они кричат, что вообще не было венчания, поп чего-то напутал, будучи пьян смертельно. В ход пустили связи дяди Н.В. Если не замнут, то развод Михаилу Ивановичу обеспечен.

Правда, сам Глинка пребывает в некоем сумеречном состоянии духа, равнодушен к миру, нездоров, апатичен. Я ему сказала о якобы сватовстве г-на Зайончковского, а в его лице хоть бы мускул дрогнул. Говорит: «Значит, Господу так угодно. Может, с ним она будет счастлива». В общем, непонятно, что и думать. Ничего, не расстраивайся, малышка, время все расставит по своим местам; ты приедешь и поговоришь с ним сама, а там видно будет.

Береги Сашеньку.

Нежно вас обоих целую. Всем родным низкие поклоны.

Ваша маменька".

Прочитав письмо, Катя долго плакала, а когда пытались ее успокоить, исступленно кричала, что не хочет жить. Приглашенный врач констатировал нервное истощение и велел принимать сильное успокоительное. А она смотрела на мир исподлобья и повторяла: "Мне уже ничто не поможет, ничто".

5.

Глинка оформил паспорт для выезда за границу, но на жизнь в Берлине и Париже денег не хватало, и отправился к матери в Новоспасское. Настроение было хуже некуда, делать ничего не хотелось, вдохновение оставило его, видно, навсегда, он лежал, закутавшись, несмотря на лето, в шапке с кисточкой, и смотрел перед собой в одну точку. А Евгения Андреевна, проходя мимо, неизменно ворчала:

– Что ты, словно бука, в самом деле, занимаешься самоедством? Да, не вышло с Машей, не сложилось с Катей, мало ли других Маш и Кать на свете?

– Что мне до других? – отзывался тот. – Я женат на Маше и люблю Катю, впрочем, может быть, уже не люблю, я и сам не знаю.

– С Машей разведут – снова женишься на ком-нибудь.

– Нет уж, никакого желания. И потом еще не известно, разведут ли. Царь велел наказать одного Васильчикова, но нестрого – перевел из гвардии в Вятский гарнизон. А моя благоверная так пока благоверной и осталась.

– Надо хлопотать дальше.

– Надо, надо, только мочи нет.

Лишь письмо от Нестора Кукольника оживило его: литератор писал, что стараниями его Гедеонов нашел деньги на постановку "Руслана", и, пожалуй, в сентябре начнут репетировать. Время привести в порядок всю партитуру, и вообще в театре ждут приезда Глинки самое позднее к концу августа. Композитор заявил в ответном письме, что скоро будет.

Но известие о гибели Лермонтова на дуэли потрясло его абсолютно. Вспомнил их разговор в Петербурге. И пророческие слова о том, что дурные мысли могут воплотиться. Воплотились! Главное, убит не на поле брани, не от вражеской пули, а от рук одного из близких своих друзей. Вновь дуэль! Вновь погиб поэт, невольник чести! Что за рок преследует Россию?

Ехать, ехать, убежать из этой страны, проклятой Богом. Но куда? Где найти пристанище? За границей лучше? По большому счету, разница небольшая. Умному человеку нет нигде покоя. И с собой покончить нельзя, это не по-божески. Надо взойти на свою Голгофу, несмотря ни на что. Вынести свой крест.

Неожиданно получил письмо от Кати. Вот что она писала:

"Здравствуйте, дорогой Михаил Иванович. Даже не решаюсь обращаться на «ты». И вообще не знаю, захотите ли прочитать эту весточку от меня. Но решила первой прервать молчание.

Сразу хочу внести ясность: никаких предложений руки и сердца от мсье Зайончковского я не принимала и по-прежнему остаюсь «ничьей невестой», или, как говорят в народе, «невестой без места». Месяца два меня лечили от нервов, но теперь состояние лучше, и подумываю даже вернуться в Петербург, вновь пойти на службу в Смольный. А тем более маменька давно просит привезти Сашу-маленького к себе, очень она скучает.

Кстати, не исключено, что мама обвенчается с Александром Васильевичем Марковым-Виноградским. Инициатива его. Маменька в сомнении: чувства она к нему испытывает самые нежные, и к тому же хорошо записать Сашу-маленького Виноградским, но тогда она лишится титула «ее превосходительства» и, что самое главное, генеральской пенсии. А на что тогда жить? На одно жалованье в Смольном не получится. Есть еще один нюанс: Марков-Виноградский – офицер и, по правилам, должен испросить разрешение на женитьбу от своих командиров, а они могут воспрепятствовать – в силу разницы в возрасте «жениха и невесты»…

Говорили, что Вы грустите. Разделяя Ваши печали, все же призываю не терять надежды на будущее. Что бы ни случилось, мы останемся с Вами верными друзьями до конца века, я – во всяком случае. Верьте в свой талант. Бог поможет нам.

С самой искренней симпатией

Е. К."

Глинка поцеловал бумагу с фиолетовыми чернилами. Прошептал: "Будем, будем верить. Катенька права". И, явившись к матери, объявил с порога: "Еду в Петербург. Сделайте одолжение, распорядитесь насчет лошадей в дорогу".

6.

Дело о разводе приняло неожиданный оборот. На допросе в консистории Маша утверждала (при посредничестве нанятых ею адвокатов, ибо не явилась сама ни разу на допрос – якобы по причине пошатнувшегося здоровья), что во всем виноват… её муж – Глинка Михаил Иванович! Это он, он подкупил попа, чтобы тот совершил противозаконное венчание, ибо цель композитора – уличить жену в неверности, развестись и жениться на другой. Музыкант оправдывался как мог, но скрывать связи с Катей Керн не стал, и его самого обвинили в прелюбодействе. В общем, все запуталось. Дознаватели консистории взяли с Михаила Ивановича обязательство до конца дела не покидать города. Тот пришел в отчаяние.

В это время как раз прибыла в Петербург мадемуазель Керн. Известила Глинку запиской. Он помчался на встречу.

Перемена, произошедшая в Кате, поразила его. Бледная, худая, с темными кругами у глаз, нервной дрожью в пальцах и блуждающим взором, девушка казалась душевнобольной. Говорила с каким-то придыханием, словно ей не хватало воздуха на целую фразу.

Взяв ее за руки, композитор спросил:

– Боже, ладони-ледышки – нездорова?

Опустив веки, проговорила:

– Да, слегка простыла в дороге. Лихорадит что-то.

– Надо лечь. Пить горячий чай с медом.

– Я и так лежу слишком много. Плохо маменьке помогаю.

– Будучи больной, ты ей вовсе не поможешь. Надо вначале подлечиться.

– Да, согласна… Я поправлюсь быстрее, если ты… если вы… согласитесь сказать…

– Что сказать?

– Что еще любите меня. – Подняла испуганные синие глаза; в этот миг и впрямь напоминала Александра I.

Он не знал, что ответить. Правду сказать боялся, чтобы не навредить ее самочувствию, но кривить душой тоже не хотел. И поэтому отделался неопределенным вопросом:

– Катя, дорогая, отчего ты засомневалась? Ты такая славная, добрая и внимательная ко мне. Я безмерно счастлив, что мы друзья.

– Только друзья? – с болью в голосе уточнила девушка.

– И друзья, и больше, – с жаром произнес он. – Ты же знаешь мое бедственное семейное положение. И пока я женат, невозможно… нам… Не иначе, Господь наказал нас за то, что мы с тобою сблизились без венца… не должны повторять роковой ошибки…

Керн скривилась:

– Значит, вы считаете нашу с вами любовь ошибкой?

– Нет, нет, не любовь, а любовную лихорадку, торопливость, с которой…

Катя заявила:

– Я готова бежать с вами хоть на край света. Заведем паспорта и уедем, а, Михал Иваныч? В Австрию, в Париж – да куда угодно!

Сжал ее ладони:

– Невозможно, голубушка: я же дал подписку о невыезде.

Обхватив голову руками, простонала горько:

– Это заколдованный круг! Я сойду с ума!

Он приобнял ее несильно:

– Тише, дорогая, не драматизируй. Осенью премьера "Руслана". Мне нельзя уехать, не могу бросить постановку.

В театре не поймут. А за это время в консистории, Бог даст, что-то утрясется. И тогда, возможно, по весне сорок третьего года…

Не поверила:

– Вы нарочно успокаиваете меня, чтобы я не наложила на себя руки.

– Выбрось эти мысли из головы. Надо просто чуточку потерпеть. Время все расставит по своим местам.

Посмотрела на него с болью:

– Не бросайте меня… пожалуйста… я не знаю… я тогда умру…

Прикоснулся губами к ледяным ее пальчикам:

– Успокойся… я же тут, никуда не денусь… буду приходить каждый день… Хочешь, хочешь?

– Да.

– Обещаю. – Но поцеловал не в губы, а в висок, как покойницу.

Первое время Глинка приходил действительно часто, но когда у них на квартире поселился Марков-Виноградский, вышедший в отставку в чине поручика, стал бывать реже. Отношения между ним и композитором сразу не заладились. Михаил Иванович был уверен, что нахлебник – альфонс, пользуется любовью 42-летней Анны Петровны и не хочет зарабатывать сам. Так отчасти и было: Александр Васильевич не работал, говоря, что пока должен отдохнуть от военной службы. А ушел он из армии со скандалом: не сумев получить от отцов-командиров разрешение на венчание, написал в сердцах прошение об отставке. Легкомысленно? Да. Но, с другой стороны, он пожертвовал карьерой и репутацией во имя любви. С этой точки зрения, Виноградского надо не ругать, а наоборот, восхищаться его поступком. Точно так же хочется не хулить, а дивиться силе любви мадам Керн: ради счастья с дорогим человеком отказалась от титула вдовы генерала и денежного пособия за него. Всю свою жизнь искала этакого Сашу. Обожающую ее. И готового все время носить на руках – нет, не фигурально, а буквально. Даже Пушкин ограничивался только словами, пусть и гениальными, но словами. А для Маркова-Виноградского слово и дело соединились в одно. Он уверовал, что ему достался "Гений чистой красоты" – тот, которым восхищались столько необыкновенных мужчин, – и всецело отдался служению своему идеалу. Положил судьбу на алтарь любви.

Летом Анна Петровна, Саша-большой и Саша-маленький укатили из Петербурга в Лубны. Где и обвенчались 25 июля 1842 года. Генеральша Керн сделалась просто мадам Виноградской. Узаконили своего сына. Не имея при этом за душой ни доходов, ни состояний, ни заработков. Кочевали от родича к родичу – и питались, чем Бог пошлет.

Катя никуда не поехала, только перебралась на казенную квартиру в Смольный. Глинка навещал ее редко – хорошо, если раз в неделю. Было ему не до того: репетиции "Руслана" шли полным ходом, тут еще Ференц Лист прибыл в Петербург с концертами, музыканты познакомились, вместе выступали…

А премьера оперы состоялась 27 ноября.

7.

Глинка отговаривал Катю быть на первом представлении – мол, спектакль еще сырой и к тому же заболела певица, исполнительница роли Ратмира (по задумке автора, партия предназначалась для контральто). А потом действительно написал ей в коротком письмеце: «Милая Катюша, не смогу сегодня заехать, ибо пребываю в глубоком огорчении от премьеры. Это не провал, но недалеко от него. Светская публика пребывала в изумлении, явно ожидая чего-то большего. И Ратмира практически не было – вялые, ученические потуги бедной неопытной Анфисушки. Что я мог поделать? Бог даст, завтра не оскандалимся. А на третье представление обещает быть сама Анна Яковлевна – ей значительно лучше, и тогда уж посажу тебя на первые кресла. Не сердись. Твой М. Г.».