Текст книги "Искусство и его жертвы"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Лёля робко плакала, утирая слезы платочком.

– Ты чего, ты чего? – теребил ее брат. – Не на век расстаемся же: отучусь и приеду.

– Ах, за эти годы мало ли что случится!

– Отчего непременно плохое? Может, только хорошее?

– Если бы, если бы!..

Забежал в детскую и поцеловал Левушку. Тот смотрел на Сашку испуганно, мало что понимая. А любезная Арина Родионовна в домотканом платочке тихо перекрестила бывшего питомца, прошептав со слезами в голосе: "Господи, храни тя!"

Не успели сесть к самовару, как подъехал экипаж с дядей. Он вошел в столовую в дорожном сюртуке и высоких сапогах, озабоченный и неласковый. Попенял всем:

– Некогда чаи распивать, надо ехать.

– Только половина восьмого, что за спешка, Базиль? – удивился Сергей Львович, глядя на карманный хронометр.

– Мы должны вовремя прибыть в Клин, где потом заночуем. У меня все рассчитано, Серж. А иначе и в неделю не уложимся, право слово. – Чуть смягчившись, добавил: – Не оставим Сашку голодным, не волнуйтесь: Анна Николаевна напекла пирожков в дорогу целую корзинку. С мясом, рыбой, яйцами, ягодами.

– Я люблю с вишнями! – рассмеялся племянник.

– Значит, с вишнями будут твои.

Все-таки по чашечке удалось выпить и уже потом побежать к выходу. У ворот двора поджидала карета – на высоких колесах с деревянными ободами (шин еще не знали), но зато на рессорах для смягчения тряски; корпус для пассажиров походил на яйцо с небольшим окошечком, занавешенным пестрой тканью, и складными ступеньками; место кучера – под навесом-козырьком, чтоб не мок в непогоду; экипаж был наемный и возничий наемный – лишь до Клина, а потом его должен был сменить новый; кучер сидел на козлах в темносинем низком цилиндре с пряжкой спереди, в синем же кафтане с медными пуговицами, бородатый, хмурый, погруженный в свои ямщицкие думы. Рядом курил трубочку дядин слуга Игнатий Хитров и смотрел, как другие слуги привинчивают к запяткам Сашкин сундук.

Пушкины высыпали на двор, начались прощальные поцелуи, благословения и объятия. Женщины рыдали, даже мама смахивала с ресниц редкие слезинки. Все напутствовали героя – он кивал, обещал писать. Дядя подгонял, наконец племянник, Василий Львович и Игнатий забрались в карету. Там сидела Анна Николаевна в сером закрытом платье, но без шляпки, и держала на коленях 8-месячную Марго; будучи женой незаконной, Вороржейкина в доме Сергея Львовича никогда не бывала, чувствуя себя не такой, как они, и поэтому не вышла даже поздороваться. Девочка у нее на руках спала, не подозревая, что ее сейчас повезут далеко-далеко, к Финскому заливу.

– Доброе утро, – прошептал Сашка, чтобы не будить двоюродную сестру, не решив пока, как ему называть дядину подругу – "тетя", "Анна Николаевна" или просто "Аня" (разница в возрасте у них была только пять с половиной лет).

– Доброе, доброе, – покивала та. – Хорошо, что вёдра. В дождь по нашим дорогам ездить – страх!

– Да уж, – поддержал ее мысль Игнатий; он был чисто выбрит, но с усами; от него пахло табаком. – Помнится, ездили мы с барином в ихнюю деревню Болдино, года три назад. И как раз приключились страшные дожди. Так в дороге завязли и едва не утопли – ей-бо. – Тяжело вздохнул. – А зато по европам, помнится, едешь – будто по паркету, ни тебе колдобинки, ни ухаба – вот умеют же люди! Нам до Европы далеко.

Дядя довольно резко оборвал их беседу и сказал в окошко, сквозь которое можно было общаться с кучером:

– Трогай, трогай, голубчик. Солнце высоко уж.

Через Красные ворота выехали к Сухаревке, а затем через Марьину Рощу и Останкино в сторону Тушина.

Глядя на дорогу сквозь раздвижные занавески, дядя произнес:

– Где-то здесь стоял лагерем Тушинский вор.

– Кто таков? – спросил Сашка.

– Как, ты не знаешь? – удивился Василий Львович. – Грех не знать русскую историю. Ну, Бог даст, выучишь в Лицее. – Помолчал немного. – Дело было два столетия тому как. После смерти царя Иоанна Васильевича Грозного, а потом Федора Иоанновича и Бориски Годунова началась у нас великая Смута. Стали возникать самозванцы, говорившие, что они – сыновья Грозного. То есть наследники престола. Вот один из них – и этот, Тушинский вор. Но конец у всех был один – смерть собачья.

Анна Николаевна, прошептав: "Господи, помилуй!" – осенила себя крестом. А племянник воскликнул:

– Прямо греческая трагедь!

– Совершенно верно, – согласился Пушкин-старший. – В нашей истории пруд пруди таких сюжетов. Взял любой – и пиши драму. Жаль, что нет пока Еврипида или Эсхила русского.

Сашка посмотрел на него внимательно, но смолчал.

Двигались ни шатко ни валко – где-то 8 верст в час[26]26
  Примерно 17 км/час.


[Закрыть]. Сделали небольшой привал в лесочке вскоре после Черной Грязи – на траве расстелили ковер и, рассевшись на нем, хорошо закусили. Анна Николаевна, уединившись с Марго в карете, покормила ее грудью. Девочка смотрела на всех спросонья, иногда неожиданно улыбалась, иногда вдруг сдвигала бровки. Долго-долго разглядывала кузена. Он не выдержал, высунул язык. Это ей почему-то не понравилось, и она расплакалась. Дядя хохотал.

К трем часам пополудни подкатили к Клину.

4.

Городок был маленький и довольно пыльный. На торговой площади много подвод с товарами. Впереди виднелась пожарная каланча, а за крышами – купола храма и колокольня. Развернулись около какого-то постоялого двора.

Первым вылез Игнатий и пошел узнавать насчет мест. Вскоре возвратился:

– Говорят, есть три комнаты – две на верхнем этаже и одна на первом. И за всё про всё до завтрева запросили полтину.

– Хорошо, согласен, – покивал Василий Львович, – распорядись, голубчик. Мы устроимся на втором, а ты снизу. Приходи потом за вещами.

Расплатились с кучером, тот просил набросить 20 копеек на хлебное вино, дядя дал 10. Новый кучер – ехать до Твери – должен был прийти завтра утром.

Сашкина комната очень его порадовала – деревянная кровать, столик, стул, рукомойник с тазом и свеча в подсвечнике. На окне красовался горшок с геранью. За окном виднелась река Сестра.

Дядя заказал обед из трактира в номер, но племяннику в жару не хотелось есть – похлебал окрошку и слегка пожевал кусок расстегая с вязигой. Пушкин-старший сказал:

– Отдыхаем часок-другой. А затем я намереваюсь отправиться в гости к своему давнему приятелю по Измайловскому полку Бурцову. Он отличный малый, хоть и домосед. Если хочешь, дружочек, я с собою тебя возьму. – Видя кислое лицо Сашки, с хитрецой заметил: – У него две прелестных дочери – старшей лет четырнадцать, а другой, я думаю, около двенадцати.

Пушкин-младший тут же согласился.

Дом Бурцова был неподалеку от церкви Успенья Пресвятой Богородицы и напротив дома городничего. Милый особняк в один этаж. Деревянные ворота. Во дворе – хозяйственные постройки.

Встретить именитых гостей вышел сам хозяин – совершенно лысый, но с пушистыми бакенбардами, в фиолетовом фраке и кремовых брюках со штрипками. Трижды облобызался с дядей. Произнес со смехом:

– Что-то ты располнел, Базиль. Много кушаешь жирного, наверное?

– Грешен, грешен – жирного и мучного, и сладкого.

– Наживешь подагру.

– Это уж как Бог даст.

Познакомил друга с племянником. Рассказал, что везет его в Лицей.

– Дело хорошее. Я своего Николеньку тож отдам в Лицей, когда вырастет. Не пущу по военной части, нечего ему сабелькой махать, мы люди мирные.

– Так тебя можно с сыном поздравить? Я не знал, Антоша.

– Третий год уже, слава Богу. Не нарадуемся, глядя на него.

Сашку познакомили с дочерьми. Младшая, Ольга, походила на куколку, голубые глаза-пуговки, розовые щечки, светлые кудряшки. А зато старшая, Татьяна, хороша не столь, но в ее задумчивых карих глазах с поволокой был заметен ум. Дядя предложил:

– Напиши им в альбом что-нибудь.

Молодой человек смутился:

– Уж не знаю, право. Разве что по-французски…

Старшая сказала:

– Сделайте одолжение, мсье Пушкин.

Принесли альбом с золотым обрезом и перо с чернильницей. Сашка уединился в уголке гостиной, думал, кряхтел и кусал опушку пера. Наконец вписал несколько строчек, перевод дословный которых выглядит так:

 
Тоскою, одиночеством томим,
Влачился я в ночи, не разбирая дорог.
И вдруг передо мною зажглись два солнца:
Первое – Татьяна и второе – Ольга.
И свет этих солнц озарил мне душу,
И я воскрес, и вспыхнул сам,
И мне захотелось жить, смеяться, любить,
И я полюбил весь Божий мир, ставший отныне и моим.
 

Барышни, прочитав, хлопали в ладоши и называли Пушкина-младшего гением. Пушкин-старший тоже сиял.

Засиделись до девяти вечера. Наконец начали прощаться: завтра рано вставать, чтобы ехать дальше, и хозяевам тоже надо от гостей отдохнуть. Сашка, прощаясь, обратился к Татьяне:

– Разрешите написать вам письмо с дороги?

Та застенчиво улыбнулась:

– Буду рада получить от вас весточку. Непременно отвечу.

По дороге на постоялый двор дядюшка спросил:

– Что, понравилась?

А племянник с живостью ответил:

– Очень, очень. Я почти влюблен.

– Видишь, а идти не хотел. Счастье и несчастье подстерегают нас в самых неожиданных обстоятельствах, мой дорогой.

Сашка у себя в номере, взбудораженный, возбужденный новым знакомством, долго не мог уснуть.

5.

Утром новый возница не пришел, и Игнатий отправился на почтовый двор, чтобы выяснить, что произошло. Оказалось, тот вчера так напился, что никак до сих пор не мог протрезветь. Как его ни будили, он не понимал ничего и ругался скверно. Разумеется, о поездке с ним не было и речи.

Слава Богу, удалось отыскать еще одного, не занятого, хоть и молодого, лет, наверное, двадцати, но вполне вменяемого кучера. На вопрос, довезет ли барина с семьей до Твери, даже удивился: "Что ж не довезти? Тут дорога прямая, ехай не хочу. Пятьдесят верст без малого. К двум часам пополудни доставим".

Но, пока чай попили, вещи сложили, собрались, погрузились, было уж без пятнадцати десять. Сашка, плохо спавший ночью, то и дело клевал носом. И Марго расхныкалась, Анне Николаевне еле удавалось ее успокоить, как она начинала снова. Даже дядя занервничал: "Аннушка, голубушка, сделай что-нибудь – у меня уже голова гудит от этого визга". Женщина вздыхала: "Что-то беспокоит малютку. Видимо, животик. Был с утра в небольшом расстройстве". – "Этого еще не хватало. Коли расхворается – вся поездка насмарку". – "Может, обойдется". Напоила девочку рисовым отваром, приготовленном еще на постоялом дворе, и Марго затихла.

– Волгу, Волгу переезжаем!

Сашка вздрогнул от того, что Василий Львович ткнул его в плечо.

– Все на свете проспишь, племянник. Волга – посмотри.

За окошком виднелись берега, поросшие камышом, ласточки, снующие над своими гнездами в круче, и огромная гладь реки. Лодки, парусники, баржи – все это деловито двигалось взад-вперед, словно по широкому тракту.

– Красота, – согласился отрок, протирая глаза. – Кушать скоро будем? Что-то я немного оголодал.

– Переправу минуем – там и расположимся. Искупаться не хочешь? Я от пота взмок.

Сашка сразу проснулся окончательно.

– Ух, да я за милую душу.

– Значит, по рукам. И пока Аннушка будет снедь готовить, мы и окунемся.

Дядя в полосатых подштанниках выглядел довольно комично, пузо было круглое, полужидкое и болталось при ходьбе из стороны в сторону. Сашка шагал в прибрежной воде на тонких ногах, как цапля. Наконец Пушкин-старший, зайдя по пояс, охая и ахая, бросился в волны и поплыл по-собачьи, только хохолок на макушке прыгал вверх-вниз. Вслед за ним поплыл и племянник, пару раз нырнул, а потом выныривал, фыркал и плевался. Дно было глинистое, скользкое. От души поплескавшись, вылезли на берег. Вытерлись полотенцами и в кустах сменили мокрое белье на сухое. Не спеша оделись.

– Манифик, манифик![27]27
  Превосходно! (фр.)


[Закрыть] – восклицал по дороге Василий Львович; раскрасневшийся и взбодренный, он как будто помолодел, даже приосанился. – И усталость, и тревоги как рукой сняло. Вот она, волжская водица что делает. Омовение – великая вещь. Омовение – очищение во всех смыслах.

– Да, приятно.

– Нет, не просто приятно: почитай, что у всех народов имеются обряды, связанные с водою. Иудеи, магометане, христиане – все, все. А старинные купальские празднества? Потому как вода – не просто жидкость. Где вода – там жизнь.

Их беседу прервали крики, доносившиеся с поляны, где они расположились. Выйдя из-за деревьев, оба увидели, как Игнатий лупцует молодого возницу.

– Стойте, стойте! – еле удалось их разнять.

Драчуны тяжело дышали и смотрели друг на друга волками.

– Что случилось?

Камердинер ответил, перекатывая на скулах желваки:

– Висельник, сквернавец… дрянь такая… Ишь, чего удумал – к Анне Николаевне приставать!

– То есть как это "приставать"? – изумился дядя.

– Не желаю говорить гадости такие. Пусть расскажет сам.

Парень, утирая кровь, капавшую из носа, глухо пробурчал:

– И рассказывать нечего. Что ему в голову взбрело? Просто помогал доставать съестное. Разве это грех? Не успел оглянуться – налетел на меня, как коршун…

– А за локоть ея нешто не хватал?

– Дык они ножку подвернули, я и поддержал.

– Врешь, поганец, я видел!

– Аннушка, скажи, – обратился Василий Львович к своей подруге. – Было, не было?

Та, пунцовая, замахала руками:

– Ах, оставьте меня в покое! Чадо потревожите. Ничего не ведаю, ничего не было.

Разобидевшись, Игнатий сказал:

– Что же вы, уважаемая Анна Николаевна, дураком меня выставляете перед барином? Нешто я слепой, зряшно его побил?

– Вот выходит, что зряшно, – отозвался кучер, чувствуя, что его сторона берет. – Извинения теперь попроси.

– Да пошел ты! – Камердинер отвернулся и присел на пенек, ссутулившись. Трубку закурил.

– Полно, полно, голубчик. – Дядя потрепал его по плечу. – Померещилось, поди. Ну и на старуху бывает проруха. Не сердись. Виноватых нет.

– Да я сам видел, вот вам крест, барин!

– Хватит, замолчи. Подкрепись – и забудь.

– Не хочу, не стану.

Возчик же от пищи не отказался и с большим удовольствием слопал кусок телятины, хлеб и яблоко, выданные ему, а потом запил квасом.

Сашка подсел к Игнатию, протянул ему булку. Произнес вполголоса:

– Ладно, съешь, приятель. Я тебе верю. А ему – ни капли.

Камердинер посмотрел на Пушкина-младшего с благодарностью:

– Вы меня один понимаете, барич. – Отломил кусок калача и не слишком охотно сжевал.

– Так-то лучше будет. Это правда, Игнатий, что ты стихи на досуге сочиняешь?

Опустив глаза, головой качнул:

– Да с чего вы взяли, Александр Сергеевич? Кто вам наболтал сие?

– Слухами земля полнится.

– Вовсе не стихи… так, безделицы…

– Почитаешь после?

– Совестно, ей-богу.

– Вечером, в Твери, загляну к тебе в гости, вот и почитаем: ты мне свои, я тебе – свои. Правда, я пишу больше по-французски, ну да и по-русски кое-что отыщется.

– Ох, не знаю, не знаю, право.

Заморив червячка, погрузились в карету и продолжили путь.

6.

Постоялый двор, на котором они остановились в Твери, был намного солиднее клинского. Сняли четыре комнаты на одном этаже: две, смежные, для Василия Львовича с женой и ребенком, а другие, поменьше, для племянника и слуги. В номере у Сашки вместо огарка в подсвечнике оказалась целая масляная лампа, на конторке – перо и чернильница, а в углу – платяной шкаф и зеркало. Правда, вид из окна был уже не на реку, а на шумную торговую площадь – с соответствующими запахами от груженых телег, сена и бесчисленных лошадей. Ну, да Бог с ними, вечером базар поутихнет, и прохлада, тишина освежат его.

Вместе с дядей отправился на почту: тот ждал писем из Петербурга от своих собратьев "вольных каменщиков" – масонов. Да, Василий Львович был масон: год назад петербургская ложа "Соединенных друзей" приняла его в свое лоно. Вместе с композитором Кавосом написал он несколько песен, воспевающих Родину, императора и масонское братство. Но теперь собирался уйти в другую ложу – "Елизаветы к добродетели", более скромную, но более строгую, и к тому же ритуалы в ней происходили на русском языке (в первой – только по-французски). Сашка спрашивал у Пушкина-старшего, для чего это нужно – быть масоном, в чем главный смысл. Дядя отвечал довольно туманно:

– Понимаешь, дружочек, люди – существа стадные, в одиночестве пропадают, разве что Робинзон на острове смог преодолеть все невзгоды, впрочем, обретя вскоре Пятницу. Вот и мы, люди слова и дела, жаждем войти в какое-то сообщество. Да, ходил я, хожу в Аглицкий клуб обедать, провожу время, болтаю, но серьезного сообщества там нет. А масоны – сила. По всему свету. Все поддерживают друг друга. И готовы выступить сплоченно за идеи справедливости.

Пушкин-младший предположил:

– Словно якобинцы, выходит?

– Боже упаси! – испугался дядя. – Мы не карбонарии, хоть среди якобинцев было много масонов. Мы не воины, а строители – каменщики. Строим новую мораль, новые традиции в дружеских кругах просвещенных людей. Понимаешь, масоны суть элита каждой страны. Лучшие умы. С лучшими идеями. Кстати, государь, Александр Павлович, тож масон.

– А когда мне можно будет вступить к вам?

Улыбнувшись, Василий Львович ответил:

– Повзрослей, отучись – и тогда уж. Коли станешь достоин – лично поручусь за тебя.

Тверь казалась не менее пыльной, чем Клин, и повозки, проезжая по главной улице – мимо Путевого дворца Екатерины Великой – поднимали такие клубы, что смотреть и дышать было невозможно несколько минут кряду. Бегали собаки. За деревьями и лужайками парка различалась набережная, местный Променад, и степенная Волга катила синие волны куда-то в бесконечность, как Лета.

В помещении почты было жарко и пустынно. Молодому служащему за стойкой минуло не больше семнадцати-двадцати, он смотрел на вошедших с некоторой тревогой и недоумением. Дядя получил письма, сел на лавку, распечатал, начал изучать. Сашка от делать нечего попросил четвертинку бумаги и, подумав, принялся сочинять; он писал по-французски, это получалось у него без ошибок; вот подстрочный перевод:

"Несравненная Татьяна Антоновна, разрешите выразить Вам глубочайшее почтение мое. Наша давешняя встреча все нейдет у меня из памяти. Сердце мое ранено. И при первой же оказии к Вам пишу.

Мы теперь в Твери. Добрались благополучно, даже по дороге искупались в Волге. Что за прелесть эта Волга, настоящая русская река, от которой веет былинной стариной. Интересно, что обозначает сие название? Схоже с волком, но, скорее, ближе к волхвам. С третьей стороны, сбрасывать нельзя со счетов древнего славянского бога Волоха (Волоса, Велеса). Не забудем, впрочем, и небесный рай у варягов – Валгаллу. Кстати, не исключено, что у всех этих слов единый корень изначально.

Низкий поклон сестрице Вашей, Ольге Антоновне, батюшке и другим домочадцам. Чем Вы заняты ныне? Вспоминаете ли меня? Буду счастлив, если мне ответите. Можете писать на почту Новгорода Великого, где мы будем дня через три (ямщики почтовые скачут нас резвее раза в два), потому как адреса моего в Петербурге я пока не знаю.

С самыми светлыми чувствами к Вам Александр П.".

Попросил у дяди денег за бумагу, конверт и отправку (марки еще не изобрели). Тот, конечно, начал ворчать, что такие траты подорвут бюджет семьи, но племянник напомнил о своих ста рублях, выданных родичу просто на хранение, и Василий Львович сдался. Вскоре вышли на свежий воздух.

– Что там ваши масоны? – спросил отрок.

– Ждут меня не дождутся. Собираются избрать ритором ложи.

– Что сие означает?

– Ритор, говоря по-русски, вития. Он готовит братьев к посвящению, разъясняет смысл нашего учения и символики. Цензурирует речи братьев. Должность почетная и ответственная.

– Но ведь вы бываете в Питере только наездами – сможете ли справляться с обязанностями?

– В том-то и вопрос.

Заглянули в трактир, выпили смородинового квасу, дядя сделал заказ на ужин – чтобы принесли к нему в номер.

Неожиданно наткнулись на взволнованного Игнатия, торопливо идущего по двору. Камердинер перекрестился:

– Слава Богу, вы здеся. Анне Николаевне дурно.

– Дурно? Отчего? – обомлел Пушкин-старший.

– Не могу знать. Голова ея закружилася, чуть не уронили ребенка – еле подхватил. И теперь лежат бледныя. Попросили идти искать вашу милость.

– Так идем скорее.

Обнаружили молодую женщину в номере уже не лежащую, а сидящую, впрочем, все еще слабую. Начала извиняться:

– Не серчайте на меня, дорогой Василий Львович, что пришлось потревожить и прервать прогулку вашу. Всё уже вроде обошлось. Видно, от жары это.

– Нет, сейчас я пошлю за доктором.

– Ах, прошу вас, не надо, не смешите людей. Да и денег жалко.

– Для тебя, душенька, мне не жалко никаких денег.

Через четверть часа камердинер притащил седоватого господина в очках, с небольшим саквояжиком в руке. Господин представился Федором Георгиевичем Штраубе, ординатором местной больницы. Выгнав посторонних в смежную комнату (то есть мужа, племянника и Игнатия с девочкой на руках), он уединился с Анной Николаевной и держал ее минут двадцать. Наконец появился нахохленный и сосредоточенный. Дядя встал:

– Что, что, скажите, Федор Георгиевич, любезный? Плохо или хорошо?

Врач взглянул на него сквозь очки и проговорил медленно:

– Так, скорее, хорошо, чем плохо. Есть отдельные неблагоприятные показатели, но, я полагаю, молодой организм с ними справится. – Произнес торжественно: – Поздравляю, милостивый государь: что-нибудь к весне, я думаю, сделаетесь отцом.

Дядя ахнул:

– Как?! Неужто?! Господи, помилуй! Вот так новость! – Он схватил доктора за оба запястья. – Согласитесь с нами отужинать. Не отказывайтесь, право. Я пошлю за самым лучшим вином, что найдут здесь!

Штраубе кивнул:

– Что ж, пожалуй. У меня визитов больше на сегодня не намечается.

Ели, пили от пуза. Сашка осоловел от пищи и единственной рюмочки вина, разрешенной ему дядей. И пошел к себе в номер подремать. А проснулся около девяти вечера, вспомнил, что обещал заглянуть к Игнатию, почитать свои и послушать его стихи.

Постучал в комнату к слуге. Тот ответил не сразу и каким-то не своим, свалявшимся голосом, но потом открыл. Был довольно пьян и смотрел на барина смурным взором. Пробубнил:

– Полноте, Александр Сергеевич, что за блажь вам вступила в голову? Никакие и не стихи, а частушки. И к тому же со словесами богохульными.

– Ух ты! – У подростка загорелись глаза. – Ну, теперь уж точно от тебя не отстану, не уйду, пока не споешь.

Камердинер тяжело завздыхал:

– Вот ведь угораздило… Проходитя, конечно, не стоять же теперь в колидоре. Выпить не желаете? У меня, конечно, не такое барское вино, как Василий Львович заказывали, но берет быстро.

– Ладно, выпью.

В сущности, у Игнатия оказалась просто водка, но не слишком крепкая – как сказали бы мы теперь, градусов 18–20, – а тогда это называлось "хлебное вино". Сашка опрокинул в себя стаканчик, резко выдохнул и заел квашеной капустой. Сразу повеселел.

– Ну, давай пой свои частушки.

– Право, не могу – совестно дурными словами уши пачкать ваши. Это ж сочинено не для бар. С мужиками да бабами выпьем на посиделках – и частушками потешаемся.

– Вот и меня потешь теперь. Да не бойся: все твои "богохульные словеса" я давно и сам знаю.

– А не скажете потом на меня барину? Мол, ребенка приобчал к непотребству?

– Не скажу, не скажу, свято обещаю.

Повздыхав еще, выпив чарочку для разгона и для храбрости, камердинер выдал:

 
Как у нашего Ванятки
Оторвался… на грядке:
Больно сильно им махал,
Когда галок разгонял!
 

Сашка хохотал так, что едва не свалился под стол со стула. Хлопал себя по ляжкам и повторял: «Оторвался!.. Галок разгонял!..» – и опять смеялся до упаду. Слезы вытирал.

– Ух ты, дьявол, – наконец произнес, отдышавшись. – Чуть живот не лопнул. Надо ж так смешить! Ну, Игнатий, ты и даешь!

– Да неужто подправилось? – удивился слуга.

– Прелесть что за частушка. Просто прелесть! Это не просто шутка, это суть русского народа, суть его души – плоть от плоти – жизнь простая. Не "парле-ву-франсе", "эскюзэ-муа", а такая сермяга, сила, и мужицкий гумор настоящий. Понимаешь, да?

Тот сознался:

– Честно говоря, не особо. Ить частушка и есть частушка, что с нея взять? Дурим просто. Потешаемся. Никакой такой русской сути я не знаю.

– Ладно, спой ещё.

– Так другие шло срамнее.

– Ну, тем лучше.

Засиделся у Игнатия допоздна, а когда возвратился к себе в номер, долго потом записывал в небольшую тетрадку те частушки, которые удалось запомнить. Продолжал усмехаться. Говорил сам себе: "Вот, вот оно, как надо! Натуральный язык русский. И Крылов так пишет – просто и без зауми. Он как слышит – так и пишет. Это правильно". Прикорнул на кровати, даже не раздевшись, и мгновенно уснул.

7.

Поутру очередной возница появился вовремя, обсмотрел и обстукал карету и посетовал, что левое заднее колесо с небольшой трещиной. «Для порядка надо бы поменять», – пояснил. «До Торжка-то доедем?» – с беспокойством спросил Василий Львович, ибо не хотел терять времени. «Можа, и доедем, можа, нет. Как Бог даст», – скреб в затылке кучер. «Как-нибудь дотяни, голубчик, а в Торжке уж на колымажный двор». – «Воля ваша, как скажете».

Погрузились к половине десятого утра. Анна Николаевна чувствовала себя сносно – капельки, прописанные ей доктором Штраубе, явно помогали. И Марго не плакала. Сашка, сидя напротив Игнатия, глядя на него, поначалу хихикал, вспоминая вчерашний вечер, но, когда увидел недоуменное лицо дяди, сразу посерьезнел.

Дядя ж находился в прекрасном расположении духа, декламировал собственные стихи, а потом сказал, что, если родится мальчик, назовет его Лев.

– Как, опять Лев? – удивился племянник. – Есть мой брат Левушка, названный в честь деда. Два кузена Льва – не много ли?

Пушкин-старший почему-то начал сердиться.

– Понимаешь, твой отец и мой младший брат Сергей Львович смог меня опередить: первый произвел сына и назвал его Львом. Перешел мне дорожку. Ну, да не беда. Чем больше на Руси будет Львов, тем лучше.

Сашка хмыкнул, но перечить не стал.

Треснутое колесо лопнуло прямо посреди моста через речку Тверцу, но уже недалеко от Торжка, и печальнее событие не смогло отравить настроение наших путешественников. Вскоре Игнатий, посланный на ближайший постоялый двор, возвратился с двумя подручными и тележкой, на которую погрузили скарб и поволокли к месту их дальнейшего обитания. А возница потащил карету в ремонт. Дядя напутствовал его:

– Уж, пожалуй, голубчик, сделай побыстрее. Мы в Торжке на ночлег останавливаться не станем. Отдохнем, перекусим, а потом и снова в дорогу. Очень бы хотелось до темноты добраться до Вышнего Волочка.

– Постараемся, барин.

Но, конечно, на Руси спешки не бывает. Как в народе говорят: хороша она только в ловле блох. А карета – это ж вам не какая-нибудь арба. Тут спешить не след. Надо покумекать, подобрать колесо, подогнать, опробовать. И перекурить. Настоящие мастера не суетятся. Поспешишь – людей насмешишь. Уронить в грязь свое достоинство, репутацию нельзя.

В общем, экипаж был готов только к половине шестого вечера. Дядя нервничал, говорил, что все равно в Торжке не останется, надо ехать, ничего страшного, пусть и к ночи, но доскачут до следующей остановки в дороге. Возражать ему никто не посмел.

Взвинченное состояние Пушкина-старшего волей-неволей передалось и другим путникам: Анна Николаевна, сильно подуставшая, жаловалась на головокружение, дочка у нее на руках куксилась, Саша постеснялся есть вишни, купленные у торговки на выезде из Торжка, так как некуда было в карете сплевывать косточки, а Игнатий ворчал, что забыл на постоялом дворе свою трубку. Все нуждались в отдыхе.

Наконец в вечерних сумерках показались очертания Вышнего Волочка – города по обеим берегам канала, взятого в гранит, – он соединял реки Цну и Тверцу, – виделась крыша Путевого дворца Екатерины Великой и традиционные луковки церквей. Раньше, когда канала не было, корабли волокли по суше, и отсюда название поселения. Петр Первый приказал прокопать канал – первое такое гидротехническое сооружение на Руси. И с тех пор значение Вышнего Волочка как заметного торгового, перевалочного пункта на пути из Москвы и Твери в Новгород и Петербург много возросло.

Постоялый двор был шумен, многолюден, и нашлась всего одна свободная комната. У Василия Львовича настроение окончательно испортилось, он велел Игнатию идти в ночь и не возвращаться без арендованных сносных апартаментов. Камердинер, чертыхаясь про себя, вывалился на улицу. Но, по счастью, не прошло и трех четвертей часа, как явился он радостный и в сопровождении статного мужчины в цилиндре. Им оказался домоуправитель предводителя местного дворянства Милюкова. Он сказал:

– Петр Иванович приглашает вашу милость заночевать у него в усадьбе. Он поклонник вашего поэтического таланта. И почтет за честь.

Дядя просиял:

– Господи, помилуй! Как же он узнал? Ты донес, Игнатий?

Тот застенчиво улыбнулся:

– Волею обстоятельств, барин… Я зашел в соседний трактир, дабы разузнать, где еще тут сдаются комнаты. Мне и посоветовали заглянуть к Филимон Михалычу. – Он кивнул на домоуправителя. – А они уж пошли к хозяину. В обчем, все устроилось в наилучшем виде.

– Просто удивительно! Ну, конечно, мы примем приглашение.

Милюков, несмотря на поздний час, вышел встретить гостей самолично – хоть и не при параде, но и не в домашнем; было ему на вид около 40, и отменная выправка говорила о его военном прошлом.

– Милости прошу, милейший Василий Львович, – с чувством пожал руку Пушкина-старшего предводитель дворянства. – Рад безмерно. Мы читаем ваши стихи в журналах. Вы – один из первейших русских поэтов рядом с Дмитриевым, Жуковским, Крыловым. Жаль, что мы не знали о вашем визите загодя, не смогли подготовиться достойно.

– Ах, какие пустяки, право. – Дядя весь светился. – Мы ведь ненадолго – едем в Петербург, и наутро рассчитываем отбыть.

– Ну нет уж, – заявил Милюков решительно. – Просто так мы вас не отпустим.

– То есть отчего же?

– Вышневолоцкое дворянство не простит мне, коли отпущу вас без устройства литературной гостиной. Многие разъехались на лето по своим имениям, но семей восемь-десять в городе имеются. Соберемся завтра вечером у меня в доме, перекусим, чем Бог послал, и послушаем ваши сочинения. День-другой – не помеха в вашей поездке, а зато у нас – видное событие в жизни.

Поклонившись, Василий Львович ответил:

– Не могу, не имею права отказать вашей милости. Ваша доброта и внимание к моим скромным заслугам в литературе не позволят мне отплатить за радушие и гостеприимство черной неблагодарностью. Разумеется, я согласен. Гран мерси, же сюи трез ёрё!

– Э муа осей![28]28
  – Большое спасибо, я счастлив.
  – Я тоже (фр.).


[Закрыть]

Сашке выделили милую комнатку, выходящую окнами в сад. Из растворенных рам доносился запах цветущего табака. Вне себя от усталости, Пушкин-младший сбросил с себя одежду и, не умывшись даже с дороги, занырнул в постель.

8.

Утром, за завтраком, Петр Иванович с удовольствием представил гостям супругу – очень красивую молодую даму, звавшуюся Прасковьей Васильевной. Лет ей было на вид 25. Очень стройная, несмотря на рождение двух детей, с удивительными пепельными волосами, небольшим носиком и пунцовыми алыми губками. Сашка, увидав ее, просто обомлел. Сердце его сладостно забилось. А влюбленность в Танечку Бурцову из Клина моментально растаяла.