Текст книги "Избранное. Повести и рассказы"
Автор книги: Михаил Успенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
4. КАК ПОПАЛ В ЗАВЕДЕНИЕ НАРКОМ ПОТРОШИЛОВ
Оговоримся сразу: ни единому слову, произнесенному в пределах Заведения, верить было нельзя. Ни одна анкета, ни одна биография действительности не соответствовали. Потому что все рассматривалось в свете идей кузьмизма-никитизма, а свет этот был ой как переменчив.
Словом, говорили так: там, за кирпичными стенами и неизмеримыми годами и вправду служил Шалва Евсеевич Потрошилов наркомом часовой промышленности. Как-то раз он решил пойти навстречу двадцатилетнему юбилею РККА. И придумал замечательные командирские часы. По задумке в случае войны циферблат на этих часах должен был незамедлительно покраснеть и тем подать сигнал тревоги. Была у Шалвы Евсеевича и другая задумка. Подлецам-командирам в те времена веры не было, они в Испании много чего напортачили. И чтобы они, мерзавцы, не вздумали сдаться в плен в случае чего, в часы вмонтировали специальное устройство. Подымет человек руки, а из часов выскочит ядовитая иголочка и ужалит.
По всей стране в один и тот же день всем командирам РККА вручили такие часы. Но ведь любой человек, даже хотя бы и маршал, ну раз в день руки-то воздвигнет! Один хотел на скрипочке поиграть, другой "солнце" на турнике покрутить, третий на шкаф за коньяком полез... Сколько их в тот день полегло!
Так подвел нарком Потрошилов своего любимого вождя. А вождь решил: лучше прослыть злодеем, чем идиотом. И всех покойных командиров задним числом объявили врагами народа, задним же числом провели заседания трибуналов, а уж родню пришлось пересажать для убедительности и неразглашения.
Тут его и бросили в Заведение... Хотя он еще, бывало, и такое рассказывал:
– Забросили меня как-то в тыл врага, в самый Берлин, в смысле логово. Иду я по Унтер-ден-Линден, выхожу на Адольфгитлерштрассе. На мне полушубок, тулуп, шлем-маска – все новье! Смотрю, навстречу мне нахально идет в запретку фельдмаршал Кейтель – тот самый, который потом капитуляцию подписывал. Я кричу три раза быстро: "Стой! Стой, кто идет! Стой, стрелять буду!" Произвел предупредительный выстрел в голову, он и повалился. Ну, тут набежали, акт составили, гестаповскую охрану по шапке, а мне десять суток отпуска...
Рассказ Шалвы Евсеевича об этих десяти сутках привести невозможно по причине полной неприличности.
5. А ВОТ ЗА ЧТО ДЯДЮ САНЮ ПОСАДИЛИ
Если сильно придираться к этим историям, можно найти в них массу несоответствий и нелепостей. А если не придираться вовсе, то и сойдет за правду, потому что за правду, если вспомнить, и не такое сходило.
Сидел дядя Саня не первый раз. Он сам говорил как-то:
– Сколько я сроков ни мотал, а помиловки ни разу не писывал. Нет, вру. Однажды было. Только очень давно. Теперь эта помиловка называется "Моление Даниила Заточника".
Дяде Сане было в последний раз предъявлено обвинение в передаче врагу важной военной тайны. Я ее вам тоже выдам, раз такое дело. Тайна заключалась вот в чем. Как известно, воинские звания у нас идут таким путем:
лейтенант;
старший лейтенант;
капитан;
майор;
подполковник;
полковник.
А дальше? Не догадываетесь? Дальше идет генерал-майор, а еще дальше... Думаете, генерал-подполковник? Нет, дудки, дальше идет генерал-лейтенант, а уж потом генерал-полковник, а никакого генерал-подполковника не существует ни одного.
Все это, понятно, было задумано с целью дезориентировать противника. А когда противник через несколько лет все-таки допер, что тут нечисто, во всем обвинили дядю Саню, так как он однажды сослепу назвал подполковника лейтенантом – не разглядел, что звезды-то большие.
На самом деле эту великую тайну выдал врагу в свое время известный шпион Лев Пеньковский. И была это, увы, еще не самая главная тайна. Шпиона разоблачили, дядю Саню отправили в Заведение. Подозревали, и не без оснований, что он и впрямь был бессмертный.
6. А ВОТ ОТКУДА КУЗЬМА НИКИТИЧ ПРОИЗОШЕЛ
У нас еще любят поворчать: свободы нет, свободы нет! Да какой вам еще свободы надо, какого рожна? В Заведении выходи в любой коридор, на любой населенный этаж, в любую палату зайди, вниз, во двор спустись – всякий обитатель по первому требованию запросто может рассказать, откуда что взялось и куда есть пошло. Да и так, возле постоять, послушать, тоже полезно, потому что разговоры ведутся возвышенные, конструктивные и в обстановке, максимально приближенной к дружеской. Небось не о прахе земном толкуют, не сравнивают вчерашнюю кирзовую крупу с завтрашней – нет, воспаряют мыслию к истокам, глубинам, светлое имечко Кузьмы Никитича так и порхает из уст в уста, будто райская птичка колибри. Пораскинешь ушами, и ужаснешься, узнав, в каком непотребстве и поганстве прозябало человечество до появления Кузьмы Никитича. Да что человечество! Вселенная-то сама ладом устроиться не могла! Жаль только, что обитатели трактуют этот вопрос всяк по-своему.
Один объяснит, что родился Кузьма Никитич Гегемонов в городе Симбирске в семье небогатого пропойцы. (Кто-нибудь непременно добавит при этом: "сапожника", так как археологи-де нашли на голове Кузьмы Никитича вмятину точно в форме сапожной колодки). Родившись же, совершенно самостоятельно открыл три правила диалектики, а заодно, пожалев отца, и закон всемирного похмеления. Раньше-то все люди наутро головой мучились – не знали, что похмелиться-то надо.
Став подростком, Кузьма Никитич принял живейшее участие в броуновском движении и возглавил его, добившись окончательной победы над демоном второго рода, в результате чего образовалась солидная бездна. Некоторое время Кузьма Никитич лично витал над бездной, но ему это скоро надоело, и он обнародовал два постановления кряду: об отделении света от тьмы и воды от суши. И стало так.
Другой растолкует, что у Кузьмы Никитича только мать была простая женщина, заведующая отделом в магазине "Березка". Однажды, в День работника торговли, тысячи людей совершали обильные воздаяния своим языческим богам Орсу, Минторгу и Госкомцену. Устав от принесения жертв, женщина прилегла отдохнуть тут же, на Пьяной поляне. В верхах разразилась сухая гроза, тут молния взяла ударила прямо в раскинувшуюся торговку. От удара женщина проснулась и почувствовала, что понесла. Кузьма Никитич непосредственно из чрева начал давать ценные указания по вынашиванию себя: требовал то огурцов, то селедки, то простой штукатурки. Благодаря его чуткому руководству удалось резко сократить сроки беременности и решительно поломать составленный невеждами-врачами график. Далее следовало опять-таки витание над бездной и отделение вод.
Третий поведает, что отцом Кузьмы Никитича был не сапожник и не молния, а механизатор совхоза "Зареченский". Во время жаркой уборочной страды он день и ночь не покидал комбайна и вдруг внезапно сморился и заснул. Молодого механизатора увидела Луна и влюбилась в него. Плодом любви и стал как раз Кузьма Никитич – механизатора звали Никита.
А еще можно услышать, что был у Кузьмы Никитича брат-близнец Ариман Никитич, и они с этим братцем стали пластаться еще в материнской утробе по идейным разногласиям, а подросши, тилискались велосипедными цепями, а потом Аримана Никитича по личному заявлению Кузьмы Никитича в двадцать четыре часа выслали в город Мюнхен, но и оттуда он продолжал пакостить родному брату и всем оставшимся в живых людям доброй воли.
А если уж совсем повезет, можно встретить в коридоре старого старика с музыкой – Гармония Баяныча Кардионова. Посулишь ему свою пайку кирзы, он и споет тебе былину, а знает он их великое множество: "Кузьма Никитич едет с отчетом в стольный Киев-град", "Кузьма Никитич и старчище Гераклище", "Кузьма Никитич капитально ремонтирует тягу земную", "Кузьма Никитич трем китам пособляет землю держати", "Бой на Коммунальном мосту" и еще штук восемьдесят пять. Жаль только, что былины, как и мифы, сплошь противоречат друг другу: в одних Гегемонов геройски гибнет в битве за качество, в других продолжает обкладывать данью и матом посрамленные народы. А одна былина даже клеветнически утверждала, что он сидел целых тридцать три года, но это уже полный бред.
А и на самом деле (хотя слова эти – "на самом деле" – в Заведении ничего не значат и могут оказаться все той же брехней), а и на самом-то деле Кузьма Никитич был немал-человек. Каких только титулов не удостоился он при жизни: и центральный преобразователь, и успешный первооткрыватель, и ведущий основоположник, и достойный продолжатель, и верный ученик, и воинствующий материалист, и провозвестник всего прогрессивного, и творец совокупного общественного продукта, и организатор жизни, и начальник всего, и руководитель вроде Володи, и лицо колоссального мирового значения. Как начнут на праздники перечислять с утра, к отбою только и закончат величание. Но главный его титул – неустанный борец со смертью. Идею этой борьбы, говорят, подкинул ему на Савеловском опять-таки вокзале спившийся интеллигент, поклонник философа Федорова. До этого Кузьма Никитич был не больно просвещен, потому как искренне полагал, что гитлеровский фельдмаршал Паулюс, американский летчик-шпион Пауэрс и латышский композитор Паулс – один и тот же человек, только очень хитрый и живучий.
После интеллигентной беседы Кузьма Никитич мигом протрезвел и, не выходя за пределы вокзала, сделал все от него зависящее, чтобы идея овладела массами. Для этого ему пришлось временно стать не только коллективным пропагандистом и коллективным агитатором, но и коллективным организатором. Через некоторое время он явственно почувствовал, что учение его всесильно, потому что оно верно. "И верно, – подумал Кузьма Никитич, – как же я сам-то до этого не додумался?"
Вот как раз после этого Кузьма Никитич со своими многочисленными приверженцами и основал Заведение, в котором можно было не торопясь, со вкусом приступить к искоренению самого понятия смерти... А чтобы она, костлявая и безносая, своим видом не портила обитателям настроения, Гегемонов придумал Стальные ворота.
Ворота эти были высотой метров десять и метровой толщины, одна половина была снабжена острейшим лезвием, другая – пазом для него. Это лезвие, по идее, должно было расчленить насмелившуюся сунуться смерть. Но на деле механики все перепутали, поменяли где-то плюс на минус, и в результате войти-то через Стальные ворота мог любой и всякий, а вот выйти...
Поговаривали, впрочем, о красной кнопке, с помощью которой Кузьма Никитич выпускал отработавших свое каменщиков и транспорты, привозившие кирзовую крупу, но воочию этого никто не видел – приказывали всем принять усиленную дозу успокоительного. Конечно, открывались они для избранных, как же иначе? Ведь и комиссии приезжали, и лекторы из общества "Знание". Женщин вот только, жаль, не было. Медицинский консилиум решил, что организм, лишенный перспективы естественного продолжения рода, невольно станет стремиться к бессмертию, широко используя невскрытые внутренние резервы.
По первости, говорят, водили к Кузьме Никитичу одну лихую бабенку, замаскированную для всех под инструктора по стендовой стрельбе, но потом перестали за ненадобностью. Санитары же и консилиум регулярно ходили в увольнение, но куда – никто не знал. Рядовых же обитателей утешали слухами о том, что где-то в мире существует аналогичное женское Заведение, возглавляемое давней подругой Кузьмы Никитича по имени Виктория Викторовна Перемога. Кузьма Никитич был в свое время вынужден расстаться с ней во имя торжества идей кузьмизма-никитизма, а остальным и Бог велел. К тому же им, остальным, в кирзу добавляли специальное такое лекарство, чтобы человек на этот счет не шибко беспокоился.
7. В БОРЬБЕ СО СМЕРТЬЮ
С легенд что возьмешь? Лишь фольклор, и только. Впрочем, считалось, что именно Кузьма Никитич сумел придать фольклору подлинно народный характер. Это случилось якобы в тот момент, когда он впервые в жизни пожалел покойников, что они умерли, и сложил о своих чувствах псалом на мотив песенки про чибиса:
Плачу и рыдаю,
Егда помышляю
О Людех,
Лежащих во гробех.
Ах, скажите, чьи вы?
Ах, скажите, чьи вы?
За какой
Такой
Сюда попали грех?
Заведения сам Кузьма Никитич не покидал никогда. По этому поводу тоже ходили слухи, но вредительские, особенно среди интеллигенции. То ли он боялся партийной ответственности за создание принципиально нового учения, то ли уходил от ответственности уголовной, потому что прихватил на Савеловском вокзале в тот же раз еще и чужой чемодан с деньгами – иначе на какие бы шиши оборудовали Заведение?
Не один философ Федоров в перевранном изложении забулдыги подвигнул Гегемонова на его борьбу. Он и сам по мере продвижения вверх по служебной лестнице, получая все новые и новые блага и прикрепительные талоны разных цветов, с каждым днем все сильнее и сильнее возмущался мыслью о том, что рано или поздно уравняется в правах со всеми.
Из медицины он выжал все, что мог. Члены консилиума вежливо отмалчивались в ответ на его настойчивые требования дать хотя бы краткосрочный прогноз вечной жизни. "Два века никто не живет..." – пискнул было один старорежимный профессор-недобиток, но был тут же, едва покинув кабинет, добит тогдашним руководителем санитарной службы Нафиком Героевым.
Какой два века! Вечности – и той не хватило бы Кузьме Никитичу для воплощения его бессмертной идеи. Идея-то была бессмертной, он это знал твердо, а вот тело, несмотря на диету и процедуры, потихоньку стало сдавать. В те же времена по всей стране прошел слух, что в городе Кременчуге живет специальный врач-шарлатан. Санитарная служба выкрала шарлатана и привезла в Заведение. Шарлатан поглядел в зубы Кузьме Никитичу и вдруг предложил ему ампутировать органы старения. Он тут же на ушко сообщил пациенту, какие именно. Кузьма Никитич в ужасе схватился за названные органы обеими руками, так что потом с трудом удалось разжать пальцы, а шарлатану велел продолжать творческий поиск в другом направлении. В первую же ночь шарлатан кинулся в побег и был перерезан Стальными воротами. Думается, и к лучшему. А то бы он еще посоветовал Кузьме Никитичу для бессмертия поедать живых младенцев. И ведь поедал бы! И младенцев бы ему доставляли! И некоторые матери за честь бы считали – такое всегда бывает, когда идея вплотную овладевает массами. Отрубленная часть шарлатана долгое время использовалась в качестве наглядной агитации.
И тогда, разочаровавшись в науке, Кузьма Никитич решил уничтожить и самое Время.
Для начала он придумал распространить свое существование в глубины прошлого. Так и возникли легенды о витании над бездной. Но легенды рождались в темном народе. Для научного же обоснования референтам следовало сначала как бы невзначай, а потом все более настойчиво отыскивать имя Кузьмы Никитича в старых книгах и документах.
Первая находка была сделана в списке народников, проходивших по процессу сто девяносто трех, который отныне в исторической науке было велено называть процессом сто девяносто четырех. Историю это мало потревожило.
Потом пушкиновед Рогозулин с необычайной убедительностью доказал, что стихотворение Александра Сергеевича "Для берегов отчизны дальной" посвящено вовсе не ветреной шпионке Амалии Ризнич, но Кузьме Никитичу, оказавшему на поэта в период южной ссылки самое благотворное влияние. Рогозулин подсчитал, что в стихотворении за редким исключением имеются все буквы, входящие в состав имени, отчества и фамилии руководителя – вольнолюбивый бард таким образом зашифровал крамольный адресат.
Академик Фулюганов без особого труда включил Кузьму Никитича в число любимцев Екатерины Второй, причем Гегемонов, по его версии, пытался таким образом склонить императрицу к освобождению крестьян с землею. Кузьма Никитич писал при этом для возлюбленной назидательные оды, намного опередившие по идейно-художественному уровню свое время и потому безвозвратно забытые. И светлейший князь Потемкин-Таврический на самом деле сказал Фонвизину после премьеры "Бригадира": "Умри, Денис, а лучше нашего Кузьмы не напишешь!" От этой гипотезы пострадала библиотека, из которой пришлось изъять десятитомный "Алфавитный список фаворитов Екатерины Второй", поскольку Гегемонов там не значился. Хотя можно было ограничиться, по здравому рассуждению, только вторым томом "Гапоненко – Егулашвили".
Впоследствии тот же академик обнаружил, что государь император Петр Алексеевич, находясь на смертном одре, изрек: "Отдайте все... Кузьме Гегемонову, зане муж сей Россию паче моего возвеличит!", а подлец Меньшиков все переврал по-своему.
Остальным ученым Заведения неволею пришлось участвовать в этой гонке в глубь веков. Оказывается, это Кузьма Никитич на паперти Успенского собора обозвал Бориса Годунова царем Иродом, после чего спокойно отобрал у распустившихся мальчишек положенную ему копеечку, переоделся Иваном Сусаниным, завел в чащу поляков численностью до дивизии, да там и перебил.
В стенгазете восьмого этажа "Памятка патриоту" появилась статья, приписывающая Кузьме Никитичу авторство "Слова о полку Игореве" и сокрушительный разгром половцев в их собственном логове. А другая статья доказывала, что если имена "Рюрик, Трувор и Синеус" записать глаголицей, то и выйдет "Кузьма Никитич Гегемонов", и никаких варягов не призывали навести порядок, а просто призывали к порядку, изрядно при этом поколотив.
Специалисты по западной истории заявили, что Кузьма Никитич, как лицо колоссального мирового значения, принадлежит всему человечеству. Именно он, великий просветитель, навел бестолкового до сей поры Гутенберга на идею книгопечатания, да, строго-то говоря, и Фаустом, конечно же, был Кузьма Никитич! Кто же еще!
Все загадки истории с его помощью объяснялись очень легко. Это он, Кузьма Никитич, переодевшись простой французской пастушкой, изгнал англичан (вот почему пресловутая Жанна д'Арк предпочитала ходить в мужской одежде!). Это Кузьма Никитич позировал для портрета Джоконды, и, взяв из рук старательного, но не слишком глубокого Леонардо кисть, придал своему изображению мучающую потомков улыбку. А Данте, встретившись с Гегемоновым в темном лесу один на один, был настолько потрясен идеями кузьмизма-никитизма, что немедленно написал "Комедию", прославившую обоих в веках.
Правда, тут прокололся один молодой аспирант. Когда во время раскопок в Новой Зеландии был обнаружен череп непримиримого борца с рабовладельческим Римом царя гуннов Аттилы, аспирант заочно сделал скульптурный портрет по методу Герасимова и перед обитателями предстал очень молодой и веселый Кузьма Никитич. Тут референт Друбецкой-заде, как самый умный, сообразил, что череп-то, мягко говоря, в гробу лежит, а Кузьма-то Никитич – вот он! Преступный бюст от страха сам раскололся, а для замятия скандала оборудовали в Красном уголке стенд "Герои Троянской войны", где Гегемонов скромно поместился между Терситом и деревянным конем. У него одного из всей компании были галстук и фамилия. Аспиранта же нашли с глубокой раной в груди. Было объявлено, что он сам пошел на поводу у смерти при преступной попытке вырвать из своего сердца образ Кузьмы Никитича.
Тут и сионист Семен Агрессор вспомнил, что у него соответствующее образование, и обнаружил среди древних свитков апокрифическое "Евангелие от Симеона". На всякий случай он сделал три варианта: Гегемонов как вождь бедноты Христос, Гегемонов как атеист-богоборец Иуда и Гегемонов как народный мститель Варавва.
Профессионалы лезли все дальше и дальше, и вот уже стало ясно, какой такой демон консультировал Сократа и кто на самом деле оросил Данаю золотым дождем. На очереди оставался разве что Ветхий Завет, но тут всех переплюнул сам виновник торжества: как-то, расчувствовавшись, он вполне четко и связно произнес с экрана: "Да я Адамову бабушку еще вот такой соплюхой помню!"
И каждому становилось понятно, что с таким-то историческим багажом у Кузьмы Никитича еще вся жизнь впереди. Переход к бронзовому веку, казалось, произошел не далее как в прошлом квартале, а уж "Указ о вольности дворянства" вышел как будто во вчерашних "Известиях". В таких исторических масштабах существовать Гегемонову было очень сподручно.
Друбецкой-заде придумал еще один хитрый ритуал: каждый год накануне Восьмого марта Кузьма Никитич с помощниками надписывал поздравительную открытку и самолично опускал ее в почтовый ящик при большом скоплении обитателей. Открытка была адресована матери Кузьмы Никитича, будто бы проживавшей в далекой неперспективной и нечерноземной деревне Гаечные Ключи. При этом Кузьма Никитич делал горькое лицо и укоризненно качал головой – дескать, из-за вас, дармоедов неблагодарных, и мать родную навестить некогда! Обитатели, как и предполагалось, думали: а и крепка же гегемоновская порода!
Если с отдаленной историей можно было вытворять все, что угодно, то с новейшей дело обстояло сложнее. Нужно было, с одной стороны, показать ведущую роль Кузьмы Никитича в международном рабочем и национально-освободительном движении, а с другой стороны – сделать это так, чтобы, упаси Бог, не задеть никого из ныне здравствующих руководителей.
Разработали вариант, в котором Кузьма Никитич бежал из туруханской ссылки в Тибет, где и начал сразу же обращать далай– и панчен-лам в кузьмизм-никитизм. Там же он преуспел в поисках снежного человека, выправил ему документы честь по чести и помог с пропиской, правда, лишь в городе Кимры. Тут в Гималаи явился Рерих и со всей семьей стал уговаривать Гегемонова не бросать людей на произвол судьбы. Гегемонов вернулся и даже одно время курировал космическую программу. Именно он сказал Гагарину: "Ну, что, Юра, поехали?", на что космонавт-один ответил историческим: "Ну, поехали!"
В кабинете политического просвещения местные умельцы оборудовали стенд с фотопортретами членов политбюро. Сюда же прикрепили и фотографию Кузьмы Никитича, снарядив ее хитрым устройством: потихоньку-полегоньку она перемещалась с последнего места, норовя достичь крайнего левого в верхнем ряду. А если комиссию черти принесут, нажал кнопку сброса – фотку и сбросит с глаз долой. До отъезда гостей, конечно. Очень хорошо придумали – и Кузьме Никитичу почет, и отцам нашим, милостивцам, не обидно.
8. ПРОИЗВОДСТВЕННАЯ ЧАСТЬ
Среди ночи Тихон Гренадеров вдруг вспомнил, кто он такой. Но, к сожалению, лишь частично. Правда, и этого хватило, чтобы переполошить соседей:
– Я крутой кент! Я крутой кент!
Дядя Саня и Шалва Евсеевич бросились его успокаивать.
– Сынок, а кто такой – крутой кент?
– А это, дядя Саня, такой чувак не слабый, отпадно прикинутый... По-русски сказать – попсовый кадр... А дальше – опять не помню... Что это значит?
– А это у вас нужно спросить, молодой человек, – сурово сказал нарком Потрошилов. – Он, сопляк, из приблатненных – по фене ботает. На каждой зоне своя феня, эту я не знаю... Наколок у него, правда, нет, но за вещами теперь приглядывать надо...
– Приглядывать, приглядывать, – сказал дядя Саня. – Верить человеку надо, а не приглядывать.
– Вот такие полоротые и прохлопали нашу Родину, – заметил Шалва Евсеевич. – Перегибы... Какие, к черту, перегибы? А если завтра война?
– Дорогой мой нарком, – сказал дядя Саня. – За всю свою более чем долгую жизнь не встречал я большего количества начальствующих дураков, чем на полях сражений. Там нашего Тихона за такие непонятные слова спросонья особисты бы враз ухлопали. Боже мой, думал я, где же они на гражданке-то прятались? В домиках вроде нашего?
– Нужно рапорт писать по команде, – сказал Потрошилов. – Они к нам специально подмоложенных разведчиков подсылают – пересадят им обезьяньи яйца и подсылают... Я сам пять штук таких разоблачил в сортире в сорок восьмом году на станции Арысь... Проверили – точно, обезьяньи. А с виду тоже вот пацаны...
– Пишите, пишите, – ухмыльнулся Синельников. – А кто ему секретные уставы втолковывал? Кто матчасть штык-ножа разгласил? И сами-то вы, Шалва Евсеевич, во сне такое кричите...
Шалва Евсеевич побагровел.
– Либеральничай дале, – только и сказал он. – А вот коли снова младобухарцы дерзнут или там протопопы? Он же нам в спину стрелять будет!
– А Кузьма-то Никитич что нам трактует? – спросил дядя Саня. – А он нам трактует, что молодежи нужно доверять... Или шире продвигать... Или глубже расширять – вы не помните дословно?
– Смелее продвигать, – поправил Потрошилов. – Шире использовать... А, глубже поднимать!
– Или выше расширять, – предположил дядя Саня. – Или шире размахивать? Или глубже использовать?
– Недаром вас, интеллигентов, народ путаниками окрестил, – сказал Потрошилов. – Глубже смелеть, вот как! Выше доверять! Смелее ширеть! Ширше понимать...
Тут на помощь ему пришел сам Кузьма Никитич. Только нерадивый референт позабыл отвязать у него слюнявчик – покупать на Гегемонова новые галстуки никаких фондов не хватало.
– ...С началом нового трудового дня, – сказал руководитель вроде Володи. – ...Навстречу утренней заре... красит нежным светом... есть дело чести, доблести и компетентных органов... слухи о якобы подневольном... честь и слава... оставьте в покое... посажен на кол согласно постановления... махровый туман идеализма... принять на вооружение... ничтоже сумняшеся... носят противозачаточный характер... первого урожая в закрома... оставьте в покое мою шею!
Кузьма Никитич, что молодой, резко развернулся и тяпнул за руку Друбецкого-заде, который пытался слюнявчик, хоть и поздно, отвязать, ибо на слюнявчике было неприличное французское изображение. Подлец оператор запоздало отвел камеру, подлец же звуковик не догадался заглушить страшный крик референта. Кузьме Никитичу, оказывается, прислали из Японии новые зубы четвертого поколения, вот ему и не утерпелось их попробовать.
– Командирский голос! – похвалил референта Потрошилов и добавил в стихах: – Нынче всякий труд в почете, где какой ни есть!
К сожалению, так оно и было. Не идеей единой жив человек. На заре времен было предписано обитателям Заведения шить верхонки, сиречь рабочие рукавицы из брезента. Каждый Новый год откуда-то сверху на собравшуюся во дворе толпу обитателей спускался листок бумаги, украшенный здоровенной печатью. Кроме печати на листке была цифра, чаще всего такая огромная, что даже Кузьма Никитич оторопело вздрагивал, зачеркивал в цифре последний ноль и с неожиданной силой бросал листок обратно вверх. Обитатели при этом становились на колени и умоляюще протягивали руки к голубому квадратику неба. Чаще всего листок возвращался, и это считалось признаком того, что вышние силы с поправкой согласились. У всех вырывался облегченный вздох, все поздравляли друг друга и весело шли в мастерские к своим "зингерам", "веритасам" и "вяткам". Тут выяснялось, что брезент не завезли, есть только веселенький ситчик. Иногда и ситчика не было, а было зато навалом атласа и панбархата. Что делать – шили из панбархата, велюра, кримплена с люрексом.
Однажды Кузьме Никитичу путем тяжелой переписки с верхами удалось добиться, чтобы верхонки принимались не парами, а по весу. Размер рукавичек от этого резко увеличился. Удалось как-то даже провести блестящую экспортную операцию. На этот раз вместо нормальной материи привезли златотканую церковную парчу – остались неликвиды после Тысячелетия крещения Руси. Огромные парчовые верхонки были немедленно на корню закуплены хитрыми японцами. Японцы прорезали в них дырки для головы и для рук и загнали всю партию американским миллионершам в качестве вечерних туалетов. Торчащий сбоку палец придавал туалетам особую пикантность.
Как-то раз материи не привезли вовсе, а привезли зато стальной лист. Для начала загробили несколько швейных машин; потом умельцы придумали клепать верхонки. Делать это толком никто не умел, клепки торчали во все стороны. "А, это как раз и есть ежовые рукавицы!" – догадался дядя Саня.
Были и уникальные заказы. К очередному юбилею пришлось сшить теплую рукавичку огромных размеров. Сшили, куда делись, но остальной план выполнять стало нечем, пустили на шитье собственное постельное белье, добрались и до одеял, всю зиму мерзли. А чудо-рукавичка, по слухам, после юбилея была брошена где попало, в ней поселился целый ряд диких животных, что дало незрелым умам повод сложить сказку "Теремок".
Хуже было, когда кончались нитки. Шитье никто отменять и не думал – чтобы не утратил народишко с таким трудом приобретенные навыки. Так, вхолостую, и дырявили брезент, креп-марокен или что там попадалось. От игольных дырок заготовки махрились и к тому времени, как прибыть ниткам, были уже ни на что не годны. А чтобы не бросил никто строчить, в мастерских поставили специальные механизмы, именуемые ударниками. Только ты замечтаешься, откинешься на неудобном стульчике, ударник как ударит! Ударники были японские, и каждый стоил столько, что запросто новую мастерскую можно было оборудовать.
В нагрузку к ударникам и в благодарность за вечерние парчовые верхонки японцы, перепутав по пути иероглиф, прислали по ошибке электронного дояра. Некоторое время Кузьма Никитич с окружением забавлялись, глядя, как робот гладит невидимый коровий бок, подвигает хромированной ногой невидимый подойник, теребит резиновыми руками невидимые сиськи. Поразвлекались и забыли, и стоял робот в какой-то каптерке, временами самовольно включался и беспокойно шарил вокруг манипуляторами. Так было до тех пор, пока весь административный этаж и два соседних не проснулись от страшного крика. Японская хреновина наповадилась бродить по ночам, наткнулась в коридоре на тогдашнего начальника санитарной службы, производившего скрытую проверку, схватила его стальной хваткой и начала по возможности доить. Собравшиеся вокруг санитары не могли отнять Нафика Героева, охали только и вздыхали, лишь Залубко Павел Янович насмелился пнуть дояра по фотоэлементам. Дояр шарахнул его током и продолжал свои действия, пока не задоил Героева до смерти. Все облегченно вздохнули, потому что даже среди санитаров Нафик Аблязизович слыл садистом. Возглавил службу тут же, над неостывшим телом, более либеральный Павел Янович. На робота натравили парочку земляков-ударников и прикончили где-то в дальнем углу подвала.
...Когда Тихон Гренадеров со старшими товарищами пришел в мастерскую, брезент был налицо, но вот вместо ниток привезли китайское мулине. Пока его распутаешь да на катушку намотаешь! Оставим тружеников за их скучным делом и познакомимся с наиболее выдающимися из обитателей Заведения.
9. ИСТИННО РУССКИЙ ХАРАКТЕР
К сионисту Семену Агрессору по ошибке или злому умыслу подселили Терентия Тетерина. "Я – антисемист!" – гордо характеризовал себя Тетерин. Детство его прошло в трудной внутренней и международной обстановке. Папа Терентия разоблачил парочку врачей в обмен на орден Ленина. Потом врачей зря отпустили, орден отобрали, а папе наговорили массу гадостей.
