Текст книги "Избранное. Повести и рассказы"
Автор книги: Михаил Успенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
Решенье: «Расстрелять»».
С тех пор король окаменел
И с грамотой в руках
Обходит свой земной удел,
Врагам внушая страх.
Глава 16
– Нормальная песня, – похвалил Деряба, когда эхо старческого козлетона затерялось в скалах. – Типа Розенбаума.
– С чужого голоса старичок поет, – заметил Шмурло. – И содержание типично аполитичное. Ты, дед, с такими песнями, видно, давно нары не давил. А у нас ведь строго на спецзонах, в больничке не прокантуешься...
Стало слышно, как старичок закипает. – Кончай, полкан, – строго сказал Деряба. – Не цепляйся к ветерану. Ты же, отец, обещал спеть, как наш товарищ Востромырдин в чудовище перекинулся, я так понял...
– А я разве не спел? – искренне изумился старый молодой барон Сараторский.
– И близко не было.
– Странно, – сказал старичок. – А! Я, должно быть, еще полтораста куплетов пропустил, это бывает. А король наш, точно, решением Магического Пятиугольника был превращен в гигантского огригата и охраняет в этом ущелье один из проходов в Мир. Так что вам туда ходить не советую.
После чего бард и менестрель самым сердечным образом распрощался с новыми приятелями и со старым знакомым, споро собрал дорожный мешок, пересчитал выручку за концерт и бодро потопал в гору, напевая нечто лирическое.
Деряба обвел взглядом спутников.
– Ну что, рискнем?
Маркграф пожал плечами:
– Огригат славен тем, что уничтожает все живое...
– Вот ты первым и пойдешь, – постановил капитан.
...Ущелью, казалось, конца не будет, и тропа все время уходила вниз. Всякая растительность пропала, лошадям было негде травинку перехватить. Камешки из-под копыт беззвучно падали в бездну. Маркграф то и дело озирался с запоздалым намерением дезертировать. Деряба подбадривал его цитатами из боевых и дисциплинарных уставов. Над головами то и дело пролетали скверные существа. Полоска неба над головами становилась все уже.
– Вот он... – прошептал наконец Миканор.
Бывший первый секретарь Краснодольского крайкома и бывший король плавал в обширном водоеме на дне ущелья. Длиной он был метров сорок. Шмурло попробовал пересчитать щупальца и сбился. Та же история повторилась и с глазами. Глаза были повсюду, даже на хвосте. Кони заржали. Шмурло сложил ладони рупором.
– Виктор Панкратович! – Полковник перекричал ржание. – Ты нас узнаешь? Мы тебе привет от Анжелы Титовны привезли!
Упоминание о законной супруге привело монстра в бешенство. Он жутко заколотил хвостом по воде и выбросил в сторону кричавшего все ближайшие щупальца. Но не достал.
Странники поспешно отступили на солидное расстояние.
– По-хорошему не понимает, будем кончать, – сурово решил судьбу крупного руководителя Деряба.
– Ему бы, по совести, девушку в жертву принести, – сказал маркграф и вздохнул: девушка самому бы сгодилась.
– Поднимемся наверх и камнями забьем, – продолжал развивать военную науку Деряба.
– Правильно, устроим обвал и проход сами себе засыплем – ну ты додумался! – сказал полковник, а маркграф согласно кивнул.
Потом обмозговали идею отравить чудовище чем-нибудь, но никакого яда, кроме сволочной сущности маркграфа, под рукой не оказалось, а маркграф дорогу знает... Да и привыкли уже к нему как-то...
Деряба то и дело выглядывал из-за утеса, проверяя политико-моральное состояние гада. Гад хватал совершенно несъедобные камни и бревна щупальцами и отправлял в пасть. Странники тоже от нечего делать доели последний припас. Миканор и Шмурло прикорнули спина к спине, капитан же продолжал наблюдения. В конце концов монстр прекратил всякую активную деятельность и стал колода колодой.
И вот когда Деряба потерял уже всякую надежду и твердо решил вернуться назад, чтобы поднять какое-нибудь национально-освободительное движение, с головой гада что-то произошло. Самый здоровенный глаз на темечке с булькающим звуком поднялся вверх, как танковый люк. Из люка показался сильно обросший человек в каком-то тряпье. Человек подошел к самому краю туши и справил малую нужду.
Деряба бесшумно, таясь в глубокой тени, проскользнул вдоль берега поближе. Косматый спрыгнул в воду – там ему было по колено – и выбрел на сушу, после чего стал выполнять целый комплекс физических упражнений, считая самому себе вслух.
Выпрямиться после очередного приседания он не успел – капитан прыгнул ему на спину и поверг.
– Ты-то нам, гад, и нужен! – воскликнул Деряба, отвыкший от субординации до последней степени, поскольку поверженный, несмотря на бороду, оказался Виктором Панкратовичем Востромырдиным. На шум прибежали остальные. Виктор Панкратович узнал земляков и пришел в неописуемый ужас, восторг и замешательство, отчего и закричал по-болгарски:
– Добре дошли, братушки!
Но, вглядевшись в суровые лица, чисто выбритые зубом голяка, добавил шепотом:
– Нихт шиссен! Их бин дойче...
Тут он сообразил, что это не просто земляки, а как раз люди, отвечавшие в свое время за его охрану, и прибыли они не просто так.
– Здравствуйте, Степан Егорович и Альберт Петрович. Я всегда знал, что Родина меня не оставит. Я буду ходатайствовать о досрочном присвоении вам очередных воинских званий... Да что званий! По Герою схлопочете!
Будущие Герои хранили жестокое молчание.
– В древних исторических хрониках зафиксировано мое безупречное поведение на высоком посту, доверенном мне партией и правительством... Вот, поглядите!
С этими словами бывший легендарный король вытащил из лохмотьев партийный билет. Шмурло резко выхватил документ из рук бывшего подопечного и подошел к его изучению самым внимательным образом.
– Нехорошо получается, Виктор Панкратович, – сказал он, последовательно изучив каждую страницу. – Уплата членских взносов в особо крупных размерах – за это у нас по головке не погладят...
– Не пойду! – заголосил вдруг Востромырдин. – Вот тут, на месте, расстреливайте, убивайте – не пойду!
– И в самом деле, – встрял маркграф. – Зачем это мы его с собой потащим? Чтобы от нас девушки шарахались?
– Хватит звенеть! – распорядился Деряба. – Виктор Панкратович, чем же ты в этой глуши кормишься?
Востромырдин смутился, хотя глаза его вспыхнули хищным блеском и тотчас же погасли.
– Да так... Питаемся помаленьку...
– Вот и накормил бы земляков.
...Внутри огригата было и темновато, и сыровато, но вполне уютно. Некоторые внутренние органы чудовища Виктор Панкратович приспособил в качестве мебели – неприятно, конечно, да зато мягко. А какой стол он накрыл нежданным гостям! («Дураку понятно – взятки берет, – определил Шмурло. – Потому что место удобное».)
Деряба не понял и спросил:
– Тебе что, и сюда пайку привозят?
Вместо ответа Востромырдин махнул неопределенно рукой. Он уже сообразил, что полковник и капитан здесь не при исполнении. А когда ему представили маркграфа, даже обрадовался:
– Так вот ты какой! Орел! Правильно я тогда на пленуме за тебя заступился – ведь эти сволочи бароны исключения требовали! А я им внушил: нельзя так с человеком, с ходу, не разобравшись...
Маркграф смущался, благодарил незнамо за что. Наконец наелись и напились, и Шмурло, скверно улыбаясь, обратился к королю:
– Я весь внимание, гражданин Востромырдин...
Виктор Панкратович побагровел, и в тот же миг прямо из сводчатой стены помещения свистнула струйка жидкости, ожегшая щеку полковника госбезопасности. Тот взвизгнул.
– Желудочный сок, – пояснил Востромырдин. – Растворю, к чертовой матери, и переварю. Я огригат или нет?
Было слышно, как оскорбленное чудовище в гневе колотит хвостом. После неловкой паузы сообразительный маркграф предложил выпить мировую. Хвост успокоился.
– И чего вы за мной увязались? – демократично спросил Виктор Панкратович.
Деряба рассказал про слесарей, которые в здешних условиях постепенно переродились в мифологические фигуры.
– Что бы вам пораньше прийти, – огорчился король. – Я бы вас на антирелигиозную пропаганду задействовал. Вы бы этих так называемых богов разоблачили как пьянь и рвань!
Посмеялись над незадачливыми слесарями, рассказали о победах над зубастым голяком и другими противниками, о том, как вели непримиримую борьбу с рабовладельцами, и о прочем. Виктор Панкратович слушал с нескрываемым интересом, поскольку весь отпущенный ему судьбой срок правления просидел во дворце и представления не имел о том, чем живут простые люди. Мало-помалу он и сам развязал язычок.
Период первоначальных успехов и достижений на листоранском престоле он освещал, может быть, даже слишком подробно. Истребление баронов было представлено как вспышка справедливого народного гнева. Перейдя же к разделу самокритики, Востромырдин приуныл и сделался косноязычен.
Продовольственный кризис в Листоране, по его словам, был вызван неблагоприятными погодными условиями, хотя полковник и капитан за время своих странствий убедились, что погода в Замирье все время одна и та же. Немалую роль в провалах отвел Виктор Панкратович своему генеральному канцлеру, впавшему на старости лет в детскую болезнь левизны и от нее же скончавшемуся на плахе. А потом...
Потом королевской гвардии пришлось жечь на дворцовой площади партийные архивы. Скопидар Пятнадцатый все-таки оказался не Семеном Пантелеевичем, как мнилось, а заурядным коварным феодалом. Его войска вторглись в пределы Листорана, грабя и разоряя. Тогда Востромырдин после безуспешных попыток связаться с Москвой (в искаженном виде эти попытки нашли отражение в известной балладе, а на самом деле возле Кремля действительно задержали нескольких сумасшедших, пытавшихся пробраться внутрь) решил прибегнуть к союзнической помощи кирибеев-кочевников: он подозревал, что во главе их стоит отошедший от дел в Мире товарищ Юмжагийн Цеденбал. Но и кочевники оказались подлецами, они стакнулись с Аронаксом и поделили промежду собой земли.
О приговоре листоранских магов Востромырдин говорил совсем уже темно и вяло: «Возникло мнение... с целью сохранения руководящих кадров от избиения... для усиления и укрепления авторитета...» В общем, по его, выходило, что превращение короля в зверя-огригата вовсе и не наказание, а то ли повышение, то ли почетная загранкомандировка. Поначалу Виктор Панкратович в шкуре дракона чувствовал себя неловко, но понемногу его клетки, рассеянные по гигантскому телу, сумели консолидироваться и снова сложиться в прежнем порядке. Востромырдин сумел задействовать на себя руководящие и направляющие функции организма, и теперь без него огригат – всего лишь несколько тонн мяса...
Тут король расцвел и стал живописать, как хорошо живется огригату под новым руководством, насколько повысились хватательные свойства щупалец и острота зубов, скольких рыцарей, витязей и богатырей он сумел поставить на место. «Броню только так перевариваем!» – хвастался он. Виктор Панкратович, по его словам, добровольно взвалил на себя серьезную общественную нагрузку – охранять проход в Мир, а то развелось много желающих не разделять с родным Листораном временных трудностей. Всякие попытки всучить взятку огригат Востромырдин строго пресекает, взяткодателей же отправляет в желудок на спецобработку...
Шмурло заметил, что проход, насколько известно, ведет в Новоафонскую пещеру, следовательно, фактически Виктор Панкратович несет службу по охране государственных границ СССР, пограничные же войска подчиняются Комитету государственной безопасности, полковником которого как раз Шмурло и является, следовательно...
– Ничего не следовательно, не наглей, полкан! – закричал Деряба. – И так на морде белое пятно на всю жизнь останется. Не вяжись к человеку...
Тогда Шмурло предложил считать Востромырдина представителем местного населения, помогающего пограничникам, и по этому поводу выпили и спели старинную песню про коричневую пуговку, которая валялась на дороге.
Потом к застолью присоединилась какая-то непонятная, но жутковатая личность.
– Это секретарша моя, степная хопуга, – пояснил Виктор Панкратович. – Не побоялась злых языков, пошла за мной, как жены декабристов. Понятно, не Софи Лорен, но все-таки живая душа...
Хопуга сразу же стала оказывать самые выразительные знаки внимания красавцу Миканору, и на этой почве даже вспыхнула было драка, и пришлось снова пить мировую.
– ...А то шел бы с нами, Виктор Панкратович, – уговаривал Деряба наутро, когда проспались и опохмелились.
– Нет, ребята, – сказал Виктор Панкратович. – Вы уж там от меня поклонитесь родной земле. Ведь в этом огригате жить можно практически вечно. Он знаете какой старый? Должно быть, еще Ивана Грозного помнит.
На самом деле чудовище было гораздо старше, просто Иван Грозный был древнейший из государственных деятелей, ведомых Востромырдину.
– Да и потом, как еще в ЦК на мою работу посмотрят, – продолжал Востромырдин. – Вдруг там новая линия вышла... Так что вы, ребята, помалкивайте, а то в дурдом угодите...
Маркграфу Миканору тяжело было расставаться с любимым конем, но король-огригат обещал за животиной присмотреть.
Шмурло вздыхал и охал: он, оказывается, устроился на ночлег в печень, а там было полно камней.
– Забирайтесь на хребет, я вас маленько подвезу, – предложил Виктор Панкратович и полез обратно в организм.
И в самом деле, сберегли километра два. Потом стало совсем темно, пришлось зажечь факелы – Востромырдин любезно предоставил для освещения собственный нутряной жир.
Огригат тяжело развернулся и пополз назад, помахав на прощание хвостом.
– Не сожрал, – облегченно выдохнул Шмурло.
– Да все люди, в общем-то, нормальные, – сказал Деряба. – Это жизнь у нас сволочная.
Дальше шли без приключений, только зябко было. Мало-помалу в разговорах перешли на русский. При этом выяснилось, что у маркграфа чудовищный кавказский акцент и весьма ограниченный запас слов, более всего подходящий для обольщения курортниц.
Наконец Деряба обернулся и погрозил оставшемуся позади Замирью кулаком.
– Мы еще вернемся! – устрашающе пообещал он, а потом подумал и добавил: – Хотя зачем?
Потом маркграф налетел в темноте на кабель и заорал, что здесь полно змей. Они уже были в освоенной части пещеры. Но светильники не горели и экскурсантов, к счастью, не оказалось. По мосткам шлось веселее. Потом, чертыхаясь, побрели по шпалам железной дороги, ведущей на поверхность.
Наверху света тоже не было, не было даже сторожа, а то Шмурло на всякий случай разработал легенду о заблудившихся пьяных туристах, благо перегар был натуральный.
Входные двери пришлось взломать. Они оказались на невысокой каменной площадке. Стояла густая южная ночь – хорошо, что факелы не бросили. Света в поселке Новый Афон не было, внизу стоял обгоревший остов «Икаруса». Внизу, у моря, поднималось зарево, что-то горело. Где-то вдалеке тарахтели автоматные очереди.
– Куда-то мы не туда пришли, – сказал Деряба.
– Туда, туда, – уверил Миканор. – Вот влево немножко подвинемся – там хорошая женщина живет. Библиотекарь. Наташа зовут...
– Подруги есть? – с надеждой спросил Шмурло.
Март 1992 г.
Успенский МихаилIQ для хомяка и суслика
В семидесятые годы у нас чрезвычайно популярной сделалась социология. Ее перестали считать буржуазной лженаукой и стопи потихоньку применять на производстве в рамках научной организации труда. Появились и специалисты, в основном молодые. С одним из таких специалистов я познакомился в студенческие годы. Он работал на большом химкомбинате в Ангарске, составлял какие-то анкеты, распространял их среди коллектива и на их основе делал рекомендации руководству. И в те же годы вышла в издательстве «Мир» знаменитая книжка Гарри Айзенка под названием «Проверь свой интеллект» или что-то в этом роде. Она я сейчас переиздается. Это сборник чрезвычайно демократичных тестов – геометрические фигурки, домики, человечки, группы цифр. Годится и для академика, и для пастуха, поскольку не требует никакой особенной эрудиции, а требует единственно сообразительности. В течение часа необходимо ответить на максимальное количество вопросов, после чего можно определить так называемый «интеллектуальный коэффициент» IQ.
Вот наш молодой специалист и решил протестировать родной коллектив, определить, кто шибко умный, а кто не шибко. Ходил по цехам, раздавал распечатанные тесты, Подвоха ничто не чуял.
Оказалось, что в промежутке начиная примерно с мастера и до директора комбината этот самый IQ неуклонно снижается. То есть чем он ниже у человека, тем выше занимаемая им должность.
Но это бы еще полбеды. Злодей замахнулся на самое святое – дерзко решил сравнить умственные способности коммунистов и беспартийных…
Результат был столь ужасен, что негодяя социолога немедленно вышибли с работы (ладно, что не посадили), тесты и анкеты сожгли и велели забыть как страшный сон. И более такими ново-модностями не баловались.
Можно себе представить, каковы были бы итоги тестирования, скажем, членов Политбюро (тем более что с годами IQ, как правило, падает). Но в то время только партия могла решать, кто умный, кто дурак.
«Разум – вот что отличает человека от руководителя», – смеялись мы тогда, не понимая еще, что слова Гоголя насчет дураков и дорог вполне актуальны.
Я все это вспомнил в связи с выступлением екатеринбургского губернатора Росселя, приглашенного премьером Примаковым в правительство. Господин Россель пообщался с президентом, вышел и объявил, что предложил запретить хождение «зеленого» по земле русской и всенародно избранный с ним согласился.
Но тут же выскочил к журналистам новый пресс-секретарь Якушкин, замахал руками и опроверг (или, по-ученому, «дезавуировал») заявление Росселя. Народ не бросился срочно скупать остатние баксы, очередного обвала рубля не произошло.
Туг я и призадумался: что у этого Росселя в голове, какая субстанция? Он что, не понимал, какие последствия могли иметь его слова? Если понимал, значит, сознательно способствовал финансовой панике, провоцировал ее. Если не понимал, почему тогда он губернаторствует, а не подметает асфальт или не клеит картонные коробочки? До каких пределов может доходить невежество руководящего работника?
И сам же себе ответил: до любых. Нет ему предела. И это давно стало нормой советского и постсоветского руководства. Недаром, любимым выражением наших политиков стало «непредсказуемые последствия». Но коли ты не можешь предвидеть последствия того или иного решения, то какой же ты политик? Тебя гнать из власти надо в двадцать четыре часа, широко применяя, при этом поганую метлу, каленое железо и мешалку.
Число подобных глупостей можно множить до бесконечности: антиалкогольная кампания Лигачева, попытка Немцова пересадить чиновников на отечественные автомобили, запутанная налоговая система – дальше прибавляйте сами. И становится жутко: кто же нами руководит? Питомцы спецшкол для умственно отсталых?
Мне могут крепко возразить: мол, как же тогда эти, по-твоему, весьма недалекие люди достигли столь высокого общественного положения, личного благосостояния и руководящих должностей? А ты, такой умный, живешь без евроремонта, ездишь на автобусе и готовишься перейти на курение «Примы», приканчивая последнюю пачку «Кента»?
Отвечаю: не путайте ум с хитростью. Для выживания природа наделяет человека либо тем, либо другим. С хитростью жить хорошо, но стыдно. От ума, как известно, одно только горюшко. Зато можно жить, не пряча морду от людей. Тут уж сам выбирай.
Вот и царствуют над нами «крепкие хозяйственники», которые ложку мимо рта никогда не пронесут. Действуют они на уровне инстинктов, особенно упирая на хватательный рефлекс. И определять свой коэффициент умственного развития никому не позволяют.
И правильно делают. Потому что в природе самые крепкие хозяйственники – хомяк да суслик. Вредители полей…
ОТ РЕДАКЦИИ:
в заключение и подтверждение главной идеи послания Успенского народу позвольте добавить следующее: по проверенным сведениям. пятница 9 октября объявлено Днем психического здоровья! С праздничком, сограждане. Отмечается таковой с 1992 года в разных странах мира. Только что-то кажется, родные мои, опять этот праздник – на чужой улице…
Михаил УСПЕНСКИЙ
ДУРНОЙ ГЛАЗ
Одна женщина в роддоме N4 взяла и родила мальчика Николая Афанасьевича Пермякова. Нетрудно догадаться, что эта женщина была его мама. Когда Николая Афанасьевича, тогда еще просто существо, принесли первый раз кормить, существо раскрыло глаза и посмотрело на свою мамку так, что у нее враз пропало молоко в грудях. Одна старая женщина из подсобного медицинского персонала объяснила всем желающим, что у ребенка дурной глаз.
– Глазик у ребенка дурной, – говорила она.
А на вид глазик как глазик. И второй такой же. Хоть и говорят в народе "дурной глаз", а попробуй определи – левый дурной или правый дурной.
Покуда маму Пермякову не выписали, все в роддоме шло через пень-колоду. То батареи прорвет, то еще что-нибудь. А один мальчик, который лежал рядом с Николаем Афанасьевичем, вырос и стал вор и бандит, был посажен в тюрьму и расстрелян.
Дома у Пермяковых тоже стало неблагополучно. Афанасий Пермяков по случаю рождения сына первый раз в жизни выпил и пьет до сих пор. "Не напьется никак", – объясняет теща. У тещи, в свою очередь, сгорел свой дом в городе Барановичи Белорусской ССР. Мать помнила слово про дурной глаз и повела уже ходячего Николая к окулисту. Окулист долго смотрел в дурной глаз через специальный прибор, никаких болезней не нашел, посоветовал носить черные очки, а еще лучше – зеркальные.
Так и ходил Николай Афанасьевич – маленький, а в зеркальных очках, как цирковой артист-лилипут.
А тот окулист, Мовсесян Ваграпет Аршакович его фамилия, в тот день не пришел домой с работы и никто его не может найти, хоть и объявили всесоюзный розыск. А не надо было в дурной глаз через специальный прибор глядеть – он же увеличивает, прибор.
Пришло число первое сентября. Надо идти в школу. Николаю дали портфель и цветы астры.
– Ой, нельзя ходить в темных очках! – стала ругаться первая учительница Николая Афанасьевича. Звали ее Бородун Аэлита Степановна. Так только одни стиляги делают. Сейчас же снимай очки!
Николай очки-то снял. Учительница посмотрела ему в глаза. А у нее через неделю должна была быть свадьба. Куда там! Жених ее, известный в городе таксист Леха, полюбил вдруг не ее, а артистку эстрады на гастролях. Он возил ее по городу, так как она за вечер три-четыре концерта пела, уехал за ней и ездит теперь следом за ней повсюду, кроме загранки. В загранку его не пускают.
Сам Николай думал и говорил, что у него глазки болят. К другим окулистам мать его не водила, жалела их. Тут Николаю и пришла повестка в ряды армии. Конечно, на медкомиссии тоже был окулист – военный врач-офицер. Он признал, что глазки у Николая не больные, а нормальные, и надо служить. Вечером окулист пошел с одной знакомой в ресторан, выпил маленько, а запьянел сильно, разбил витрину и многое другое. Пришлось ему отсидеть на гауптвахте и заплатить очень много денег, а потом еще над ним был суд офицерской чести. В старые года ему пришлось бы со стыда застрелиться, а нынче ничего, обошлось, только звездочка одна и полетела.
Николая привезли в армию, и прапорщик Огурной повел его с другими новобранцами в баню. Пермяков и в баню пошел в очках, хоть и голышом.
– Очки, салага, на гражданке оставь! – сказал ему прапорщик и снял с него очки. Поскользнулся на скользком полке, полетел вниз и там поломал руки-ноги.
Солдату в темных очках быть не положено, если не дембель. Так что в этой самой войсковой части стали твориться всякие неуставные дела: то солдат домой убежит, то дизентерия какая-нибудь. За полтора года трех командиров сменили с разжалованием. Только когда Николай стал старослужащим солдатом-дембелем, он пошел в солдатский магазин "Военторг" и купил себе темные очки. Надел очки, и часть мигом стала ходить в отличных.
Отслужив, как положено, Николай домой не вернулся, а поехал жить в большой город. Там он поступил в один институт. Он все еще не знал, что у него за глазки такие. Не нашлось на него старой женщины, чтобы сказать:
– Глазик у вас дурной, Николай Афанасьевич!
Одни только цыганки, когда Николай Афанасьевич снимает на улице очки с целью протереть, шарахаются от него, как от милиционера. Цыганки знают, что почем.
Очки он снимает только перед сном и еще на работе. А где работает Николай Афанасьевич, все люди знают, потому что видят его каждый день да через день. Причем без очков. У него такой приятный голос:
– Добрый вечер, дорогие товарищи! Начинаем передачи Центрального телевидения...
Михаил УспенскийУстав соколиной охоты
Глава 1
Спасу от таракана не было нигде: ни в курной избе, ни в государевых верхних палатах, – от веку суждено таракану состоять при русском человеке захребетником.
Иван (Данило) Полянский не из-за таракана был огорчен, но таракан ползанием своим и шевелением усугублял огорчение. Он полз и полз по столу, смело шагал всеми шестью лапами по секретным бумагам, заглядывал в чернильницы, пробовал на зубок сургуч с государевой печатью и, наконец, прибыл на сафьянный переплет Четьи-Минеи.
Иван (Данило) Полянский словно того и ждал: занес над сатанинским насекомым кулак, да смахнул рукавом чернильницу прямо на писаное… Вот горе-то: перебеляй теперь.
Может, не перебелять? Может, и не было вовсе никакой бумаги? Не было, и все тут. Путь за море не близкий, могла и затеряться. Там ведь эти плавают, как их… флибустьеры.
Вредная бумага, огорчительная. Не любят таких здесь.
Иван (Данило) Полянский глянул в слюдяное окошко. И не высоко вроде, а кажется, что Уральский камень видно и далее до Байкала, где гнул и корежил воевода Пашков негнучего протопопишку…
Из аглицкой столицы города Лондона пришло донесение от торгового человека Ивашки Ларионова. Ивашка в письмеце сообщал, что верный и проверенный человек в Лондоне погорел синим пламенем. А ведь десять лет жил, принят был в Думу ихнюю – парламент, все бумаги выправил, словечек аглицких нахватался гораздо. И вот поди ж ты – вылез с предложением сидеть в палате по чинам, как в Думе боярской. То ли умом решился, то ли затосковал по дому. Сразу взяли на примету, а тут еще лорды, обсуждая этот вопрос, по аглицкому обычаю снялись драться, и лорд Шефтсбери, он же сын боярский Чурмантеев, во время драчки стал всех навеличивать русскими непечатными титулами, и от этого вовсе был узнан бывшим аглицким на Москве посланником… Словом, было от чего огорчаться Ивану (Даниле) Полянскому. Думать он думал, а чернильницу не поднимал: не было никакого сына боярского Чурмантеева. Да и торгового человека Ивашки. Мало ли что. Тем более море. И эти… флибустьеры. Дело такое.
В дверь сунулись: дожидаются.
– Проси, проси соколов моих.
Соколов было целых два: Василий Мымрин и Авдей Петраго-Соловаго. Оба служили в приказе по третьему году, разумели грамоте и тайным приказным премудростям, немало повывели уже воровства и измены. Первый сокол, Василий Мымрин, был высок, тонок, волосы на лице срамно убирал бритвой, а глаза у него от природы были мутного цвета, и были те глаза посажены близенько-близенько, и косили друг на друга зрачками, словно бы говоря: эх, кабы не переносье, слились бы мы, глазыньки мутные, в единый циклопов глаз, как в омировом сочинении про хитромудрого Улисса. Петраго же Соловаго Авдей росту был невеликого, зато широк, и руки до полу, и ладони – что добрые сковороды, а личико его все как есть было покрыто рыжим пухом – волос не волос, шерсть не шерсть, глаз же имел густо-черный и пронзительный…
Вот они и пришли, два такие.
– Докладай, – велел Иван (Данило) Полянский.
– Третьего дни, – степенно начал Василий Мымрин, – на свадьбе в Ямской слободе у мещанина Абрама Преполовенского мещанин же Евтифей Бохолдин с чаркою сказал: «Был бы здоров государь царь и великий князь Алексей Михайлович да я, Евтюшка, другой».
– И? – спросил Полянский.
– Отдан за приставы, – ответил Петраго-Соловаго и сам продолжал: – На той же мещанина Абрама Преполовенского свадебке во время рукобитья между стрельцом Андреем Шапошником да пушкарем Федькой Головачевым стрелец государевым именем пригрозил, а пушкарь казал ему кукиш и приговаривал: «Вот-де тебе и с государем!»
– Ну и свадьба! – подивился Иван (Данило). – И что же?
– Гости отданы за приставы, – сказал Василий Мымрин. – А когда за приставы брали, смоленский мещанин Ширшов кричал и врал: есть-де и на великого государя виселица…
– Нишкни! – испугался Иван (Данило). – Помягше излагай!
У Ивана (Данилы) стало противно внутри сердца.
– А жених с невестой?
– Отданы за приставы, – сказал Авдей. – Невеста же приставам сказала: «Как я не вижу мужа моего перед собою, так бы де и государь не видел света сего…»
– Ох, – сказал Иван (Данило). – Да это не свадьба, а воровской стан прямо… А Ивана Щура там не было часом?
Соколы охотно засмеялись шутке начальника. Дело в том, что было принято все темные и запутанные дела сваливать на таинственного и большей частью вымышленного «вора-ызменника» Ивана Щура, человека вовсе не уловимого.
Тут в дверь опять сунулись: идет!
Вошел в комнату глава Приказа тайных дел Алексей Михайлович Романов. В свободное от приказных работ время он управлял всея Великия, Малыя и Белыя Русью в качестве государя царя и великого князя.
…Во все времена все власть имущие чего-нибудь да боялись. А особенно те боялись, про которых историки потом писали: Святой, Незлобивый, Благословенный. И наверняка при таком правителе было перебито, перепытано и перепорото больше народу, чем при Грозных, Жестоких, Непреклонных.
Вот и Алексей Михайлович, царь Тишайший, крепко беспокоился за свою жизнь. Привелось ему во младости пережить и Медный бунт, и Соляной бунт, и несколько бунтов безымянных. От бунтов и прочего Алексей Михайлович стал бояться всего. Воров и шишей боялся, бояр и князей боялся, ведунов и ворожей боялся. Не любил ходить по глинистой почве: ну как ведун вынет след и начнет на него ворожить, наводя порчу? Боялся неграмотных – вдруг шарахнет чем по глупости, а пуще грамотных опасался – изведут, ироды. Мир царя был полон злодеев, заговорщиков, ловчих ям и острых углов. Даже любимому кречету Мурату подолгу вглядывался в желтые глаза: не оборотень ли? По причине этого нечеловеческого страха и организовал Алексей Михайлович Приказ тайных дел и возглавил его.
…Государь велел дьяку и подьячим встать с колен и стал выслушивать отчет. Иван (Данило) Полянский начал с ужасной воровской свадебки в Ямской слободе. Государь охал, озирался, крестился меленько…
– А более ничего нет?
– Да и не знаю, государь, стоит ли сказывать…
– Сказывай, сказывай.
– Князя Одоевского человек Левка Сергеев, коновал, давал твоему дворовому человеку Ромашке Серебрянину сосать хмелевую шишку, завернув в плат…
– Ет-то зачем?
– Чтобы ему запретить от питья… Ведовство ли то?
