Текст книги "Избранное. Повести и рассказы"

Автор книги: Михаил Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

«Темнело. На город невидимой волной спускались синие сумерки. Из-за стройного квартала многоэтажных домов экспериментальной серии показалась полная луна. Именно в такую лунную ночь первый секретарь краевого комитета КПСС Алексей Иванович Воронов шел по пустырю, отделявшему новый микрорайон от промышленной части города, где высились возведенные по воле партии такие промышленные гиганты, как завод наличников и фабрика мелкой монеты.

В лужах, по которым шел Алексей Иванович, находил свое отражение высокий, горбоносый, стройный еще мужчина с тщательно выбритым лицом. Навстречу ему показалась седая голова. Это был директор комбината искусственных изделий Авдей Фомич Убиенных, кряжистый, волосатый крепыш с веснушками на широкой спине.

– Здравствуйте, Алексей Иванович, – сказал директор. – Труженики края не ошиблись, остановив свой выбор на вас. В вашем лице сочетаются энергия молодости и зрелый опыт повседневной работы. Вас отличает особое умение видеть все самое передовое и в то же время с принципиальной прямотой отстаивать наработанные годами традиции.

– Здравствуйте и вы, Авдей Фомич, – ответил Воронов. – Недаром по всем предприятиям отрасли идет о вас добрая слава опытного хозяйственника, умелого экономиста, убежденного новатора. О признании ваших заслуг говорит хотя бы тот факт, что вот уже много лет краевая партийная организация выбирает вас в состав своего бюро.

– Вчера в вечерний период времени я пытался связаться с вами по телефону, Алексей Иванович, – сказал Убиенных. – Но, видимо, где-то недотянули, недоработали наши связисты. Придется с них на бюро, как говорится, стружку снять.

Воронов посмеялся шутке директора и с хитринкой в хрипловатом голосе сказал:

– Связисты здесь ни при чем, дорогой Авдей Фомич. Просто я отдал свой квартирный телефон тому, кто больше в нем нуждался, – ветерану войны и труда Константину Петровичу Зарубину. Помнишь ли ты 22 июня 1941 года, Авдей Фомич? Именно в этот день свыше ста девятнадцати немецко-фашистских дивизий вероломно пересекли наши священные рубежи. Но уроки озера Хасан и Халхин-Гола не прошли даром. Все новые и новые когорты поднимались от Тигра до Евфрата. Зарвавшиеся гитлеровские молодчики были вынуждены облить труп своего бесноватого фюрера бензином, чтобы растворить его в синильной кислоте. Я принимал участие в Параде Победы, стоя на ящике из-под снарядов, – взрослых не хватало...

– Трудно переоценить роль Верховного Главнокомандующего в достижении морально-политического облика советского народа, – деликатно заметил Авдей Фомич. – Но что вы делаете здесь в такое позднее время суток и без охраны?

– Своих охранников, лейтенантов Козлова и Сафронова, я тоже отдал туда, где они нужнее, – в общежитие камвольно-суконного комбината. По душе пришлись швеям-мотористкам рослые, плечистые парни в штатском, с военной выправкой и вправкой. Они переходят из комнаты в комнату, проверяя, все ли у девчат на месте. Задорный смех льется из окон общежития, обдавая теплой волной случайных прохожих. А я тайком от супруги разносил свою пятнадцатую зарплату наиболее низкооплачиваемым категориям трудящихся.

– Отчего же тайком? – нахмурился Авдей Фомич. – Неужели же Анастасия Петровна стала бы возражать? Разве такой помним мы Настю-комсомолку, любимицу всех ответственных работников города, края, да и самого Центра?

– Нет, не такой, Авдей Фомич, не такой. Да она попросту увязалась бы за мной – постирать, приготовить в рабочих семьях, повозиться с крепкими бутузами. Только ведь сами знаете, – голос первого секретаря вздрогнул, – сколько сил она отдает вечернему ленинскому университету миллионов...

– Да-а, – понимающе вздохнул Убиенных. – Я вот тоже относил свой спецзаказ на продукты работнице термического отделения Варваре Бородун, многодетной матери-одиночке. Представляете, Алексей Иванович, пятнадцать детей – и все от разных национальностей! Можно сказать, весь Союз в миниатюре. – Директор невольно покраснел. – Поставил коробку у двери, позвонил – и вниз по лестнице, как постреленок...

– А все же верное решение мы приняли – отказаться от персональных машин, – сказал Воронов. – Теперь на них ездят их подлинные хозяева – люди труда. И для здоровья полезно – я уже забыл, когда в последний раз стоял в очереди на прием к участковому врачу в районной поликлинике, оснащенной по нашей последней инициативе. От ходьбы на свежем воздухе тканевые мышцы организма приобретают дополнительное значение, расширяется сфера деятельности дыхательных органов, совершенствуется перистальтика желудочно-кишечного тракта.

– Удается победить даже невралгические боли, отступает и опоясывающий нас лишай, – с законной гордостью заметил директор комбината.

Они оба помолчали.

– Ну, до завтра, Авдей Фомич, – сказал наконец Воронов.

– А завтра на бюро будем Игошина разбирать. Завел, понимаешь, моду – вступать в развратные действия с лицами! Он у нас простым выговором не отделается, обязательно с занесением. И ты выступи, врежь ему по-нашему, по-большевистски! Только помни: Игошин для партии не потерянный человек, нам такие позарез нужны!

– Да, не будем рубить с плеча. Семь раз отмерь – один ответ! До завтра, Алексей Иванович! – Уверенная фигура директора еще долго скрывалась в сумерках.

...В тесной прихожей Воронов встретил младшего сына Сергея, улетавшего на стажировку в Швейцарию с молодой женой Еленой, дочерью коллеги из соседней области. Таможенные формальности удалось преодолеть быстро.

– Совсем взрослый стал, Серега! – восхищенно сказал Воронов и потрепал сына по фиолетовому гребню на макушке.

Звякнули заклепки, значки и медали на кожаной безрукавке.

– Как говорится, из одного металла льют... Скоро мы таким, как вы, все бразды вручим, – пошутил он.

– А что? И примем, не испугаемся! – шуткой на шутку ответил сын.

– Не забудь передать привет директору «Нойцюрихербанка» доктору Дриттенрайху, большому другу нашей страны, не раз беседовавшему с Надеждой Константиновной. Да ты хоть с матерью-то попрощайся!

Наконец самолет с сыном и снохой превратился в серебристую точку над океаном.

– Вот и разлетелись все мои воронята, – вздохнула Анастасия Петровна. – Вася в Штатах, Алена в Париже, а теперь вот и Сереженькин черед наступил... Не зря ведь говорится, что материнское сердце – вещун... Знала же я, что так и будет, когда за тебя замуж выходила...

Она заплакала, не скрывая нахлынувших слез. На ее все еще нестарой шее гордо сидела красавица голова. Алексей Иванович обнял жену уверенной рукой и невольно подумал: «Годы проходят, а мои чувства к Анастасии по-прежнему свежи и крепки. Должно быть, так уж устроены мы, коммунисты».

Анастасия Петровна сразу же увлекла его в спальню.

– Это изделие выдающихся мастеров арабского мира, изготовленное под бомбами израильских агрессоров, – указала она на кровать, занимавшую добрую половину спальни. – Ты же знаешь, любимый, что даже незначительная перестановка мебели способна придать любовным играм дополнительную окраску. Усиливается приток крови, учащаются дыхание и сердцебиение. Наши годы – это далеко не старость. Вы еще долго можете наслаждаться всей гармонией полноты личной жизни.

– Да, – невольно согласился Алексей Иванович. – И знаешь, какое совпадение? Сегодня то же самое, почти слово в слово, говорила мне наша новая заведующая идеологическим отделом Ирина Прокопьевна Пинкова, когда я внезапно распорядился заменить венские стулья на финские. Видно, и впрямь наши женщины меняются, желая встать вровень со своими зарубежными товарками.

...Уже позже, укладываясь по стародавней, комсомольской еще, привычке поверх жены, Алексей Иванович невольно сказал:

– Настя, ты помнишь моего предшественника на посту первого секретаря краевого комитета партии, который пятнал звание коммуниста с танцовщиками в балете? Партия нашла ему дело по душе, доверив Большой театр...

– Правильно ты говоришь, Алеша, – ответила Анастасия Петровна, размашисто поднимая тяжелые, нестарые еще бедра. – Только ты не такой – ты волевой, целеустремленный, не скованный стереотипами в партийной работе... Светало.»

«Все про меня... Про нас с Виктором», – думала, засыпая, Анжела Титовна. Светало.

Глава 14

Одна женщина по радио все время поет: «О, если б никогда я вновь не просыпалась!», и она совершенно права. Зачем и просыпаться, коли тебя связали по рукам и ногам совершенно незаметным и предательским способом, да так ловко, что даже Деряба не проснулся. А когда проснулся да дернулся, было уже поздно. Он попробовал порвать путы напряжением мышц и чуть не заорал, так сделалось больно.

– Да, – сказал маркграф, охорашиваясь. Зеркальце он пристроил на сучке дерева. – Не повезло вам, уважаемые. Я в башне полазил и, на свое счастье, паука-термидона словил, он вас во сне и запутал. Так что лучше не дергайтесь, паутина у него такая – без рук, без ног останетесь и товарный вид потеряете...

Деряба хотел было высказать маркграфу все, что у него по этому поводу быстренько накипело на сердце, но не смог: Миканор и рты им со Шмурлом позаклеивал какой-то липучкой. А паутина и впрямь была особенной: при малейшем растяжении она раскалялась докрасна, словно нихромовая проволока под напряжением.

– Я так подумал, – продолжал не спеша злонравный красавец. – Жалованье мне из ваших органов еще когда-то будет, а есть, пить и прочее сейчас надо: конь от бескормицы уже с ног валится. Тут мне баронет как раз подсказал, что поблизости странствующий работорговец обретается, я за ним баронета и послал всего за пять процентов. Да еще и паучок-термидон подвернулся – одно к одному. Служили вы мне хорошо и верно, только сам посуди, как же мне вас в рабство не продать, когда у вас никаких документов нет? С документами, понятное дело, вас никто не купит, а так – с дорогой душой. Из тебя, Степан, добрый телохранитель получится, а полковника, скорей всего, охолостят...

Тут и Шмурло замычал, задергался. Вокруг головы маркграфа летала возмущенная ванесса, тоненько орала, а Миканор только отмахивался, памятуя о страшном заступнике и мстителе. Шмурло яростно подмигивал капитану до тех пор, пока Деряба не догадался, что это азбука имени Морзе.

«Товарищ капитан! – сигнализировал полковник. – Приказываю вам немедленно принять меры к нашему освобождению!»

«Ты этого козла вербовал, тебе и отвечать», – отмигался Деряба.

– А за козла отвечать будешь, – заметил, не оборачиваясь, маркграф.

Некоторое время Шмурло беспорядочно хлопал веками, потом решился:

«Убей меня, Степа. Это приказ. Я знаю не так уж много, но под пытками могу рассказать практически все».

«Больно здесь нужны ваши тайны».

«Ах, уже и «ваши»?»

Чтобы утешить и развеселить полковника, Деряба стал то левым, то правым глазом рассказывать о том, как в Анголе попал в руки повстанцев. Его тогда посадили в термитник, решив, что советскому человеку самое место там, где безраздельно господствует принцип коллективного труда. Но термитник был такой большой, а самих термитов такая пропасть, что вскоре мышцы век у Дерябы устали и заболели и осталось неясно, как отважный капитан сумел выкрутиться из такой сложной ситуации.

Воспользовавшись этим, Шмурло начал промигивать свое политическое завещание. Сейчас, в этом совершенно чуждом окружении, даже распоследний диссидент – да что диссидент, даже агент ЦРУ казался ему самым близким и родным человеком по сравнению с жестокими существами, населявшими Замирье. Поэтому Шмурло велел капитану, буде тот останется в живых и вернется домой, тайно извиниться от его имени перед поднадзорным академиком за тараканов и прочие пакости, явно покаяться перед супругой за Анжелу Титовну и другие сотворенные прелюбы и сообщить через враждебные радиостанции всем людям доброй воли, что... Но тут и полковник замучился и смежил усталые веки, так и не устроившись окончательно в перебежчики.

Зверина маркграф томил их голодом и жаждой, но его ведь тоже можно понять: попробуй-ка разлепи рты этим гаврикам! Тотчас же в воздухе повиснет такая густая Митирогнозия Магика, что не только самого маркграфа придавит рухнувшей башней, но и моря выйдут из берегов, а с гор спустятся дикие племена...

Ванесса залезла Дерябе прямо в ухо и нашептывала слова напрасного утешения, а он даже тряхнуть головой не мог, чтобы избавиться от щекотки.

Между тем маркграф закончил ухаживать за лицом и выслушивал доклад запыхавшегося баронета, который вернулся неведомо откуда. Едва лишь баронет доложился, Миканор, Соитьями Славный, собрал пальцы правой руки в заурядную оскорбительную фигуру и представил эту фигуру под нос баронету. Это ему вместо пяти процентов, мстительно догадался Деряба. Оборванцы сидели кружком и довольно скалились, что в рабство продадут не их, показывали Дерябе зеленые языки.

Вдали послышались глухие удары. Оборванцы посерьезнели. Миканор приказал им взгромоздить себя на коня. Затрещали заросли, удары приближались. Деряба-то полагал, что сейчас к подножию башни из леска выедет какой-нибудь караван, но все было гораздо хуже...

Дети у нас хорошо знают, что если будешь не спать и вообще нарушать дисциплину, то придет бабай с большим мешком и заберет, хотя самого бабая никто не видел. А вот он тебе и бабай! Метра четыре ростом, в клетчатом балахоне до пят и с клетчатым же мешком. На голове бабая рогатый шлем, нос длинный и острый, глаза круглые и без зрачков. Волосы на бороде в палец толщиной, их всего-то десятка три. Лапы сплошные, словно бы он в варежках. В мешке что-то шевелится. Именно так выглядит странствующий работорговец в Замирье, отсюда-то и пошли легенды про бабая.

Деряба задрожал, напрягся, но вовремя вспомнил о проклятой паутине. Шмурло, кажется, потерял сознание. Бабай поставил мешок на землю, подошел к связанным и стал их измерять вдоль и поперек. Обмерами он, как видно, остался недоволен, потому что принялся выговаривать маркграфу за преувеличения и приписки. Голос у него был такой низкий, что временами проваливался в инфразвук.

– А ты думал, тебе за двести монет Шишела с Мышелом продадут? – ехидно парировал маркграф.

Великан возражал, говорил, что за карликов нынче много не выручишь. Они долго и бесстыдно торговались, маркграф рассказывал о многочисленных победах Дерябы над зубастыми голяками и о том, что Шмурло до тысячи не скажу, но до трехсот считать умеет. От обиды полковник даже пришел в себя.

Наконец приступили к расчету. Каждую монету Миканор пробовал на зуб, безжалостно отвергая фальшивые. Рядом с конем подпрыгивал баронет, надеясь все же получить хоть часть комиссионных за посредничество. Благородный рыцарь в порыве великодушия заявил, что фальшивые он может забрать себе, если бабай позволит. Ванесса активно вмешивалась в торг, убеждала в чем-то бабая, а тот дул на нее, отгоняя.

Работорговец с сожалением опустил потощавший кошелек за пазуху, взял мешок и направился к пленникам. Каждый его шаг болью отзывался в кишках Дерябы.

...К ванессе, сопровождавшей капитана, полковник Шмурло относился с иронией и даже какой-то брезгливостью – баба не баба, муха не муха, и чего это Степан не пошлет ее куда подальше. И вот эта не баба и не муха улучила момент, примерилась и спланировала к земле – как раз под тяжелый, шипами подкованный сапог великана.

Оборванцы в ужасе закричали. Маркграф, не считая, смахнул монеты в переметную суму, дал коню шпоры и помчался по дороге. Бабай поднял провинившуюся ногу и застыл, бессмысленно разглядывая раздавленное существо, а потом тоскливо завыл, не в силах сдвинуться с места. Мешок он бросил, и мешок тоже поспешно пополз по земле в сторону.

Без всякого шума и треска из зарослей вышел страшный зверь дихотом. Больше всего зверь напоминал ручные ножницы по металлу, положенные плашмя. Передние лапы у него были коротенькие и близко поставленные, а длиннющие задние он расставлял и сближал, отчего страшные лезвия плоской морды постоянно находились в движении. Глаз у дихотома не было вовсе, но и без этого чудовище прекрасно знало, где находится нечаянный погубитель ванессы. Похоже, что у зверюги было одно-единственное чувство – чувство справедливости. Дихотом между делом поддал как следует хвостом подлецу баронету, так что маркграф вовремя ретировался.

Странствующий работорговец даже не пытался бежать или защищаться. Круглые глаза его затянулись матовой пленкой, толстые пупырчатые губы шевелились, шепча напрасные заклинания, безжалостные руки умоляюще сложились перед могучей грудью. Дихотом остановился, прикинул, где у бабая середина, плоская морда метнулась вперед, клацнули половинки челюстей.

Какое-то время перекушенный ровно пополам странствующий работорговец был жив, он еще разевал рот и даже пытался взмахнуть руками, но попытка эта привела лишь к тому, что верхняя половина тела соскользнула с нижней и шумно ударилась о землю.

Нижняя же часть постояла, подумала, а потом ноги подогнулись...

«Сейчас нас заест за компанию», – совершенно спокойно подумал Деряба, когда чудовище приблизилось к нему. Но дихотом повернул голову на девяносто градусов, наклонил шею и очень аккуратно разрезал пленившую капитана паутину. Из пасти зверя ничем страшным не пахло: ножницы и ножницы. Шмурлом зверь заниматься не стал, повернулся и прежним бесшумным манером скрылся в лесу, наподдав напоследок хвостом очнувшемуся от первой затрещины баронету.

Забыв разлепить рот, Деряба кинулся к погибшей ванессе. Славненькая фея была расплющена в лепешку. Капитан держал ее на ладони и не слышал ни яростного мычания полковника, ни столь же яростных оправданий баронета. Бедняга, стремясь загладить свое преступное посредничество, освободил полковника и тут же получил от него в лоб.

– Бежим Миканора догонять! – закричал Шмурло, освободив губы от липучки. Деряба не обращал на него никакого внимания, он подошел к ближайшему дереву, выгреб из-под корней несколько горстей земли и опустил ванессу в ямку. Он хотел соорудить над могилкой крестик, но веточки упорно не желали складываться.

Деряба сорвал с губ липкий листок и сказал:

– Одна эта пигалица тут и была человек.

...Маркграфа они догнали к вечеру, догадавшись срезать добрый кусок пути напрямик, через холмы. Проклятый баболюб сидел на бережку ручья и пересчитывал монеты. Грузный Шмурло держал маркграфа за ноги, а Деряба размеренно и не слишком сильно колотил камнем по шлему. Разумеется, Миканор искренне каялся и обещал, что при первой же оказии проведет своих верных слуг и друзей в Мир, как и было договорено. Шмурло поэтому внимательно следил, чтобы Деряба не замучил маркграфа до смерти.

Мало-помалу Миканор, Соитьями Славный, из блестящего рыцаря и кавалера превратился в обыкновенного недобитка. Недобиток маркграф внутри своих сильно помятых доспехов искренне полагал, что бьют его вовсе не за предательство, а за прошлую связь с Анжелой Титовной, – других причин обижаться он в жизни не знал и знать не хотел. Собственно же факт продажи спутников и почти друзей в рабство он считал вполне законным и добавил, что и в дальнейшем намерен поступать таким же образом.

Так оно и получилось. Шли они по разоренной и сильно обезлюдевшей земле, провиант можно было достать только за большие деньги или насилием, но крестьяне были настроены столь воинственно, что даже Деряба не решался применять свои японские штучки. Жизнь человеческая здесь ничего не стоила, чем и пользовались странствующие работорговцы.

Правда, таких амбалов, как недавно перекушенный, больше не попадалось, и связывал маркграф Дерябу и полковника только для виду, так что через несколько минут они успешно освобождались из рабского мешка; Миканор же от покупателя никаких претензий не принимал – сам виноват, не углядел. Деньги тратили по-братски, хотя выручали немного. Шмурло пытался набить цену, выдавая себя с капитаном за крупных советских геологов-академиков, но на работорговцев это не производило ни малейшего впечатления. Поэтому акты купли-продажи совершали при каждом удобном случае и с кем попало, жестоко обманывая не только клетчатых негодяев, но и доверчивых тружеников села. Можно даже сказать, что на какое-то время Шмурло и Деряба сделались в этой местности разменной монетой.

На много километров вокруг леса стояли обугленные. Во время войны всякую живность поистребили, выкапывать горячие корешки стало некому, температура плодородного слоя почвы повышалась, и в конце концов наружу вылетали языки пламени.

Ночевали в заброшенных домах, терзаемые одичавшей домашней нечистью, а то и прямо у дороги – чем дальше, тем сильнее она зарастала.

Маркграф, даром что на коне, даже и не пытался больше убегать: одному здесь было не выжить. Как-то ночью в лесном распадке их едва не приковал навсегда Твердый Туман; а на следующее утро на дорогу из засады внезапно выскочили трое верховых кочевников. Тут штрафник маркграф отличился и даже частично реабилитировал себя. Третий кочевник, истекая кровью, все же ушел, но, видно, до своих не доехал, потому что погони не было или кочевники просто боялись леса. Зато вражеские лошади – почти нормальные, не как у Миканора, – капитану с полковником очень даже пригодились, так как путь до Ущелья Быкадоров был неблизкий и много чего еще приключилось по дороге. Шмурло значительно похудел, возмужал и окреп. Он даже подумывал по возвращении уйти с идеологической работы на оперативную – после схватки один на один с беззубой тарарой вражеские диверсанты были ему нипочем.

Капитан же Деряба, напротив, чувствовал себя бесконечно усталым после бесконечных войн и сильно жалел, что не накопил как следует денег на свой домик в теплом краю.

– Это не беда, – шепотом утешал его Шмурло. – Если мы и вправду выберемся в Новом Афоне, мы этого хлыща самого пастухам за хорошие деньги продадим как бича – документов-то у него нет. Там такие дела в порядке вещей, национальный обычай. Будет овец пасти да про нас помалкивать – овчарки у них знаешь какие?

На привале у печально знаменитого в Листоране озера Сомовар полковник подхватил неизвестную науке болезнь и начал отходить под наблюдением взявшего на себя медицинские функции Миканора. Незадолго перед кончиной он приподнялся на локте, простер руку вперед и сказал:

– Какой великий артист умирает! Не забудь, Пифагор, что мы должны Асклепию черного петуха. Больше света! Ихь штербе. Отстаивайте же Севастополь! Направление атаки – высота Огурец и отдельно стоящее дерево...

Эти бессвязные речи до такой степени запутали самое Смерть, что она плюнула и в беспорядке отступила на заранее приготовленные позиции, оставив Шмурло в покое. Правда, маркграф утверждал, что спасли полкана примененные им, Миканором, целебные розги из копченого дерева – старинное народное средство.

Сразу же за озером начались кошмарные Толкучие Горы.

Образующие их светло-серые скалы постоянно находились в движении, с пронзительным скрежетом терлись друг о друга, крошась в легкую пыль, забивавшую глотки. То тут, то там начинали бить родники с бурой горячей водой, но воду эту нельзя было пить ни людям, ни лошадям. Лошадей вели в поводу, удачно проскальзывая между зубцами гигантских каменных шестеренок, да одну из трофейных лошадей все-таки не уберегли, пришлось прирезать, на каковое зрелище маркграф, составлявший со своим конем почти единое целое, глядел с нескрываемым ужасом.

Деряба шел молчком, даже не пытался подбадривать спутников рассказами об Анголе и Афгане, где было еще хуже, – и ничего, потому что на самом деле там было все-таки лучше. В какой-то момент несокрушимый капитан даже опустился на ходящий ходуном камень и заявил, что надо помирать, а померев, немедля очутишься в своем родном Мире, поскольку Мир и Замирье являются друг для друга Тем Светом.

Маркграф взвалил Дерябу на спину своего коня и повез дальше. Да, говорил маркграф, когда-то, в старые времена, люди действительно так и думали, но думали исключительно в силу своей глупости и неразвитости, и довольно странно ему, Миканору, Соитьями Славному, слышать от доблестного воина Дерябы такие детские рассуждения. В конце концов капитан устыдился своей слабости и пошел ногами, потому что нужно было успеть до темноты – в Толкучих Горах не ночуют. Да это, собственно, и не горы, а челюсти громадного окаменевшего древнего чудовища; двигаться же они продолжают исключительно по привычке.

Шмурло, обманувший Смерть, держался орлом и соколом. Он решительно запретил Дерябе именовать себя «полканом» и велел обращаться по всей форме. Капитан до такого позора не опустился, но «полкана» попридерживал.

Зато маркграф чистосердечно считал, что именно так Шмурло и зовут; имя же «Альберт» отказывался употреблять совершенно: разве можно такого хорошего человека навеличивать Альбертом, ведь Альбертами-то у нас, знаешь, кого кличут? То-то же!

Все-таки удалось миновать опасное место до того, как Макухха упала за горизонт.

– Дальше-то пустяки остались! – ликовал маркграф у ночного костра. – Пройдем сначала Колючую Тундру, потом Благовонные Топи – там придется с гавриками повоевать, но они сейчас маленькие. Потом деревни пойдут, одна за одной, продадим кое-что, потом опять начнутся горы, но уже простые, а нам туда как раз и надо...

Капитан и полковник так никогда и не узнали, сколько им довелось странствовать и по каким именно местам. Деряба, например, готов был поклясться, что через Толкучие Горы пришлось пройти еще разок («Сусанин хренов!»). Снова чьи-то разинутые пасти, липкие щупальца, мешки работорговцев, проедание и пропивание выручки; какие-то женщины слетались на маркграфа, ставшего, оказывается, легендой и даже персонажем здешних кукольных театров (Миканор был страшно возмущен грубым натурализмом куклы); черный заброшенный колодец, из которого Деряба пытался добыть воды, но вместо этого оставил половину уха («Ты зачем туда сунулся, там же одни ухоеды живут!»)...

Кончилось все как-то неожиданно: вся троица смывала у ручья с одежды и доспехов бурую кровь очередного хищника, когда из кустов вышел прямой как палка старец с музыкальным инструментом. (Свою арфу маркграф, кстати, бросил у оборванцев.) Старец представился благородным Раманом из Саратора и высказал предположение, что маркграф, очевидно, является одним из многочисленных потомков Славного Соитьями маркграфа Миканора. Миканор ответил, что сам собой он и является, а Раман из Саратора – его ровесник и, можно сказать, друг, поскольку не женат, а не та развалина, которая надоедает здесь порядочным людям. Старец мерзко прищурился и сказал ксиву, которой полковник с капитаном, на свое счастье, не расслышали, а Миканор расслышал очень хорошо и едва успел юркнуть в кусты. Из кустов он долго извинялся перед старцем и говорил, что теперь-то в достоверности его слов не сомневается.

Когда действие ксивы кончилось, маркграф покинул свое убежище и представил старцу спутников.

– Все как по книгам полагается, – кивнул старец. – Говорили Шишел и Мышел, что пойдут следом за ними другие, но не догонят. Значит, вам дорога в Ущелье Быкадоров. Я же смиренно направлюсь в другую сторону, к Рыхлой Воде – молодеть. Говорят, там у одного крестьянина исправная ветровая молотилка сохранилась. Только как же вы через пещеру-то пройдете – там уже много лет лежит король Гортоп Тридцать Девятый, превращенный в чудовищного огригата, и никому ходу не дает.

– Сказки говоришь, дедушка Раман, – рассмеялся Миканор. – Ведь всем известно, что огригатов еще сам Эмелий при помощи Рыбы С Ножом В Зубах истребил...

– Какой я тебе дедушка! – рассвирепел старец.

– Ладно, ладно, младой наследник Саратора, – поспешно поправился маркграф, но на всякий случай отошел поближе к кустам.

– Да я, если хотите, вам песню про это спою, – предложил старик. – Только деньги вперед, и еще там слов много незнакомых будет, но из песни слова не выкинешь...

И наладил свой инструмент, гонорар же запросил вполне скромный и доступный.

Глава 15

Баллада о королевском посланнике

Король велит найти гонца,

Чтоб скор на ногу был,

Чтоб крепче матери-отца

Он партию любил.

Явился рыцарь тет-а-тет

Верхом и на коне.

На нем нарядный партбилет

И звезды на броне.

«Тебе я золото даю,

Алмазы, серебро, о!

Ты только грамоту мою

Свези в Политбюро, о!

Когда на грамоту падет

Казенная печать, о!

Тотчас на помощь к нам придет

Бесчисленная рать, о!

И вероломного врага,

Что осадил наш град, о!

Она поднимет на рога

Из установок «Град», о!»

Ответил рыцарь: «Ей-же-ей,

Готов я всякий час

Исполнить партии своей

И лично твой приказ.

Увидишь сам, что заплачу

Добром я за добро:

На дне морском я отыщу

Твое Политбюро!»

Проездил рыцарь двести лет,

Объехал двести стран

И наконец привез ответ

В родимый Листоран.

Король встречает храбреца

С лицом светлей зари,

И восклицает он с крыльца:

«Ну, как там, говори!»

«О, я проездил двести лет,

Объехал двести стран.

Привез я партии привет

В родимый Листоран.

Стоптал я ровно сорок пар

Испанских сапогов

И радиоактивный пар

Оставил от врагов!

Сумел я расщепить мечом

У атома ядро.

Раздался взрыв, большой причем,

Но где ж Политбюро?

Я обращался к мудрецам,

Что разумом востры,

А те в ответ: «Ищи-ка сам

Свои Политбюры!»

Я отличился и в стрельбе,

И в классовой борьбе:

Вот череп Троцкого тебе

С отверстием во лбе!

Блатной в меня вонзал перо,

Боксер ломал ребро,

Но я, прищурившись хитро,

Искал Политбюро!

Я побывал в пылу страстей

На свадьбе Фигаро:

Вдруг среди членов у гостей

Есть член Политбюро?

Но я напрасно танцевал

Фокстрот и болеро -

Никто из них не указал

Пути к Политбюро.

На дирижабле я летал

И маялся в метро.

Куда угодно попадал -

Но не в Политбюро!

Я одевался в крепдешин,

И в бархат, и в шевро...

Был результат всегда один:

Нема Политбюро!

Я опускался в кабаки,

Заглядывал в бистро.

Буржуи там и кулаки,

А не Политбюро.

Я хохотал, как Арлекин,

И плакал, как Пьеро.

Куда ни кинь, повсюду – клин,

А не Политбюро.

Я покорил Бардо Брижит

И Мэрилин Монро,

Но в их объятьях не лежит

Тропа в Политбюро...

Я всю добычу в казино

Поставил на «зеро»,

Но не нашел там все равно

Пути в Политбюро.

И обыскал я не одно

Помойное ведро,

Но находил там только дно,

А не Политбюро.

Но наконец мой конь устал

И кончилась земля,

И я тогда постоем стал

Под стенами Кремля.

В воскресный день с сестрой моей

(Откуда и взялась?)

Я знал: народа и вождей

Нерасторжима связь.

Мой конь от ужаса дрожит -

Ведь там уж много дней

Мертвец таинственный лежит,

Что всех живых живей.

Вдруг распахнулся темный зал

И выглянул мертвец.

«Прекрасно, батенька, – сказал, -

Явились наконец».

И взял он грамоту твою

Рукой из синих жил

И резолюцию свою

Немедля наложил.

Товарищ государь король,

Вот номер, вот печать,

А вот – ты сам прочесть изволь -