Текст книги "Мгновенье - целая жизнь. Повесть о Феликсе Коне"

Автор книги: Михаил Воронецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Исправник ждал кары на голову Кона. Но первой из депеш была телеграмма из Москвы о прибытии в Минусинск генорал-лейтенапта Шварца.

Стоянов встретил его на пристани, доложил о том, что в округе все благополучно, и в ожидании дальнейших распоряжений впился в генерала блестящими черными глазами. У Шварца на бритой стариковской физиономии – унылое утомление.

– А скажите, подполковник, – говорит Шварц, разглядывая без любопытства пристанскую площадь. – Мне в Москве сообщили, что у вас тут живет крупный ученый Кон…

– Совершенно верно вам сообщили, – вытянулся исправник, – таковой действительно проживает в нашем городе.

– Будьте любезны, подполковник… Узнайте у господина Кона, когда он соблаговолит меня принять? – Шварц протянул для передачи Кону свою визитную карточку, на которой значилось: «…начальник Пулковской обсерватории…»

С началом в 1904 году русско-японской войны на плечи подполковника Стоянова легла нелегкая миссия – уговорить оставшихся в городе политических ссыльных пойти добровольцами на фронт.

Сидя вечером за картами у Григория Яковлевича Рымарева-Черняева, Стоянов жаловался только что вернувшемуся из верхнеенисейской экспедиции Адрианову:

– Все дело в Коне. Если Кон согласится, остальных уломать труда не составит. Но Кон, доложу я вам… Политкаторжанин, а гордость сатанинская…

Адрианов, сам слывший за либерала, сотрудничавший в газетах «Сибирская жизнь» и «Восточное обозрение», к тому же совершивший несколько весьма удачных научных экспедиций на Алтай и в Закаспийский край, возразил исправнику:

– Да, но ведь политкаторжанин…

– Помилуйте, Александр Васильевич, чем же гордиться? Каторга она и есть каторга.

Адрианов многозначительно улыбнулся:

– Для нас с вами каторга, а для них – голгофа.

В это время в соседней зале послышался рояль – играли польку. К Адрианову подошла юная вдова, владелица двухэтажного галантерейного магазина. Партия за карточным столом расстроилась. Беседа, так волновавшая окружного исправника, оборвалась.

«Вечер» у хлебосольного и всеми уважаемого господина Рымарева-Черняева, как и обычно, затянулся до четырех часов ночи. Огромный двухэтажный деревянный дом на Большой улице ярко светился всеми двадцатью четырьмя окнами. И если бы не этот опоясанный двумя рядами светящихся окон дом, то старый уездный город, приткнувшийся у подножия голых холмов на берегу широкой протоки Енисея, казался бы необитаемым – так здесь по ночам все было тихо, темно и глухо.

А на следующий день на Новоприсутственной улице у полицейской управы встретились четверо немолодых людей. Феликс Яковлевич невесело оглядел товарищей по ссылке, в общем-то почти уже смирившихся со своей участью.

Вот Аркадий Тырков. Дворянин. Народоволец. Сигнальщик из отряда Софьи Перовской, осуществившего решение Исполнительного комитета «Народной воли» о казни императора Александра II, чудом избежавший виселицы. Они с Орочко (Александра все ссыльные почему-то называли Алексеем) поддерживают под руки изнуренного болезнью Мельникова. Орочко за принадлежность к террористической организации был приговорен сначала к виселице, а потом к каторге. На поселении женился, обзавелся хозяйством, опростился и как будто бы ни о чем больше не помышляет.

Стоянов принял всех поднадзорных стоя, в подполковничьей парадном мундире при всех орденах, с непроницаемо-торжественной миной на лице.

– Господа! Милость государя-императора к своим подданным, даже временно заблуждавшимся, беспредельна. Даже вы, чья деятельность носила преступно-политический характер, получаете возможность в полной мере испытать всю глубину монаршьего милосердия. Сейчас, когда Япония развернула боевые действия на восточных границах нашего отечества, государь-император обращается к вам со словами всепрощения и дарует вам восстановление всех прав состояния, а также свободу местожительства и образа жизни… Но при одном весьма лестном для вас, я надеюсь, условии… Вы должны искупить свою вину добровольной отправкой на фронт.

Стоянов перевел дыхание и повернул свое пучеглазое лицо к Кону. Исправник понимал, что от решения старосты минусинской колонии ссыльных зависит многое, если не все.

– Господин Кон, может быть, вы желаете загладить свою вину и отправиться добровольно на фронт?

– Не желаю, – резко сказал Кон.

– Господин Тырков, а вы?

– Не желаю.

Исправник посмотрел иа Мельникова. Тот по возможности выпрямился и слабым голосом попросил бумагу и карандаш. Стоянов подвинул на край стола то и другое, и пока Мельников выводил дрожащей рукой: «Долго вы думали, что додумались до этого?» – насмешливо поглядывал на Кона и Тыркова. Но, кинув взгляд на бумагу, разъяренно выхватил у Мельникова карандаш и, переломив пополам, кинул в корзину под столом.

К Орочко он обращался, уже сидя в кресле:

– Господин Орочко… вы бывший фейерверкер. Может быть, вы согласны?

– Согласен, – сказал Алексей, ероша крупными узловатыми пальцами сиво-русую бороду. – При одном условии… Если мне каторгу и ссылку зачтут за службу в армии с выслугой лет. По моим подсчетам, я сразу получу чин генерал-майора.

В мае 1904 года Кон прощался с товарищами по ссылке. Навестил Мельникова. Сергей Иванович слег и уже не надеялся вернуться из Сибири живым. Алексея Орочко дома не застал – тот уехал на подтаежную заимку. Аркадий Тырков, конечно, был дома, как и всегда по вечерам, и много говорил все об одном и том же – отец хлопочет о переводе его в свое имение Вергеж. Там теперь живет его сестра Ариадна Владимировна Вергежская, подруга Надежды Константиновны Крупской. Но Аркадия в те места тянет по другой причине: отец поставил образцовое молочное хозяйство, что очень уж глубоко восхищает супругу Аркадия, славную Елену Павловну.

Днем, к сожалению, Аркадий занят частными уроками, а иначе непременно прибежал бы на пристань. Пожалуй, приехал бы и Николай Михайлович. Но Мартьянов на лечении в Крыму. Болен тяжело и, приходится полагать, безнадежно. Какая судьба ожидает музей, если, упаси бог, Николая Михайловича не станет?

Наконец пароход прогудел в третий раз, и пассажиры заняли свои места.

Сколько лет мечтал Феликс об этих минутах, а вот надо же – ударил в небо последний гудок, и сердце оборвалось, и защемило душу, как будто с матушкой родимой навсегда прощался…

А ведь ссылка же, подневольное житье.

Пароход медленно разворачивается, шумно разбивая плицами вспучившуюся, как и всегда в эту пору, протоку. Мощно напирающее на борт течение, кажется, вот-вот опрокинет красивое, но неуклюжее судно. Но, как и следовало ожидать, все обошлось благополучно.

Феликс стоял на верхней палубе и с острой грустью смотрел, как позади, за кормой оставался деревянный старинный город с выпирающими из него белыми и желтыми каменными особняками коммерсантов и золотопромышленников, со врезанными в безоблачное синее небо церковными колокольнями, с высоченными тополями на том берегу протоки, в Роще Декабристов.

Справа выдвинулись чуть не до середины утесы Быстрянских гор, заслонившие подгородные хутора и мелкие заведения предпринимателей, а слева раскинувшийся на песчаных буераках густой сосновый бор отодвинулся на юг, уступив место искрящимся зеленью заливным лугам…

А уже впереди, за островами, маячил на сине-розовом горизонте Самохвал. Там, за Самохвалом, на юг и на запад уходила в бесконечные пространства степь, наискось располосованная узким и стремительным, как кинжал тубинского воина, Абаканом на две великие степи – Койбальскую и Абаканскую. Это уже земля койбальских и качинских инородцев, в улусах и стойбищах которых Феликс побывал не один десяток раз. Теперь он знал язык, обычаи и правы этого прекрасного народа.

Пароход обогнул утесы Комарковского Быка. Засинели уступы и склоны Потрошиловских гор, от которых пароход отвалит к левому, абаканскому берегу с его голыми белесыми увалами, бесчисленными курганами-могильниками, обставленными огромными каменными бабами, и к исходу дня достигнет тех равнинных мест, где река течет уже спокойно и величаво. Там – середина Сибири…

Плыли уже несколько часов, а Кон все не уходил с палубы. Но теперь он смотрел не назад, а вперед – душа уже необратимо потянулась к так давно оставленным берегам Вислы… Чем дальше уплывал пароход от Минусинска, тем все явственнее на фоне теперешней жизни проступали картины далекого прошлого, его варшавской юности…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

За двадцать лет Варшава изменилась больше, чем за предыдущие два столетия. Тогда она в основном сохраняла тот возвышенно-классический облик, который приобрела в эпоху Станислава Августа Понятовского, покровителя искусств. Теперь Кона встретил современный европейский город.

Но в парке Лазейки все те же перемешавшиеся кронами вековые дубы, тополя, ясени… Все те же дворцы и скульптуры. Те же дикие обитатели резвятся среди ветвей, в траве, выглядывают из дупел старых деревьев… Не умолкают голоса синиц, черных дроздов, зябликов, сверкают оперением дятлы, поползни, иволги, щеглы… А по ночам, наверно, разливаются соловьиные трели, прерываемые иногда уханьем серой неясыти…

Да, да, да, все здесь живет своей прежней, знакомой Феликсу с детства жизнью! Вон даже что-то знакомое вдруг увиделось в походке высокого суховатого человека в элегантном костюме, выходящего на аллею.

Этот человек средних лет, поигрывающий легкой тростью, тоже, видимо, обратил внимание на Феликса и направился к нему. Ба! Да это же Вацлав Серошевский! Когда-то его имя было весьма популярным среди гимназической и университетской молодежи.

Вацлав и его друг Станислав Лянды в свое время прославились тем, что выступили в Цитадели с бурным протестом, наделавшим много шума в Варшаве. Протестовали против убийства часовым восемнадцатилетнего рабочего Юзефа Бейте.

Серошевского и Лянды отдали под суд, обвинив в «вооруженном сопротивлении военному караулу», лишили всех прав состояния и сослали в Восточную Сибирь. Вацлава Феликс встретил в Намском улусе, а Лянды – в Иркутске, в редакции «Восточного обозрения».

– Феликс! Вот ты где! – воскликнул Вацлав, подходя и обнимая Кона. – Мне папи Хелена сказала, что ты вернулся, а я ни на одном собрании тебя не вяжу…

– Да у меня ведь никаких связей – куда пойти? – говорил Феликс, когда они тронулись дальше по аллее.

– Про демонстрацию в Лодзи слышал?

– Да. Но не знаю подробностей.

– Подробности ужасные. Войска стреляли. Рабочие отвечали. Есть убитые. Много раненых. Варшава непременно должна ответить на это. Как видишь, Феликс, жарко москалям.

Феликс быстро глянул в бритое полное лицо Вацлава, спросил:

– При чем тут москали? Рабочая Москва тоже, судя по всему, готовится к борьбе.

Серошевский отмахнулся:

– Ну, это нас не касается. У них свои дела, у нас свои.

Феликс даже приостановился, взял Вацлава за рукав новенького пиджака:

– Постой, как это не касается?

– Прежде всего независимость Польши!

– Но неужели ты думаешь, что Польша получит независимость, пока не будет свергнуто самодержавие?

– Не я один так думаю. Сейчас самое благоприятное время вырвать независимость. Ты одичал, брат, там, в Сибири. Тебе обязательно надо встретиться с товарищем Тадеушем. Да ты его должен знать.

– Ну как же, как же! Знаю!

– Он теперь один из активнейших партийных работников, связан с рабочими. А о Юзефе Пилсудском ты слыхал?

– Слыхал. Но слишком много противоречивого, – сказал Кон.

– Естественно. Это сложная личность. И, по-моему, с большой судьбой.

– Но… с какой?

– А уж это покажет время… Извини. Спешу. У меня через полчаса встреча, очень нужная. А перед тем я должен еще заглянуть к Стефану Жеромскому. Кстати, он и Густав Даниловский тоже хотели бы встретиться с тобой. Вообще наши писатели очень тобой интересуются. Ты становишься живой легендой. Только смотри, не задирай нос слишком высоко. Вот тебе адрес Тадеуша. Загляни непременно. Он тебя введет в партийные круги. А пока, брат, до встречи!

Вацлав свернул в аллею, ведущую к выходу из парка, и зашагал быстро, размашисто. А Феликс сел на скамейку и, глядя на железную высокую решетку парка, за которой виднелись пролетки с нахохлившимися возницами, задумался. Две рабочих партии в Польше… Социал-демократия Королевства Польского и Литвы и ППС. Два пути для него, Феликса Кона. Программы обеих партий знал он понаслышке. Но в Польской социалистической партии у него есть старые друзья по «Пролетариату». Дембский и Славиньский. Соратники Людвика Варыньского, друзья Станислава Куницкого. Правда, тон в ППС задает боевая организация Юзефа Пилсудского, выдвигающая на первый план террор как главную задачу борьбы с самодержавием. Это Кон считал политической ошибкой. Но ведь и ППС неоднородна. Она же в основе своей рабочая партия.

Коя поднялся со скамейки и быстро зашагал к выходу. Надо срочно найти Квятека.

Квятек не понравился Феликсу, был он человеком вялым, безынициативным, неинтересным. Говорить с ним по душам сразу же расхотелось. Квятек спросил, даже не пытаясь скрыть удивления:

– Так ты что, только из Сибири и уже к нам, просишься в дело? Не хочешь отдохнуть?

– Я двадцать лет отдыхал. Двадцать лет на каторго и в ссылке был оторван от революционной работы.

– И уже не терпится снова на каторгу?

– А уж это как получится, – нахмурился Кон. – Волков бояться – в лес не ходить. Не для того я все это прошел, чтобы теперь в тихом углу отсиживаться. Я тем и выжил, что верил: вернусь и снова включусь в дело. Послушай, Квятек, сведи меня с рабочими.

С минуту Квятек смотрел своими серыми глазами в бородатое обветренное лицо Кона и о чем-то думал. Потом сказал с какой-то затаенной усмешкой:

– Хорошо, завтра в час приходи в кондитерскую «Удзяловую».

Вечером Кона посетили писатели – Жеромский и Даниловский.

– Ты лучше расскажи, что такое японцы? – попросил Стефан Жеромский. У него приятное лицо, высокий лоб с залысинами. Его рассказы и повести из крестьянской жизни, о судьбах повстанцев 1863 года Феликсу очень нравились. – Чем объяснить их феноменальные военные успехи? Ты это должен лучше понимать. Ты ведь там жил в ссылке.

– Я был сослан в Якутию, а не в Японию, – ответил Феликс.

– Но это почти одно и то же. Во всяком случае, это где-то там рядом. Япония и Якутия. Даже звучит почти одинаково.

– Да, конечно. Якутск и Токио разделяет всего каких-нибудь три тысячи километров. А что касается военных успехов Японии, то их гораздо легче и вернее объяснить неуспехами России. Ее неподготовленностью к войне. Бездарным командованием и отсталостью государственного строя. Русские солдаты тут ни при чем. Как и русский народ. Поражение потерпело самодержавие, а не русский народ.

Писатели ушли и унесли с собой холодок обиды, словно их в чем-то обманули.

На другой день в обед он был в кондитерской. Квятек не появился. Вдруг все находившиеся в помещении кинулись к окнам. Феликс тоже выглянул на улицу. По ней густо шли демонстранты: на красных полотнищах Феликс прочитал имена, заставившие учащенно биться его сердце… «Куницкий… Бардовский… Петруснньский… Оссовский»…

Вечером нашел Квятека:

– Ты что ж не пришел? Не смог?

– Да я и не собирался. Я решил сделать тебе сюрприз. Это ведь мы организовали демонстрацию. А что касается встречи с рабочими, это я тебе устрою. В Марках, под Варшавой, забастовка. Поезжай. Послушаешь, о чем говорят рабочие, сам выступишь.

Поехал. Посидел, послушал ораторов, часто называвших имена казненных пролетариатцев. Сам выступил:

– Товарищи! Я только что из России. Видел своими глазами, как в сердцах пролетариев Москвы и других промышленных городов… накапливается ненависть к царизму, к самодержавию. И я, старый политкаторжанин, говорю вам, пролетариям Варшавы: близок день и час, когда объединенный рабочий класс России поднимется на борьбу за свои пролетарские интересы, за интересы всех народов империи… под единым революционным лозунгом: «Долой самодержавие!»

Раздались дружные аплодисменты. Встретивший Кона через несколько дней Квятек сказал, пряча глаза:

– Твое выступление, Феликс, на рабочем собрании… по нашим сведениям… стало известно охранке. Не сегодня завтра тебя арестуют. Поэтому тебе необходимо перейти на нелегальное положение. Твоя подпольная кличка будет… Болеслав.

– Спасибо…

Квятек поднял глаза:

– За что?

– За кличку. Она мне нравится.

– Это Мария придумала. – Кивнул Квятек в сторону сидевшей у окна молодой женщины с большими серыми глазами, с вьющимися русыми волосами. – Кстати, теперь будешь действовать по согласованию с ней. Товарищ Пашковская заведует у нас конспиративными связями, технической частью и финансами.

Феликс подошел, подал руку.

– Себя вы можете не называть, – улыбнулась Мария. – Я вас давно знаю и преклоняюсь перед вашей героической судьбой.

Квятек слушал молча, набычив голову. Так же молча простился.

– Для вас я приготовлю несколько конспиративных квартир, товарищ Болеслав, – сказала Мария, когда они вышли из комнаты, в которой помещался варшавский комитет ППС. – Будете менять их каждый месяц, и таким образом охранка скоро потеряет ваши следы.

– Премного вам обязан, товарищ Мария, – прочувствованно сказал Кон.

– Зовите меня… пани Мария. А еще лучше… просто… Мария.

– Тогда и вы зовите меня просто… Феликс.

– Хорошо, – сказала Мария. – Это тем более удобно, что первые дни вам придется жить в моей квартире. Так будет безопаснее…

Весть о расстреле мирной рабочей демонстрации в Петербурге, шедшей к Зимнему дворцу, взбудоражила Варшаву. Либеральная интеллигенция собиралась в гостиных. Произносились речи, сыпались обвинения на головы правительства, а порою и на головы рабочих, которых расстреливали… Доставалось им за иконы и портреты царя.

В рабочих предместьях останавливались заводы и фабрики, рабочие в цехах собирались на митинги, слушали ораторов, недостатка в которых, как всегда, не было. На один из таких митингов на Сенной улице приехали Феликс Кон и Мария Пашковская.

Под высокими железными сводами арматурного завода собралось несколько сот молчаливых нахмуренных людей… В глубине цеха на трибуне, составленной из каких-то пустых ящиков, стояло несколько интеллигентного вида людей, пытавшихся успокоить встревоженных рабочих.

– Самое главное сейчас… не поддаться первому чувству… чтобы преждевременным выступлением не обескровить свои ряды… Выдержка и еще раз выдержка! Россия не готова к революции. Все наши надежды на независимость надо возлагать на революционный Запад. Помните о своей многострадальной родине! Польша всегда горела и будет гореть в революционном огне, а Россия навеки теперь застыла обескровленная… войной и самодержавным террором…

Феликс стал проталкиваться к трибуне. Рабочие молча давали пройти ему и Марии и потом снова смыкались. Проталкиваясь, Феликс уже не вслушивался в речи, лившиеся с трибуны, а когда оказался сам на ней, там уже никого не было. Он выкинул вперед руку и как мог громко сказал:

– Слово старому политкаторжанину! – Ему никто не возражал, и Феликс заговорил спокойнее: – Вот тут некоторые наши товарищи социалисты, – говорил Феликс, выпятив длинную черную бороду и обводя бесконечные ряды лиц горящими глазами, – призывали вас не спешить с выступлением в поддержку русских рабочих. Они, видите ли, не верят в революционность пролетариев России и все свои надежды адресуют Западу. Я недавно вернулся из Сибири, был в Москве и в южных промышленных центрах, и я вам говорю: у меня нет ни малейшего неверия в русскую революцию, как нет и преувеличенного представления о революционности Запада. Русская революция началась, товарищи! Выстрелы двадцать второго января – это выстрелы контрреволюции, на которые рабочий класс России ответит революционными выстрелами! – Тишина взорвалась аплодисментами. Сотни заскорузлых мозолистых ладоней мелькали над головами рабочих.

Выждав, когда аплодисменты стали стихать, Феликс сказал:

– Наш пролетарский долг, пролетарии Варшавы, ответить на бесчеловечную расправу царизма грандиозиейшей демонстрацией солидарности! Пусть знают, что рабочий класс не позволит безнаказанно убивать наших братьев! У пролетариев всего одно оружие, но оно несокрушимо – это наше всемирное братство!

И снова – бесконечные, оглушающие аплодисменты, перемежающиеся криками «Долой самодержавие!», «Позор палачам и сатрапам!».

Феликс теперь не сомневался: еще десяток таких митингов, и вся пролетарская Варшава выйдет на демонстрацию солидарности.

И вдруг на трибуне оказался писатель Густав Даниловский. Бледный, с ввалившимися щеками, с лихорадочно блестевшими глазами.

– Варшавяне! Граждане рабочие! Я глубоко уважаю предыдущего оратора, но я осуждаю его за безответственное выступление, граничащее с подстрекательством к бунту… Рабочих любить надо, – резко возвысил голос Даниловский, – а не призывать к демонстрациям. Мы знаем, к чему ведут эти демонстрации! За них рабочие расплачиваются своими жизнями и годами тюрем и каторги…

Едва произнес последнее слово Даниловский, как передние ряды качнулись, из них выскользнул рабочий с тонким лицом. Он отодвинул Даниловского и, наклонившись вперед, сказал громко и насмешливо:

– А вы нас не любите! Плевать нам на вашу любовь! Мы полюбим тех, кто поведет нас на баррикады! Правильно я говорю, товарищи?

Раздались сразу сотни голосов:

– Правильно!

– На баррикады!

– Долой самодержавие!

– Да здравствует Учредительное собрание!

Даниловский исчез, а рабочий, спрыгнув с трибуны, составленной из ящиков и бочек, подошел к Феликсу.

– Вы – Болеслав? – спросил он. – А я родной брат Яна Петрусиньского. Я вас узнал по фотографии, на которой вы сняты с моим покойным братом. Скажите, как вел себя он перед казнью?

– Как истинный революционер, – сказал Феликс растроганно. – Все четверо наших товарищей вели себя героически. Ни тени страха перед виселицей. Куницкий Станислав накануне читал нам лекцию об электричестве. Петр Васильевич Бардовский играл в снежки с Людвиком Варыньским. А Янек, ваш брат, когда мы сидели с ним в одной камере, об одном только жалел… что не успел еще полюбить… – голос Феликса пресекся.

– Спасибо, – тихо произнес рабочий. – А насчет демонстрации… будьте уверены. По первому зову выйдет вся рабочая Варшава. – И добавил: – И выйдет не с пустыми руками…

– Правильно. Готовьтесь основательно. Не исключено, что может быть схватка с войсками.

– Не оплошаем. Только уж и вы не тяните…

– Всеобщая демонстрация рабочей Варшавы будет назначена в годовщину казни героев «Пролетариата».

Этот поздний и необычно длинный заводской гудок не был похож на обычные утренние гудки, созывающие рабочих на смену. А через несколько минут его подхватили заводы всей Праги, и тут же рев гудков перекинулся на левобережье.

В басовитый рев заводов и фабрик врывались свистки паровозов.

Оглушенные, притихшие, затаились магнатские особняки Краковского предместья, Уяздовских Аллей и Маршалковской улицы, предместья Желибож…

А когда гудки смолкли, несколько минут на улицах стояла такая тревожная тишина, что казалось, еще минута – и загремят взрывы…

Но вместо взрывов со стороны перекинутых через Вислу мостов донеслось нестройное тысячеголосое пение.

Площадь Витковского, место сбора пролетариев варшавских предместий, захлестнута человеческим разливом. Ярко пламенеют красные знамена. Взобравшись на фонарные столбы, какие-то ораторы произносят речи. Но слов их расслышать почти невозможно.

В самом центре многотысячной толпы возвышается помост, сооруженный из столов и стульев, но пробраться к нему нет никакой возможности. Однако Петрусиньский и его товарищи быстро освободили проход, и вскоре Феликс и Мария оказались возле импровизированной трибуны, на которой Феликс среди других ораторов увидел Юзефа Ротштадта, известного в революционных кругах под кличкой Красный. Значит, митинг проводят обе партии – ППС и СДКПиЛ.

– Польский пролетариат – слышал Феликс слова Юзефа, произносимые медленно и уверенно, – выдержал экзамен пролетарской чести… Пролетарии Варшавы и всех промышленных городов Привислинского края… по первому же сигналу из Петербурга… поспешили самоотверженно включиться в борьбу за общее дело… под общим знаменем!

Крики:

– Долой самодержавие!

– Позор царским палачам!

– Да здравствует Учредительное собрание!

– Да здравствует республика!

– Автономия Королевства Польского!..

– Да здравствует независимая Польша!

Феликса тронули за рукав – он обернулся. Перед ним стоял Квятек. Бледный, растерянный.

– Дай мне слово, – хрипло сказал он.

– А сейчас, – громко объявил Кон, оборачиваясь к демонстрантам, – выступит… известный вам товарищ Тадеуш…

Феликс хотел таким представлением подбодрить Квятека. Но тот пропусил все это мимо ушей.

– Только что… нам стало известно, – говорил Квятек, выдавливая из себя слова, – что обер-полицмейстер барон Нолькен подал рапорт генерал-губернатору Черткову… полиция не в силах справиться с народными выступлениями… Нолькен просил передать власть военным… генерал-губернатор согласился. – Голос Квятека дрогнул. – Товарищи! Это значит, что фактически в городе введено военное положение…

– А ты нас не пугай! – крикнули из первых рядов.

– Мы знали, на что идем!

– Долой самодержавие!

– Да здравствует Учредительное собрание!

– Товарищи! – старался перекричать рабочих Квятек, – вот у меня в руках Кония приказа генерал-губернатора войскам… «Действовать строго и решительно. Никто не будет привлечен к ответственности… за последствия военных действий…» Вы слышите, товарищи? Мы призываем… мирно разойтись… по своим районам. – И обернулся к Кону. – Болеслав! Надо остановить демонстрацию. Будет кровопролитие…

– Поздно, – сказал ему Кон и обратился к рабочим: – Товарищи! Тадеуш просит остановить демонстрацию, прекратить забастовку, а иначе, мол, может произойти кровопролитие. Но кто сможет остановить море? Море гнева, море возмущения людей труда бесчеловечной государственной системой? Это море сметет всякого, кто станет на его пути!

…К Кону пробрался Петрусиньский:

– Товарищ Болеслав! Казаки!

– Пойдем по Сенной…

– Там драгуны и солдаты…

Задние ряды демонстрантов, не зная причины остановки передних, продолжали двигаться. Передние не выдержали напора – толпа покатилась прямо на казаков, сидевших в седлах с карабинами в руках. И тут же Феликс услышал, как пронзительно вскрикнула раненая женщина, почувствовал, как ударился в его плечо головой сраженный насмерть молодой рабочий… Крики отчаяния смешались с проклятьями, шум беспорядочного движения толпы, понесшей Феликса вдоль Сенной, приглушенные расстояниями винтовочные залпы, револьверные выстрелы, глухие взрывы самодельных бомб – все это смешалось в какой-то вихрь, длившийся невозможно долго, из которого Феликса вырвала чья-то сильная рука, затащившая его в подъезд высокого старинного дома… Феликс огляделся. В подъезде собралось много людей: Ян Стружецкий, Мария Пашковская, Ротштадт, Петрусиньский с рассеченным саблей полушубком и еще несколько хмурых рабочих самых разных возрастов.

– Болеслав! – возбужденно заговорил Петрусиньский. – Войска захватили мосты, и теперь наши колонны отрезаны от правобережья. Как быть?

– Мосты ночью отобьем. А до вечера ни в Прагу, ни в Таргувек не прорваться. Сейчас твои ребята должны задержать казаков и драгун. Разбивайте фонари, перекрывайте улицы – нельзя дать казакам возможность рассеять рабочие колонны. Надо организованно отойти.

Толпа поредела. В отдалении беспрерывно хлопали выстрелы, ухали взрывы.

Из-за угла вылетела пролетка. Из нее выскочила тоненькая молодая женщина. «Кошутская», – узнал Кон.

– Болеслав! – крикнула она. – Тадеуш арестован казачьим патрулем.

– Куда его отправили? – спросил Кон.

– В Ратушу.

– Там, в подвале, следственное отделение. Значит, за жизнь его можно не беспоконться. Если казаки сразу не расстреляли, а сдали в следственное отделение, то там сейчас о нем забудут на несколько дней. А тем временем мы что-нибудь придумаем.

– А как быть с вами? – спросила Кошутская.

– Со мной?

– Товарищи послали меня передать, чтобы вы вернулись в Варшавский комитет…

– Теперь? Зачем?

– Идет заседание. Вам, вероятно, будет поручено на время ареста Тадеуша возглавлять Варшавский комитет…

– Нет, – ответил Кон. – Вы сами видите, сейчас не до комитетских заседаний, сейчас самое время строить баррикады.

– Но что передать Комитету?

– Передайте, что если они там забудут восставших рабочих, то победивший пролетариат забудет Комитет. Возвращайтесь, товарищ Кошутская. – Феликс подал Марии руку.

– Я остаюсь с вами. Поручите мне какое-нибудь дело, Болеслав.

– Хорошо. Будете готовить пункты помощи раненым. Есть у вас какие-нибудь предложения на этот счет?

– У меня свои люди в больницах Святого Лазаря и Святого Духа. Они нам не откажут в помощи.

Феликс имел все основания быть довольным тем, что у него появилась такая помощница. Мария Кошутская, молодая женщина, только что вернулась из архангельской ссылки, но северная ссылка не только не охладила ее революционный пыл, а, напротив, усилила в ней жажду борьбы. Такие люди Феликсу всегда были по душе. Он уже чувствовал, что Мария его верный союзник в предстоящих схватках с правым руководством партии.

Баррикады возводились так, чтобы можно было в каждом районе держать круговую оборону. Для организации партизанской войны в городе, как бы ни хотелось Феликсу, у рабочих не было ни оружия, ни боевого опыта. Но баррикады сооружались отлично. Перевернутые трамваи, столы, парты, бочки из подвалов, мешки с песком.

На телеграфном столбе развевался красный флаг.

Ночью удалось разгромить охрану мостов, и рабочие дружины Таргувека и Праги прорвались в свои предместья.

То и дело поступали сообщения с рабочих окраин, где также были сооружены баррикады и где теперь разгорались сражения с войсками. В солдат стреляли со всех сторон, из-за баррикад, из окон домов, с крыш, и солдаты, обозленные неудачами, палили без разбору в окна, по случайным прохожим…

К утру стрельба стихла. Наступал ясный морозный день. Взрывы прекратились. Только клубы черного дыма в разных концах города рвались в темно-синее небо, снизу подсвечеппое заревом пожаров.

В тесной и низкой комнатке народной школы защитники баррикад посменно подкреплялись завтраком. Жены дружинников приносили в огромных тазах бигос – тушеную капусту с мясом и колбасой, в мешках – халы – плетеные булочные изделия. Постарались из последнею! Тут же где-то рядом жарили колбасу с луком, яичницу с салом. Ели, шутили:

– Вот бы барона Нолькена сюда!..

– Польская еда – не для немецкого брюха. Молодой рабочий, почти совсем парнишка, уплетая пересоленную селедку, приговаривал:

– Лимонадику бы…

– А мороженого шоколадного не потребуешь? – спрашивал его серьезно усатый и лысый дядя.

Но долго рассиживаться некогда – другие дружинники очереди ждут, притаившись в рассветных сумерках за мешками с песком. Поднимаются, быстро уходят.