Текст книги "Мгновенье - целая жизнь. Повесть о Феликсе Коне"

Автор книги: Михаил Воронецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

А вскоре Феликс и Христина уехали в Чурапчу, входившую в Намский улус.

В этом улусе было несколько ссыльных женщин, и это дало повод острякам переименовать ого в Дамский улус. Пока строили свою избу, семью Кона принял на квартиру богатый якутский тойон по фамилии Магначевский. Тойон считал себя человеком культурным и, прежде чем подать Христине ложку, облизывал ее со всех сторон. Подавал ложку с поклоном и при этом говорил: «Нучча (то есть русский) любит, чтоб было чисто». А подавая Хри-стине тарелку, он прежде тщательно обтирал ее подолом грязной рубашки…

В Намском улусе они прожили два года.

Там Феликс впервые увидел северное сияние. Мороз стоял под шестьдесят градусов. В течение десяти минут в фиолетово-сипем небе горели гигантские разноцветно полосы, захватившие половину неба, – красные, белые, зеленые, желтые…

– Это к перемене в нашей судьбе, – сказала Христина, и с этой минуты в избе ссыльнопоселенцев Конов поселилась надежда на избавление от северной ссылки.

Когда морозы сдали до сорока градусов, Феликс поехал к улусному писарю. Шапошников, опасливо оглянувшись по сторонам, сказал с плохо скрываемой радостью:

– Господин Кон! Вас можно поздравить. Умер император. По манифесту об амнистии вы имеете право приписаться в крестьяне. Это даст вам возможность получить паспорт и передвигаться в пределах генерал-губернаторства.

– Да, но какое крестьянское общество согласится нас принять…

– Любое. Поставьте ведро водки – и вы с паспортом.

Желание получить хотя бы относительную свободу было так велико, что, получив паспорт, Коны двинулась в Иркутск. Три тысячи верст. Христина с грудным ребенком на руках. Тридцать три дня, от одного почтового стана к другому, летела повозка меж крутых, высоких берегов Лены, по гребню которых тянулась бесконечная черная хвойная щетина тайги.

Иркутск – столица Сибири! Много политических ссыльных, но здесь они жили иначе, чем в Якутске, где можно было ходить в чем попало и когда угодно зайти друг к другу. Здесь все – в сюртуках и пиджаках. У каждого – часы приема. В Якутске ссыльные вращались в своей среде, здесь – в интеллигентской и чиновничьей, работали в редакциях, в отделении Географического общества, учителями, служили в конторах.

Город поражал возвращающегося с севера поселенца богатством, обилием величественных зданий, музеев, школ, больниц. Особенно выделялось здание Восточно-Сибирского отделения Императорского Русского Географического общества.

Все говорило о довольстве и богатстве, которое приносили Иркутску золотые россыпи на Лене…

Иркутские купцы и промышленники и по одежде и в поведении резко отличались от своих замоскворецких собратьев по классу. Сибирский характер. Сибирская интуиция. Сибирские возможности. Будущее Сибири. Этими словечками пересыпались разговоры в гостиных, в редакционных кабинетах, в приисковых конторах… Интеллигенция вынашивала идею сибирской автономии, зрели семена сибирского областничества, которому суждено было сыграть роковую роль в грозных событиях гражданской войны.

Феликс отправился в редакцию газеты «Восточное обозрение». Приятная встреча: редактор Иван Иванович Попов, вокруг которого группировалась иркутская интеллигенция, оказался близким знакомым Станислава Куницкого. Он тут же предложил:

– Соглашайтесь, Феликс Яковлевич… Мы введем вас в состав редакции в качестве обозревателя русской жизни.

– Боюсь, не справлюсь. Отстал, одичал.

– Хорошо, повременим. Осмотритесь, придите в себя. Есть что-нибудь написанное?

– Да, конечно.

– Ну и хорошо. А сегодня вечером приходите на заседание редколлегии…

Но и из Иркутска выдворили. Месяцев девять томились в унылейшем уездном Балаганске. Когда у Христины кончился срок ссылки, Феликсу разрешили сопровождать ее до Кургана. Христина с двумя детьми уезжала к своим родным в Николаев.

В Нижнеудинске остановились. Феликс оставил жену в заезжей избе, а сам пошел отыскивать городское кладбище.

Весенним вечером на старом кладбище впервые увидел он холмик, заросший травой, и в глубине деревянной оградки сквозь решетки прочитал ее имя… «Розалия Фельсенгарт»… Вот только тут, увидев надпись на потемневшем от времени дощатом обелиске, он вдруг понял, что невозможное свершилось…

Она умерла на этапе, как и Мария Богушевич. Марию похоронили раньше, в Красноярске. Этапный путь от Бутырской пересыльной тюрьмы до Нерчинской каторги длился целый год. Шли вместе с партией уголовников. Чтобы получить место на нарах в очередном этапном дворе, надо было прорываться сквозь толпу арестантов, кидающихся на его штурм скопом. То же самое надо было преодолеть, чтобы успеть купить еды у торговок. На ночь староста арестантской партии уводил жешцин в комнату этапного офицера и к конвойным солдатам, которые всегда вечерами пили водку и развлекались в соответствии со своими вкусами. Для большинства заключенных женщин каждый день этапа был только очередным днем, приближающим к трагической развязке…

Проводив жену с детьми в Николаев, Феликс начал хлопотать о переводе в Минусинск. Вскоре это ему удалось.

Осень 1897 года.

До того времени, когда окрестные холмы и недальние сосновые боры занавесят октябрьские дожди вперемежку со снегом, еще далеко. Но и августовская жара иссякла eщe две недели назад. А сейчас, хотя на ясном, безоблачном небе висит по-прежнему яркое солнце, оно уже не греет.

Сухо, ясно, ветрено.

На юге Сибири установилась пора довольства и умиротворения для местных жителей и самой глубинной, безисходной до отчаяния тоски – для тех, кто очутился и живет здесь не по своей охоте…

Уходят последние пароходы на Красноярск с его великой сибирской магистралью, которая могла бы увезти невольника в любой край света, улетают на юг журавли – клин за клином, оглашая желтые земные пространств прощальными голосами.

В эти дни минусинские ссыльнопоселенцы, если удается достать у окружного исправника разрешение, забираются на глухие подтаежные заимки – подальше от пронзительных пароходных гудков, от печальных журавлиных окликов…

У Феликса Яковлевича не было потребности бежать от своей тоски. Он шел ей навстречу – он знал, что только таким образом может пережить ее и пересилить. Он ежедневно – ближе к вечеру – выходит на берег протоки, стоит часами на яру, закинув за спину длинные руки. Ветер треплет полы всегда распахнутого старого пальто, кудлатит разросшуюся черную с густой проседью бороду, рвет из-под широкополой шляпы длинные взлохмаченные волосы…

На одной из таких прогулок ему показалось, что кто-то его окликнул. Он сделал машинально несколько шагов и остановился. В Минусинске у него уже есть знакомые, имен некоторых из них он даже не знает или не может запомнить. На улицах его иногда окликают, приветствуют, пытаются заговорить. Но он чаще всего отделывается кивком или жестом руки.

На сей раз голос показался знакомым. На противоположной стороне улицы увидел ссыльного Райчина. Райчин – социал-демократ. К старожилам местной колонии ссыльных, в основном народнического толка, относился свысока, делая исключение только для него, Кона. Это, однако, не примиряло с Райчиным, а, наоборот, даже раздражало. Потому-то и обернулся он на голосе досадой.

Но тут же увидел, что Райчин не один. Рядом с ним стоял невысокий молодой человек в кепке и длинном демисезонном пальто с бархатным воротником.

– Кон! – позвал Райчин. – На минутку.

Кон перешел ухабистую выветренную улицу.

– Познакомься. – Райчин говорил громко, не обращая внимания на редких прохожих, обходивших их на широком тротуаре и с любопытством вглядывавшихся в их лица. – Товарищ приехал из Шушенского. Да я тебе говорил об этом, как же…

Кон оглядел незнакомого молодого человека, крепко сложенного, с небольшой рыжеватой бородкой, с притягательным взглядом темно-карих глаз, подал ему руку. – Если не ошибаюсь, Ульянов…

– Не ошибаетесь, Феликс Яковлевич, – с чуть заметной картавинкой ответил приезжий. И полуобернулся к Райчину: – Видите, Семен Григорьевич, нас, оказывается, и знакомить не было нужды, Феликс Яковлевич с первых же слов угадал меня.

– В этом нет ничего удивительного, – ответил Кон. – Из ваших товарищей в Шушенском я кое-кого знаю. Бывал там. Но с вами не довелось познакомиться. Собирался специально приехать, да все как-то не мог осмелиться. Я был о вас наслышан еще в бытность якутской ссылки…

Ульянов усмехнулся, но в этой усмешке не было ничего обидного для собеседника. Наоборот, она как бы расположила к короткости и доверительности.

– Мне всегда была интересна ваша пропагандистская работа в кружках. Это мне особенно близко, потому что я сам занимался в кружках с рабочими на заводах Варшавы. Очень порадовал меня Леонид Борисович Красин в Иркутске рассказами о «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса»…

– Вот видите, – воскликнул Ульянов, – как много нас объединяет.

– Да, – сказал Кон тихо, и Ульянов отметил внезапную перемену в его тоне. – Объединяет многое, но есть и такое, что разъединяет. Мне говорили о вашей нетерпимости к проявлению иной, чем ваша, интерпретации революционной тактики. Я, признаться, из-за того и не мог никак осмелиться приехать к вам в Шушенское раньше, хотя к вашей семье… к вашей фамилии у меня издавна благоговейное отношение…

Темно-карие глаза сверкнули:

– А знаете, почему вы так легко поверили в мою якобы ужасающую нетерпимость?

– Почему? – насторожился Кон.

– Потому что были предрасположены к этому. Вам хотелось в это поверить. Как же! Ортодокс! Ни на каком коне не подъедешь!

– А к вам, Владимир Ильич, и в самом деле ни на каком коне не подъедешь, – улыбнувшись, сказал Кон.

Ульянов вскинул на него какой-то по-особому пристальный взгляд, словно вдруг увидел в нем нечто неожиданное, и бросил коротко, резко:

– Да. Особенно на троянском…

Некоторое время шли молча. Итальянская улица широкая, длинная, просматривалась насквозь, до самой степной окраины. Добротные деревянные и каменные дома, нередко в два этажа, сливались в две прямые линии, над которыми вдали, в сизо-голубом выцветшем небе, роао-вела колокольня Троицкой церкви.

– Насколько я знаю, – сказал Владимир Ильич, когда опи свернули на улицу Гоголя, – в ссылке вы занимались исследованиями…

– Да, я принимал участие в экспедиции Сибирякова. И за это особо благодарен своей судьбе. Там я познакомился со многими интересными людьми. Кто знает, как бы сложилась моя жизнь в якутской ссылке, если бы не они. Представьте себе одну из самых северных окраин нашего отечества. Два месяца – лето, а все остальное время – зима, какой она бывает только в северной тайге. Умопомрачительные морозы, бесконечные ураганы и половина года – полярная ночь. А с ней ее неизбежная спутница – полярка, болезнь души, неотвратимая тяга к смерти. Вечный вой волков среди воя пурги кого хочешь сведет с ума. Вся надежда на почту. Приходят номера «Восточного обозрения» из Иркутска, а в них мои очерки. Прочитаешь все номера от строчки до строчки – и уже не чувствуешь себя заброшенным в ледяные пустыни. Тебя помнят на большой земле, тебя стараются поддержать. Все, что я ни писал, все печаталось в «Восточном обозрении». А писал я, надо вам сказать, много, беспрерывно, до изнеможения. Тем, однако, и спасся от тоски и отчаяния. А попутно накапливался материал для больших работ…

– Удалось что-нибудь опубликовать? – быстро спросил Ульянов.

– Да, печатался в «Известиях Восточно-Сибирского отделения Географического общества», в журнале «Русская мысль»… Сейчас заканчиваю работу «Физиологические и биологические данные о якутах».

– Ну а здешние народности вас интересуют?

– Как же, лелею мечту о путешествии за Саяны.

– Есть какие-то возможности?

– Пока ничего не могу сказать определенного. Наше отделение Географического общества не располагает средствами. Может быть, что-то и наскребут. Я больше надеюсь на Николая Михайловича Мартьянова. Обещает все-таки устроить поездку вскорости. Удивительный это человек! В такой глуши создать музей, не имея лишнего гроша…

– Буду вам очень признателен, если вы меня познакомите с ним. С музеем я уже было ознакомился. Хотелось бы побродить по залам не спеша…

– Николая Михайловича сейчас здесь нет. Он на Абаканском руднике. Но мы можем обратиться к его супруге. Она не откажет в услуге ознакомить с экспонатами.

Тут в разговор вмешался Райчин.

– Не скромничай, Кон. Лучше тебя никто не знает музея. Так что, господа, позвольте откланяться и пожелать вам полезнейшего времяпрепровождения.

Райчин свернул за угол возле мукомольною заведения Пашенных, а Ульянов и Кон, перейдя на Большую улицу, остановились на перекрестке.

– А вы в Минусинск, наверно, за покупками на зиму? – спросил Кон.

– В какой-то степени. Никак не могу привыкнуть к здешним магазинам. Лавок много, а выбор самый жалкий.

– Да, в городе около сорока лавок и магазинов. К тому же и товар приходит периодически. А вы как раз попали в такое время, когда старые товары вышли, а новые еще не поступили.

– Ну да ничего. Куплю самое необходимое. Лампу, валенки, рукавицы, шапку… Но главное, конечно, не в этом. Товарищ мой Василий Васильевич Старков попал в неприятпую историю. Узнал, что заболел Семен Григорьевич Райчин, приехал навестить, а разрешением на приезд не запасся. Так полиция его арестовала, доставила к исправнику, а тот проявил излишнюю ретивость и дело передал мировому судье…

Феликс махпул рукой:

– Это нетрудно будет уладить. Я Ширяева хорошо знаю. Идемте к нему. Михаил Федорович все тут же и решит.

– А он уже и решил, – усмехнулся Ульянов. – Приговорил его к месячной отсидке в тюрьме. Представляете?!

Феликс молчал, пораженный новостью. От Ширяева он такой прыти не ожидал. Коллежский секретарь Михаил Ширяев был крестьянским начальником третьего участка. Юрист по образованию, он ушел в мировые судьи, чтобы, как говорил он в доверительной беседе, бороться с беззаконием. Ульянов, слушавший Феликса, сказал:

– Вот этот-то борец с беззаконием и нарушил закон. Согласно правилам о гласном надзоре, за первое нарушение полагается штраф или внушение.

– Что же теперь делать? – в смятении спросил Феликс. – Минусинская тюрьма – это плохо. Издевательства и надругательства над человеком.

– Вот я и думаю помочь товарищам составить апелляционную жалобу…

Ноябрьским днем Феликс сидел в читальном зале музея и быстрым нервным почерком писал статью в газету «Сибирь», издававшуюся в Петербурге, о порядках и правах, укоренившихся в минусинской тюрьме. Смотритель тюрьмы Путинцев, которому покровительствовал товарищ прокурора господин Иевреинов, относился к заключенным бесчеловечно. По поводу и без повода их целыми месяцами не выпускали из камер даже на прогулки. Больных запирали в карцер. Статья, конечно, будет напечатана без подписи автора: журналисты хорошо понимают, что, если губернаторские власти дознаются, автору не миновать обратного пути на север Якутии.

Дописав и уложив белый лист в конверт, Феликс ещо долго бездумно глядел на заснеженные деревья в палисаднике. Какая благодатная погода установилась на дворе! Снегу выпало много, но морозов пока не было. Небо затянуто белесыми облаками. Тихие улицы, дома под толстыми белыми козырьками, деревья в белых полушубках – все тянуло на воздух, на свободу, располагало к доверительным беседам, к улыбкам…

В дверях читального зала появился библиотекарь Ермил Фомич Гущин. Молодой, безусый, коротко остриженный, одетый в светлую косоворотку и клетчатый пиджак.

– Вот, господин Ульянов, вам и Феликс Яковлевич, – сказал Гущин и посторонился. Из-за его спины выступил недавний знакомый Феликса.

– Здравствуйте, Владимир Ильич! – поднялся Кон я подал руку. – Вы ко мне?

– Да, да, Феликс Яковлевич. Именно к вам.

– Но как вы догадались, что я здесь?

– А разве это трудно? – улыбаясь, спросил в свою очередь Ульянов. – Пришел к вам на квартиру… Хозяйка сказала, что вы в городе. А раз в городе, то, значит, здесь. Где же еще вам быть?!

– Присаживайтесь, Владимир Ильич, рассказывайте, что вас привело к одинокому и одичавшему Сириусу.

– Сириус? – удивился Ульянов, присаживаясь к столику. В читальном зале они были только вдвоем и потому могли говорить в полный голос. – Что это означает?

– Так мы себя звали на каторге. Мы ведь могли читать политическую литературу только по ночам. А светильник один. Поэтому половина камеры читала с начала ночи, а остальные – после того как всходила звезда-полуночница Сириус. Эта кличка так и осталась за мной.

– Я запомню, – сказал Ульянов вдруг погрустневшим голосом, чему-то расстроившись. – А у меня к вам дело. Пятнадцатого ноября с новой партией ссыльных прибыл сюда один наш товарищ, Виктор Константинович Курпатовский. Тоже и в казематах сидел, и в ссылке побывал. Его высылают в Курагино. Он подал исправнику прошение, чтобы из-за болезни ему разрешили задержаться на несколько дней в городе. Исправник Мухин требует врачебного освидетельствования. Виктор Константинович действительно болен. Но врачи – они ведь тоже всякие бывают. Я со здешними врачами совершенно не знаком. А вы, вероятно, успели с кем-нибудь сойтись покороче…

– Да, я знаком со многими, – сказал Кон, – и могу вас заверить, Владимир Ильич, что все они без исключения сочувствуют нашему брату. И врач городской больницы общественного призрения Иван Ефимович Козлов, и сельский врач второго участка Александр Иванович Смирнов, а вот адресом заведующего городской лечебницей Гереса Абрамовича Фридмана вы даже можете воспользоваться для получения нелегальной литературы… Вернее будет сказать… адресом его жены, Софьи Моисеевны. Она заведует книжным складом общества поощрения начального образования…

– Да? Благодарю! Это сейчас кстати. Так к кому же все-таки обратиться по поводу болезни Виктора Константиновича?

– Пойдемте к Козлову. Для исправника его свидетельство будет наиболее веско.

– Ну и прекрасно. К Козлову так к Козлову.

От Козлова, с которым очень скоро договорились об интересующем деле, снова вышли на Новоприсутственную улицу.

– Вы, надеюсь, к нам не на один день? – спросил Кон.

– Да вот как раз получается, что на один. Сегодня же в ночь должен выехать в обратную дорогу. Так сложились обстоятельства…

Минусинского исправника надворного советпика Мухина Порфирия Константиновича сестры Окуловы прозвали Порфишкой. Мухин знал о данном ему прозвище, но не обижался, ибо главным его правилом было избегать всяких конфликтов и осложнений со ссыльными. Начальство в этом, видимо, усмотрело его слабость и прислало на его место из Енисейска нового исправника. Подполковник Стоянов превыше всего ставил «порядок и дисциплину», которую он решил внедрить во вверенном ему округе с первых же дней пребывания в Минусинске.

– А скажи, Ненашкин, – говорил Стоянов, листая журнал надзирателя, в котором должны были ежедневно расписываться ссыльные, – почему это росписей у тебя нет? Ты что же, каналья, ленишься навещать ссыльных?

– Никак нет, ваше высокоблагородие, – таращил водянисто-серые слезящиеся глаза надзиратель, – хожу ежедень, отказуются.

– Как так «отказуются»? Исправнику докладывал?

– Не единожды.

– А он?

– Не изволили дать на сей счет указания…

Стоянов шевельнул густыми черными усами под огромным горбатым носом, кинул журнал на край стола и, сверля надзирателя круглым глазом, приказал:

– Сегодня же, немедленно… старосту ссыльной колонии… ко мне!

Одноэтажное деревянное здание полицейского управления, выходящее на площадь к Троицкой церкви, находилось всего за два квартала от дома Суслонова, где жил Кон. Феликс появился перед очами Стоянова уже через полчаса.

– Вам известно, господин Кон, по какому поводу я вас вызвал? – спросил Стоянов, откинувшись на спинку стула.

– Да.

– Очень хорошо.

Феликс взял стоявший у стены стул и сел сбоку от стола.

– Хорошо, что вы подняли этот вопрос, – сказал он, – надо его выяснить до конца.

– Но я вас не приглашал сесть, – сказал Стояной, шевеля вскинутой ко лбу изломанной лохматой бровью.

– Нет, вы пригласили. – Голос тверд, а сам Кон необыкновенно спокоен, как всегда, когда чувствовал стычку с представителем власти. – Раз вы сидите, этим самым вы пригласили меня сесть.

Стоянов кинулся грудью на край столешницы. Глава мечут молнии:

– Я этого не допущу! Вы в присутствии!..

Сидевший в углу за небольшим столиком пожилой секретарь поднял на лоб очки, с любопытством ожидая, чем все это кончится.

Феликс говорит медленно, даже как-то мягко:

– Не допускайте!

– Я вас приговариваю к двухнедельному аресту, – вскакивает с места Стоянов.

– Принимаю к сведению, – спокойно соглашается Феликс. – Будьте любезны дать мне копию постановления.

– Я велю выдать его вам сейчас же. – Стоянов смотрит на секретаря, и тот, торопясь, выписывает злополучную бумагу.

– А теперь, – говорит Феликс, складывая белый лист пополам, – я обжалую это постановление у губернатора.

– Как вам заблагорассудится. Но прежде вы отсидите две недели.

– Нет, не отсижу. Вам официально объявлено об апелляции губернатору.

Стоянов вопросительно воззрился па секретаря. Тот кивает: да, совершенно верно, до решения по апелляции арестовать нельзя. И подполковник, сообразив, что переиграл, рычит сквозь плотно сжатые зубы:

– Я вас больше не задерживаю, господин Кон.

Феликс молча вышел. Глядя ему вслед, исправник вдруг почувствовал, что с этой минуты его, Стоянова, в Минусинске ждет, пожалуй, больше неприятностей, чем удовольствия от сознания своего всевластия. Спросил у секретаря:

– Чем живет этот господин, кроме официального пособия? Ведь у него жена и двое детей?

– Да. Господин Кон служит письмоводителем у господина барона Гадилье…

– А-а, это мировой судья. Между прочим, он такой же барон, как я турецкий Осман-паша. Курт Александрович – обыкновенный латышский мещанин.

– Однако всем он рекомендуется бароном.

– Это его личное дело. А вот какое он имел право брать ссыльного в свою канцелярию, это уже не личное дело, а нарушение «Устава о ссыльных».

Секретарь знал, что исправник не любил Гадилье, но позволявшего ему вмешиваться в свои дела. Сухой и надменный со всеми, мировой судья не делал исключения и для исправника. Секретарь подлил масла в огонь:

– Мы запрашивали господина барона. Он ответил, что прежний судья коллежский секретарь Ширяев оставил много запущенных дел, а грамотного письмоводителя в Минусинске найти невозможно.

– И Порфирий Константинович удовлетворился таким ответом?

Секретарь пожал плечами.

– Ну, ясно. И тут та же картина – распущенность, самовольство. Но я положу этому конец. – Подполковничий кулак опустился на столешницу, покрытую зеленым сукном, однако, не столь уверенно, как можно было бы ожидать: Стоянов не мог освободиться от предчувствия, что в Минусинске его увесистый солдафонский кулак может повиснуть в воздухе.

На другой день в городе уже вся интеллигенция, все чиновники знали, что исправник собирается наложить на Кона двухнедельный арест. Первыми, кто встретился Стоянову, отправляющемуся в полицейское управление, были два приятеля – секретарь городской управы Рымарев-Черняев Григорий Яковлевич, весьма гордившийся своей дворянской фамилией, и акцизный начальник Адрианов Алексапдр Васильевич. Черняев, подкручивая ухоженные усики, спросил соболезнующе:

– Что, Александр Иванович, нервишки не выдерживают? Тяжела, выходит, служба…

– Не понимаю вас, Григорий Яковлевич, – сухо проговорил исправник.

– Я имею в виду ваше столкновение с поднадзорным Коном…

Адрианов хотя вроде бы и тряс сочувственно распущенной старообрядческой бородой, но было видно – рад, что для полицейского чина предполагается неприятность, тем более досадная, что в сущности представляет собой сплошную нелепость.

Только от Черняева и Адрианова отделался, как новая встреча: на улицу Александра Второго выскочила с Михайловской улицы пролетка крестьянского начальника пятого участка Сергея Павловича Ордынского. Сергей Павлович, еще месяц назад носивший тоненькие усики, теперь отпустил узенькую, от виска до виска, на татарский манер, бородку, тронул кучера за плечо и, когда пролетка остановилась, приподнял шляпу и без всяких предисловий с вопросом:

– Александр Иванович! За что же это вы Феликса-то Яковлевича решили за решетку упрятать?

Стоянов осклабился, давая понять, что принимает вопрос Ордынского за шутку, а сам злобно подумал: «Ну и наперло же вашего брата в этот пыльный городишко! А все железная дорога виновата. Прежде, бывало, чиновника с университетским значком в Сибири и по губернским-то городом не скоро встретишь. А теперь они на каждом шагу в глаза лезут, и всяк себя с тобой на равной ноге норовит держать. Нет, этому надо положить конец!»

А только свернул у Воскресенского собора на Большую улицу, как от музея прямо наперерез экипаж городского головы катит. И этот не проехал мимо, а приостановился и подобие улыбки на своей щекастой физиономии сотворил. Смотрит и головой покачивает:

– Ах, Александр Иванович. Что же это вы с господином Коном не поделили? Два таких приятных человека – и на тебе! Я, между прочим, послал Константину Николаевичу письмо с просьбой отменить ваше постановление. Так вы уж на меня, Александр Иванович, зла не держите. Дружба, как говорится, дружбой, а служба службой. Мой долг – защищать интересы и достоинство граждан, – и, приподняв над седеющей головой шляпу, покатил дальше.

– Учту ваши пожелания, Иван Петрович! – крикнул вслед голове исправник.

– Учтите, голубчик! Учтите! Буду весьма вам обязан, – обернувшись, крикнул Лыткин.

«М-да, – сказал про себя Стоянов. – Не городской голова, а адвокат». Стоянов не знал, что заводчик, купец и общественный деятель Иван Петрович Лыткип, действительно, во многих случаях действовал как защитник политических ссыльных, чему, конечно, способствовали его приятельские отношения с Мартьяновым, да и с самим Коном. Феликс уважал городского голову за светлый ум, бывал у него в гостях и подолгу беседовал с ним.

Как и следовало ожидать, енисейский губернатор генерал-майор Константин Николаевич Светлицкий отменил постановление исправника об аресте Кона.

После долгих раздумий подполковник Стоянов все-таки обратился к Светлицкому с рапортом, в котором указывал на незаконность нахождения на службе у мирового судьи политического ссыльного Кона. И в этом добился-таки успеха. Судье Курту Гадилье было предложено отказаться от услуг Феликса Кона.

Из трехлетнего путешествия по Туве Феликс возвращался через Иркутск, в котором задержался на несколько дней. Остановился в «Коммерческой гостинице». Зашел в Восточно-Сибирское отделение Географического общества. Председателя Маковецкого не было. Принял его заместитель Лушников. Выслушав рассказ об итогах исследований, загорелся.

– Надо обязательно сделать обстоятельный публичный доклад. У вас столько научных открытий! Ваши записи песен и сказок – это же сокровище! Кто бы думал, что тувинцы имеют такую древнюю культуру…

– Все это так, но вряд ли Кутайсов разрешит.

– Нет, нет, отказа не может быть. Я завтра же запишусь к генерал-губернатору на прием.

На другой день Лушников встретил Феликса уныло.

– Ну что, – сверкнул глазами Кон, – не я ли вам говорил, что ничего из этого не выйдет?

– Вы были правы, Феликс Яковлевич. Более тего, генерал-губернатор велел вам немедленно покинуть Иркутск. Но вы не огорчайтесь. Ваш отчет об экспедиции я немедленно перешлю в Петербург. Там его сумеют оценить должным образом.

Кон опять оставлял столицу генерал-губернаторства с тяжелыми раздумьями Ведь ему уже скоро сорок лет. Почти два десятка из них отданы каторге и ссылке. Сколько воды утекло за это время! Сколько политических событий произошло в мире!

Подполковник Стоянов, все еще пребывающий в должности минусинского испрапипка, отнесся к возвращению Кона настороженно. После того как было получено предписание, разрешающее Кону предпринять экспедицию в Урянхайский край, Александр Иванович вздохнул с облегчением. Тува считалась зарубежной территорией, и Стоянов решил, что Кон из «заграничной» поездки вряд ли вернется. Но Кон вернулся. Более того, через месяц после возвращения исправник получил присланную на имя Кона медаль, которую полагалось вручать лично.

Пришлось облачиться в парадный мундир. Кона он встретил стоя.

– Вы награждаетесь… – начал было Стоянов, но Кон бесцеремонно перебил его:

– Знаю, знаю. Награждаюсь Географическим обществом. Дайте-ка мне медаль.

Исправник, онемев, отдал награду, Феликс вышел, не попрощавшись.

Как-то стало известно, что в Минусинск прибывает со своей многочисленной свитой сам граф Кутайсов. Была составлена программа пребывания генерал-губернатора в городе; в нее входило и посещение музея. Феликс в эти дни не выходил из своей квартиры. Обрабатывал материалы, привезенные из засаянской экспедиции. У него тоже мало кто бывал.

Вдруг как-то в полдень слышит – хлопнула калитка. В калитку вбегает полицейский надзиратель. Руку под козырек:

– Господин Кон… вам необходимо явиться в музей. Срочно требуетесь.

– Это зачем?

– Их высокопревосходительство… генерал-губернатор Восточной Сибири… граф Кутайсов… желают, чтобы вы давали им объяснения по музею… потому как господин Мартьянов на излечении и больше давать объяснения некому.

– Ну вот что, любезнейший… – Феликс взъерошил волосы и круто потер уставшие глаза, – передай высокопревосходительству, что господин Кон не желает давать ему объяснения. Все, ступай. – И, подтолкнув опешившего надзирателя к выходу, открыл перед ним дверь.

Как потом узнал Феликс, между какими-то пунктами программы высокого гостя осталось два свободных часа, и их-то Кутайсов и решил посвятить музею. Двухчасовую экскурсию по музею могли осилить только сам Мартьянов или Кон. Елена Константиновна Мартьянова и предложила кандидатуру Кона.

Ему рассказывали, как ни жив ни мертв появился перед Кутайсовым надзиратель, как едва решился произнести крамольные слова:

– Ваше высокопревосходительство… Господин Кон… они не желают…

– Что «не желают»? – терпеливо переспросил Кутайсов, еще не вникнув в смысл слов.

– Давать объяснения вашему высокопревосходительству…

Свита генерал-губернатора застыла в гробовом молчании.

– Кто же это у вас такой дерзкий? – легко спросил Кутайсов, но холодные глаза его впились в исправника.

– Политический ссыльный, ваше высокопревосходительство, Феликс Кон, – замирая, выговорил Стоянов.

Полуобернувшись, Кутайсов воззрился на свиту. Красивое лицо его с тонкими чертами вдруг ожило, надменное выражение сменилось благодушной улыбкой.

– Обойдемся, я думаю, – проговорил небрежно. – Ведите нас вы, Елена Константиновна!..

Однако великосветской улыбки графа хватило ненадолго. Кипевшее в нем раздражение мешало сосредоточиться на рассказе. Уже через полчаса Кутайсов попросил книгу почетных посетителей, расписался в ней и отбыл…