Текст книги "Мгновенье - целая жизнь. Повесть о Феликсе Коне"

Автор книги: Михаил Воронецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Представитель редакционно-издательской комиссии Польского бюро при Реввоенсовете фронта и член Зафронтового бюро, руководившего деятельностью подполья и партизанскими операциями в тылу врага, Феликс Кон в своих брошюрах, предназначенных для солдат, использовал информацию, добытую непосредственно на полях сражений. В середине октября он – на центральном участке Южного фронта, где шли самые ожесточенные бои. Была поставлена наитруднейшая задача: наступлением на Харьков вбить клин между Добровольческой и Донской армиями Деникина, прорваться в тыл и тем самым остановить наступление противника в глубь Украины.

В передовых частях группы Феликс Яковлевич неожиданно встретился с Глафирой Ивановной Окуловой, которая, как оказалось, заведовала политотделом армии. Ровно два десятка лет минуло с их последней встречи в Минусинске. Тогда Глафиру Ивановну, тоненькую стройную гимназистку с длинной косой, сосланную под надзор полиции по месту жительства родителей, известных золотопромышленников, все близкие называли «солнечным зайчиком». Тогда она носила белое платьице с черным бантом на груди, а теперь Кон видел перед собой средник лет женщину с обветренным лицом с заострившимися скулами, с плотно сжатыми тонкими губами, в сапогах, в кожаной тужурке, подпоясанной широким офицерским ремнем, с наганом в потертой кобуре. На коротко остриженных темно-русых волосах – меховой берет, на шее – грубовязаный шарф; короткая юбка, лишь чуть закрывающая колени. Ее посадке в кавалерийском седле мог позавидовать любой наездник. Впрочем, скакать верхом на лошади Глафира привыкла еще в детстве, когда приезжала на каникулы в деревню Шошино, что в нескольких десятках верст от Минусинска.

Феликса она встретила радостно. Но поговорить толком не пришлось. Только что были получены данные разведки о подготовке к наступлению целой дивизии корниловцев, состоявшей почти целиком из бывших царских офицеров.

– Эти пулям не кланяются, – сказала Глаша Кону, – сомкнутыми рядами идут на пулеметный огонь. Действуют на психику наших бойцов.

– Ну и как? Получается? – спросил Кон. Ему приходилось слышать о так называемых «психических» атаках, применяемых командованием корниловской, дроздовской дивизий Добровольческой армии.

– Да, под Харьковом и под Курском, да и еще две недели назад под Малоархангельском… «психические» атаки подавляюще действовали на наши части. Тогда бойцы и стреляли недружно, не целясь, и, не выдержав, бежали в тыл. Сейчас положение изменилось. Однако, когда доходит до психической, я и теперь всегда стараюсь попасть в передовые цепи. Бойцов это воодушевляет.

– Ну что ж, – сказал Феликс Яковлевич, улыбнувшись в бороду по своему обыкновению, – думаю, что и мое присутствие на передовой не будет бесполезным. Завтра же обо всем увиденном напишу в специальной листовке.

– Тогда поехали, – сказала Глаша и приказала вестовому приготовить коня для Феликса Яковлевича.

Осень 1919 года была холодной. На обочинах уже всюду лежал снег, изорванный Конытами и колесами, обрамляющий темные зевы воронок от взрывов артиллерийских снарядов; разбитая в клочки земля проселочных дорог блестела комьями, схваченными ночными заморозками. Феликс и Глаша обгоняли колонны бойцов, шагавших на передовую.

– Третий раз проходим по этим дорогам, – сгазала Глаша, едва размыкая губы. – То отступаем, то наступаем. Но, как видите, на лицах бойцов только упорство и нетерпение поскорее добраться до передовой… А по нашим тылам еще носится Мамонтов со своим смертоносным корпусом. Так что пусть не надеются господа корниловцы на успешную встречу с этими людьми. У нас нет иного выхода, кроме как уничтожить врага.

На рассвете были уже в цепи. И тут Феликс Яковлевич впервые увидел, как ходят в атаку корниловцы.

Сначала в утренней хмари ничего не было видно. Но вдруг послышалась резкая длинная дробь барабанов, и, прильнув ухом к земле, Феликс явственно услышал грозную поступь многих сотен людей. И тут же и увидел первую плотную шеренгу идущих, как на параде, со штыками наперевес… высоких статных людей в шинелях.

Феликс Яковлевич огляделся по сторонам: на лицах бойцов, лежащих по обе стороны от них с Глашей, – напряженное внимание. Прошедший сзади по траншее командир поминутно повторял:

– Без команды не стрелять… целься каждый не суетясь… подпустим на триста шагов – раньше не стрелять…

И вдруг не очень громкая, спокойная команда:

– По врагу – огонь!

Первый залп вырвал множество темных фигур из мерно шагавшей по промерзлой земле колонны. Оставшиеся в живых, перешагнув через убитых, сомкнули ряды и ускорили шаг. Второй залп, ударивший не менее дружно, тоже не остановил наступающих. И только поело третьего остатки атакующих кинулись назад…

Но тут же снова ударили бесконечной дробью барабаны, и в быстро светлеющей дали появилась новая колонна наступающих. Она шла более сомкнуто, более упорно и более обреченно… За первой колонной показалась вторая, потом – третья, четвертая, пятая… За каждой, размахивая сверкающими клинками, шли командиры, направив наганы в спины атакующих…

И вдруг Феликс увидел вылетевшую из-за атакующях колонн кавалерийскую леву. Сверкая клинками, кавалерия кинулась в обход наших позиций, норовя обойти красноармейские цепи с тыла. Лежавший неподалеку от Феликса боец приглушенно крикнул: «Кавалерия справа!» – но крик тут же оборвался, и все увидели, как навстречу белогвардейцам из-за бугра вылетел полк красных конников, и обе лавы тут же в неширокой лощине схлестнулись в отчаянной рубке…

– Этот маневр белых мы давно разгадали, – сказала Глаша, глядя на кавалеристов, – и теперь у нас всегда наготове конная засада…

До лежащих в цепи бойцов доносилось дикое ржание лошадей, звон и скрежет скрещивающихся сабель… Атака белой конницы была смята в несколько минут. По наступающим ударили один за другим несколько залпов, длинными очередями резали колонну пулеметы…

И тут Феликс увидел перед собой вскочившую на бруствер Глашу: размахивая наганом, она кричала, обернув бледное лицо к залегшей цепи:

– Вперед, ребята!

– Впере-ед!..

– На штыки!

– На штыки-и!..

Весной 1920 года Кона вызвали в Харьков. Он покидал Киев, расцвеченный ранневесенней зеленью, которая укрывала раны, нанесенные городу во время недавних боев с деникинцами. С древней столицей Украины Кон сроднился так же быстро, как сроднился с Харьковом два года назад, когда возглавлял Харьковскую секцию левицы. За время гражданской войны Украина стала его второй родиной. Весна нынче пришла рано, и, если выдавалось несколько свободных минут, Феликс Яковлевич выходил прогуляться по Крещатику и непременно сворачивал в парк на Владимирской горке. Здесь, стоя у памятника великому киевскому князю, вознесенному над днепровской кручей, с высоко поднятым над головою бронзовым крестом, он теперь все чаще мысленно обращался к Варшаве…

В Харькове прямо с вокзала Кон отправился в Центральный Комитет Компартии Украины. В иное время он обязательно выбрал бы несколько минут, чтобы полюбоваться на Покровский и Успенский соборы, взглянуть на Екатерининский дворец, пройтись возле университета… Сейчас не до того.

Косиор принял сразу же. Встал из-за стола, приветливо поглядывая из-под густых бровей. Крепко пожал руку. Уселись за приставным столиком, на котором были разостланы карты областей, примыкающих к линии расположения польских армий.

– Извини, – сказал Косиор. – Знаю, что в киевской партийной организации работы непочатый край и тебе дорога каждая минута, но пришлось все-таки оторвать на время.

– Можешь не извиняться, Станислав Викентьевич. Если вызвал, значит, есть к тому необходимость.

– Вот именно. Выступление Троцкого на Шестнадцатой Московской губернской партконференции читал? – спросил Станислав Викентьевич и, не дожидаясь ответа, заговорил с нескрываемым гневом: – Ведь надо же додуматься?! Заявить, что Западный фронт сейчас пассивен и не имеет самостоятельного военного значения – сейчас, когда у Пилсудского подготовлена полумиллионная армия… Я, знаешь, даже слов не нахожу, чтобы дать должную оценку такой позиции…

– Я уверен, – сказал Кон, – что партия решительно пресечет демобилизационные настроения. И такое указание, конечно, будет дано нашему военному командованию.

– Вопрос в том, сумеет ли оно своевременно произвести перегруппировку сил и подготовиться к отпору, – озабоченно проговорил Косиор. – Есть предположение, что противник главный удар нацелил на Украину, на Киев. Поэтому подготовку к обороне города надо поставить в центр внимания. Ты остаешься представителем ЦК в Киевском губкоме. На твоей ответственности, Феликс Яковлевич, мобилизация коммунистов. Кстати, нет ли чего нового от твоего агента?

– Соловый в последнее время находился в ставке Врангеля, недавно отозван в Варшаву. Получена первая информация оттуда. На Украине будут действовать три из шести польских армий. На Киев нацелена Третья армия. На левом крыле будет наступать Вторая армия. На правом – Шестая. Она наносит вспомогательный удар на Одессу. Седьмая, Первая и Четвертая армии сосредоточены на Белорусском направлении; Пилсудский решил сначала разгромить наш ослабленный Юго-Западный фронт, а потом, оставив Украину Петлюре, повернуть все силы на северный участок. С Петлюрой готовится договор о совместных действиях на Украине.

– Понятно. Пилсудскому этот союз нужен как политическое прикрытие агрессии, – сказал Косиор. – Меня беспокоит другое. Юго-Западный фронт может противопоставить Пилсудскому только две армии – Двенадцатую и Четырнадцатую, а их белополяки превосходят более чем в два раза. Тринадцатая армия едва сдерживает Врангеля.

– Будем сражаться с учетверенной стойкостью. Главное – не дать окружить и уничтожить Двенадцатую и Четырнадцатую наши армии. Соловый сообщает, что это сейчас главная задача, которую ставит пан Юзеф перед своими тремя южными армиями.

– Надежно ли законспирирован наш агент? – спросил Станислав Викентьевич.

– У него хорошее прикрытие.

Поезд, в котором Кон уезжал в Киев, отошел от Харькова далеко за полдень. Феликс Яковлевич так торопился, что не успел пообедать и, почувствовав приступ голода, вышел из вагона на узловой станции Люботин, где была объявлена десятиминутная остановка. По перрону сновали крикливые бабы, предлагавшие пассажирам домашнюю еду. Феликс Яковлевич остановил одну торговку, купил полдесятка вареников с вишней, завернутых в какое-то разорванное надвое воззвание местного ревкома и направился было в свой вагон. В это время к перрону подошел следующий на Сумы товарняк, облепленный мешочниками, и оборванная орущая толпа кинулась к вокзалу. Кона едва не сбил с ног коренастый мужичок, до самых глаз заросший свалявшейся бородой. Бородач приостановился, чтобы извиниться, и в ту же секунду его цепкие пальцы схватили Кона за плечо.

– Феликс! Вот так встреча! Здравствуй, брат! Не узнаешь?

Но Феликс Яковлевич уже узнал бородача. За два года, что они не виделись, Орочко постарел. В мешке за плечом побрякивал какой-то инструмент.

– Здравствуй, Алексей! Ты куда это несешься сломя голову?

– Встреча у меня тут. С артельщиком. Набирают артель на торфоразработки. Деньги, говорят, большие платят. Вот я и соблазнился. – И, покосившись на синий пульмановский вагон, к которому направлялся Кон, произнес: – А ты, брат, все в гору идешь. Ну да каждому свое. Я тут как-то в Москве был, Тютчева встретил, удивился до крайности… Как, говорю, ты разве не в эмиграции? Разве ты уже с большевиками?

– Ну и что же он? – спросил Феликс.

– Нет, говорит, я не с большевиками, я – с Россией. И тем же самым тоном, каким он, знаешь, со всеми нами в Минусинске разговаривал. А знаешь, кого еще мне довелось встретить? Не думай, не догадаешься. Глашу Окулову… Виноват, Глафиру Ивановну. Она ведь теперь в генеральском чине. Помнишь девчушечку, что у доктора Малинина в Минусинске останавливалась, когда тайно от отца и исправника Порфишки к нам приезжала? Ну, я тебе скажу, вот это фунт изюму! Какой наганище у ней на боку! Каким взглядом меня полосонула!.. А ты еще со «солнечным зайчиком» окрестил, стишки ей декламировал, а Старков и Кржижановский ей и ее сестрице романсики напевали… Да-а, вот оно как повернулось все…

– Я с Глафирой Ивановной совсем недавно виделся, – сказал Кон суховато.

– Ну да, ну да, – поспешно заговорил Алексей. – Так оно и должно быть, ведь вы же теперь по одну с ней сторону баррикад, как говорится…

В это время ударили в станционный колокол. Алексей задержал руку Феликса в своей мозолистой широкой ладони, спросил:

– Ну а чего ты мне пожелаешь? Тоже дороги скатертью?

– Смотря в какую сторону ты лыжи навострил…

– Понятно. Где живешь-то? Может, и заверну на огонек, если нужда припрет.

– В Киеве.

– О-о! В Киеве! Ну, там вам жить недолго. Пилсудский, слышно, всерьез на вас осерчал.

– Пилсудский на меня уже пятнадцать лет серчает, с самой первой нашей встречи, а я, как видишь, все еще здравствую. На нас и Деникин с Колчаком серчала. А чем все кончилось?..

Поезд тронулся. Феликс Яковлевич вскочил на подножку и, держась за поручень, обернулся: Алексея Орочко на перроне не было. Как сквозь землю провалился.

В тот же день Кон говорил по прямому проводу с Лениным:

– Несмотря на то что обстановка в районе Киева складывается неблагополучно, – сказал Владимиру Ильичу, – мы полны оптимизма, мы твердо верим в победу.

О своем разговоре с Лениным Феликс рассказал на митинге красноармейцев и закончил выступление такими словами:

– Мы сокрушили врага несравнимо более страшного. Мы победили самодержавие, помещиков и капиталистов своих – мы победим и польских помещиков и капиталистов.

Приказ о наступлении Пилсудский отдал 17 апреля, а 25-го соединения трех армий хлынули на Украину. Войска 12-й и 14-й армий Юго-Западного фронта дрались отчаянно, но, чтобы не оказаться окруженными в несколько раз превосходящими силами польских армий, вынуждены были отступить. 26 апреля оставили Житомир и Коростень, а 6 мая армия Рыдз-Смиглы захватила Киев и форсировала Днепр. Но обе советские армии вышли из-под удара – окружить их польским войскам не удалось. Тем временем были созданы необходимые условия для перехода Красной Армии в контрнаступление.

Главный удар наносили в Белоруссии армии Западного фронта, которым командовал совсем юный красный полководец Тухачевский, прославившийся победами над Колчаком. 14 мая перешли в наступление 15-я армия Корка, а 19 мая – 16-я армия Соллогуба. И хотя наступление в Белоруссии было сначала неудачным, но оно, сковав здесь значительные силы белополяков, дало возможность подготовить контрнаступление на Украине, где 25 мая к линии фронта подошла 1-я Конная армия, которая уже в начале июня прорвалась противнику в тыл. А 12 июня войска 12-й армии Меженинова вошли в Киев. Перед Конармией Буденного была поставлена задача прорывом фронта севернее Киева окружить отступающие войска.

В один из этих дней в старом деревянном особнячке Феликс Кон встретился со своим связным.

– Как чувствует себя Соловый? – спрашивал Феликс Яковлевич. – Как относятся к нему офицеры?

– Самочувствие хорошее, – отвечал человек с незапоминающейся внешностью. – Соловый всегда остается самим собой, и это делает его неуязвимым. Хотя, впрочем, есть один незначительный штришок…

– Что такое? – встревожеино спросил Феликс Яковлевич.

– Так, в сущности, пустяковина. Случайная встреча с неким поручиком Львовским…

– Львовский! Знаю такого. Дурак, но дурак опасный. Лучше было бы его убрать.

– Посмотрим, как все будет складываться. Для вас, думаю, представит некоторый интерес последняя информация, полученная от Солового… В Житомир приехал Пилсудский. Там находится штаб-квартира Украинского фронта. Пилсудский решил лично руководить операциями южных армий.

– Что-нибудь уже придумали? – спросил Кон.

– Да. Кавалерийская дивизия генерала Карницкого из-под Жмеринки, где она входила в Шестую армию Ромера, двинута на север. Ее задача: следовать по пятам Первой Конной, прорвавшей фронт севернее Киева. Цель Карницкого вполне очевидна: задержать, сколько возможно, наших конников и не дать им окружить отступающие войска.

Феликс Яковлевич поблагодарил за ценные сведения и попросил информировать обо всем, что будет происходить в Житомире в связи с приездом туда Пилсудского. Связной качнул головой и, поняв, что время беседы истекло, поднялся.

– Врангель начал наступление еще шестого июня. Тринадцатая армия сопротивляется как может, но она ведь слишком слабый заслон на пути войск барона. Отступает. Да вот правильно говорится, что нет худа без добра. Врангеля так и так надо выманивать из Крыма. Как только покончим с Пилсудским – навалимся на врангелевцев и на их плечах ворвемся на полуостров. Иначе штурм укреплений на перешейках будет нам стоить очень дорого. Антанта так закупоривает горловину полуострова, что, кажется, намерена держать там своего Петра Николаича до второго пришествия… Так что папа Юзефа мы должны расколотить как можно скорее и как можно решительней.

– Мы чем можем, тем поможем. Одним словом, сделаем все, что в наших силах. И даже больше.

4 июля в полночь был взят город Ровно. Феликс Кон был здесь уже под утро, остановился в гостинице «Версаль», где расположился Реввоенсовет и полевой штаб армии.

Днем он опрашивал только что освобожденных из городской тюрьмы заключенных, арестованных польскими оккупационными властями. Это были люди самых разнообразных профессий и политических взглядов, и порою, беседуя с ними, Феликс Яковлевич недоумевал: чем руководствовалась польская администрация, изолируя явных антисоветчиков. Попадались даже «знакомые», то есть люди, каким-то образом слышавшие о нем, Феликсе Коне, хотя сам он с ними никогда не встречался. Один «чистокровный интеллигент», как он сам выразился, даже попытался затеять политическую дискуссию.

Как бы ни была курьезна встреча с «чистокровным интеллигентом», но следующая встреча Кона не только удивила, но и потрясла. Перед ним стояла Светлана Сайлотова, давняя девчушка из далекого Минусинска и совсем недавняя сестра милосердия, ставшая женой полковника Пшебышевского. Она помогала Феликсу освобождать Мариана из тюрьмы, посаженного туда по приказу Керенского. Потом они оба уехали в Сибирь. В конце восемнадцатого Кон снова встретился с Марианом – в Киеве при весьма неблагоприятных для полковника обстоятельствах. Его арестовали чекисты, и он наверняка был бы расстрелян, не вмешайся снова в его судьбу Кон.

…Похудевшая и постаревшая Светлана сидела перед Феликсом Яковлепичем и торопливо повествовала о своих злоключениях.

– Еще в Минусинске я натерпелась страхов за него. Сначала его арестовали по приказу Ревкома, а когда он бежал из минусинской тюрьмы, то вскоре стало известно и совсем черт знает что!..

– Что же именно? – ласково спросил Феликс Яковлевич.

– Атаман Семенов назначил за его голову миллион рублей золотом.

– Ого! – усмехнулся Кон. – Это уже какая-то не атаманская, а купеческая щедрость. А что дальше?

– А то, что было дальше, меня совсем сбило с толку. Адрианов, Александр Васильевич – вы его, конечно, помните? – сказал, что Мариан бежал в Японию, а оттуда в Америку. Не мог же Алексапдр Васильевич выдумать. Он человек серьезный.

– Еще бы, – в бороду пробурчал Кон. – У Колчака чиновником для особых поручений служил. Но в данном случае он вам все верно обсказал.

– Вот и я так думаю, – тихо сказала Светлана, уловив перемену в голосе Кона: видимо, ему не понравилось упоминание об Адрианове, с которым он, кажется, приятельствовал в бытность свою в Минусинске. – Между прочим, Александр Васильевич помог из тюрьмы выбраться, когда меня колчаковцы за решетку упрятали…

– Это ему зачтется.

– И вдруг… – продолжала Светлана, – получаю полтора года назад весточку от Мариана – из Варшавы. Хотела было сразу же ехать к нему, да как уедешь? Война, фронты… А как узнала, что Пилсудский напал на нас, так кинулась сюда. Хотелось как-нибудь узнать, убедиться, что не мог Мариан воевать с Россией. Не тот он человек! Вот вы тоже поляк, а не воюете же с нами…

Феликс Яковлевич улыбнулся, но промолчал, давая тем самым понять, что готов слушать дальше.

– Кое-как добралась до фронта, а куда дальше? Мыкалась туда-сюда, всюду бои идут… А однажды поезд, в котором я ехала, захватили прорвавшиеся в тыл польские уланы. Я сказала офицеру, что я жена полковника Пшебышевского. Он о нем, конечно, ничего не слыхал. Но меня уланы согласились взять с собой. В Ровно я явилась к военному коменданту. И когда сказала, чья я жена, меня тут же арестовали. Вежливым тоном пояснили: «Ваш муж, пани, предатель и изменник. За предательство он скоро будет осужден и расстрелян…» Я даже плакать не могла. Все это какое-то трагическое недоразумение…

– Да, – сказал Кон. – Полковник Пшебышевский – человек исключительной отваги и мужества. Такими людьми, как ваш муж, будет всегда гордиться Польша.

Светлана смотрела Феликсу в лицо широко раскрытыми глазами.

– Значит, мой муж в самом деле шпион?

– Не шпион, разведчик. И притом разведчик высшего класса. Вы когда-нибудь об этом услышите подробнее и тогда поймете, какой это мужественный и стойкий человек и какой великий подвиг он совершил…

– Хватит! – крикнула вдруг Светлана. – Какое мне дело до его подвигов?! Теперь я знаю, что его арест не ошибка и уже никто и ничто его не оправдает. Они расстреляют его… Понимаете? Расстреляют! А мне он нужен живой… Не герой, не разведчик, а просто – живой! Что толку от трупа, даже если при жизни он был героем?!

– Да успокойтесь! Его уже не расстреляют…

Женщина испуганно вскинула на Кона затопленные слезами глаза:

– Что значит «уже»? Его нет в живых? Его уже расстреляли? Да? Вы это хотели сказать?

– Нет, я хотел сказать, что Пилсудский согласился обменять Солового на трех польских генералов, попавших к нам в плен.

Светлана схватила Кона за руку:

– Соловый? Кто такой? Почему вы говорите о каком-то Соловом?

– Соловый – подпольная кличка вашего мужа. Обмен состоится недели через две, когда доставят генералов.

– Это точно? А он не передумает, этот Пилсудский?

– Нет. У Пилсудского большая убыль в генералах. И три генерала, по его мнению, стоят одного полковника…

В июле Варшава особенно великолепна, хотя теперь, после четырехлетней мировой войны и двухлетнего гражданского разорения, она выглядела все-таки уныло и растерянно.

Но парк Лазенки по-прежнему в благоухании цветов и сверкании зелени, из которой кое-где торчат стволы орудий, а если получше вглядеться в клубящиеся вдоль аллей кустарники, то можно разглядеть пулеметные гнезда: Бельведерский дворец – бывшая королевская, а ныне пана Пилсудского резиденция усиленно охраняется.

С утра у пана «начальника» государства – совещание: собран весь высший генералитет Польши.

Сам Пилсудский уже не похож на того стройного обаятельного брюнета, каким его впервые встретил Кон в 1905 году. Теперь это сильно располневший господин с густыми шляхетскими усами, и даже маршальский мундир не скрывает тяжести его фигуры. Сбоку от стола стоит, подрагивая тонкими длинными ногами, командующий Северо-Восточным фронтом генерал Шептицкий. Генерал в сильном упадке духа. Доклад его сумбурен, нечеток, по все собравшиеся генералы слушают его с озабоченными, потемневшими лицами, на некоторых из пих даже отчаяние.

– Я чувствовал бы себя преступником, пан маршал, если бы утаил хоть каплю правды. Война, собственно, проиграна, и мое решительное мнение: надо любой ценой заключить с москалями мир…

Пилсудский нервно курит папироску за папироской. Некоторое время длится молчание. Потом Пилсудский кинул в набитую до краев пепельницу окурок, выпрямился в кресле:

– Будьте добры, садитесь, пан генерал. – Одутловатое лицо его с землистым оттенком слегка порозовело, и он заговорил уже с былым воодушевлением: – Мой предыдущий план войны имел существенный пробел. Недооценка конницы создала сложность в обеспечении быстрого решения на Южном фронте…

При этих словах генералы Галлер и Карницкий переглянулись. Ведь не далее как месяц назад… маршал в присутствии их обоих назвал Конную армию «оперативной нелепостью».

Пилсудский между тем продолжал:

– Из глубины страны на Южный фронт мы перебрасываем новые резервы. Кроме того, мною отдан приказ о немедленном формировании двенадцати кавалерийских полков, предназначенных специально для разгрома Конной армии Буденного. Но поймите и вы меня, – резко потребовал Пилсудский, – постоянные неудачи на фронтах не могли не отразиться и действительно отражаются на общем настроении. Я принимаю к сведению ваши мысли о необходимости введения какого-то нового метода для задержания и нанесения поражения противнику и сделаю все, что нужно для этого сделать. Таким мероприятием, я согласен с вами, может быть введение в действие с нашей стороны большого числа конницы. К этому мы приступим немедленно и энергично. Но я не допущу проявления растерянности и упадка духа. Новым командующим Северо-Восточным фронтом я назначаю вас, генерал Галлер. Прошу вас представить на мое рассмотрение план продолжения кампании на востоке…

Через несколько дней Галлер представил план, который в общих чертах был одобрен Пилсудским.

– Мы поспешно, насколько это позволят возможности, – докладывал Галлер, – сконцентрируем все силы и одновременно южнее, на Люблинском направлении, создадим плацдарм для удара в тыл и фланг Западного фронта. А когда его передовые отряды оторвутся от тылов, когда растянутся коммуникации, мы, переформировав и пополнив соединения, нанесем решительный контрудар.

На Пилсудского повеяло холодком смертельней тревоги. Прерывающимся голосом он спросил:

– Где, по-вашему, мы должны сосредоточить главные силы для контрудара?

– На линии Вислы. – Галлер посмотрел Пилсудскому прямо в глаза. Маршал не выдержал этого взгляда.

– Рисковать Варшавой я не могу, – тихо произнес он.

– Тогда придется рисковать Польшей.

– Хорошо, – сказал Пилсудский. – Но имейте в виду, генерал… Просить мира, потеряв Варшаву, я не стану, Я пущу себе пулю в лоб.

– Я тоже, – сказал Галлер…

Все быстрее и быстрее постукивают колеса, поезд летит на север, набирая скорость. В правительственном вагоне едут в Петроград из Киева Феликс Яковлевич Кон, Дмитрий Захарович Мануильский. В Октябрьские дни Дмитрий Захарович был членом Военно-революционного комитета при Петроградском Совете, а ныне – на партийной советской работе на Украине. Вместе с ними на открытие II конгресса Коминтерна едут секретарь ЦК КП(б) Украины Серафима Ильинична Гопнер, Федор Андреевич Сергеев (Артем) – известный донецкий революционер…

За окнами уплывает назад разоренная гражданской войной и интервенцией страна, все шире развертываются степи, все неогляднее просторы – и вот уже вместо беленых малороссийских хат замелькали русские деревни с потемневшими от дождей бревенчатыми избами, крытыми соломой… Глядя на них, Феликс Яковлевич вспомнил добротные крестьянские жилища в Сибири, в Минусинском уезде, где дома сплошь крыты тесом, а то и железом. Крепко жили минусинские и шушенские крестьяне, а вот, насколько известно, и они не выдержали колчаковских порядков, восстали, да еще самыми первыми во всей Сибири…

Незабываемые впечатления оставили встречи на конгрессе Коминтерна, и прежде всего так давно ожидаемая встреча с Владимиром Ильичем!

Но события на Западном фронте развертывались таким образом, что Феликсу Яковлевичу пришлось покинуть заседания конгресса задолго до его окончания. В составе Польбюро, созданного для руководства партийной работой на территории, освобожденной от войск Пилсудского, он выехал в Польшу.

Тридцать шесть лет назад Кон впервые посетил этот город. Тогда Белосток был грязным тихим городишком, населенным ремесленниками и польско-еврейской беднотой. В Белосток направил его Куницкий. Какая огромная жизнь протекла с тех пор!

И опять жизнь Феликса Кона измеряется краткими часами, а порой и минутами – от митинга до митинга. Митинги, митинги, митинги… А вот и еще один митинг – самый грандиозный в эти дни: по случаю национализации промышленных предприятий. Весь Белосток вышел па улицы.

– Наши имена, имена членов Ревкома, вам хорошо известны, дорогие мои земляки! – Феликс Яковлевич высоко над головой поднял обе руки. – Это имена людей, которые с юности посвятили свои жизни борьбе за освобождение рабочего класса. Это имена людей, которых но смогли запугать виселицами, которых не сломила сибирская каторга, которые не прятались от пуль на фронтах гражданской войны, защищая правое дело рабочих и крестьян, боровшихся со своими эксплуататорами. И мы заявляем вам, что Красная Армия идет к вам, неся на своих знаменах дорогой сердцу каждого революционера лозунг: «За нашу и вашу свободу!» Ваши русские братья в красноармейских шинелях не за тем вступили в пределы Польши, чтобы завоевать ее. Эту войну им навязала правящая клика Пилсудского. Мы твердо верим, что будушую социалистическую Польшу вы будете строить своими руками…

Но в битве на Висле войска Красной Армии потерпели поражение и начали отступать. 18 марта 1921 года Советская Россия в Риге подписала мирный договор с Польшей.

Трудный 1924 год. Трудный, страшный горем, обрушившимся на партию и весь советский народ. Умер Ленин. Для Кона это горе еще и глубоко личное – потому что с самой первой встречи в Минусинске он любил этого человека. Именно его, Феликса Кона, посылает Центральный Комитет партии своим представителем на партийную конференцию Ульяновской губернии в год смерти Ильича.

Старый революционер, которому в этом году исполнится шестьдесят лет, здесь, в городе на Волге, особенно остро почувствовал душевную близость Ленина к народу. «Понимание масс, – думал Кон об Ильиче, – всех их болей и потребностей, интуиция, которая давала ему возможность видеть, как та или иная идея будет воспринята массами, умение понять сомнения масс и вдохнуть в них уверенность в своих силах, умение, которое было результатом непоколебимой веры в массы, – это то, что сделало Ленина гениальным провидцем. Он не только вмещал в себя дух миллионов людей, он сам миллион, потому что черпал свою душевную силу в миллионах и действовал через миллионы…»

Жителям Ульяновска долго помнилась фигура человека в длинном пальто и широкополой шляпе, ходившего по улицам и переулкам бывшего Симбирска. Феликсу Яковлевичу хотелось самому, не прибегая к расспросам местных жителей, выйти на Венец. Он знал, что так назывался край высокой горы, на которой раскинулся город. Владимир Ильич часто вспоминал Венец и в Сибири, и потом – в Швейцарии.

На своем веку Кон видел не только Вислу. Он жил долгие годы на самых величайших реках Сибири – на Лене и Енисее. Он пересекал и Волгу, но выше, где она по ширине такая же, как Лена и Енисей в среднем течении. Но то, что он увидел здесь, поразило его. И невольно подумалось, что, не зная как следует Волги, нельзя понять душу великого русского народа, с незапамятных пор обжившего ее берега!