Текст книги "Мгновенье - целая жизнь. Повесть о Феликсе Коне"

Автор книги: Михаил Воронецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Пора, – сказал Феликс.

Куницкий поднялся, обнял за плечи, и они расцеловались…

Потом он долго бродил по улицам Варшавы, медленно отходившей ко сну. На тротуарах под липами и ясенями гуляли изысканно одетые варшавяне. На скамейках целовались на глазах у прохожих молодые люди. По булыжным мостовым, шелестя шинами, проносились пролетки с весело смеющимися женщинами, у ног которых картинно возлежали господа с лихо закрученными усами, в широкополых шляпах фирмы «Тоник». Обычная жизнь ночной Варшавы в середине лета. И конечно, никому из этих изящных господ даже на мгновение не приходила в голову мысль о том, что глубоко в подполье кипит другая, мало кому известная жизнь – тайная, бессонная, постоянно висящая на волоске…

Феликс долго колебался, перед тем, как свернуть на свою улицу. И лишь далеко за полночь, когда исчезли последние гуляющие на аллеях варшавяне, он спокойным шагом направился к своему дому.

Его схватили сразу же за углом. С приставом было несколько полицейских. Сопротивляться не стоило.

У ворот стоял все тот же дворник с ненужной в этот ночной час метлой. При свете фонаря было видно, как он укоризненно посмотрел на «паныча». Ведь предупредил же!

Едва открылась дверь, Феликс сразу узнал жандармского майора Секеринского, высокого, атлетически сложенного, с тупой жестокостью в выпуклых водянистых глазах. За ним – невысокого, по-спортивному поджарого, с сухим тонким лицом товарища прокурора Петербургского окружного суда Арсеньева. «Ого! – удивился Феликс, – видно, моей персоне придают большое значение, раз среди ночи такие важные фигуры!»

Он, разумеется, не знал, что недавно арестованный народоволец Марцелий Янчевский, который несколько раз ночевал у Кона, начал давать показания.

Куницкий был прав, против Феликса у жандармов особых улик не было. Но до того момента, когда начал «говорить» Янчевский. Те тайные донесения Барановского прокуратура не могла предъявить, не раскрывая своего агента.

Но Янчевский знал очень мало. Вернее, ничего не знал, кроме нескольких имен людей, имевших дело с Феликсом. Мало что знали арестованные по его доносу Выгановский и Загурский.

Феликс надеялся на то, что поводом к аресту послужил какой-нибудь нелепый случай.

– Ну, а как поживает ваша сестренка, молодой человок? – были первые слова, с которыми Секеринский обратился к Феликсу.

– Вы жe знаете, что она вернулась из Сибири.

– Конечно, знаю. Я это к тому, что бы вы знали, что не все оттуда так счастливо прибывают.

Обыск очень скоро закончился, и Секеринский сказал:

– Вы арестовываетесь по предписанию прокурора Петербургской судебной палаты…

А потом в арестантской карете его везли через весь город к северо-восточной его окраине, где на берегу Вислы возвышались стены Цитадели. Когда подъехали к этой печальной крепости, за утопающими в зелени усадьбами Желибожа небо уже посветлело. Наливалась розовато-белым светом ранняя июньская заря.

Прощай, Висла! Прощай, Варшава! Узнику суждено снова увидеть вас только через два десятка лет!..

Прогремели стальные засовы железных ворот под многотонной каменной аркой. Короткая процедура сдачи и приемки арестованного в канцелярии – и вот он, Десятый павильон, который в сиянии прекрасного летнего утра предстал перед глазами Кона длинным серым зданием с узкими зарешеченными окнами,

ГЛАВА ПЯТАЯ

Длинные коридоры, крутые переходы с каменными ступенями. Двери, двери, двери – бесконечный ряд дверей с белыми номерами камер и стальными засовами. У надзирателя связка массивных ключей.

Поднялись на второй этаж. Долго шли коридором. Наконец остановились. Загремел засов. Скрежетнул проворачиваемый в замке ключ, дверь отворилась, и Феликс остался в камере один на один со своими раздумьями.

Опустившись на койку, застланную серым солдатским одеялом, попытался сосредоточиться, но не смог. Однако знал – отчаяния не было.

Он, как и все его товарищи по партии, давно был готов к аресту. Более того, даже гордился тем, что вот пройдет еще год-два, а может, всего лишь месяц, а то и неделя – и наступит его час испытать себя в Цитадели. Молодой революционер, не побывавший в крепости, – может ли быть такое?!

Он огляделся. Серые, в подтеках стены, стол, табурет… Окно высоко: подставил табурет, выглянул во двор, увидел часовых по углам, дерево в середине…

Спрыгнул с табурета, осмотрел себя, переодетого в тюремные штаны и куртку. На голове шапка. Все как должно быть! Тюрьма, заточение…

Допросы следовали один за другим. На одном из них в комнате оказались прокурор Варшавской судебной палаты Бутовский и Янкулио, обложившийся бумагами и какими-то сводами законов.

Поодаль, в кожаном кресле, разместился генерал Брок, начальник жандармского управления Варшавского округа, известный тем, что по любому делу он неизменно добивался самых жестоких приговоров. Его присутствие на этом допросе насторожило Феликса. Он начал догадываться, что получился величайший провал. Следовательно, вести себя на допросах надо соответственно: не поддаваться ни на какие душеизлияния этих волков в человеческом обличье.

Генерал Брок все время допроса молчал, но по его сопению можно было легко догадаться, какой вулкан ненависти клокочет в его холеном остзейском теле! Молчали и сидевшие чуть позади него подполковник Белановский, еще несколько жандармских и штатских чинов.

Феликс, конечно, не знал, что именно в этот день счастливо решилась судьба Секеринского: разгром партии «Пролетариат» поставлен ему в заслугу, за которую его переводят в Петербург. В Варшаве на должность Секеринского заступал подполковник Белановский.

– Нам важно установить, – адресуясь к Кону, заученно произносил прокурор Бутовский, – что побуждает университетскую молодежь, что побуждало вас в частности, примкнуть к революционному движению. – Помолчал, сколько, по его мнению, надо было помолчать после такого вступления, и заговорил снова: – Вот вы, человек из зажиточной семьи, по отзывам профессоров университета очень способный… Перед вами вся жизнь была впереди. Что же вас побудило всем этим пожертвовать?

Феликс подался вперед и переспросил:

– Что побудило? Окружающая мерзость.

Янкулио, приняв «мерзость» на свой счет, с шумом отодвинул стул.

Кресло под генералом Вроком застонало, и из угла, где он сидел, прогремело: – В карцер!

После карцера его не вызывали несколько дней. Но вот со скрежетом вывалился засов, дверь отворилась, и в камеру вошли Белановский, Янкулио и какой-то новый чин – как потом оказалось, только что назначенный начальник Десятого павильона поручик Фурса – в сопровождении трех жандармов. Белановский сел у столика на табурет, Янкулио – на кровать, но подальше от Феликса, а Фурса и жандармы остались стоять у дверей.

Янкулио развернул на коленях папку, вынул какие-то бумаги, заглянул в них и задал первый вопрос:

– Вы знакомы с Александром Дембским?

– Нет, но слышал, что есть такой человек.

– А что еще вы о нем слышали? – подался вперед Белановский.

Феликс знал, что Дембский на воле и поэтому прикинулся раздраженным:

– Пока человек на воле, вам такие подробности ни к чему.

– На воле? Да нет, он довольно удобно поселен у нас, – изволил пошутить Янкулио. – Вот его фотография. – Он вынул из папки любительскую фотокарточку, на которой действительно был изображен Александр, но изображен на какой-то лужайке, в своей любимой позе отдыхающего бездельника. Таким его Феликс видел иногда, когда Александр отдыхал, ускользнув после очередной отчаянной схватки с полицейскими. В самых критических схватках, окруженный со всех сторон, он всегда отстреливался до последнего патрона и всегда уходил без единой царапины. Таким хладнокровием, как у Дембского, обладал еще разве только Бронислав Славиньский.

Попадись Дембский жандармам, ему, конечно, не миновать бы виселицы. Но Александр, провернув какое-нибудь отчаянное дело, спкойно разгуливал по Краковскому предместью или по Крулевской, заходил в ресторан, выпивал стакан вишневки Бачевского, закусывал яичницей с жареной колбасой, запивал все это лимонадом и шел себе дальше своей развалистой походкой, с удовольствием чувствуя холодок оружия разных систем, которое он носил в нагрудном кармане пиджака, в заднем кармано брюк и на ременной петле под мышкой.

На фотографии Дембский был снят года два назад, скорей всего где-то за границей, – и вот эту-то его фотографию подсовывали теперь Феликсу. И он не смог отказать себе в удовольствии щелкнуть их по носу.

– Знаете что, господа, так уж и быть, признаюсь. Совершенно невероятно, но именно эту карточку я видел года два назад!

– Нет, – выкрикнул Янкулио. – Вы путаете. Он сфотографирован в тюрьме.

– Если бы его арестовали, о нем знала бы вся Цитадель.

– Ну, знаете ли, это раньше было возможно, при Александрове. А с тех пор как павильоном заведует поручик Фурса, такое исключено.

– Блажен, кто верует.

Янкулио крикнул старшему жандарму:

– Принесите перо и бумагу. Будем составлять протокол допроса.

Жандарм круто повернулся и вышел, бережно прикрыв дверь.

На мгновение в камере стало тихо. И тут сверху, из камеры раздался голос:

– Эти обезьяны уже ушли?

Феликс громко расхохотался. Белановский и Янкулио одновременно вскочили.

– Где туннель?

– Ищите.

К Белановскому подскочил Фурса:

– Я хорошо расслышал – голос раздался сверху…

– Кто сидит сверху?

– Дегурский и Блёх…

– Быстро!

Все удалились почти бегом. Феликс посмеялся им вслед. Он знал, что ни Блёх, ни Дегурский понятия не имели о туннеле, который был прорыт не прямо, а вкось, из-под стены, разделявшей камеры. А эти двое пожилых рабочих, арестованных в Згеже по делу об убийстве провокатора Франца Гельшера, были буквально сражены арестом и, конечно, ни о каком налаживании связей с соседними камерами и не помышляли.

…В камеру Феликса они вошли, уже сбросив маски добросердечия. Янкулио закричал прямо с порога:

– Укажите, где туннель?

– Я не обязан вам помогать.

– Вы ответите за это!

– Это не меняет дела.

– Но ведь вы же слышали… – начал было Белановский, но Феликс перебил:

– А вы не слышали?!

После карцера Феликса ждала неожиданная радость: по тюремному «телеграфу» с ним связался Ян Пашке.

– Выдает сумасшедший Загурский, – огорошил он Феликса. – Я об этом узнал до ареста.

– Ты это в прямом или в переносном смысле? С чего вдруг Загурский стал сумасшедшим?

– Не вдруг, а после бесконечных допросов. Янкулио и Секеринский старались как могли. А теперь выуживают у Агатона все, что он знает и не знает. Подсовывают ему липовые показания, из которых явствует, будто он убил Судейкина… Об этом рассказал Пиньский.

– Кто такой Пиньский?

– Надзиратель. Отсюда, из Цитадели. Он наш. С ним держат связь Фельсенгарт и Богушевич. Загурский требует, чтобы справились о нем у Бардовского. Он, мол, скажет, что я не виновен. Оказывается, один раз был у него…

– Да, да, – торопливо отстучал Феликс. – Это было при мне. Агатон приходил за черновиком воззвания к военным.

От предчувствия самого страшного, что могло случиться, у Феликса перехватило дыхание.

В июле арестовали Бардовского и Куницкого.

Арест Куницкого – для партии катастрофа, какой она не знала со времени заключения в Цитадель Варыньского. Но тогда на варшавском горизонте появился Станислав Куницкий, прикативший сюда из Петербурга буквально через несколько дней. А кто теперь заменит Куницкого? И сколько бы Феликс ни перебирал в памяти оставшихся на свободе партийных функционеров, он не видел ни в ком и малой доли тех достоинств, которыми обладал Куницкий, этот застенчивый юноша, свято веривший в то, что партия «Пролетариат» сможет успешно соединить в своей деятельности марксистскую классовую теорию революции с террористической практикой «Народной воли».

Но и об этом Феликс не мог думать в первые дни. Из головы не выходила больно жалящая мысль о том, что Куницкого обязательно повесят.

Как бы ни сложилась судьба других арестованных, но Куницкого не выпустят живым – ни на каторгу, ни в одиночное заключение навечно. И то, что он молод, красив, талантлив, только усугубит трагизм его положения.

Но этого никак нельзя допустить! Станислава надо спасти во что бы то ни стало! Надо взбудоражить всех заключенных пролетариатцев, пусть ломают головы все, кто уже арестован, и все, кто пока еще на воле! Если все будут жить этой мыслью – что-нибудь обязательно да получится. Феликс в этом не сомневался.

От Куницкого получил записку: «Кто-то выдает!» «Кто-то выдает»… Но кто? По «тюремному телеграфу» вскоре передали, что арестовано уже более сотни человек. Агатов Загурский знал немногих и немного. Массовые провалы могли быть результатом откровенных показаний доверенных в партии людей. Но кого бы ни вспоминал Кон, ни на одном он не мог остановиться. Были позеры, хвастуны, краснобаи, но чтобы пойти на предательство товарищей, таких Феликс не видел в своей партии.

На другой день его вызвали к товарищу прокурора Янкулио. У него сидел Станислав Пацановский. Увидев Феликса, Стас весь сжался. У Феликса екнуло в груди.

– Я все говорю… – сказал Пацановский. Янкулио как бы между прочим произнес:

– Вот видите. Пора и вам подумать о себе.

– Я не подлец!

Услышав эти слова, Пацановский еще ниже опустил свою когда-то гордую красивую голову.

Вошел жандармский подполковник Шмаков и приказал увести Пацановского. Потом подсел к Феликсу.

– Вы думаете, мы вас не понимаем или не сочувствуем вам? – начал он почти естественным голосом, изображая участие. – Все понимаем. Но мы понимаем и другое… То государственное устройство, к которому вы стремитесь, оно для России преждевременно. Народ ведь еще темный. Давно ли отменено крепостное право?

– Побеседуйте об этом с Пацановским, – резко оборвал подполковника Феликс, – а меня оставьте в покое.

На этаже была «туалетная комната», служившая для заключенных «почтовым отделением». Возвратившись с допроса, Феликс написал там на стене: «Пацановский выдает». Придя в «почтовое отделение» в другой раз, увидел рядом со своей надписью другую: «Кто смеет клеветать на Пацановского?» Ниже написал: «Кон».

– Итак, господин Гандельсман, – проговорил Янкулио и мельком, из-подо лба глянул на сидевшего перед ним высокого, с широко развернутыми плечами юношу и про себя удовлетворенно усмехпулся: бледные щеки арестованного порозовели, на тонком орлином носу выступили капли пота, а голубые глаза под черными бровями повлажнели. «Эк, как самолюбие-то разбирает! Ну-ну, посмотрим, что дальше будет». – Итак, господни Гандельсман… вы обвиняетесь в активном участии в подготовке террористических актов, имевших целью убийство должностных лиц… генерал-губернатора Привислинского края Гурко, начальника жандармского управления генерала Брока, генерала Фридерикса, генерала Унковского…

– Хватит!

Янкулио снял очки, положил перед собой лист бумаги, предварительно перевернув его, потому что лист был чист, строго глянул на взволнованного молодого человека.

– Чего хватит?

– Хватит дурака валять, господин Янкулио! Неужели судьи настолько глупы, что поверят вашим обвинениям?! Одному человеку это не под силу сделать за всю жизнь – убить стольких генералов, охраняемых вами с помощью сотен жандармов и солдат…

– Ваша вина усугубляется тем, – терпеливо разъяснял товарищ прокурора, – что вы не просто рядовой исполнитель чужих преступных замыслов. Вы их вдохновитель, поскольку, судя по известным нам материалам, нанимали весьма видное положение в руководстве партии…

Гандельсман невольно приосанился, в глазах заиграли огоньки тщеславия.

– Поверьте, господин Гандельсман… власти весьма обеспокоены тем, что так легко лезут в петлю… лучший, талантливейшие представители нашей молодежи. Ведь вы могли бы принести немало пользы отечеству…

– Увы! – покачал горделиво поднятой головой Гандельсман. – Теперь уже ничего не поделаешь. Хотя, если уж быть откровенным…

– Откровенность за откровенность, господин Гандельсман.

– Если уж быть откровенным до конца, то мои поступки не были продиктованы убеждениями. Просто… мода, молодость, темперамент – вот три момента, толкнувшие меня на этот путь.

– В таком случае… один-единственный вопрос, – сказал Янкулио и на секунду умолк, как бы собираясь с духом. – Один, но крайне важный. Скажите, если бы вам была сохранена жизнь, вы бы не употребили ее вновь во зло государственному порядку?

– Если бы! Да я бы всю ее без остатка посвятил одному делу: отвращать молодые души от этого злодейства!

Все внутри у товарища прокурора заклокотало от радости, но внешне он оставался деловито-озабоченным, внимательным и даже чуть участливым – насколько это допустимо для служителя Фемиды.

– В таком случае… что вам мешает заняться этим уже сейчас?

– Сейчас? Сейчас мне мешает всего-навсего одно маленькое осложнение, – проговорил Гандельсман. – Предстоящая виселица.

– Виселица может превратиться в мираж не только для вас, но и для многих ваших товарищей, если они будут послушны голосу разума. Вас, как одного из самых значительных людей в руководстве партии, они послушают. Разве мы не знаем, как плакали от восторга гимназисты и студенты, слушая ваше выступление в кружке на Театральной?!

Несколько секунд молчания.

– Что я для этого должен сделать? – Гандельсман налег грудью на край стола.

– Раскрыть структуру руководства провинциальными комитетами и рядовыми организациями.

– Давайте бумагу и карандаш.

Янкулио подал ему то и другое, а сам, закурив папироску, стал терпеливо дожидаться, пока Гандельсман чертил схему партийных связей, о которых знал лишь но смутным предположениям.

– Прекрасно! Превосходно! – проговорил он, забирая исчерченный большой лист бумаги. – А теперь – сущие пустяки. Распишите мне, кто и чем руководит, кто и за что отвечает, кто перед кем отчитывается, какио между всеми этими звеньями осуществляются связи…

Вацлав снова взял своими тонкими музыкальными пальцами карандаш, придвинул к себе услужливо вынутый из стола свежий лист бумаги и… перед тем как начать писать, впервые задумался над своим поступком.

Охранная машина стремительно раскручивала свои дьявольские маховики. Ежедневно хватали десятки студентов и молодых рабочих. Число арестованных и посаженных в Цитадель и в следственную тюрьму при городской Ратуше достигало нескольких сотен. Дела 190 арестованных были отправлены в Петербург для решения их судьбы в высших инстанциях.

Александру Дембскому и Брониславу Славиньскому удалось скрыться за границу. Но Славиньский вскоре был арестован прусскими властями и выдан России. Его судили, приговорили к смертной казни, но потом ее заменили вечной каторгой.

В том, что Куницкого повесят, не сомневался никто – ни его товарищи по заключению, ни жандармы. Одни горели желанием спасти его любой ценой, другие – неусыпно следили, чтобы не было предпринято никаких подобных акций.

Поручик Фурса почти ежедневно посещал камеры наиболее видных деятелей партии. Вел прощупывающие беседы.

– Скажите, господин Кон, что бы вы сделали, если бы вдруг получили свободу?

– Снова принялся бы за революционную работу.

– Ну а если бы партия к этому времени уже не существовала?

– Я бы создал новую.

Потом, на суде, прокурор, требуя для Феликса смертной казни, в числе других «уличающих» материалов воспроизведет и запись этой беседы, как свидетельство нераскаяния и крайней опасности этого человека для общества.

А Феликс настойчиво торопил товарищей с переводом к нему в камеру Куницкого. Все надежды возлагались на генерал-лейтенанта Унковского, коменданта Цитадели, по слухам, сочувственно относившегося к заключенным. Хлопоты удались. Вместо Пашке к Феликсу подселили Куницкого.

К этому времени Феликсу через мать и сестру удалось связаться с Розалией и Марией Богушевич, которая возглавила ЦК, стала возобновлять связи с заводскими и фабричными организациями.

Наконец поступила записка с воли: сообщили, что для побега Куницкого все подготовлено, найден человек, который выведет его из крепости. Фамилия – Пипьский. За стенами Цитадели Станислава будут ждать террористы Ковалевский и Хюбшер. Задержав погоню, они помогут Куницкому скрыться.

Оставалось самое трудное: выйти ночью из камеры.

Ни Феликса, ни Куницкого на прогулки не выпускали. Чтоб увидеть хотя бы кусочек неба, приходилось взбираться на стул и смотреть в зарешеченное окно.

С воли передали английскую пилку. Перепилив решетку, можно было бы спрыгнуть со второго этажа, но внизу как раз находился внутренний крепостной вал с часовыми через каждые пять шагов.

– Знаешь, – сказал Феликс примолкнувшему другу, – внизу есть камера номер один. Так вот, окна этой камеры выходят не на вал, а в офицерский сад. Туда и надо нам проситься.

– Так нас туда и пустили! Даже пустякового повода нет, чтобы проситься вниз. Молоды, здоровы как черти, и здоровью ничто не грозит, кроме виселицы.

– Ничего, если постараться, все можно придумать, – весело откликнулся Феликс, оголяя ногу. – В детство я страдал болезнью вен. Ее залечили. Но, но… Оторвика от простыни лоскуток потоньше да подлиннее и сделай из него жгут…

Куницкий сплел жгут в одну минуту.

– А теперь перетяни-ка ногу вот тут. Да потуже, не бойся, не на шее затягиваешь! Благодарю. А теперь остается сидеть и ждать.

Через сутки нога Феликса стала фиолетово-синей. Вызвали врача.

– Это моя застарелая болезнь сосудов, доктор…

– Да, да, я вижу. Это очень затяжная болезнь. Нужны прогулки, постоянный свежий воздух…

– Доктор, на первом этаже есть камера номер один. Окно выходит в сад. Там светлее, больше воздуха. Похлопочите о переводе.

– Я поговорю с Фурсой, молодой человек. Я обязан облегчить вам страдания.

Фурса – бывший улан. Он постоянно делал вид, что тяготится жандармским мундиром и даже сочувствует заключенным. И ногу Феликса он осматривал, переживательно качая головой. А потом произнес заветные слова:

– Хорошо, я переведу вас в первую камеру.

– А Куницкого? Я хотел бы, чтобы он помог мне на первых порах.

– Об этом не может быть и речи.

– Что?! – закричал Станислав. – Когда мой товарищ был здоров, я был рядом с ним. А когда он обезножел, вы разлучаете нас! Да за кого вы меня принимаете?!

– Я без Куницкого не пойду, – сказал Феликс без колебаний. – Что бы со мной ни случилось. Уж лучше, поручик, скажите прямо, что вы поставили на мне крест. Это будет честнее.

Фурса смутился:

– Что вы! Что вы! Я и не думал, что господин Куницкий желает уйти из коридора, где вся ваша компания…

– Господин Куницкий желает, – саркастически проговорил Станислав, – если этого требует болезнь господина Кона.

Фурса побагровел:

– Ах, господа революционеры! Вы в своих претензиях не знаете меры. – И ушел.

Куницкий потом долго хохотал, повторяя: «Господа революционеры не знают меры».

– А ведь он прав, подлец! Мы такие! Нам подавай сразу все – и жизнь, и революцию, и социализм. А если нет возможности поднять революцию и утвердить социализм, то и жизнь не нужна! – Куницкий с какой-то горькой отчаянностью стукнул тяжелым кулаком по столику и, запахнув широкие полы тюремной куртки, боком бросился на койку и долго-долго лежал молча.

Иа другой день Фурса распорядился перевести Кона и Куницкого на первый этаж, в камеру номер один.

За дело принялись не сразу. Однажды вечером, когда на тюремном дворе все стихло и только изредка перекликались на валу часовые, Станислав и Феликс вынули зашитую в рукав английскую пилочку и начали поочередно пилить решетку…

Ночь пролетела незаметно. И лишь когда заголубело небо над предместьем Желибож, узники прекратили работу. На одном из поперечных переплетов появился еле видимый надрез. Его замазали тюремным воском.

Утром сообщили на волю о том, что приступили к делу. От женщин тут же пришла записка: да, Пиньский, бывший солдат, служащий в Цитадели, по-прежнему согласен провести беглецов по крепости к тому месту стены, где ее можно преодолеть и где их будут ждать Ковалевский и Хюбшер.

Неожиданно Феликсу и Станиславу разрешили прогулки. Встретились с Петром Васильевичем Бардовским. Он заметно поседел, но держался бодро, хотя не мог скрыть, что страдает о своей жене Наталии, тоже запертой в тюрьме.

Стали встречаться и с Людвиком Варыньским, которого не видели со дня ареста в сентябре позапрошлого года. Людвик оброс огромной русой бородой и был похож на ясноглазого древнего славянина. Торопливо выкуривал папироску за папироской и говорил:

– Все, кто имеет возможность, нанимайте защитников.

– А ты? – спросил Куницкий.

– Я буду защищаться сам. Я готовлю речь. Поймите, товарищи, суд пойдет при закрытых дверях, и только наши адвокаты станут его свидетелями. О том, что произойдет в зале суда, мир узнает только от них. Поэтому к процессу надо привлечь как можно больше адвокатов.

В голосе Варыньского уже чувствовалось то высокое трагическое напряжение, на волне которого он и скажет потом свою трехчасовую речь, которая произведет такое огромное впечатление во всем революционном мире!

– Да, друг Стась, – обратился он к Куницкому. – Не повезло! Мало сделали!

– Что смогли, то сделали. Не отчаивайся, Людвик. И за то, что успели сделать, народ нас не забудет.

– Так-то оно так. Вот теперь бы сызнова все начать! Да нет, теперь уморят в крепости, подлецы!

– С твоими-то легкими да в крепость, – не удержался Станислав – посочувствовал другу…

Варыньский усмехнулся:

– Ерунда! Лишь бы курить давали…

Такой он был, Людвик Варыньский: любой тяжкий разговор непременно завершал какой-нибудь шутейной фразой, мгновенно разряжавшей атмосферу.

Решетку пилили по ночам, попеременно. Куницкий, чтобы время шло быстрее, говорил, а вернее – думал вслух. Только теперь до конца понял Кон этого удивительного человека, окруженного всегда друзьями.

Друзей у него было, как ни у кого из его товарищей по партии. В России он знал многих видных революционеров своего времени, был членом Исполкома «Народной воли», но его тянуло к рабочим – на этом он и сошелся с Варыньским. Его подпольные клички хорошо знали в рабочих предместьях. От жандармов он часто уходил, потому что ему помогали люди, А вот болезнь Загурского, выдавшего квартиру Петра Васильевича Бардовского, сыграла с ним злую шутку.

– Знаешь, кто для меня самый притягательный из русских революционеров? – остановился на середине камеры Станислав. И, не дожидаясь ответа, почти крикнул: – Клеточников![2]2
  Агент Исполкома «Народной воли» в Третьем отделении.


[Закрыть] Это идеал революционера! Какая выдержка! Какое умение подчинить свои чувства делу! Какое хладнокровие! Осторожность…

Феликс усмехнулся:

– Знаешь, почему тебе так нравится Николай Васильевич Клеточников?

– Почему?

– Да потому, что этих качеств пе хватает тебо самому.

Куницкий улыбнулся:

– Верно. Я горяч и завидую тем, у кого холодная голова.

Наконец из Петербурга пришло «высочайшее повеление» императора: двадцать восемь подследственных и Пацановский отобраны для суда. Остальные наказаны в административном порядке.

В Десятом павильоне Цитадели появился председатель Варшавского окружного военного суда генерал Фридерикс в сопровождении прокурора полковника Моравского. Генерал, тучный, пожилой человек, обошел камеры, вручил каждому Конию обвинительного акта и всюду говорил одно и то же:

– Это дается вам только для ознакомления. До открытия заседаний суда это нужно будет возвратить.

Купицкий возмутился:

– С какой стати! Нас обвиняют черт знает в чем – и мы же еще должны вернуть обвинительный акт. Каким же образом мы будем защищаться от несправедливых обвинений?! Нет, генерал, акт вы от нас не получите.

Лицо генерала покрылось темными пятнами. Как бы ища поддержки, он оглянулся на Моравского, а потом решительно произнес:

– Всякое неисполнение требований отразится на вашей судьбе… Не исключена возможность отправить кое-кого…

– …На виселицу, – досказал Куницкий и обескураживающе улыбнулся.

Генерал опешил. Судьба Куницкого, он знал, уже предрешена. Замешкался, а уходя, проговорил:

– Ну, об этом еще будет время поговорить.

Долгая варшавская осень иссякала. Теплые солнечные дни, а их становилось все меньше, сменялись неделями, в течение которых не прекращались глухие затяжные дожди. В офицерском саду за окном камеры номер один с деревьев упали последние бледно-оранжевые листья.

Дело продвигалось медленно. С воли торопили с побегом.

Куницкий похудел. На бледном, заросшем черной жесткой щетиной лице теперь были видны только огромные черные глаза с желтоватыми белками. Он по-прежнему мало спал.

Уходя на прогулку, пилку брали с собой. Как-то вернулись – в камере все вверх дном перевернуто: поняли, был обыск. На другой день, когда рассказали об этом товарищам, Бардовский заметил:

– Надо отложить затею на некоторое время. Пока шум уляжется.

– Пустое, – возразил Куницкий. – Напротив, теперь-то именно и надо работать. Жандармы убедились в необоснованности своих подозрений.

И они пилили. Пилили ночи напролет, через каждые полчаса сменяя друг друга. Жандармы как будто успокоились. До начала судебных заседаний оставались считанные дни. И вдруг… Арест Марии и Розалии сломал все планы: женщины сообщили, что Пиньский оказался провокатором, выдал замысел побега жандармам. Ковалевский и Хюбгаер готовят на Пиньского покушение.

А на другой день рано утром узники услышали доносящийся из-за окна стук топоров. Феликс взобрался на табурет, глянул вниз и замер: плотники напротив камеры номер один громоздили сторожевую вышку для часового. Все надежды на спасение рухнули…

Несколько месяцев спустя, когда Куницкого уже не было в живых, покушение состоялось. Пиньский отделался ранением, а покушавшихся схватили. Суд был скорый: Ковалевского приговорили к казни, и он сразу был повешен, а Хюбгаер отправился на Сахалин – в каторгу, на целых четырнадцать лет.

Год спустя на этапе к месту ссылки одна за другой умерли обо девушки: в Красноярске – Мария Богушевич, в Нижнеудинске – учительница Розалия Фельсенгарт…

– По указу Его Императорского Величества… Временный военный суд, учрежденный в Варшавской Александровской цитадели, приступает к слушанию дела…

…Феликс оглядывает лица товарищей, бледные, напряженные, но без тени страха и раскаяния… Варыньский, Куницкий, Плоский, Рехневский, Дулемба, Бардовский, Ян Петрусиньский, Михал Оссовский, Шмаус, капитан Люри… Дальше все остальные. Лишь Пацановский в стороне ото всех, сидит, уставясь мутными, почти безумными глазами в одну точку поверх судей, просторно разместившихся эа длинным столом, покрытым зеленым сукном. Золото погон, аксельбанты, седые, рыжие, черные бакенбарды…

В полутемной глубине зала плотной кучкой сидят родственники подсудимых: горе сроднило дворян и буржуа, чиновников и рабочих, офицеров и крестьян.

Обитое красным штофом золоченое кресло. Кресло не занято – оно приготовлено для генерал-губернатора Привислинского края Гурко, который приедет к концу судебных заседаний, когда подсудимым будет предоставлено последнее слово.