Текст книги "Мгновенье - целая жизнь. Повесть о Феликсе Коне"

Автор книги: Михаил Воронецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– А что он за человек? – спросил Феликс.

– Людвик? Революционер-социалист. По убеждениям. А вообще-то он, как и я, бывший студент. Технолог. В первый же год учебы в институте вступил в революционный кружок. Ну и, разумеется, из института был исключен. Выслан. Его отовсюду высылают. Из Петербурга, из Кракова, а из Варшавы ему пришлось бежать самому. А меня успели схватить.

– А вы… тоже социалист?

– Да. Социалистов сейчас в мире много. Это люди, исповедующие учение революционного марксизма. Если интересуетесь, могу дать кое-что почитать.

– Буду вам очень благодарен.

– А сколько вам лет? – как-то неожиданно спросил Плавиньский.

– Шестнадцать. – И тут же, немного помолчав, спросил: – Вы говорите, что социалистов в мире сейчас много… А в Польше есть какая-нибудь социалистическая организации?

– Не знаю. Но в Цюрихе уже несколько лет существует польское социал-демократическое общество. Мы, социалисты, выставляем лозунг самоопределения наций. И призываем к свержению существующего строя в Австрии, Германии и России. Но мы мыслим это свержение не путем национальных восстаний, а путем социальной революции.

Гимназическое образование дало возможность Феликсу быстро освоить социалистическую литературу, которой поделился с ним Плавиньский.

Феликс вернулся в Варшаву другим человеком – молчаливый, замкнутый, сосредоточенный на своих раздумьях. Он теперь внимательно приглядывался к каждому человеку, с которым близко сталкивала его жизнь, искал людей, с которыми можно было бы поделиться своими размышлениями. В гимназии у него были друзья, но пока ни на ком, кроме Людвика Савицкого, он не решался остановить свой выбор. А Людвик опередил его. Как-то в перерыве между занятиями он отвел Феликса к окну, у которого никого не было, и сказал:

– Ты, конечно, пойдешь завтра на Повонзковское кладбище. Я тоже там буду. Но приду попозже, к концу траурной церемонии. Подожди меня у могилы Юзефа Бейте. Хорошо?

– Разумеется.

На кладбище Феликс пришел одним из первых. Люди потянулись сюда в полдень. Следом за уцелевшими ветеранами восстания шестьдесят третьего к главной аллее подходят безусые притихшие гимназисты и реалисты, взлохмаченные длинноволосые студенты с бородатыми лицами и с револьверами в оттопыренных карманах – на случай нападения полиции… Люди молчат, склонив обнаженные головы. Стоя у могилы первых жертв, Феликс думал все время и о другой могиле. И когда стали покидать кладбище, Кон, незаметно отделившись от товарищей, направился к одинокому безымянному холмику за оградой. И может быть потому, что перед глазами все еще стояли погруженные в печально-траурную тишину деревья главной аллеи, стерегущие покой братской могилы там, в глубине кладбища, беспризорная могила Юзефа Бейте, рабочего-социалиста, убитого часовым, показалась ему теперь особенно жалкой и неприкаянной. С каким-то ошеломительным прозрением подумал он вдруг о том, что жизнь может свести по одну сторону баррикад гордого шляхтича и бесправного крестьянина-косинера, галицийского магната и доведенного нуждой до полного отчаяния фабричного работника. И если случится, что оба они падут, то и тогда, и после смерти, их никто не уравняет в правах; одного положат под мраморное надгробье на главной аллее, а другого зароют, как собаку, за оградой, на пустыре, где по утрам бессмысленно маршируют солдаты из соседнего военного лагеря и учатся убивать своих братьев по классу, а к вечеру бродит отбившийся от стада домашний скот и сводят между собою счеты нищие и воры.

Ожидая встречи с Савицким, Феликс старался разгадать, почему тот назначил местом встречи именно могилу Юзефа Бейте. Ведь укромных и уединенных мест немало и в центре города. Там они без труда нашли бы уголок, где их никто не увидел бы вместе. А в том, что Савицкий на примете если не у жандармов, то у гимназического начальства, Феликс не сомневался. Он честен, смел, подлецам и подхалимам не подает руки, не заискивает перед власть имущими. И Феликс не мог ему не симпатизировать. И вот теперь этот умный и рассудительный человек назначает конспиративную встречу в таком месте, где их может увидеть и запомнить всякий, кто готов послужить делу сыска за тридцать сребреников. Как же так?

Феликс даже приостановился от удивления, настолько простым вдруг открылся ему ответ на этот вопрос. «Да как же я не мог догадаться! Ведь и Савицкий бывал не раз на этом кладбище. И так же, как и я, постояв у решетки могилы первых жертв, потом медленно шел к могиле за кладбищенской оградой и глядел на оседающий холмик черной земли над прахом Юзефа Бейте, который еще недавно, захлебываясь от волнения словами, выступал на тайных рабочих сходках в кружках Варыньского, пытался сойтись с солдатами – и за то был убит…»

Савицкий появился минута в минуту. Феликс, притащившийся к месту свидания за полчаса до назначенного времени, даже не заметил, когда и откуда тот подошел к нему. Но еще более удивился Феликс перевоплощению своего товарища: того Савицкого, которого он знал, – гордого и даже надменного, редко улыбающегося и мало с кем заговаривающего, он не узнал… Перед Коном стоял, добродушно улыбаясь, юноша, на лице которого прежними оставались одни глаза. Он подал Феликсу руку, как будто они не встречались сегодня уже дважды. И Феликс в этом усмотрел не только жест вежливости: ведь и в самом деле такого Савицкого он видел впервые.

Но Людвик в любом обличье был притягателен: лицо, жесты, сама осанка выдавали человека незаурядного, личность цельную и, может быть, даже исключительную.

Он взял Феликса под руку, и они пошли вдоль ограды, изредка поглядывая на проезжающие по шоссе в отдалении экипажи. Над плоскими и темными крышами казарм отчужденно опускалось солнце. Его бледно-оранжевый свет путался в пыли, поднимаемой дрожками и колясками. За казармами виднелись, затягиваемые сумерками, неровно вырисовывающиеся на горизонте здания, на окнах которых то вспыхивал, то тут же гас отблеск заката. Савицкий, чуть приостановившись, сказал:

– Есть сведения, что жандармы засылают своих людей в кружки самообразования. Имена некоторых провокаторов уже известны, их сообщают из Петербурга наши друзья. Именно благодаря провокаторам так часты провалы и аресты. Так что ни с кем особенно не откровенничай. Мы должны извлечь уроки из этих арестов…

– Ты что хочешь сказать?

– А то, что мы должны создать свой кружок, но действовать более осмотрительно.

– Я готов, Людвик, но кого еще ты думаешь привлечь в наш кружок?

– Мы должны поговорить с Козерским и Трочевским…

– И с братьями Домбровскими. Я хорошо знаю обоих – и Вацлава, и Игнация.

– Правильно. Люди надежные. А что ты думаешь о Центнаровиче?

– Центнарович не годится, – пылко возразил Феликс.

– Почему? – удивленно спросил Людвик.

– Он слишком неравнодушен к своей внешности, чтобы стать революционером.

Савицкий расхохотался.

– Ну и рассмешил ты меня! Вспомнн-ка Пушкина. «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». А Робеспьер, а Сен-Жюст?

– Хорошо, – смущенно сказал Феликс. – Я снимаю свое возражение. А что ты скажешь о Пацановском, о Гандельсмане, о художнике Барановском?

– Стас и Вацлав, по-моему, люди неглубокие, к тому же позеры, а Барановского я знаю очень мало. Угрюм, замкнут, но, кажется, человек серьезный. Надо поговорить по душам…

– За Пацановского я ручаюсь, Людвик, – твердо сказал Феликс, – а насчет Гандельсмана решай сам.

– Ладно, – согласился Савицкий, – подумаем. Но будет правильно, если мы пригласим в кружок рабочих…

– У тебя есть знакомые?

– Да. Есть надежные ребята. Особенно двое – Ян Пашке и Михал Оссовский. Это для начала, а там посмотрим. И еще, Феликс, я хочу, чтобы ты прочитал вот это… – Савицкий снял фуражку и вынул из нее несколько тонких листков бумаги с густо отпечатанным на них текстом.

– Что это? – холодея от восторга, спросил Феликс.

– Программа польских социалистов.

– Как она к тебе попала?

– Это вопрос несущественный, – неопределенно ответил Савицкий. – Впрочем…

– Можешь не говорить, – перебил его Феликс, – я и сам знаю, его передал тебе Казимеж Пухевич. Мне Плавиньский говорил о нем.

– Да, ты прав, – просто сказал Савицкий. – И тебя, конечно, нет нужды предупреждать, что все должно остаться между нами.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Выпускной бал в Марнииском институте был в разгаре, когда Феликс, предъявив пригласительный билет швейцару, быстро поднялся по широкой мраморной лестнице, устланной голубым ковром. На втором этаже он вошел в раскрытые двери актового зала и остановился. Глаза его скользнули по устало блестевшему паркету. В глубине залы на возвышении он увидел живописную группу институтского начальства и гостей, расположившихся вокруг ненавистного всей Варшаве обер-полицмейстера Бутурлина, и отвернулся.

Воспитанницы института чинно сидели на стульях вдоль незашторенных окон, а справа от двери, у колонн, толпились приглашенные на бал партнеры для танцев. Феликс отличался характером общительным и потому нашел здесь много знакомых и приятелей. Вон в позе Дантона со скрещенными на груди руками стоит его одноклассник Стас Пацановский. Людвик Савицкий, у которого на лбу написано, что это будущий гений, озабоченно беседует с кандидатом прав Казимежем Пухевичом. Казимеж недавно выкарабкался из Цитадели и теперь в качестве самого популярного в городе человека на всех взирал свысока, то и дело солидно поправляя пенсне в золотой оправе.

– Бог, создавая поляков, слишком поусердствовал над моделью женщины, – громко говорил на возвышении Бутурлин, адресуясь к высокой красивой молодой женщине, преподающей в институте математику, – вот почему у поляков представительницы прекрасного пола так очаровательны… – Генерал даже покраснел, почувствовав великое удовольствие от того, что благополучно добрался до конца столь трудной фразы.

– Вы нам льстите, ваше превосходительство, – ласково сказала преподавательница математики, но удивительно синие и глубокие глаза ее остались бесстрастными и далекими ото всего, что они здесь видели.

– Увы! – покачал своей квадратной сановной головой Бутурлин. – По отсутствию красноречия я и в малой степени не воздал должное вашей красоте…

Его превосходительство споткнулся, не зная, в какую сторону повернуть игривую, как ему подумалось, мысль, чтобы не показаться нескромным, но прекрасная молодая дама, воспользовавшись заминкой, извинилась и сошла с возвышения.

Феликс инстинктивно обернулся и увидел, как прямо на него быстрым ровным шагом шла высокая синеглазая красавица. Он узнал в ней классную даму и преподавательницу математики Александру Ентыс, подругу его сестры. Она подошла к нему, мягко улыбнулась и, взяв под руку, подвела к невысокой и хрупкой на вид девушке с круглыми карими глазами, с припухлыми губами, с родинкой на левой щеке.

– Розалия, – сказала классная дама, – этот юноша – брат моей несчастной Хелены, о которой мы сегодня с тобой говорили. Феликс, поручаю вам мою воспитанницу и надеюсь, что вы не заставите ее скучать. А меня прошу простить. По долгу службы, – добавила она тише, – я должна развлекать гостей, которых куда охотнее послала бы ко всем чертям!..

Розалия и Феликс одновременно улыбнулись последним словам классной дамы, так не вязавшимся с ее чопорным и строгим видом, и эта обоюдная улыбка как-то сразу расположила их друг к другу.

Одетый в узкий черный смокинг, Феликс танцевал легко и красиво и видел, что это нравится его улыбчивой партнерше. В перерыве между мазуркой и вальсом Розалия спросила:

– Вы, очевидно, в университете?

Феликс смутился и какое-то мгновение молчал. Стоявший поблизости Савицкий обернулся к ним.

– Извините, пани, – сказал Людвик с полупоклоном – но я, рискуя навлечь на себя неудовольствие моего друга, отвечу за него: выпускные экзамены в нашей богом хранимой второй классической гимпазии нам еще предстоят.

Савицкий, отделавшись еще одним изящным полупоклоном, удалился. Розалия глядя снизу вверх на Феликса смеющимися глазами, спросила:

– Так вы гимназист?

– А вам бы хотелось, чтоб я был приват-доцентом?! – сказал он.

– Нет, – продолжая глядеть на юношу озорными глазами, ответила Розалия. – Из вас получился бы отличный драгун. Но тогда я не смогла бы… заинтересоваться вами.

– Почему? – спросил Феликс, принимая предложенную Розалией игру.

– Потому что я терпеть не могу драгун. Я люблю… гим-на-зис-тов.

Классная дама несколько раз улыбнулась им издали.

– Какая славная женщина! – сказал Феликс, увлекая девушку в круг танцующих.

– Да, очень хорошая, – благодарно глянула ему в глаза Розалия, – а между тем… многие ее считают сухой и педантичной.

– Значит, те, многие, иного отношения к себе не заслуживают, – подытожил Феликс.

– Да? Я тоже так думаю.

Польки, вальсы, мазурки. Долгие, упоительные взгляды. Пресекающиеся от внутреннего трепета голоса. С ума сводящие прикосновения рук. Короткая летняя ночь, доцветающая в глубоких, настежь раскрытых окнах. Варшава. Юность. Ощущение беспричинного счастья и никому не понятной тревоги.

Программа польских социалистов, в конспиративных целях названная Брюссельской, была направлена для обсуждения в революционные кружки. По мысли Варыньского, она должна была объединить их в единую революционную партию.

Состоялось обсуждение и в кружке Савицкого. Феликс пришел на собрание с молодым рабочим Яном Пашке – молчаливым человеком. Много было совсем незнакомых, но никто ни с кем не знакомился, никто никого не представлял, говорили без всякого порядка, как на любой студенческой пирушке. Но на этот раз на столе были только чай и печенье.

В центре – Казимеж Пухевич. Высокий, сутуловатый, он терпеливо разъяснял пункты программы тем, кто успел с ней ознакомиться.

– Я хочу зачитать вам тезис, весьма знаменательный для развития социалистической мысли в Польше. Вот, послушайте: «Триумф принципов социализма является необходимым условием лучшего будущего польского народа, участие в борьбе с существующим общественным строем является обязанностью каждого поляка, которая ставит судьбу многомиллионного польского народа выше интересов шляхетско-капиталистической части народа».

– Как это понимать? – воскликнул Пацановский, скорее для того, чтобы обратить па себя внимание. Феликс хорошо знал Стаса, с которым вместе учился с пятого класса гимназии.

– А понимать это надо так, – медленно проговорил Казимеж, снимая пенсне и протирая его клетчатым платком, – что у нас нет и не может быть иной цели, как борьба за социалистическое общество.

– Значит, – неожиданно для себя поднялся Феликс, – будущее нашего народа может быть связано только с социализмом. И если мы живем для будущего нашего народа, то мы всеми силами должны стремиться утвердить в стране социалистический строй! А поскольку шляхетско-капиталистическая часть общества добровольно не сдаст свои позиции, неизбежно встает вопрос о грядущей революции. Это должен учитывать комитет…

– Если таковой, конечно, имеется, – вставил Станислав Пацановский. Братья Домбровские и Гандельсман рассмеялись. Но Феликс не обиделся. Он оглянулся на Людвика Савицкого, сидевшего за столом рядом с Пухевичем, и добавил: – Если комитета нет – комитет должен быть создан.

Поднялся стройный, элегантный Центнарович.

– А скажите, пан кандидат, – обратился он к Пухевичу, – чем объяснить, что в программе отсутствует тезис о необходимости захвата власти рабочим классом, нет ни слова о роли государства, о его функции после революции… Ничего не говорится о замене буржуазной административной машины народной властью… А ведь, как известно, эти идеи высказывались еще Марксом и Энгельсом в «Манифесте Коммунистической партии».

– Это все так, – весьма уважительно проговорил Пухевич. – Но сейчас главное – пропаганда социалистических идей, экономическое освобождение трудящихся. И вообще – многие пункты Брюссельской программы я считаю ошибочными.

– Например?

– Можно и примеры привести. Во-первых, я считаю принципиальной ошибкой, что в этой программе нет ни малейших намеков на сочетание борьбы за социальное освобождение с национально-освободительной борьбой.

– Пан кандидат абсолютно прав, – сказал, ни на кого не глядя, Савицкий, – как ни крути, а национальный вопрос не обойдешь, он был и останется самым актуальным политическим вопросом.

– Да, да, и я целиком с этим согласен, – воскликнул Пацановский, – пока Польша не освободится от гнете самодержавия, мы не имеем права игнорировать национальный вопрос.

– Иначе нас не поймет народ, – тихо, но веско резюмировал Савицкий.

– И потом, учтите, – вставил Пухевич, – Брюссельская программа даже не упоминает о самостоятельности революционных движений Литвы, Украины, Белоруссии…

– Но это же само собой разумеется, – кипятился Феликс. – Когда совершится революция, все вопросы разрешатся сами собой, все беды и несправедливости будут ликвидированы, а социальная революция одновременно ликвидирует как социальный, так и национальный гнет.

И тут вмешался в спор молчавший до сих пор молодой рабочий:

– Погодите, – громко сказал он, – а почему все надежды возлагаются на революцию? Почему нельзя еще до революции добиваться самых обыкновенных политических свобод? Свободы слова, собраний, рабочих профсоюзов?

– Да потому, что русское правительство никогда не пойдет даже на это.

– Самодержавие изживает самое себя, – сказал Пухевич, – и наша задача сейчас – вести пропаганду, Конить силы, добиваться социальных преобразований.

– Легальным путем? – иронически улыбнулся Феликс.

– Да, в том числе и легальным путем. Организовывать рабочих, поддерживать их экономические требования, бороться за сокращение рабочего дня, страхование, повышение зарплаты…

– Но как?

– Путем забастовок на фабриках и заводах, а если надо, то и путем всеобщей стачки… Ну, кто мне докажет, что я не прав?

В голосе Казимежа было столько убежденности, что никто не решился возразить.

Но после некоторого молчания поднялся Вацлав Гандельсман:

– Уповать на широкое участие народа в революции, по крайней мере, наивно.

Ян Пашке спросил:

– Но позвольте, пан Гандельсман… Вы-то себя считаете революционером?

– Разумеется.

– Тогда каким образом без народа, как я вас понял, вы надеетесь переустроить общество?

– Путем захвата власти группой хорошо подготовленных профессиональных революционеров, – спокойно ответил Гандельсман, – группой людей, которые лучше других знают, что надо делать. А поэтому революционная организация должна быть замкнутой, строго законспирированной, крепко спаянной внутренней дисциплиной. Она должна совершенствовать себя, а не растворяться в массах и не тратить силы на пропаганду.

Феликс и Савицкий, лучше других знавшие Вацлава, только улыбнулись, но в спор ввязываться не стали. Знали, что Гандельсман меняет свои идейные взгляды в зависимости от того, какая последняя книжица им прочитана.

Перед тем как разойтись, Феликса придержал за локоть Ян Пашке:

– Крепко ты мне понравился своим выступлением, – сказал Пашке искренне. – Умеешь говорить. А я пока стараюсь учиться и все понять. Ты свой экземпляр куда дел?

– Отдал Савицкому.

– А я для себя переписал, хочу получше вчитаться и кое-кому из нашего брата втолковать. – Пашке вынул из внутреннего кармана куртки исписанные крупным почерком листки. – Особенно мне нравится вот это… «Мы также глубоко верим, что польский народ, приведенный в движение во имя социально-революционных принципов, проявит непобедимую силу и непреодолимую энергию в борьбе с захватническим правительством, которое к экономической эксплуатации добавило неслыханное угнетение национальности». Ой как хорошо, как крепко сказано! Да верить надо глубоко, только так и не иначе…

– Это ты очень хорошо сказал, – одобрил Феликс, – только, Ян, не вынимай эти листки на улице. Отберут городовые – и загремишь на каторгу по сибирскому этапу.

– И то верно, – сказал Пашке, пряча листки в карман.

Расходились, как всегда, поодиночке. Или – по двое.

Феликс вышел с Розалией. В последнее время они часто уходили вместе. Шагах в десяти впереди негромко разговаривали Пухевич и Савицкий. По отдельным словам можно было понять, что они все еще говорят о программе…

– Не будем им мешать, – сказала Розалия.

– Конечно, – шепнул Феликс и взял девушку под руку.

Проходя Замковую площадь, они приостановились. Со стороны Пражского предместья, темнеющего за Вислой, неестественно огромным желтым пятном восходила луна, и ее свет, рассеянный и смутный, возвращал силуэтам Старого города их средневековую таинственность. Из пронзенного лучами сумрака, как из темной воды, всплывали неровные контуры башен предмостного укрепления Барбакан, остатки крепостной стены возникали в своей загадочной руинности, обозначились древние переходы и лестницы, длинные нависающие своды, ведущие куда-то во мглу, арки, под которыми всадникам приходилось, наверное, нагибать голову; фантастические статуи, украшающие карнизы домов времен первого владетеля Варшавы каштеляна Варцислава, чье имя сохранилось только в легендах и преданиях.

Луна, поднявшаяся над Вислой, теперь замерла, а в сузившемся темно-синем небо плыла вознесенная колонной статуя короля Зигмунта III с крестом и саблей в руках – самого древнего памятника в Варшаве, памятника королю, перенесшему столицу из Кракова сюда, в центр мазовецких равнин, – плыла над руинами замка, над готическими контурами монументального Кафедрального собора святого Яна с гробницами знаменитейших граждан…

Сотни раз виденная картина снова заставляла замедлять шаги и смотреть, смотреть в темные провалы улиц, втекающих в сумрачный полукруг площади…

Давно потерялись из виду Пухевич и Савицкий. Феликс и Розалия, не сговариваясь, вступили в темную, как ущелье, улочку Узкий Дунай, названную так по имени речки, протекавшей здесь в древности. Сквозь расщелину, образованную двумя рядами трех– и четырехэтажных домов, построенных пять-шесть веков назад, обогнули древнерыночную площадь Старого города и через полчаса вышли наконец к Висле.

Здесь, держась кромки берега, повернули к черневшему над рекой мосту. Не дойдя до него, поднялись на берег и через какое-то время очутились среди залитой лунным светом серебристо мерцающей зелени Краковского предместья.

Луна между тем успела переместиться к югу и, словно освещая путь молодым людям, выхватила причудливые очертания дворцов, костелов, монастырей с их ослепительно белыми низкими оградами, за которыми тянулись сливающиеся в сплошное темное пространство сады, скверы, парки…

Они встречались часто: на тайных сходках и счучайно – на улицах, в кондитерских, иногда в театрах; бывало, на несколько минут оставались наедине, но всегда в их беседах, как и в молчании, чувствовалось что-то недоговоренное. И она, и он ждали какой-то другой встречи; может быть, это ожидание было просто-напросто потребностью высказаться, раскрыться друг перед другом, понять друг друга и в то же время понять самих себя.

Оба чувствовали, что такая встреча у них впереди и не спешили, отодвигая ее на будущее. Они были молоды, жизнь казалась им бесконечной, и они полагали, что незачем торопить события…

Как они ошибались!