Текст книги "Мгновенье - целая жизнь. Повесть о Феликсе Коне"

Автор книги: Михаил Воронецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Да, – подтвердил Бронислав, – я вас принял за неопытного провокатора и мог бы с чистой совестью прикончить!

– И поделом. Это было бы заслуженным наказанием. А за урок спасибо. Будем знакомы… Кон. – Феликс подал руку.

– Славиньский. – Маленькая ладонь юноши сомкнула широкую руку Феликса железным пожатием. Феликс не удивился: Славиньского он таким и представлял – человеком большой нервной силы.

Они скоро сблизились и подружились. Этим знакомством Кон очень дорожил.

Бронислав привлекал его своей удивительной скромностью и преданностью товарищам. Как хозяин типографии, Славиньский каждую минуту рисковал быть схваченным. Но это не сделало его ни раздражительным, ни самоуверенным, ни гордецом. Жил он в том же без окон и без вентиляции чердачном помещении, где стояли печатный станок и наборные кассы, дышал воздухом, отравленным свинцовой пылью, – и потому в лице его не осталось ни кровинки. Он сам по ночам сгружал с подвод бумагу, сам крутил колесо печатной машины, сам разбирал шрифты и раскладывал по наборным ящикам. И лишь изредка позволял себе выйти с Куницким или Дембским и посидеть где-нибудь за чашкой кофе.

А в том, что работа в подпольной типографии – адская работа, Феликс убедился в эти три дня, когда они, не выходя из подвала ни на минуту, печатали тираж газеты, выходившей на шестнадцати страницах. И только время от времени сменяли друг друга: крутивший колесо становился к станку и наносил валиком краску на шрифты, а потом накладывал лист чистой бумаги, а час спустя это уже делал другой.

К концу первых суток Феликс едва держался на ногах – кружилась голова от запаха типографской краски.

– Пройдет, – утешал Дембский, – я в первый раз даже чуть не потерял сознание. А потом притерпелся.

На вторые сутки «притерпелся» и Феликс. И все время удивлялся Славиньскому, который не только тут работал, но и жил. Другие придут на помощь, помучаются дня три-четыре и уходят, а Бронислав здесь всегда.

В короткие перерывы на обед Феликс усаживался на кипу бумаги и, наскоро съев кусок колбасы с ломтем халы, вслух читал со свежей газетной страницы. Ковальский (в недавнем прошлом участник рабочего движения в Галиции) и Славиньский слушали молча, стараясь вникнуть в каждое слово. На полном лице Дембского то и дело появлялась снисходительная улыбка. Феликс зная, что он редактировал эти статьи, и знал, кто был их автор.

Феликс читал:

– «Постоянной борьбой мы приведем правительство к одной из двух крайностей: либо оно признает за всеми гражданами, не исключая социалистов, право и возможность свободно провозглашать свои политическо-экономические принципы, либо разбудит против себя в общество столько недовольства, возмущения, само нагромоздит столько горючего материала, что пожар, наконец, вспыхнет». Ну, что скажете?

Славиньский, человек вообще малоразговорчивый, но успел ответить. Его опередил Дембский:

– Что тут можно сказать, Стожек?! Нельзя, по-моему, отдавать предпочтение одному методу. Четырехлетняя борьба народовольцев тоже не прошла бесследно. И «Пролетариат» может и должен использовать героические приемы «Народной воли». Особенно сейчас. Ноябрьские аресты прошлого года лишили нас широкой опоры на заводах Лодзи, Згежа и, как вы знаете, в Варшаве. Уцелели четыре кружка. Что же нам остается делать? Ждать, когда загребут, как загребли Пухевича? Нет! Извините!

Вчетвером печатали несколько суток, отрываясь только для того, чтобы свалиться тут же у станка на полу и часа четыре поспать.

Когда весь тираж был отпечатан, упакован и передан группе распространения, Дембский скупо улыбнулся.

– Ну, други мои, – сказал он, – подражая Куницкому, – думаю, мы заслужили несколько минут отдыха. Предлагаю поесть как следует у Беджицкой, а заодно запастись свежей информацией. Мы тут совсем одичали и оторвались от жизни. Возражения имеются?

– Нет, – воскликнул Кон, довольный тем, что в эти дни не свалился от усталости раньше своих товарищей, ни разу не сплоховал, постигая профессию подпольного печатника, что его теперь без всяких оговорок считают настоящим революционером эти трое опытных, храбрых и хладнокровных подпольщиков.

Бронислав в знак согласия тоже кивнул.

В ресторане свой человек сразу же провел их в отдельный полутемный кабинет, где навстречу из-за столика поднялся высокий плотный юноша с темно-русыми вьющимися волосами, с очень синими глазами. Феликс узнал в нем ткача Яна Петрусиньского из Згежа, подавно перешедшего на нелегальное положение. Кон и Петрусиньский раза два или три встречались, и Феликс, сразу же проникшийся симпатией к молодому рабочому-революционеру, уже знал, что Ян его ровесник.

Петрусиньский, забыв поздороваться, подсел к столу рядом с Дембским.

– Я жду тебя с самого утра…

– Что случилось? – спокойно спросил Александр.

– Пока ничего, но может случиться, если проморгаем момент… В нашей организации, кажется, провокатор.

– Кто? – на той же ноте спросил Дембский.

– Франц Гельшер.

– Доказательства?

– Пока подозрения. Но серьезные. Видели, как он выходил из жандармского управления. Что бы ему там понадобилось? Если вызывали повесткой, то почему в Комитет не сообщил?

– Резонно. Давно заметили?

– Да уж дня четыре.

– Многовато. Надо немедленно установить за ним слежку. И поручите это… знаете кому? – Дембский на мгновенье задумался. – Его родному брату…

– Яну? – разом воскликнули Петрусиньский и Кон.

– Да, Яну Гельшеру, – твердо произнес Дембский. – Это гарантия того, что ошибки не будет. Есть у кого-нибудь сомнения в надежности Яна Гельшера?

– Нет, за него я ручаюсь головой, – воскликнул Петрусиньский.

– Я тоже, – сказал Дембский. – Если подозрения подтвердятся, тебе, Петрусиньский, поручается привести в исполнение приговор о казни провокатора.

От неожиданности Ян приподнялся со стула и, глядя все расширяющимися, нестерпимо синими глазами в непроницаемо-спокойное лицо Дембского, спросил срывающимся голосом:

– Приговор… еще… будет подтвержден?

– Разумеется, если подозрения подтвердятся. А это должен решить Комитет.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Странное то было время для Европы, время, принятое называть безвременьем. Уставшая от наполеоновских войн, натерпевшаяся страха в дни революций 1848 и 1871 годов, она стерпела и наглую демонстрацию военных и политических мускулов Пруссии, сделав вид, что ничего особенного но произошло. Героический континент как-то быстро превратился в тихую обывательскую провинцию. И только Англия, отгородившаяся Ла-Маншем, позволила себе негодование по поводу того, что Бисмарк, составляя Берлинский меморандум после разгрома Франции Пруссией, не дал себе труда предварительно проконсультироваться с правительством владычицы морей… Королева была взволнована тем, что Бисмарк обращается с ее страной как с третьестепенной державой.

Но, несмотря на треволнения британской королевы, Европа торопилась воспользоваться передышкой и ухватить свою долю удовольствий. В Париже улицу Ришелье по вечерам запруживали экипажи, подвозившие великосветскую публику к театру. В Вене сутками напролет танцевали. Приглашения на балы рассылались вперед на целый сезон. Иностранцы, побывавшие там в те годы, потом до конца своих дней с умилением вспоминали балы у князя Шварценберга, которые начинались в одиннадцать часов утра и заканчивались в шесть часов вечера следующего дня…

Венский двор свое «государственное время» посвящал преимущественно охоте в Гедолле, близ Будапешта. Император Австро-Венгрии в сопровождении кронпринца, окруженный молодцеватыми венгерскими магнатами на разгоряченных лошадях, с утра до вечера скакал по лесистым склонам, любуясь красавицей императрицей, которая в своей любви к лошадям доходила до того, что сама участвовала в скачках и ни с кем, даже с иностранными послами, не говорила ни о чем, кроме лошадей…

Рим на своих исторических холмах по облику и образу жизни все еще оставался Римом папских времен, хотя официально власть их над городом была ликвидирована в 1870 году. Велись раскопки Форума, обнажая, казалось, канувшие навсегда пласты эпохи Юлия Цезаря и Нерона. Средневековые палаццо аристократов стали местом постоянных развлечений. Целых десять дней перед великим постом центральные улицы города, утопающие в цветах, увешанные яркими тканями, затоплялись карнавалом: по ним проплывали разукрашенные колесницы, гарцевали всадники во всевозможных маскарадных одеждах…

Путешественники, проехав городские ворота, углублялись в Кампанью, тогда еще первозданно свободную от позднейших застроек и казавшуюся бесконечной в своей невообразимой древней красоте с ее акведуками, развалинами, холмами, раскаленными горячим итальянским солоцем, остановившемся в глубоком синем небе… Тогда Кампанья все еще была землей Каталины и Спартака, землей Гарибальди, а сама Италия – землей обетованной для многих поколений польских изгнанников. Здесь в 1794 году побывал Тадеуш Костюшко, посетил Рим, Неаполь, Флоренцию, а через несколько недель повстанцы объявили его «начальником государства». В итальянском городе Варесе хранится урна с сердцем Тадеуша Костюшко.

Сердце Костюшко будет возвращено Польше. В этом Феликс не сомневался. Он не мог только сказать точно, когда это будет, не знал, в его ли силах приблизить это время…

Но как ни очарователен левобережный Рим, а сердцу поляка все-таки милее левобережиая Варшава. Как ни поразительна площадь перед Капитолием с ее архитектурным ансамблем – творением Микеланджело, а душою поляк всегда там, на севере, на Замковой площади, где устремилась в небо колонна Зигмунта III, где у подножия Кафедрального собора святого Яна сгрудились дома и переулки Старого города.

О, как любил Феликс толкаться на рыночной площади в праздничные дни! Среди громоздящихся друг на друга крестьянских возов и разноголосо гомонящей живности, среди бесчисленных торговцев «вразнос», которым нет никакого дела ни до причудливого смешения стилей Возрождения и готики в отделке дворцов и костелов, ни до скопления средневековых домов с тремя окнами по фасаду и в три этажа, изукрашенных фресками, барельефами, рисунками по штукатурке… Каждый дом принес из глубины средневековья неповторимые названия – «под Крокодилом», «под Негритенком», «под Фортуной»…

А улицы Старого города, узкие и глубокие, как каньоны, сохранили названия когда-то протекавших по этой песчаной равнине речек. Ручеек улицы выводит к месту, откуда открывается вид на голубую привольную Вислу с островками, на правобережное предместье – Прагу, со множеством зелени парка, а дальше – желтые мазовецкие пески, синеющая вдали полоска восточных лесов под бесконечным голубым небом…

Феликс в Западной Европе впервые. Заграничный паспорт ему вручил Александр Дембский. А чтобы сбить с толку охранку, если ей вздумается последовать за Коном, он должен был изображать путешественника, наслаждающегося достопримечательностями древних городов Европы. Так впервые удалось побывать в Париже, а оттуда он переехал в Женеву.

Этот город, находящийся у самой границы с Францией, с населением, в основном говорящим по-французски, имел много преимуществ перед другими городами Европы, куда стекались политические эмигранты из разных стран света. Феликс буквально вырвал у Дембского разрешение посетить Женеву. Здесь, казалось, сам воздух был пропитан ученостью, располагал к неспешным размышлениям. Женевская академия, несколько лет назад переименованная в университет, была основана еще в XVI веке.

Многое в этом городе уходит своими корнями в глубокую старину. Все это так. Но даже публичная и университетская библиотеки с почти полумиллионным собранием книг не удержали бы здесь навсегда Феликса Кона, как не удержал бы и Париж с его Монмартрским холмом, с его ученым Латинским кварталом, с его Сорбонной и Национальной библиотекой, где хранится пять миллионов книг и рукописей, с его «Гранд-Опера» и «Комедд Франсез»…

Куницкий, вызвавший Феликса за границу, должен был ждать его в австрийском городе Бреслау. Кон приехал туда сразу же после полудня. Вышел из вагона, огляделся. Но в негустой толпе встречающих Стася не было. Что случилось? Ведь именно Черный должен был вручить ему квитанции на получение багажа с нелегальной литературой, отправленной им сюда из различных городов Европы, и дать адрес вожака контрабандистов, с которыми Феликс должен будет переправить ее через границу…

Вдруг светло-рыжий коммивояжер в пенсне и в богатом пальто, с саквояжем в левой руке и с тростью с причудливым набалдашником в правой обратился к нему по-немецки:

– Кажется, господин Кон?

– Нет, вы обознались, должно быть, – торопливо ответил Феликс и отвернулся, отыскивая глазами Куницкого.

– Да нет же, нет. Вы безусловно господин Кон! – коммивояжер тряс его за руку. Феликс гневно повернулся к нему, но, увидев знакомую улыбку на лице импозантного дельца, изумленно прошептал:

– Черный!

– Теперь Рыжий. А лучше… Григорий. И пойдем-ка ко мне в гостиницу. Там и поговорим обо всем.

В новой гостинице рядом с вокзалом Кувицкий снимал просторный тихий номер, окна которого выходили во двор.

– Я должен уехать сегодня же, а номер останется за тобой, – сказал Стась, когда они расположились в мягких креслах у стола, на котором стояло все необходимое для завтрака – кофе, пломбир и печенье.

– Богато путешествуешь…

– …Григорий, Григорий, – напомнил Стась. – Не забывайся, Стожек. А что касается комфорта, то иначе нельзя. Ведь я богатый коммерсант, путешествующий по торговой надобности. А ты мой агент по особо важным… торговым делам. Так что… марку держи. А теперь выкладывай, что там у нас, в Варшаве?

– Об этом говорить долго, – сказал Феликс, оттягивая неприятный разговор. – Ты сначала скажи, как съездил?

– Да что ж, съездил хорошо, – живо откликнулся Стась, – с изданием журнала дело налажено. Договорился с будущими сотрудниками, заключил контракт с типографией. Да это не все, дорогой мой Стожек! – Стась сорвал пенсне, кинул на стол, и черные глаза, так не гармонирующие со светло-рыжими волосами и такой же бородой, коротко подстриженной, засверкали каким-го вдохновенным огнем. – Можешь поздравить с величайшей удачей…

– Тебя? – спросил Феликс.

– Не только. И себя, и всю партию. Свершилось, я не боюсь произнести это слово, историческое событии. Достигнута договоренность о союзе с «Народной волей». Осталось уточнить разграничение сферы действий. Думаю, что эту миссию Комитет поручит именно тебе, как наиболее горячему стороннику союза с русскими революционерами.

Сначала было предложение Стася обрадовало Феликса, но потом он задумался:

– Послушай, Стась… Что-то не увязываются концы с концами. Мы пропагандируем учение о борьбе классов, а «Народная воля» организация террористическая… Какое же может быть соглашение?

Куницкий нахмурился.

– Ты не совсем прав, Стожек, – сказал он негромко. – Народническое движение сначала было чисто пропагандистским. За кинжал и бомбу их заставили взяться обстоятельства. К террору их толкнули жесточайшие репрессии самодержавия. У них не оставалось никакого иного средства защиты. Рано или поздно перед этим встанет и наша партия. И вот тогда-то нам ох как пригодятся опыт и связи «Народной воли», ее авторитет на мировой арене!.. Куницкий произнес последние слова с воодушевлением, но Кон не мог так быстро освободиться от сомнений:

– А не превратится ли наша пролетарская революционная партия в польский вариант «Народной воли»?

– Нет! Обогащенный политическим опытом «Народной воли», «Пролетариат» станет более авторитетной и более сильной партией.

– А мне все это почему-то кажется роковой ошибкой, – проговорил Кон.

Куницкий опять нахмурился и спросил в упор, уставив огромные черные глаза свои в голубые глаза Феликса:

– Решил отойти?

– Да нет же, – почти страдальчески произнес Феликс. – Ты пойми – я высказываю свое мнение. Но каким бы оно ни было, с тобой я останусь до конца.

– Спасибо, друг. А теперь бери квитанцию на получение багажа. Я его отправил до конечной станции. Там пойдешь по этому адресу, спросишь Генриха Шпрунга. Он проведет тебя к Иогану Вагнеру…

– Он не родственник ли композитора? – с улыбкой спросил Фелнкс.

– Среди немцев Вагнеров больше, чем среди русских Ивановых. Так вот, передашь ему от Рыжего Григория, от меня значит, поклон, и он тебе устроит все, о чем ты его попросишь. А это деньги на оплату услуг…

Пряча деньги в карман, Феликс достал свой заграничный паспорт, который берег пуще глаза.

– Не потерять бы…

– Не бойся, – успокоил его Куницкий, – он тебе больше не понадобится.

– А через границу переходить?

– Тамошние пограничники признают только один вид на жительство – туго набитый бумажник.

– Значит, – забеспокоился Кон, – мне тоже придется платить.

– Об этом позаботятся твои проводники. А теперь, Стожек, будем прощаться…

Отыскать Шпрунга оказалось совсем непросто. Он жил в глубине какого-то застроенного двора, на пятом этаже узенького средневекового дома с маленькими оконцами и высокой островерхой крышей. Но еще запутанней был путь к Вагнеру. Целый час пробирались по кривым улицам и нашли вожака контрабандистов в полуразвалившейся каменной пристройке.

Вагнер оказался стариком, с деревяшкой вместо правой ноги, с морщинистым, изборожденным старыми шрамами небритым лицом. Рядом с ним Шпрунг, тоже пожилой, но крепкий и тщательно выбритый, в замшевой куртке и синих суконных штанах, заправленных в темные гетры, выглядел особенно внушительно.

– Вам от Рыжего Григория поклон, – сказал Феликс. Они со Шпрупгом стояли у двери. А в комнате был только один стул, на котором и сидел Вагнер, выставив вперед деревяшку.

– Ему тоже кланяйся от меня, если живой останешься. Деньги! – хрипло сказал Вагнер.

– Какие деньги? – изумился Феликс, полагавший, что о расчете речь впереди.

– За работу.

– Деньги по ту сторону границы…

Вагнер кивнул бесстрастно стоявшему Шпрунгу:

– Видал умника! По ту сторону! А если тебя пристрелят ваши пограничники по эту сторону, с кого я получу? С императора Александра Третьего?

Делать было нечего. Старик кинул деньги в ящик стола, даже не взглянув на них. Спросил:

– Квитанция на багаж с собой?

– Да.

– Дай сюда. Генрих, зайдешь к Карлу, скажешь, чтобы получил багаж, а сам наведайся в таможню, узнай, кто ночью будет патрулировать. Если Отто, то сегодня же ночью и переправитесь. Желаю удачи…

Для перехода выбрали участок границы, проходящий вдоль неширокой речки, густо заросшей кустарником. Генрих и Карл, вертлявый немец лет сорока, несли огромные тюки, а Феликсу достался небольшой фанерный ящик, однако очень тяжелый. «Книги», – подумал он. Брели в воде выше пояса. Лица царапали ветви кустарников с мелкими колючками.

Вдруг Генрих, шедший впереди, замер. За их спинами послышались голоса. Феликс, одна нога которого попала па скользкий камень и теперь сорвалась с него, покачнулся. Плеснулась вода. И тут же раздалось несколько выстрелов. Пули врезались в воду совсем рядом. А минут через десять голоса стали стихать. Патруль удалился.

Кинув тюки на берег, контрабандисты, которые должны были доставить груз до самого леса, засобирались назад.

– Извини, – сказал Карл. – Дальше нам нельзя. Выстрелы привлекут ваших пограничников.

Действительно, тут же в полусумраке возник силуэт человека, спешащего к реке. Феликс узнал, когда он приблизился, Пацановского.

– Не зацепили? – торопливо спросил Станислав, подхватывая самый большой тюк.

– Нет, пули врезались в воду на расстоянии руки…

– Тогда побежали. Затемно надо добраться до леса. Там нас ждет подвода.

Куницкий, вернувшись из-за границы, направил Феликса в Белосток.

– Там действует организация «Народной воли» Северо-Западного края, – напутствовал он Кона. – Тебя встретят.

На вокзале, однако, его никто не встречал. Но у Феликса был адрес Госткевича. Поехал к нему. Рассказал о поручении Куницкого.

– Я знаю, – сказал Госткевич. – Тебя ждут. Я сведу тебя сегодня с поручиком Тихомировым – он имеет полномочия от Исполкома подписать соглашение.

Вечером собралось семь человек. Кон и Госткевич представляли «Пролетариат», остальные – «Народную волю». Из них Феликс знал только Марцелия Янчевского, высокого, с хмурым взглядом, сосредоточенного в себе человека. В мае прошлого, 1883 года Марцелий три ночи провел в квартире Феликса. Янчевский считался специалистом по устройству тайных типографий. В Варшаву он приезжал по заданию Веры Фигнер установить типографию и отпечатать «Листок „Народной воли“». Тогда же Людвик Варыньский попросил Марцелия помочь наладить типографию для партии «Пролетариат». Янчевский согласился, и вскоре типография стала печатать воззвания.

Поговорить с Марцелием в те дни Феликсу не довелось. Янчевский рано утром уходил и, возвращаясь затемно, сразу же заваливался спать. Чувствовалось, что человек он малоразговорчивый, всецело поглощенный своим делом.

Янчевский и сейчас сидел отчужденно, уставясь отрешенным взглядом в занавешенное окно, всем своим видом показывая, что сидит здесь только потому, что его пригласили, и что вопросы высокой политики его, революционера-практака, мало касаются.

Зато поручик Тихомиров оказался человеком несколько забавным: даже у себя в квартире он не расставался с револьвером и саблей. А когда Феликс прочитал воззвание, озаглавленное «От мертвых к живым», поручик вынул платок, промокнул повлажневшие глаза и сказал, обращаясь к Феликсу:

– Какое глубокое чувство! Когда вы читали, я чувствовал себя, как будто меня сквозь строй проводили!..

Янчевский проговорил:

– Нельзя ли поближе к делу? Мы, я полагаю, собрались не для обмена комплиментами.

– Да, да, – поспешно согласился поручик. – Время дорого. Скажите, пожалуйста, как партия «Пролетариат» понимает союз с «Народной волей»?

– Я отвечу так… автономия партии в своих программных установках и координация действий.

Народовольцы заговорили почти наперебой;

– Но координация действий еще не означает совместных действий и тем более не означает союза движений, как об этом было заявлено на парижской встрече.

– А если так, то что нам даст соглашение о совместных действиях?!

– Это только усложнит условия работы и увеличит риск провалов…

– Спокойнее, спокойнее, – повысил голос Тихомиров. – Дайте возможность высказаться Кону!

– Я вам отвечу, – сказал Феликс, когда голоса смолкли, – только наберитесь терпения выслушать. Что дает нам союз с вашей партией? Прежде всего, он обогащает нас опытом вашей борьбы. Но наша партия имеет довольно широкую опору в пролетарских массах, чего лишена «Народная воля». Более половины членов нашей партии – рабочие. Хочет это признать «Народная воля» или нет, по будущее в революции за рабочим классом. В такой перспективе, я думаю, и наш опыт не будет лишним для «Народной воли».

Феликс умолк. Прошло несколько минут, но никто ему не возразил.

– Я предлагаю, – продолжал Кон, – разграничить сферу действий каждой партии. «Народная воля» осуществляет руководство работой в армии на всей территории Российской империи, а работу по связи с пролетарскими массами берет на себя партия «Пролетариат».

– Ставлю предложение на голосование, – сказал Тихомиров. – Принимается единогласно…

В Варшаве прямо с вокзала поехал к Бардовскому, на квартире которого должен был встретиться со Станиславом. Надо было отчитаться о встрече с представителями «Народной воли».

Дверь открыл сам Петр Васильевич. Мягкое лицо, бакенбарды с проседью, серо-зеленые добродушные глаза. Типичный либеральный земец.

Петра Васильевича, популярного в Варшаве мирового судью, Куницкий и Дембский держали в стороне от практических партийных дел. В его квартире хранился весь партийный архив, протоколы заседаний ЦК, черновики воззваний, листовок. Доступ в квартиру имели только члены Центрального комитета.

Он имел связи с военными и через капитана Люри помог распространить среди офицеров гарнизона воззвание партии «Пролетариат» к военным.

Бардовский с полминуты стоял и, улыбаясь, разглядывал Феликса:

– Ну и юный же вы! Совсем юный! Вернулись благополучно? И как там, скоро вспыхнет революция в Белостоке? – и рассмеялся сочным и необидным смехом. – Проходите, проходите. Мне о вас только что Куницкий и Дембский наговорили всякой всячины…

– Вот как? – удивился Феликс. Он уже снимал пальто в прихожей.

– Исключительно все хорошее. Да я теперь и сам вижу, что они не только не переоценили вас, но, может быть, даже и недооценили, – и опять рассмеялся. – Есть в вас что-то, юноша! Есть!

Феликс почувствовал, как вспыхнуло его лицо от похвалы такого солидного и мало кому доступного человека.

Потом был недолгий разговор в кабинете хозяина. Сидели, пили чай. В больших вазах лежали медовые пряники, засахаренные орехи, печеные каштаны, рахат-лукум. Время катилось быстро…

Феликса Петр Васильевич уговорил остаться на ужин. Ели любимый бигус, говорили о самых разнообразных проблемах и между прочим вспомнили приказ варшавского обер-полицмейстера генерала Бутурлина о принудительном медицинском осмотре женщин-работниц, напечатанном в аксаковской газете «Русь».

– Все-таки пресса иногда отваживается писать правду, – сказал Феликс.

– Да. Но правду пьяненькую, бесшабашную, правду русского ямщика, от которой правительству ни жарко, ни холодно. Настоящая-то правда шла со страниц «Колокола».

Потом заговорили о культуре:

– Мы, русские, – говорил Петр Васильевич, – культуру воспринимаем иначе, чем европейцы. Да это и понятно. Они на протяжении своей истории слышали Данте, Шекспира, Баха… А мы слушали ветер, метавшийся по скифским степям…

В этот момент вошел Куницкий…

В тот день Феликс у себя не ночевал. После приезда из пятилетней сибирской ссылки сестры Хелены, вернувшейся в Польшу с мужем, Феликс решил подыскать себе квартиру и жить самостоятельно. Розалия Фельсенгарт, дружба с которой захватывала его все сильнее, обещая большую и долгую любовь, помогла найти ему комнатушку с отдельным входом в большом и шумном доме, где, как казалось тогда Феликсу, можно было затеряться, словно иголка в стогу сена.

Он пришел вечером. У входа на лестницу его встретил недавно поступивший в дворники немолодой русобородый крестьянин.

– Паныч, вы никуда сегодня не пойдете? – спросил он. Это насторожило Феликса.

– Почему вы меня спрашиваете об этом?

– Околоточный велел дать знать ему в участок, как вы вернетесь. Вот я и не знаю, сейчас ли бежать в участок или обождать можно, – почесывая в затылке, говорил дворник, а у самого глаза блестели хитрым блеском. «Знает ведь, шельма, зачем я понадобился околоточному», – подумал Феликс. А вслух сказал:

– Нет, я сейчас уйду, а вернусь через час-полтора.

– Ну и ладно, паныч.

Феликс поднялся в квартиру. На столе номера газет «Пролетариат» и «Народная воля». На подоконнике шрифты. Под кроватью и в углу под стульями пустые железные банки… Номера газет сжег, шрифтами набил карманы, а банки сложил в два чемодана, навьючился и спустился во двор. Дворник его дожидался.

– Ну, с богом, паныч! С богом! – сказал он и стал махать метлою…

Пошел к Розалии. Рассказал о предупреждении дворника. Она помогла ему быстро разгрузиться.

– Надо немедленно скрыться и в квартиру ни под каким предлогом не возвращаться, – сказала Розалия.

– Я бы хотел предварительно переговорить с Григорием…

– Сегодня как раз Григорий вернулся. Если ты его непременно хочешь видеть, то иди к Беджицкой.

В тесном кабинете, спрятанном в одном из закоулков ресторана, Феликс нашел целую компанию: за круглым столом, сдвинувшись друг к другу лбами, сидели Станислав Куницкий, Людвик Янович, Станислав Пацановский и Бронислав Славиньский. Каждый из друзей на приход Кона отреагировал по-своему. Куницкий наклонился, достал свободный стул, втиснул его между собой и молчаливо-отрешенным Яновичем, сказал:

– Садись, друг. Ты очень кстати. Решаем сложнейшую задачу… В таком деле пятый голос совершенно необходим, иначе рискуем ни до чего не договориться: никак не получается большинства.

Стае Пацановский, величаво-снисходительно улыбнувшись, протянул руку из-за спины Куницкого, крепко, дружески сжал локоть Феликса. Сидевший напротив Славиньский приветствовал его едва уловимым кивком. Тщедушный и худосочный, ни днем ни ночью не расстающийся с кинжалом и револьвером, уложивший в перестрелке немало полицейских и жандармов и ни разу не попавшийся в руки, он деловито поедал одну за другой порции своего любимого пломбира. Людвик Янович медленно потягивал кофе.

Посредине стола стояли стаканы с остывшим чаем, на тарелке горкой лежало печенье, шоколад. Феликс почувствовал вдруг острый голод, не удержался, протянул руку за шоколадом, разжевал его, запивая холодным чаем. Пацановский, хотя и был ровесником Кона, но поглядывал на него с выражением благодушной снисходительности: мол, что с него взять – мальчишка, вчерашний гимназер, боится револьвера, как опасной игрушки. Он знал, что, в отличие от остальных ближайших сподвижников Куницкого, Феликс Кон никогда не носил с собой ни кинжала, ни револьвера.

– Понимаешь, – заговорил Куницкий, подождав, пока Феликс немного насытится, – никак не можем прийти к единому мнению: становиться этим рыцарям нелегалами или продолжать жить как прежде, пока не подойдет крайность… У нелегала трудная доля, други мои. Ну, а что ты нам скажешь? Как твое мнение, Стожек?

– О том же самом, – сказал Феликс, – я как раз хотел посоветоваться с тобой, Григорий.

– Что-нибудь произошло?

– Да. Меня только что предупредил наш дворник, что моей особой интересовался околоточный. Велел сообщить ему в участок, как только я вернусь домой.

Куницкий на минуту задумался, потом спросил:

– Ты догадался почиститься?

– Разумеется. Все собрал и перенес в другое место.

– Ну, тогда, я думаю, это не основание для перехода на нелегальное положение. Подумай сам, если бы за тобою возникло мало-мальски серьезное дело, жандармы не предложили бы околоточному делать глупости, а нагрянули бы ночью, как это у них обычно делается.

– А не разыгрывает ли охранка дурочку, – подал голос Янович, не отрываясь, впрочем, от соломинки, через которую все еще потягивал свой кофе. – Не надумала ли она поиграть в кошки-мышки?

– Едва ли. Да и что может Феликсу угрожать? Сам посуди… Арестованы люди абсолютно надежные. Нет никаких оснований думать, что опасность идет оттуда.

Все согласно молчали.

– Наверное, все дело в каком-нибудь письме, перехваченном полицией, – снова заговорил Куницкий. Он словно хотел успокоить не столько Кона, сколько себя. – Если и арестуют, продержат недельки две-три, не больше. Может быть, в Цитадели удастся снестись с Варыньским.

В конце концов решили, что Феликс не уходит пока в подполье. Он поднялся.

– Уже уходишь? – спросил Куницкий. Кон услыхал в голосе его какую-то особенную печаль.