Текст книги "Полковая наша семья"

Автор книги: Михаил Манакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Конечно, собрания такие мы заранее готовили. Но что касается выступающих, то люди, особенно ветераны роты, всегда проявляли инициативу. И тогда, помню, попросил слова гвардии ефрейтор Бутусов.

– Вы все знаете суворовскую поговорку "Сам погибай, а товарища выручай!", – горячо начал он свое выступление. – Эта поговорка стала в нашей роте законом. Защищая и выручая друг друга в бою, мы не раз побеждали сильного и коварного врага. У нас в роте воспитано четыре Героя Советского Союза. Понятно? Четыре! А все потому, что любой приказ командира мы выполняли быстро и точно, всегда приходили на выручку друг другу. Призываю вас, молодых гвардейцев, не уронить славы роты, приумножать ее новыми боевыми подвигами.

Молодые автоматчики внимательно слушали героев-однополчан. Когда все желающие выступили, руку неожиданно поднял недавно прибывший в роту рядовой Калиниченко. Был он высокого роста, сильный и ловкий. Все его называли Гиревик: до войны он занимался тяжелой атлетикой, имел высокий разряд. А сила у нас почиталась. Однако к ней нужны были и другие качества. Чувствовалось, что Калиниченко как бы переламывает в себе робость, неуверенность, стремится держаться возле опытных бойцов, подражать им.

– Когда я попал в роту автоматчиков, то немного оробел, – откровенно признался он, оглядываясь по сторонам, как бы ища поддержки.

– Смелее! – поддержал я его.

– Думал – куда мне! Люди здесь особые, суровые. Чуть что, антимоний разводить не станут: пришел воевать – воюй! А когда присмотрелся отличные, чуткие ребята. Меня приняли тепло, по-братски. Я сразу понял, что нахожусь среди настоящих друзей, как у себя дома. А это большое дело, когда рядом такие товарищи. И я им обещаю, что в бою не подведу...

Дружно аплодировали ему все: и ветераны боев, и молодые бойцы. Это собрание сразу сблизило автоматчиков всех возрастов, различного житейского и боевого опыта.

За эти три дня передышки мы провели во взводах беседы об уставах, о воинской присяге, о стойкости и дисциплине. Пропагандист полка гвардии капитан Зорин прочитал лекцию "Приказ командира – веление Родины". Вместе с ним мы обсудили кандидатуры агитаторов во взводах, раздали памятки бойцам, которые размножила типография нашей дивизионной газеты "За Родину".

На одной из таких бесед агитатора с солдатами мне довелось присутствовать. Проводил ее гвардии младший сержант Туз, прибывший в роту из полевого госпиталя. Он прочитал товарищам листовку о бдительности и провел беседу: "Оберегать командира в бою – святая обязанность бойца". Хорошо говорил командир отделения, но все примеры приводил из жизни кавалеристов. Я поинтересовался, где до этого служил Туз. Оказалось, в кавалерийском полку. Разумеется, что иных примеров, которые бы подтверждали мысли и выводы, он не знал.

Пришлось прийти на выручку младшему сержанту, рассказать о старшине роты Тарасе Бульбе – Степане Шевчуке, о трех друзьях-товарищах гвардии младших сержантах Тищенко, Мищенко и Ященко (Николай Ященко после ранения и излечения в госпитале попал в роту связи нашего полка и воевал в ней до самой Победы), о гвардии рядовом Алексее Лапике и многих других замечательных бойцах, чьими подвигами была славна наша гвардейская рота автоматчиков.

Не хочу, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто тогда у нас отдавалось предпочтение массовым формам политико-воспитательной работы. Нет, все делалось в тесном сочетании е индивидуальным воздействием на человека. Причем здесь уже основная роль принадлежала ротным и взводным командирам, коммунистам, то есть тем, кто непосредственно и каждый день соприкасался с людьми.

Меня, к примеру, тогда очень встревожило поведение рядового Хадырова.

Вечером мы с Бижумановым пригласили его на беседу. Надо было выяснить, что происходит с этим бойцом, почему он, как нам показалось, струсил перед штурмом моста через ров, когда форт брали, почему так странно вел себя в уличном бою: спешил с открытием огня, стрелял наугад. Мы не могли понять, почему опытный солдат вдруг повел себя как растерявшийся новичок.

Ожидая прихода солдата, мы делились своими мнениями о нем.

– По-моему, в Хадырове что-то надломилось после ранения, – потирая крупной ладонью широкий лоб, рассуждал парторг. – В трудные минуты он стал прятаться за спины товарищей, избегать рискованных поручений. Сегодня, например, после обеда я собрал группу солдат и поставил задачу добраться к разбитым вагонам: там, когда немцы мост взорвали, осталось много раненых коров. Сколько мяса пропадает! Вот я и хотел побольше его спасти, вынести на берег. Назначил в эту группу и Хадырова. Так он ко мне чуть ли не со слезами: "Не могу я в воду лезть. Не умею плавать". По-моему, это очередная отговорка.

– Ну это ты, Бижуманов, зря, – возразил я. – Он же из-под Кизыл-Арвата. А там, по-моему, кроме песков, нет ничего. Даже обыкновенной лужи. Где Хадырову научиться плавать? Так что в этом случае я не вижу никакого криминала.

– Хорошо. Не будем про разбитые эшелоны и про мясо, – стоял на своем парторг. – Но перед рвом он струсил? Струсил. По своим открыл огонь? Открыл. Факты – упрямая вещь. Он потерял надежность. А это, сами знаете, чем обернуться может. Не лучше ли его убрать из роты, чтобы чего пострашнее не вышло. Помните историю с тем молодым лейтенантом? Там тоже один раз простили, второй раз особого значения не придали, а потом дорогой ценой расплачивались.

Да, был, к сожалению, у нас в полку такой случай примерно полтора года назад. В часть прибыл молодой офицер Михаил Т. В первом же наступательном бою некоторым показалось, что он струсил, во время атаки спрятался в воронку и притворился оглушенным. И хотя ему тогда крепко досталось от командира, но доказательств его малодушия стопроцентных не было. Да и верить как-то не хотелось: случай такой у нас – крайняя редкость. Но напрасно тогда не придали значения интуиции людей. Дело в том, что никто не хотел с Т. служить в одной роте. Остававшийся за командира полка гвардии подполковник Бережной узнал об этом, но после долгих раздумий все же пожалел человека, рассудив, что, мол, молодой, обстреляется. Хотя одни предлагали возбудить против Т. дело, другие – убрать из части. Убрать не убрали, но командовать людьми не доверили и перевели помощником начальника штаба.

Вскоре полк вновь пошел в наступление. Командиру полка в разгар боя потребовалось срочно передать боевое распоряжение в батальон гвардии майора Е. Генералова: телефонная связь была нарушена. Гвардии подполковник Бзаров вручил пакет лейтенанту со словами: "Срочно. Одна нога здесь, другая там".

В это время батальон Генералова, вырвавшийся далеко вперед, вел упорный бой. Враг наседал, казалось, даже обходил со всех сторон. Не имея связи, Евгений Иванович не знал обстановку у соседей, не знал, каков в данный момент замысел командира полка, и мучительно искал выход из создавшегося положения. А роты, перейдя к обороне, ждали его распоряжений...

В это время лейтенант Т. с двумя автоматчиками, быстро пройдя через боевые порядки других подразделений полка, на одном из участков встретился с сильным огнем фашистов. Попробовал в другом месте пройти – тоже натолкнулся на огонь. И дальше не пошел. Вернувшись назад, он доложил, что батальон окружен.

Неизвестно, как повернулись бы события дальше, какие бы потери понес батальон, если бы к Генералову не пробились разведчики во главе с гвардии лейтенантом Гавриловым. Офицер рассказал о создавшейся обстановке, о решении командира полка продолжать атаку на высоту Безымянную, для чего их батальону надо по сигналу трех красных ракет ударить вправо.

Боевой приказ Генералов выполнил. Что же касается лейтенанта Т., то он угодил под суд военного трибунала.

Случай этот тогда горячо обсуждался в полку. Все негодовали, возмущались поступком офицера, запятнавшего честь полка. И сейчас Бижуманов вспомнил об этом случае лишь потому, что боялся подобного повторения.

Осторожный стук в дверь прервал нашу беседу с Бижумановым. Гвардии рядовой Хадыров вошел как-то боком, неуверенно доложил о прибытии: тона за ним этого раньше не замечалось. Невольно подумал: "Наверное, чувствует за собой вину, переживает!" А вслух сказал строго:

– Проходи, Хадыров, беседовать будем. – Показал я ему на табурет. Вот гвардии старший сержант Бижуманов говорит, что ты проявляешь трусость и тебя надо отчислить из нашей гвардейской роты автоматчиков в пехоту.

Конечно, сейчас я сознаю, что с педагогической точки зрения это был далеко не лучший ход. Да и откуда нам было набраться педагогических тонкостей! Тогда все мы были молодые, горячие, опыта воспитания людей не имели. Я был убежден, что надо говорить с подчиненными открыто и сурово, как требовала фронтовая обстановка, как велел солдатский долг. В этом убеждении, надо сказать, было огромное преимущество, но...

Хадыров продолжал стоять. Только его натруженные солдатские руки беспорядочно перебирали побелевшую от соли и стирки гимнастерку.

– Ну что скажешь? Садись рядом.

Парторг хлопнул широкой ладонью по табурету. Хадыров словно не слышал слов Бижуманова.

– Ну и стой, если тебе нравится, – отмахнулся парторг.

– Ты же комсомолец, Хадыров, – исподволь начал я, понимая, что шибко круто мы взяли. – Вспомни, как мы бок о бок дрались во время рукопашной схватки. А помнишь, как тогда врывались в дом с мансардой?.. Ну тогда, в хуторе? И фашистский дот вместе штурмовали. Крепко ты дрался, молодец! И из госпиталя мы тебя ждали как бесстрашного героя, гвардейца. Верили, поможешь нам, командирам, воспитывать молодых солдат. А ты...

– Я не трус, – громко и с вызовом сказал солдат, и щека его нервно дернулась.

Мы с Бижумановым переглянулись, явно не ожидая от него такой вспышки.

– Так что же случилось? Не обижайся и объясни. В бой пойдем вместе, поэтому нам и не безразлично, что с тобой происходит. Ну садись... Поговорим, подумаем.

Насыр успокоился, сел, бережно развернул сложенный вчетверо листок, протянул его мне. Это было письмо. Судя по адресу, из Туркмении. Писала чья-то неуверенная детская рука.

"У меня было вас пять мужчин", – начал читать я и остановился.

– Это от мамы, – подсказал Хадыров, и я понял, что под диктовку пожилой женщины писала, видимо, если судить по крупным округлым буквам, девочка.

"У меня было вас пять мужчин, – начал я заново, – Отец и четверо сынов. И все погибли. Один ты остался, да и то лежишь в госпитале. Берегись, дорогой, не дай себя убить поганому фашисту. Если ты погибнешь, я не выдержу этого наказания Аллаха. Заклинаю тебя, береги свою жизнь для меня, для сестер..."

Прочитав эти строки, я задумался. Бижуманов тоже молчал, потирая лоб крупными пальцами, в кожу которых прочно въелись синие пороховые крапинки.

Вот так всегда. Когда надо решать, какую-то трудную задачу, парторг сидит и трет широкий лоб, как будто подгоняя этими круговыми движениями умные мысли.

– Сколько же вас всего в семье? – наконец спросил я Хадырова.

– Девять, – ответил он, но тут же запнулся. – Было девять... Теперь пятеро... А мущина – один... (Он так и сказал – "мущина".)

– Н-да! – вздохнул Бижуманов, потом вдруг быстро встал из-за стола и пошел к выходу, на ходу бросив: – Я мигом!

Что я мог сказать солдату? Такое горе война обрушила на его семью... Но мне завтра идти с ним в бой. И утешить его хотелось, и переубедить.

– Вот что, ты, Хадыров, не расстраивайся и не обижайся. Лично я знал, что ты не трус. Видел тебя в бою. Но пойми и ты простую истину: тот, кто бережет себя в бою, тот первым и погибает. Помнишь, как в начале битвы за Брест Бижуманов с двумя бойцами был отрезан фашистами от полка, теми, что вырвались из окружения? Они могли спокойно спрятаться и переждать, когда первый батальон обойдет гитлеровцев. Но батальон мог и опоздать с окружением врага.

И я напомнил Хадырову, как тогда Бижуманов, не думая о страхе и о том, что в неравном бою может погибнуть, открыл огонь. На целых пятнадцать минут они задержали гитлеровцев! Но это оказались очень важные минуты: первому батальону удалось сомкнуть кольцо вокруг вражеской колонны. Крепко дали тогда фашистам. Более того, только после боя выяснилось, что артиллерийская батарея старшего лейтенанта Акимова и минометная батарея капитана Михалева уже готовились открыть огонь по вражеской колонне: разведка им указала координаты. Но они огонь не открыли.

– Почему? – спрашиваю Хадырова. – Да потому, что услышали интенсивную автоматную стрельбу в том районе. Ясно, что это наши вошли в соприкосновение с противником. Об этом и доложили в штаб дивизии. Понял теперь?

Я передохнул. Хадыров слушал с интересом.

– Пока не понял, да? – продолжал я. – А представь, если бы наши огонь открыли, а Бижуманов с бойцами в это время в кустах. Что было бы? То-то! Их разнесли бы в пух и прах свои же артиллеристы и минометчики.

Встав из-за стола, я подошел к автоматчику, положил ему руку на плечо. Подождав, пока он посмотрел мне в глаза, спросил:

– Теперь ты понял, к чему может привести стремление к "выживанию"?

Хадыров молчал, вздыхал и молчал. Вздохнул и я.

– Так, тогда слушай дальше. А как будут смотреть на тебя товарищи? Они идут в бой за Родину, не думая о смерти. Хотя каждый из них, ты знаешь, надеется, что его не тронет пуля или осколок. Да они же быстро раскусят тебя и будут презирать! Никто не пойдет с тобой в бой. Понял?

– Ага, – качнул Хадыров головой.

В это время дверь распахнулась, влетел гвардии старший сержант Бижуманов.

– Вот, нашел! – торжествующе произнес он, показывая мне вырезку из газеты.

Это было последнее письмо воина-узбека Каюма Рахманова, павшего смертью героя под Ленинградом. Он писал своей матери, родственникам и друзьям: "Жизнь – это Родина. Родина – это моя семья, мое село, моя страна. Когда фашисты ворвались в Советскую страну, я почувствовал, как задрожала Ферганская долина. И каждый, в ком билось сердце честного узбека, сказал себе: "Иди вперед, останови врага". И я приехал в Ленинград. Без Москвы, без Ленинграда, без Советской России нет свободного Узбекистана".

Когда парторг закончил читать это письмо, Хадыров медленно встал со стула, протянул руку к газете. Взял, долго ее рассматривал, потом... прижал к груди.

– Отдайте мне эту газету, – попросил он Бижуманова осипшим вдруг голосом.

– Забирай, – охотно согласился парторг и, увидев, что у солдата навернулись на глаза слезы, подошел к нему, по-отечески обнял. – Не надо, дорогой Насыр. Мы же солдаты. На нас надеются, в нас верят. И тебе мы верим...

Когда Хадыров вышел, мы молча посмотрели друг другу в глаза. И, кажется, поняли, что нас волновало. Действительно, солдат оказался легко ранимым. Ему нужны были постоянная поддержка, слова ободрения, дружеские, успокоительные беседы. Хотя бы на первые дни. А сделать это могли только опытные фронтовики, прошедшие огненными дорогами войны не один месяц. Такие в роте были. Посовещавшись, вызвали гвардии рядовых А. И. Жданова и П. И. Трунова. Им поручили поговорить с Хадыровым, приободрить, побыть рядом эти дни.

Только закончили ставить, как сказал парторг, "боевую задачу", пришел начальник штаба полка гвардии майор И. Ф. Архипов. Не просто пришел, а устроил нам разнос. Оказывается, наши автоматчики, посланные к подорванному мосту, к эшелону со скотом, переусердствовали: они "заготовили" для себя более тонны мяса. А кое-кто переусердствовал вдвойне: час назад от обильного обеда оторвали рядового Романова и увезли его прямо в... медсанбат. Диагноз: объелся. Как говорят, и смех и грех. А между тем, разгневавшись, начальник штаба приказал передать большую часть говядины в стрелковые батальоны. Кроме того, он поручил нам охрану фашистских армейских складов, которые только что были разминированы нашими саперами во главе с гвардии лейтенантом Г. П. Загайновым, тушение пожара на бывшем немецком складе ГСМ...

Неизвестно, как долго Архипов "песочил" бы нас и давал всевозможные вводные, но дверь нашей комнаты открылась, и появилась миловидная девушка в солдатской форме. Это была Софья Уранова, гвардии рядовой, фронтовая художница при политотделе 12-й гвардейской дивизии. Все споры сразу прекратились. Старший сержант Бижуманов, воспользовавшись паузой, выскочил за дверь, чтобы отдать полученные распоряжения, организовать и проследить за их исполнением. А мы с Архиповым посторонились, предложили девушке сесть. Она вежливо отказалась.

Уранова уже бывала в нашем полку. Она нарисовала тяжело раненного командира нашей полковой батареи 78-мм пушек Героя Советского Союза гвардии старшего лейтенанта В. Акимова, девушек из полкового медпункта, много работала в 3-м батальоне. Это была красивая, серьезная и весьма впечатлительная девушка. Она поставила перед собой задачу делать зарисовки только с натуры.

Однажды я видел, с какой особой болью она всматривалась в лицо раненого бойца, который жалобно стонал. Она успокаивала его и сама плакала. Когда бойца унесли, она тут же села рисовать, и горькие слезы текли по ее щекам, капали на ватман. А она кусала губы и продолжала рисовать.

На этот раз Софья Уранова сказала, что намерена совершить пеший марш с нашим полком и сделать по пути несколько зарисовок. Мы ей искренне обрадовались. Героев у нас в полку было много. Она подала Архипову предписание, подписанное командиром дивизии гвардии полковником Мальковым и начальником штаба гвардии полковником Перминовым. Мы посмотрели его и разочаровались: ей предписывалось явиться не в наш, 32-й, а в соседний, 29-й стрелковый полк. Он покидал город первым и шел пешим порядком до деревни Пеньки, что под Белостоком.

Угостив обаятельную художницу чаем, мы проводили ее через две улицы к соседям. Пройдут годы, и жители Бреста увидят в 1964 году выставку работ военной художницы С. Урановой. Ее рисунки глубоко тронут людей. Среди многих теплых отзывов посетителей выставки будет и такой: "Спасибо, Уранова, что донесла до наших дней суровую правду о войне".

После встречи с Софьей Урановой Архипов несколько подобрел. По крайней мере, больше меня не ругал. Достав карту, он уже другим тоном начал ставить мне новую задачу.

Одного взгляда на топокарту было достаточно, чтобы догадаться: нашему полку тоже предстоит 200-километровый пеший марш под Белосток.

– Там окончательно пополнимся людьми, техникой, вооружением и вперед! – Архипов ребром ладони показал на север.

– А куда именно? – переспросил я.

– Не знаю, не знаю, – загадочно ответил начальник штаба. – Но не к теще на блины. Это точно!

В ночь на 2 августа полк выступил из Бреста по Белостокскому шоссе. Наша рота двигалась за батальоном гвардии майора Генералова. Суточный переход был определен в 45 километров, а в конечный пункт надлежало прибыть через пять дней, хотя понятия "день" и "суточный переход" были в этом случае не совсем точными: днем полк располагался на отдых, а двигались мы только ночью, соблюдая маскировку. Даже курить разрешалось по очереди, держа цигарки в кулаке.

После трех ночей пути случилось то, чего я очень опасался: нога моя распухла и разболелась. Евгений Иванович Генералов заметил это, пригласил в свою повозку. Я хотел было отказаться, но комбата дружно поддержали бойцы нашей роты.

Ночь была ненастной, не переставая, шел дождь. Шинели у всех набухли от воды. Не спасали и плащ-палатки. Колею проселочной дороги залило водой, и лошади с трудом тянули скрипучую перегруженную телегу.

Я вспомнил украинский чернозем и подумал, что там в распутицу наши лошади такой бы груз не потянули.

Солдаты шли чуть в стороне от дороги – там было суше. Песчаная почва, как губка, впитывала воду. Бойцы тихо переговаривались между собой, изредка глухо ударялись друг о друга автоматы, котелки. Мы с Генераловым прислушивались к солдатскому разговору.

– Представляете, – говорил густым басом усатый сержант, – стоит одно уцелевшее орудие, а вокруг фашистов лежит – не счесть. Подходим, а он, наводчик, значит, весь израненный, ну прямо тебе в бессознательном состоянии, и так жалобно просит... Чего бы вы думали?

– Ну пить, наверное...

– А может, медсестру звал...

– Да не томи...

– Вот в том и загвоздка, – продолжал усатый сержант. – Наводчик, братцы, просил снаряд. Вот ведь что ему важнее всего было. Весь расчет погиб, а он один вел бой с немцами. Один! Если бы наше отделение не подоспело, пропал бы хлопец...

– Колесников, это ты о Гурове рассказываешь, что ли? – спросил у сержанта Генералов.

– О нем, товарищ майор, – ответил Колесников. – Уж шибко сильно в сердце запал мне этот случай.

– Это верно, – согласился комбат. – Подвиг он совершил геройский. Врачи, между прочим, сказали, что поставят парня на ноги. Раны не смертельные. Просто много крови потерял...

Комсоргу батареи гвардии рядовому И. П. Гурову за этот бой было присвоено звание Героя Советского Союза. Хоть и тяжело он был ранен, но врачи его действительно спасли. Однако через несколько месяцев И. П. Гуров погиб в неравном бою с фашистскими танками. В честь отважного комсомольца одна из улиц города Бреста названа его именем.

...Под Белостоком мы пробыли около месяца. Здесь нам стало известно, что нашей 12-й гвардейской дивизии присвоено почетное наименование "Пинская" и она награждена орденом Красного Знамени. Наш полк стал Брестским. 18 августа в частях был большой праздник. В полдень состоялись торжественное построение дивизии и парад. После митинга был торжественный обед, а затем концерт московских артистов.

Сцена – кузова двух грузовиков, вплотную поставленных друг к другу, находилась в центре большой поляны. А вокруг разместились бойцы и командиры. С каким вниманием, с каким наслаждением слушали мы полюбившиеся всем песни "Синий платочек", "Катюшу"! Это, признаюсь, трудно передать. Помню, вместе с артисткой фронтовой концертной бригады даже пели "Бьется в тесной печурке огонь...".

А вскоре полк и всю дивизию погрузили в эшелоны и повезли на север. И вновь мы видели из теплушек следы страшной разрухи, пожарища, обездоленных войной людей... Больно было смотреть на полностью разрушенный Полоцк, на торчащие из воды фермы железнодорожного моста через Западную Двину...

Перед Великими Луками в сосновом лесу эшелон остановился. В городе объявлена воздушная тревога. Слышно было, как бьют зенитные пушки и оглушительно рвутся бомбы. Когда через час въезжали в город, там полыхало несколько пожаров. Никак не могли понять, что же здесь может гореть: Великие Луки – это и без того сплошные развалины.

На какой-то станции наш эшелон все-таки попал под бомбежку. И хотя все обошлось благополучно, страху мы натерпелись. Хуже нет – лежать, уткнувшись лицом в землю, и думать: пронесет или нет? В Старой Руссе и под Псковом видели скопище беженцев: люди возвращались домой, в свои истерзанные края. Солдаты отдавали детям хлеб, сухие пайки, сахар. Гвардии старший сержант Бижуманов, увидев почти совсем голого мальчугана лет пяти, снял свой, как он шутя говорил, "парадный" китель и укрыл им ребенка. Сам же надел видавшую виды гимнастерку.

Вечером 21 сентября наш состав остановился на станции Березка, что в нескольких километрах от Пскова. Последовала команда: "Разгружай!" Только глубокой ночью закончили разгрузку. И – новая команда: "На пеший марш!" На четвертые сутки вышли в район сосредоточения у Сурре-Тамме.

Природа здесь по красоте изумительная. Раздольные поля, сосновые рощи. Или это нам показалось, потому что наступила удивительная пора – бабье лето. Много ягод, грибов. "Эх, – подумалось, – отдохнуть бы здесь вволюшку!" Да куда там: вдали, не переставая, грохотала артиллерия. Там передовая, идут бои. Наши войска стремились прорвать оборону фашистов и наступать дальше на Ригу. По всему было видно, скоро подойдет и наша очередь.

Утром 25 сентября в полк пришел приказ – передислоцироваться в район населенного пункта Лигатне, но роту автоматчиков приказывали отправить в Смилтене, в распоряжение начальника штаба дивизии. Недоумевая, к чему бы это, я собрал офицеров и парторга, поставил им задачу на пеший марш. На пути в город нас догнал "виллис", в котором ехал начальник политотдела дивизии гвардии полковник А. И. Юхов. Выйдя из машины, он отозвал меня в сторону.

– Вот что, Манакин, – сказал он, взяв меня под локоть, – задача тебе предстоит весьма важная. Можно сказать, политическая. Ты назначаешься комендантом Смилтене.

Поняв, что для меня это полная неожиданность, Юхов властным жестом предупредил возможные возражения, сказал, как отрезал:

– Решено! Есть приказ. Сроком на три-четыре дня.

Проникнись высоким чувством ответственности и доверием, которые тебе оказаны. Начальником гарнизона будет один из заместителей командира дивизии. Все ясно?

Когда мы вошли в город, треть его еще горела. Выбрав пустующее здание под комендатуру, я начал с того, что приказал раздобыть план Смилтене. К моему удивлению, его нашли быстро. Посоветовавшись, мы на плане разделили город на три равные части. Каждый из районов я вручил под охрану и оборону командирам взводов. Первостепенной задачей определил им тушение пожаров, борьбу с возможным мародерством и охрану складов. В городе их оказалось несколько, в том числе продовольственный и вещевой.

Через час после того, как на фронтоне здания появилась табличка "Военный комендант", заявился мотоциклист из штаба дивизии и вручил мне пакет: "Манакин! Завтра у тебя гости из корпуса. Чтобы было все в ажуре: ни одного пожара и хороший стол". Ниже подпись заместителя командира дивизии гвардии полковника... Фамилию я тогда не разобрал, но понял, что главное ликвидировать пожары и обеспечить хороший стол. Задачи весьма разноплановые... Все это было не по мне, но приказы надо выполнять.

К утру пожары удалось ликвидировать. Большую помощь в этом оказали мне местные жители и невесть откуда появившиеся интенданты. Их было, по моим представлениям, много, целый взвод. Объектом их внимания оказался вещевой и продовольственный склады. Занятый тушением пожаров, я с опозданием вспомнил о второй задаче. Хорошо, что лейтенант Румянцев, в зоне действия которого находился трофейный продсклад, успел сделать кое-какие запасы для комендатуры. В общем, обед получился, хотя прибывшие из корпуса офицеры, к моему огорчению, ему особого значения не придали. Их больше волновали другие вопросы: речь шла об открытии детского дома, площадок питания для местного населения, оказавшегося без жилья и пищи, о соблюдении порядка в городе и об организации круглосуточного патрулирования, а также о мобилизации жителей на расчистку улиц и об изготовлении указателей...

Два дня мы трудились в поте лица. А на третий роту так же неожиданно отозвали в полк. В ночь на 2 октября мы сменили 250-й стрелковый полк 82-й стрелковой дивизии и встали в жесткую оборону в районе Озолкросс, в 8 километрах от Сигулды. Нашему полку предстояли упорные бои за столицу Советской Латвии.

5 октября 1944 года нам зачитали приказ командующего 3-м Прибалтийским фронтом, куда вошла наша 61-я армия, а следовательно, и 9-й гвардейский стрелковый корпус. Армии предстояло нанести удар по северо-восточной части города. Задача нашей 12-й гвардейской дивизии – взять Сигулду.

Когда я закончил последние приготовления к бою и сказал ординарцу, что часок посплю, на востоке уже занималась заря...

Даешь Ригу!

На рассвете б октября 1944 года после мощной артиллерийской подготовки 12-я гвардейская стрелковая дивизия перешла в наступление. Наш 32-й полк действовал бок о бок с 29-м. Батальон гвардии майора Е. И. Генералова первым прорвал оборону фашистов, и в образовавшуюся брешь вошел батальон гвардии майора А. П. Кузовникова. Потом командир полка послал вперед роту автоматчиков.

Нам была поставлена задача выйти в тылы фашистов и захватить две небольшие высоты в районе хутора Аллажи. Очень неудобно для нас: словно бы одна горушка пряталась за другую. И в то же время нельзя было сказать, что они располагались в створе. Холмы были несколько смещены от направления нашего движения, и это позволяло фашистам, обороняющимся на дальней высоте, подстраховывать своих, занимающих первую позицию. А надо сказать, что, по нашим наблюдениям, на каждой высоте было по взводу солдат с пулеметами.

Фашисты создали такой многослойный огонь, что первая наша атака сразу же захлебнулась. Больно было смотреть на оставленное поле боя. Одиннадцать человек полегло, штурмуя эти проклятые высоты. Остались на поле боя парторг роты гвардии старший сержант Бижуманов и ветераны подразделения гвардии рядовые Жданов и Трунов.

Осматривая местность, чтобы выбрать более удачное направление для маневра и атаки высот, я невольно старался обойти это место, где упали трое отважных бойцов роты. Но сделать это было трудно. Растянувшаяся слева от нас цепочка кустарника представляла хотя и не идеальное, но все же прикрытие для того, чтобы подойти незамеченным к первой высоте с фланга. "Придется еще попытаться", – подумал я, направляя бинокль туда, где только что видел павших солдат. Но что это?! Я едва не ахнул от изумления: у куста, где они только что лежали, не было никого.

Протерев окуляры бинокля, вновь тщательно осмотрел местность. Сомнения развеялись: парторг с двумя автоматчиками исчезли. Что за наваждение?! Прильнув к окулярам бинокля, начал медленно осматривать поле боя слева направо. Может быть, ранены и отползли? И тут заметил в ложбинке какое-то движение. Пригляделся внимательнее: к дальней высотке пробирались по-пластунски трое. Еще не веря своим глазам, передал бинокль гвардии лейтенанту Румянцеву. Указав ему направление, попросил:

– Посмотри и скажи, что видишь.

Румянцев сначала не без удивления бросил на меня взгляд, потом стал вглядываться в то место, которое я ему указал, повернулся ко мне и растерянно проговорил:

– По-моему, это наши... Бижуманов, Трунов и... и Жданов... Они! Только зачем ползут к немцам?

– Зачем, зачем... – Я уже начал кое-что понимать. – Чтобы незаметно с левого фланга пробраться им в тыл. Все ясно! Готовь людей к атаке. Начнем, как только они отвлекут фашистов на себя.

– Есть! – ответил Румянцев, продолжая, однако, наблюдать за маневром Бижуманова в бинокль. – Смотри-ка, подобрались близко. Но дальше им не пройти: местность больно открытая, не успеют много пробежать...

– Дай сюда. – Я нетерпеливо забрал у него бинокль. – Действительно, они чего-то ждут... Слушай, а может, нам с другого фланга отвлечь фашистов? Обеспечить им маневр? Зови сюда Яцуру. А впрочем, стой. Передай ему, чтобы послал старшего сержанта Алешина с тремя автоматчиками на правый фланг. Пусть они подымут там побольше шума. Откроют огонь, бросят гранаты... Словом, отвлекут немцев. Понял?