Текст книги "Полковая наша семья"

Автор книги: Михаил Манакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Есть, командир, понял!

Румянцев быстро побежал, пригибаясь за кустами, во второй взвод.

Продолжая наблюдение за действиями Бижуманова, я не мог не нарадоваться его сообразительности, смелости, находчивости. Ведь надо же! Так быстро разобраться в обстановке, сориентироваться на местности, все мгновенно оценить и принять решение может только талантливый командир, за плечами которого немалый фронтовой опыт. А Бижуманов никаких военных наук не изучал. Он потомственный рабочий. На заводе был секретарем партийного бюро. На фронт попал в составе дивизии народного ополчения. Повоевав месяц, был ранен. Потом пришел к нам. За несколько месяцев стал самым авторитетным бойцом. Его ум, обаяние, смелость вскоре стали известны даже командиру дивизии и начальнику политотдела. Словом Бижуманова, советом, его рекомендацией в партию бойцы дорожили. Гвардии старшего сержанта любили молодые солдаты, уважали ветераны полка. Такой авторитет к человеку на фронте приходит непросто. Вот и теперь, в сложной боевой обстановке, парторг не растерялся, самостоятельно принял смелое и умное решение.

Обернувшись к Румянцеву, я вдруг увидел, что за действиями Бижуманова наблюдает вся рота. Рядом со мной лежал рядовой Хадыров и, не мигая, смотрел на смельчаков. Его глаза, лицо, вся будто собранная в кулак фигура говорили о готовности солдата сразу же, немедля, броситься вперед на врага, помочь отважным товарищам в их рискованном замысле.

Такую же готовность к незамедлительным действиям я прочел в глазах с виду неуклюжего великана гвардии рядового Калиниченко и ветерана роты гвардии ефрейтора Бутусова. Может быть, именно тогда, 6 октября 1944 года, при штурме этих двух высот, я понял, что такое личный пример парторга. Какая это огромная, влекущая сила – образец величия духа, дерзости, отваги. Это когда ты идешь на смертельный риск, своим поступком увлекая других, прикрывая своим телом жизни товарищей. Признаться, и у меня, командира роты, возникло горячее желание: вскочить и что есть духу бежать на помощь боевым товарищам. Большого труда стоило пересилить себя, успокоиться, принять необходимое решение.

Томительно медленно тянулись минуты. В бинокль мне было видно, как Бижуманов сказал что-то Трунову и Жданову, и те быстро отползли от него влево и вправо. "Рассредоточились, молодцы", – размышлял я вместе с ними, и в этот момент парторг обернулся и посмотрел назад. Мне показалось, что он видит меня и просит сейчас поддержать его огнем. Хотелось крикнуть: "Я понял! Сейчас!"

И вдруг на правом фланге, где к высотам тянулись такие же кусты боярышника, раздались взрывы, автоматные очереди: это начала действовать группа гвардии старшего сержанта Алешина. Фашисты сразу же ответили пулеметным огнем.

Воспользовавшись тем, что немцы сосредоточили внимание на правом фланге, Бижуманов, Трунов и Жданов вскочили, стремительным броском сблизились с фашистами, метнули в траншею гранаты, дружно ударили из автоматов. Не знаю, видел я это или уже домыслил, но, поднимая роту в атаку, я знал, что они действуют именно так.

В считанные минуты мы добежали до первой траншеи. Там я увидел несколько убитых фашистов, остальные, около двух десятков, отходили с высоты к лесу, что тянулся поодаль. Бижуманов, Трунов и Жданов вели по ним огонь из оставленных немецких пулеметов. Дрогнули гитлеровцы и на второй высоте, начали отходить.

Лишь минут через десять, когда мы прочно оседлали и вторую высоту, я смог от всей души обнять ветеранов роты, горячо поздравить их с победой. Гвардии старший сержант Алешин, исполнявший обязанности старшины роты, тут же воспользовался столь торжественным моментом: достал флягу, намекая на то, что неплохо бы отпраздновать этот успех. Но по нашим озабоченным лицам он понял, что теперь не время – фашисты в любой момент могли контратаковать, – и нехотя спрятал спирт в вещмешок.

К вечеру 6 октября наша дивизия вышла с боями к восточным окраинам Сигулды и начала готовиться к штурму города. К полудню следующего дня мы взяли Сигулду. Потом неожиданно поступил новый приказ. Нас перебрасывали на другое направление с задачей прорвать оборону фашистов на участке Сукмани, Планупе.

Мыза Планупе находилась в двух километрах от Аллажи, тоже хутора, близ которого наша рота отбила у немцев две высоты. Укрепившись на них, мы наблюдали, как батальоны полка перегруппировывались, занимали позиции для завтрашнего наступления.

К полуночи на северо-западную высоту прибыл Герой Советского Союза гвардии лейтенант Г. П. Загайнов со своим саперным взводом. Они начали спешно оборудовать командный пункт полка. Эту новость автоматчики встретили без энтузиазма: оказаться рядом с начальством не очень хотелось. Так уж в нашей психологии укоренилось. Впрочем, не без основания.

Когда через час на КП появились командир полка гвардии подполковник Н. Т. Волков, начальник штаба гвардии майор И. Ф. Архипов и начальник артиллерии полка гвардии капитан М. И. Панкин, все вокруг завертелось в ускоренном темпе.

– Молодцы автоматчики, воевали хорошо, – похвалил нас Волков после моего доклада. – Завтра с утра пойдете с Генераловым, и чтобы первыми были в Планупе! С Генераловым так с Генераловым. Я хотел было спросить, когда прибыть на постановку задачи, но в это время, отвлекая на себя внимание командира полка, Иван Федорович Архипов выразительно покашлял в кулак и открыл свой блокнот. Волков спохватился:

– Ах да! – Чтобы сгладить неловкость, он полез в карман за трубкой. Будешь с ротой здесь, пока не прояснится обстановка. Понял?

Я, конечно, понял, что командир и начальник штаба по пути сюда лишь в общих чертах прикинули действия полка на завтрашний день. А когда примет Волков решение, то задачу мне поставят четко и ясно.

Роте отвели вторую траншею, где в одном месте лишь имелось сверху небольшое перекрытие из бревен в один накат.

Повесив на траншейное перекрытие слева и справа связанные между собой плащ-палатки, Алешин создал своеобразный блиндаж, в котором поместилось около двадцати бойцов. Наскоро поужинав, мы легли спать.

Подъем был назначен на 4 утра. И я был убежден, что после такого трудного, изматывающего дня все мгновенно провалятся в сон. Но, слышу, один шевелится, второй... И ко мне сон не идет. Только закрою глаза, а передо мной слегка горбатится то самое рыжее поле, по которому сегодня шли в атаку. И куда ни ткнусь, везде ребята наши в серых шинелях на пожухлой траве лежат...

– Да что ты разлегся, как дома! – ворчит кто-то на товарища. – Стволом прямо в нос тычешь!

– В тесноте, да не в обиде. – Это шепот Бижуманова. – Вон ребятки наши на каком просторе в чистом поле остались...

– И повоевать не успели, – вздохнул совсем рядом Алешин. – Я крикнул: "Ложись!" – не слышали. Эх, парни, парни...

Вдруг понимаю, что почти никто не спит. Непроизвольно начался разговор о только что пережитом. Четырех бойцов мы потеряли убитыми. Все они были молоденькими парнями – лет по 18 – 19. Никто из них не имел фронтового опыта, и пали они в первом же бою.

Возвращаясь мысленно назад к этой осенней фронтовой ночи, всякий раз думаю: наверно, это естественно, что я уже в роли ветерана, бывалого человека, с высот своей житейской зрелости размышляю о действиях молодых солдат в первом для них бою, горестно сокрушаюсь, что не сумел тогда им помочь, что, возможно, не все сделал, чтобы уберечь их от вражеской пули... Мне тогда и в голову не приходило, что я был их ровесником. И те, кто меня окружал, солдаты тридцати – сорока лет, я в этом убежден, считали естественным, нормальным мое с ними, если можно так сказать, равенство. В известной мере, конечно, потому что я был их командиром. Но главным, определяющим, все же было другое.

Думается, здесь сознательно или несознательно принимался во внимание опыт войны. Именно он являл собой как бы основное мерило зрелости, давал право, в хорошем смысле этого слова, возвышаться над новичками, судить об их поведении с позиции более умудренного жизнью человека. Хотя нужно отметить, что экстремальные обстоятельства фронтовой жизни с необычайной интенсивностью формировали сознание, психологию совсем еще молодых людей, раньше обычного делали их взрослыми, самостоятельными, уверенными в себе. В этом смысле я пытаюсь волей-неволей провести аналогию с сегодняшним днем, с мирными учебными буднями таких же, как и мы когда-то были, восемнадцатилетних ребят. Не могу оправдать тех командиров, тех воспитателей, которые излишне опекают молодых солдат, опасаются их поставить в такие обстоятельства, где бы они полнее сумели проявить свои качества. Нет, я, конечно, совершенно отчетливо осознаю, что в мирное время невозможно создать условий, похожих на фронтовые. Как бы мы этого ни хотели, но надо быть объективными, не терять чувства меры. Однако понимание этого не освобождает командира от необходимости настойчиво искать возможности всякий раз поставить своих подчиненных на занятиях, тактических учениях в такие условия, чтобы они хоть как-то вкусили сладостные и в то же время горькие ощущения самостоятельности.

Мне не один раз приходилось видеть, как на ротных тактических учениях командиры избегали каких-либо усложнений обстановки, стремясь выглядеть хорошо в глазах присутствующего начальника. Добиваться таким путем безупречности в действиях подчиненных – значит не думать о главном: как люди поведут себя в реальном бою.

Однажды зимой на обычных занятиях по тактике командир роты отчитывал взводного – молодого лейтенанта, три месяца назад закончившего училище:

– Из-за вашей самодеятельности всем краснеть приходится!

А между тем офицер проявил инициативу из лучших побуждений, но его подвела неопытность. И не стоит из-за этого командиру роты краснеть, а тем более отбивать охоту у подчиненного к "самодеятельности". Чего мы в таких случаях боимся? Ошибок? Но ведь ошибка обучающихся – это отличное "наглядное пособие" для командира, это лучший побудитель обучаемых к самоанализу, это те нелегкие ступени, которые при разумной педагогической поддержке ведут человека к зрелости, открывают перед ним нелегкие и заманчивые горизонты самосовершенствования.

Повторяю, тогда, на войне, я, старший лейтенант, так не размышлял. Но зато теперь я понимаю, что люди, которым была вверена моя судьба, даже на фронте об этом не забывали. Не помню, чтобы Николай Терентьевич Волков или Иван Федорович Архипов хоть как-то внешне проявили обидную снисходительность к моему возрасту. Нет, меня хвалили и ругали (а последнее случалось гораздо чаще) как командира роты, в руках которого судьбы десятков людей, от воли и разума которого зависел исход каждого боя. Мне могли что-то растолковывать, объяснять, но скидок на возраст не было, ответственность я нес наравне со всеми. Да, брошенный в самое пекло, я мог погибнуть. Но это была не жестокость, а жестокая необходимость. Ко мне судьба оказалась благосклонной, а многие мои сверстники полегли на поле боя. И мы перед их светлой памятью склоняем головы. Понимаем, что в такой войне, в такой борьбе за свободу Родины жертвы неизбежны. Иное дело, что с такими утратами примириться мы никогда не сможем.

Даже в ту пору, когда война вырывала товарищей из наших рядов едва ли не каждый день, мы не могли привыкнуть к смерти того, кто с тобой делил солдатские тяготы, шел в одной атакующей цепи на врага. Ведь мы дети одной огромной советской семьи. И гибель в бою хотя бы одного человека воспринималась как наша общая боль. И тогда, на тех безымянных прибалтийских высотках, мы с парторгом Бижумановым еще раз с особой остротой испытали это щемящее, горькое чувство. Когда мы собрались написать родителям погибших солдат письма, то выяснилось, у всех отцы воевали на разных фронтах, а матери еще находились в эвакуации – в Ташкенте, Новосибирске или Куйбышеве...

Четырех раненых еще вечером отправили в госпиталь. Одному из них пуля попала в живот. Пока его доставляли в медсанбат, он потерял сознание, так и не пришел в себя... Осколок гранаты слегка зацепил гвардии младшего лейтенанта Н. Яцуру, но офицер, перевязав руку у предплечья, остался в роте.

Необъяснимым образом разговор перешел на другую тему: о личном примере, боевой инициативе, маневре в бою. Здесь "зачинщиком", по-моему, оказался гвардии сержант Туз, который вдруг бросил реплику о том, что, дескать, солдату нечего думать за командира, стремиться быть "тактиком".

– Выполняй команды, приказы, и больше шансов будет живым остаться, да еще и героем будешь, – как мне показалось, с умыслом заводил он остальных. – Надо четко выполнять приказы, а не мнить себя полководцем.

– Э нет! Еще Суворов говаривал, что каждый солдат должен знать свой маневр. А сержант тем более, – пришивая у коптилки подворотничок, не согласился с ним гвардии старший сержант Алешин. – Может, из-за таких убеждений ваш взвод и потерял людей?

– Ну это ты брось! – не на шутку рассердился Туз. – Наш взвод атаковал первым. Нам больше других и досталось.

– Не скажи, – возразил Алешин. – Вот Бижуманов тоже в числе первых атаковал. А у них нет ни одного погибшего, потому что каждый ясно понимал свою задачу, свой маневр. Да и все бойцы его отделения, особенно Трунов и Жданов, знали, как, во имя чего и что им делать.

– Да я не против инициативы, – уступил Туз. – Парторг действительно "сработал" что надо. Но ведь на то он и парторг!

Пришлось вмешаться, хотя минуту назад я уже готов был пресечь затянувшийся разговор:

– Значит, если бы Бижуманов не был коммунистом, то не поступил бы так, как в этом бою? – спросил я гвардии сержанта Туза.

Сержант промолчал. Но вмешался неожиданно Бижуманов, который лежал до этого с закрытыми глазами, и все думали, что он спит:

– В бою я как раз меньше всего думал о том, что ношу партийный билет, – приподнялся он на локте. – Мной владело одно желание – взять высоты с меньшими потерями. Если хотите, команду на маневр мне подсказали интуиция, боевой опыт.

– А мне такой приказ, честное слово, братцы, сердце подсказало! вмешался в разговор Трунов. – Сам даже не знаю, как это произошло. Вижу, парторг спрятался за куст и Жданову показывает, чтобы тот не откатывался назад.

И я сообразил, что Бижуманов что-то придумал. Не раздумывая, тоже плюхнулся рядом.

Долго мои товарищи говорили об инициативе солдата, о том, что победа в бою складывается из смелых и умелых действий каждого бойца...

А наутро, когда дивизия начала наступление на подготовленную оборону врага, жизнь преподнесла нам несколько примеров, доказывавших правоту суждений об инициативе, смелости и самостоятельности действий солдат в бою.

С первой атаки наш полк и соседние 37-й и 29-й стрелковые полки не смогли прорвать оборону фашистов на участке Сукмани, мыза Планупе. После короткой подготовки мы вновь перешли в наступление. Первым ворвался в траншеи врага батальон гвардии капитана И. М. Половникова, но дальше он пробиться не смог.

На короткое время я оказался свидетелем довольно типичной сцены. Подполковник Волков с наблюдательного пункта по телефонной связи торопил комбата.

– Давай, Половников, вперед! – требовал командир полка. – Сейчас от твоего продвижения все зависит.

Конечно, Волков знал, что там, в ротах, большие потери. Из офицеров в батальоне осталось всего шесть человек, комбат просил подкрепления. Но где его взять? Резерв трогать рано.

– Вперед! – кричал в трубку командир полка. – Будет подкрепление! Вперед!

Командир полка отошел от телефона, от досады сплюнул, а увидев меня, приказал:

– Давай, Манакин, на тебя вся надежда.

Пока Волков с Половниковым разговаривали по телефону, на НП полка прибыл начальник политотдела дивизии гвардии полковник Юхов. Он сообщил, что один из батальонов 37-го полка проник в тыл врага и оседлал Рижское шоссе, тем самым отрезав фашистам пути снабжения и отхода.

– Немцы вот-вот начнут пятиться и на вашем участке, – сказал он. Надо срочно разъяснить обстановку людям. Это поднимет боевой дух солдат и командиров.

Действительно, известие, что соседний полк нашей дивизии находится уже в тылу фашистов, вселило в бойцов новый заряд уверенности в себе, смелости, силы.

Тяжелое положение оставалось на участке третьего батальона – велики были потери. Командование одной из рот там принял на себя коммунист гвардии сержант И. К. Колесников (все офицеры подразделения были убиты, командир роты тяжело ранен).

– Гвардейцы, вперед! Бей гадов! Еще один удар – и фашистам капут! За мной!

Страстный призыв коммуниста поддержала вся рота. В завязавшейся рукопашной схватке Колесников был трижды ранен. Лишь когда рота полностью выбила немцев из укрепленного района, силы его покинули. От большой потери крови он потерял сознание.

Мне довелось увидеть сержанта, когда военфельдшер Юлия Федоровна Лакунина перевязывала ему раны. Когда она разорвала его гимнастерку, из нагрудного кармана выпал залитый кровью партийный билет. Я поднял его, бережно завернул в газету и передал подошедшему агитатору полка гвардии капитану А. Зорину.

У нас в полку было двое сержантов Колосниковых. Но этого – с красивыми усами, лукавым прищуром глаз – я знал лучше. Познакомился с ним ночью на марше, когда шли из Бреста в Белосток. Это он, Иван Колесников, рассказывал тогда о подвиге гвардии рядового Гурова, которому впоследствии было присвоено звание Героя Советского Союза.

...В этих тяжелых наступательных боях на подступах к Риге был второй раз ранен гвардии рядовой Хадыров. Произошло это около полуночи 12 октября. Нашей роте была поставлена задача незаметно пройти через лесной массив и ударить с тыла по крупному фашистскому отряду, оказавшему упорнейшее сопротивление 37-му и нашему, 32-му стрелковым полкам.

Командиры полков Волков и Колесников, связавшись по проводу, ломали голову, гадали, что случилось, почему с таким ожесточением, не считаясь с огромными потерями, фашисты обороняют, казалось бы, никому не нужный хутор Брекшумуйжа. Но на войне ничего случайного не бывает. Уже позже мы узнали, что действовавшая на этом участке 31-я пехотная дивизия немцев получила строжайший приказ – любой ценой удержать занимаемый рубеж до часу ночи. Именно такой срок требовался гитлеровскому командованию, чтобы дать возможность своим войскам переправиться на левый берег Западной Двины. Но тогда мы, естественно, об этом не знали и продолжали атаковать фашистские позиции с разных направлений, искать обходные пути – оставить такой большой отряд в своем тылу было крайне рискованно.

Нужно сказать, что дважды откладывалась атака первого и второго батальонов: фашисты открывали такой плотный заградительный артиллерийско-минометный огонь на пути их продвижения, что командир полка один, а потом и второй раз перенес время "Ч". Наша же автоматная рота в эти минуты пробиралась в тыл врага лесом, спеша перерезать пути отхода гитлеровцам.

Стояла теплая, но мокрая погода. Прошедшие накануне дожди залили низменные места, а болота превратились в озера. На этих участках к тому же стоял туман. С одной стороны, он был нам на руку – достигалась скрытность, маскировка нашего обходного маневра, с другой – он здорово мешал. Невозможно было наблюдать за лежащей впереди местностью, вести разведку, а саперам обезвреживать мины, которых, к счастью, было не слишком много.

Около полуночи заболоченные участки кончились. Лес начал редеть. И вот когда гвардии сержант Туз и назначенные вместе с ним в разведку рядовые Трунов и Хадыров выходили на сухое место, раздался строгий окрик на чистом русском языке:

– Стой! Кто идет?!

Разведчики плюхнулись на землю, изготовились к бою.

– Стой! Стрелять буду! – вновь раздался из близлежащих кустов окрик, и донесся характерный металлический лязг затвора.

– Свои... – неопределенно ответил Туз, не зная, что же делать дальше.

– Может, это наши? – неуверенно шепнул Хадыров. – Пока мы пробирались лесом, полк мог уйти далеко вперед...

– Откуда здесь нашим взяться? – возразил Трунов. – Слышишь, где проходит фронт?

Разведчики прислушались. Дать однозначный ответ на этот вопрос было невозможно. Канонада слышалась везде: и впереди, и слева, и справа, и даже позади.

– Непонятно, – пожал плечами Туз. – Надо что-то решать.

– Разрешите, я подползу поближе и попытаюсь разузнать, кто это.

Хадыров просяще посмотрел на сержанта, словно тот мог в темноте разглядеть его глаза.

Командир отделения скорее почувствовал, чем увидел, как напряглось в ожидании ответа небольшое, но мускулистое тело Хадырова. Сержант вспомнил слова Бижуманова: "Больше доверяйте Хадырову, не бойтесь поручать ему ответственные задания".

– Как, Трунов, согласен с Хадыровым? – спросил Туз, скорее для того, чтобы утвердиться в своем решении, чем узнать мнение товарища.

– Пусть попробует, а мы тех в это время отвлечем разговорами, высказался Трунов. – В случае чего – прикроем огнем.

– Давай, Хадыров! Только осторожно, – подтолкнул дружески вперед солдата сержант Туз и сразу же крикнул: – А вы кто такие?!

– Мы-то?..

Пауза затягивалась. Видимо, там совещались. Потом опять голос оттуда:

– А вы кто?

– Мы из хозяйства полковника Малькова! – подождав, пока Хадыров уползет подальше, выкрикнул Туз.

– Ну и плевать на ваше хозяйство! – последовал ответ, и сразу же раздались длинные пулеметные очереди.

Туз и Трунов начали отвечать короткими автоматными очередями, то и дело меняя место. А когда в кустах, где засели пулеметчики, они увидели две сильные вспышки и поняли, что это взрывы гранат, оба разведчика вскочили и, стреляя на ходу, рванулись вперед.

Схватка была короткой. В неглубоком окопе осталось трое убитых: их достали меткие выстрелы из автоматов и осколки гранат, брошенных Хадыровым. Приглядевшись, поняли, с кем вели бой: власовцы. Тут же были ящик немецких консервов, несколько буханок хлеба и бутыль, на дне которой еще оставалась мутная жидкость. По сивушному запаху, густо вплетавшемуся в пороховой, разведчики поняли, что власовцы напились самогона.

Теперь стало ясно, почему они изменили своей трусливой привычке стрелять без разбору в каждого подозрительного. Хмель сделал их наглыми. Видимо, они решили позабавить себя переговорами, покичиться друг перед другом своей храбростью, остроумием.

Осматривая местность, сержант Туз вдруг спохватился: что-то долго не появлялся Хадыров.

– Эй, Хадыров! Ты что, заблудился?! – громко позвал он.

Ответа не было. Только слышалось частое чавканье множества сапог, проваливающихся в заболоченную почву. Это спешила на звуки выстрелов рота автоматчиков.

– За мной, Трунов, – коротко бросил Туз, направляясь к тому месту, где, по его расчетам, должен быть Хадыров.

Солдат лежал вниз лицом. Левая рука его, выброшенная вперед, крепко сжимала автомат. Правая была неестественно вывернута.

Приподняв Хадырова, Трунов отшатнулся: из груди солдата струйкой била кровь. В этот момент показался гвардии лейтенант Румянцев с группой автоматчиков.

– Что тут у вас? – еле переводя дыхание, спросил он.

– Да вот, Хадырова убило, – выпрямился Трунов, снимая шапку-ушанку.

И здесь, в установившейся тишине, раздалось тихое, но вполне разборчивое:

– Жив я.

Из груди Хадырова вырвалось еще какое-то слово, но оно потонуло в хрипении.

Трунов сразу же начал бинтовать солдата, приговаривая:

– Ничего, дорогой Насыр, вылечим тебя, на ноги поставим, и еще ты сыновей воспитаешь. После войны во как нужны будут сыновья!..

Забегая вперед, скажу, что больше мы Хадырова не видели, хотя он и присылал из госпиталя нам много писем. После излечения его отправили в другую часть, и след автоматчика затерялся.

Пока рота совершала обходный маневр, фашисты начали отход на заранее подготовленные позиции. Фактически, мы отрезали пути отступления только его арьергарду. Зажатый огнем с фронта и тыла, гитлеровский батальон был частично истреблен, частично рассеян по близлежащему лесу.

Объединившись с весьма поредевшим стрелковым батальоном гвардии майора Е. И. Генералова, рота автоматчиков начала преследовать противника.

– Вперед! – всюду настигала нас команда Волкова. – Сегодня же быть в Риге!

В пригороде столицы Латвии пришлось вновь перестраивать тактику, на ходу создавать небольшие штурмовые группы и брать с боем каждый дом. Особенно трудно пришлось нам при штурме двухэтажного кирпичного особняка, окруженного красивым садом и огороженного высоким забором из металлических прутьев с пикообразными наконечниками.

С ходу его взять не удалось. Потеряв трех бойцов, мы отошли. Из подвального помещения и с чердака особняка довольно метко били пулеметчики врага. Попытались обойти дом – невозможно. Глупо было бросать людей под пули. Смотрю на лежащих рядом товарищей – ждут, какое решение я приму.

А тут связной от командира полка:

– Батя спрашивает, почему застряли? Приказывает атаковать еще раз.

– Атаковать, атаковать! – в сердцах огрызнулся я. – Передай, огоньком поддержать надо. Это же не дом, а крепость!

Только связной ушел, мне доложили: еще одна группа нашей роты тоже залегла у соседнего особняка. Прижали фашисты огнем к земле – голову поднять нельзя. Яцура просит подкрепления. Передал, что нет подкрепления. Да и откуда я его возьму? Вот отобьем этот дом, тогда поможем.

Что поделаешь, придется атаковать. Еще раз осматривали подходы к особняку. В металлическом заборе две дыры.

Они-то и соблазнительно манят атакующих. Но именно там мы и потеряли ребят: это место тщательно пристреляно. Что остается? Лезть на забор через эти острые пики? Посшибают, как груши с дерева! Хорошо это понимают и автоматчики. Но ничего не поделаешь. Наше спасение – быстрота, сноровка. Без стремительной атаки фашистов из особняка не выкуришь.

– Сигнал атаки? – спросил Румянцев, поправляя гранаты на поясе.

– Да, сигнал. Очередь из автомата и голосом. И передай по цепи, чтобы все единым рывком, одним духом...

Эту же команду я передал и парторгу. Но не успели отреагировать на команду Румянцев и Бижуманов, как рядом с нами плюхнулся на землю знакомый старший лейтенант – артиллерист.

– Привет, автоматчики! – поздоровался он. – Прибыл от Волкова поддержать вас огоньком.

– Нас? – переспросил я, еще не веря, какое счастье подвалило. Молодцы! Дай я тебя расцелую.

– Да подожди, калужанин, – отстранился артиллерист. – У меня одно орудие, пять снарядов, наводчик и ездовой. Дай пару человек и скажи, куда послать гостинцы.

– Как одно орудие? – разом переспросили Румянцев и Бижуманов.

– А вот так.

Не тратя лишних слов, батареец поднял бинокль, осмотрел особняк и почему-то с удовлетворением причмокнул.

– Крепкий орешек этот особнячок. А пулеметы, наверное, стоят на чердаке?

– Один на чердаке, другой – в подвальном углу здания, – ответил я, показывая, откуда гитлеровцы вели стрельбу.

– Понял, – ответил старший лейтенант и, продолжая еще лежать, вскинул руку к каске, что мне показалось довольно неуместным. – Людей пришлешь вон туда, в овраг, что у разбитой водокачки. Ясно?

– Ясно! – ответил я. – Пошевеливайся только поживее.

– Да, "могучего" бога войны нам прислали, – не сдержался Бижуманов. С ними навоюешь...

Но артиллеристы оказались мастерами своего дела. Вместе с двумя автоматчиками они выкатили пушку на прямую наводку и, спрятавшись за броневым щитом, начали с удивительной меткостью посылать снаряд за снарядом в те оконные проемы, откуда стреляли вражеские пулеметчики. Как только был выпущен пятый снаряд, я вскочил, поднял автомат над головой, дал очередь и крикнул:

– За Родину! Вперед!

Видимо, артиллеристы крепко поработали, потому что мы благополучно преодолели забор. В саду уже было легче.

До разбитых дверей дома оставалось метров двадцать. Стреляя на ходу, наша штурмовая группа окружила здание, человек шесть вместе со мной ворвались в него. Но здесь же в лицо нам ударило несколько взрывов гранат. Я интуитивно отпрянул к стене, надеясь хоть на какое-то прикрытие. Упал Румянцев. Пошатнулся и медленно съехал на дубовый пол сержант Алешин. Вскрикнув, схватился за голову еще один автоматчик. Но основная группа бойцов уже ворвалась на первый этаж. Гранатами, короткой очередью, прикладом мастерски "работал" великан рядовой Калиниченко. Стремительно действовал Алексей Жданов. Потом, после боя, солдаты с гордостью за товарища рассказывали, как геройски он вел себя. Когда Жданову в голову летела немецкая граната с длинной деревянной ручкой, он на лету поймал ее и тут же метко через открытую дверь метнул на второй этаж.

Вот такие были солдаты! И как высоко мы тогда ценили находчивость, смекалку и опыт уличных боев! Как важно было нам верить друг в друга, знать, что товарищ не растеряется, найдет выход из любой ситуации.

Вот и тогда, при штурме особняка, находчиво, стремительно действовал рядовой Трунов. Взобравшись по пожарной лестнице на второй этаж, он меткими очередями уничтожил двух фашистов, которые стреляли вниз, по первому этажу, потом гранатами расчистил путь группе Бижуманова, атакующей с парадного подъезда. А когда сопротивление врага было сломлено, он развернул пулемет, что лежал на чердаке, в сторону соседнего дома и поддержал огнем группу лейтенанта Яцуры, поднявшуюся в атаку.

Быстро темнело. После падения двух сильно укрепленных особняков дела пошли быстрее. Но откуда ни возьмись – новая беда! Смотрю, один автоматчик падает, сраженный пулей, второй... Откуда же стреляют? И понял. Снайперы!

Только мы залегли, чтобы осмотреться, – приказ от командира полка:

– Вперед, Манакин, не задерживайся! Соседи уже на другой берег Западной Двины перебрались.

Действительно, стрелки гвардии капитана Дмитрия Фролова под прикрытием сумерек сумели форсировать реку и захватить плацдарм. Там шел тяжелый бой. Немногим более семи десятков наших бойцов стояли насмерть, сковывая значительные силы врага.

Город во многих местах горел. Вокруг было видно, словно в предвечерних сумерках, хотя шел третий час ночи. С боями мы продвинулись к реке. Доложили об этом Н. Т. Волкову.

– Форсируй немедля! – последовал приказ.

Впрочем, другого я и не ожидал. Здесь же автоматчики связали из бревен плоты, начали переправляться на тот берег. Фашисты молчали. Видно, главные свои силы они бросили против Фролова. Там все небо озарялось взрывами снарядов, мин, гранат. По всему было видно, бой шел жесточайший.

За три рейса нам удалось переправить на противоположный берег всю роту, вернее, все, что осталось от нее. Мы закрепились на захваченном плацдарме, ждали наступления дня и готовились к бою. Я только что выслушал доклады командиров о потерях, прикинул, сколько осталось боеприпасов, чем будем кормить людей. Утешительного было мало. В боеприпасах нуждались остро, на горячую пищу рассчитывать не приходилось. И, самое горькое, потери были ощутимыми.