Текст книги "Полковая наша семья"

Автор книги: Михаил Манакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Прямо скажем, подавленным я обходил людей, чтобы почувствовать их настроение. Только собрался покинуть наши "тылы" – небольшое углубление, сделанное в отвесном западном берегу реки, – как вдруг над позицией послышалась музыка: кто-то перебирал клавиши баяна. И это тогда, когда бой только-только утих, когда на нас в любую минуту могли насесть фашисты. "Некстати все это, – не без досады подумал я. – Ребята только что погибли..." Зашагал на звуки баяна, намереваясь излить свою досаду на незадачливого музыканта. Но чем ближе я подходил, тем легче у меня становилось на сердце: люди слушали музыку. Она им сейчас была необходима. Это надо же, думал я, столько смертей, жестоких испытаний довелось пережить в последние дни, а с какой лирической грустью внимают они голосу баяна! И неплохо кто-то играет...

Откинув плащ-палатку, я согнулся, залез в тесную траншею, превращенную в своеобразный блиндаж. При свете коптилки, склонив голову почти к самым мехам и прикрыв глаза, на баяне играл... рядовой Жданов. Сидящие рядом автоматчики жадно слушали сразу полюбившуюся тогда фронтовикам мелодию: "...До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага".

Баян умолк. Стало тихо. Лишь там, где светилась заревом Рига, рокотала канонада боя.

– Вот что, Жданов, – попросил я, – сыграй нам и "Синий платочек".

Кто-то вполголоса запел. Его поддержали, так же негромко, задумчиво, душевно.

Чтобы скрыть волнение, я откинул полог плащ-палатки и вышел наружу...

"Ачу" – по-литовски спасибо

Утро 17 октября 1944 года было хмурым и холодным. В предрассветном тумане отражались отблески далеких пожаров – это продолжали гореть заводы Риги.

Фашисты так и не показались перед нашей ротой, форсировавшей ночью Западную Двину. Стихли бои и на плацдарме, где целые сутки героически сражался батальон гвардии капитана Фролова, отражая натиск гитлеровского полка, усиленного танками и САУ.

В восемь утра на наш плацдарм переправилась 9-я стрелковая рота, которой командовал гвардии старший лейтенант А. Д. Огальцов, с отделением снайперов. Он сообщил, что вскоре сюда переправится весь 3-й батальон.

Пополнению мы обрадовались, потому что в роте автоматчиков к этому времени насчитывалось всего 29 человек, а из командного состава осталось всего двое – я и парторг гвардии старший сержант Бижуманов. Оба офицера Румянцев и Яцура выбыли из строя по ранению (через месяц Николай Яцура вновь возвратился в полк).

Стрелковая рота сразу же заняла оборону в центре и на правом фланге. Расставив людей, Огальцов пришел ко мне со своим ординарцем.

– Слушай, Манакин, – предложил он, – а что, если мы совместным броском продвинемся вперед, чтобы захватить во-он тот объект.

Он показал на полуразвалившийся двухэтажный кирпичный дом, что стоял метрах в 150 от нас.

– Представляешь, какое будет чудесное место для снайперов. Да и нам будет просторно для маневра.

– Подождем Генералова, – подумав, ответил я. – Что-то не нравится мне это затишье.

Когда совсем рассвело, на реке показалась лодка. Всего одна. И плыла она открыто, не маскируясь. Сидящий на корме офицер часто вставал и рассматривал наш берег. Тогда я подумал, что такое лихачество фашисты ему не простят. Но выстрелов с их позиции почему-то не было, и это показалось нам странным.

В лодке приплыл начальник связи нашего полка гвардии майор Тихомиров.

– Кончай воевать, гвардия, – завидев нас, сказал он. – Переправляйтесь обратно. А тебя, Манакин, вызывает командир полка. Для личной аудиенции.

В штабе полка уже знали все новости. Пока наша 61-я армия с жестокими боями продвигалась к Риге с востока, войска 2-го Прибалтийского фронта прорвались к столице Латвии с юга, разгромили вражеские дивизии на левобережье Западной Двины и полностью очистили город от немецко-фашистских захватчиков.

Большую роль в битве за столицу Латвии сыграла и наша армия. Она сковала большие силы врага, нанесла значительные потери основной группировке гитлеровцев и не позволила немецкому командованию маневрировать своими силами, перебрасывать их с одного направления на другое.

Гвардии подполковник Н. Т. Волков и гвардии майор И. Ф. Архипов тепло поздоровались со мной, поздравили с успешным выполнением боевой задачи по захвату плацдарма. Потом командир полка пригласил меня к столу, где на широких струганых досках лежала топографическая карта:

– Полку поставлена новая задача. Будем выдвигаться на новое направление. Ты с разведвзводом идешь в авангарде. Смотри и запоминай маршрут, потом нанесешь на карту. И чтобы ни гу-гу! Понял?

Карандаш в руках Волкова заскользил от Риги к Елгаве, Шяуляю, дальше к Тельшяю и остановился у местечка Седа.

– Район сосредоточения полка – Баложи. – Николай Терентьевич выпрямился, бросил карандаш на карту, – Совершить этот переход надо за две недели.

– За сколько?! – вырвалось у меня.

– За целых две недели, – подтвердил спокойно командир полка. – Темп движения – пятьдесят пять – шестьдесят километров в сутки. Вы задаете этот темп. Ясно?

И опять мы шли ночами по разоренной войной земле. У одного из хуторов под Шяуляем нас встретили хлебом-солью пожилой литовец и его жена. Это очень растрогало солдат. Занимался новый день, и мы решили остановиться, передохнуть в длинном полусгнившем сарае. Дочь хозяйки, ее звали Алдона, принесла нам полное ведро вареной в мундире картошки. Мы поделились с хозяином сахаром и консервами. После обеда рядовые Жданов и Калиниченко взялись помогать литовской семье чинить покосившуюся пристройку к дому.

Ладно и сноровисто работали они. Алексей Жданов был с Алтая, до войны плотничал, искусно рубил деревянные избы. И здесь он поразил хозяев своим умением виртуозно работать топором.

За четыре часа Жданов и еще несколько солдат, помогавших ему, отремонтировали пристройку и поправили кровлю на избе.

– Ачу, – сказала хозяйка.

– Ачу лабай, – добавила Алдона, неожиданно поцеловала Алексея в щеку и убежала.

Потом Жданов достал свой баян и, широко растянув мехи, лихо заиграл "Яблочко". Солдаты просыпались, подсаживались к нему. Вскоре пришли Алдона и сама хозяйка. И вот уже над литовской равниной понеслась раздольная и задумчивая русская песня "Ой, туманы мои, растуманы".

А хозяин, видимо, был любителем поговорить. С трудом подбирая русские слова, он рассказывал о Шяуляе, где родился, о том, что фашисты разрушили город, а в нем осталась его сестра с пятилетним сыном, и он не знает, что с ними. Литовец дал мне адрес и попросил, если мы окажемся в Шяуляе, и если окажется целым дом по этому адресу, и если в доме кто будет, сказать сестре, чтобы шла жить к нему на хутор.

С наступлением темноты мы тепло попрощались с гостеприимными хозяевами и пошли на Шяуляй.

Город нас поразил своими разрушениями. Фактически в нем не осталось ни одного неповрежденного здания. На улице Вильняус, где должна была жить сестра пожилого литовца с хутора, не осталось ни одного дома. Все лежало в развалинах, в пепле. Даже жителей не было видно. А вот у полуобгоревшего вокзала мы увидели большое скопище беженцев. Были среди них русские и белорусы, литовцы и поляки, украинцы и латыши. Все они куда-то собирались уезжать вместе со своим нехитрым домашним скарбом.

Под разлапистой липой, среди облетевшей листвы, сидела молодая женщина со спящим малолетним сыном на руках... "А вдруг это сестра нашего гостеприимного хозяина?" – подумал я и спросил, откуда она.

– Из Витебска, едем в Клайпеду, – ответила женщина по-русски с белорусским акцентом.

Не успел я сказать и слово, как мальчуган проснулся и сразу же попросил:

– Дядя солдат, дай хлебушка.

Женщина виновато улыбнулась, пояснила:

– Второй день ничего не ел, кроме мерзлой бульбы, что выкопали на брошенном огороде.

– Алексей! – позвал я Жданова, который недавно стал моим ординарцем. Поищи в рюкзаке, что у тебя есть из харчей.

Жданов достал полбуханки хлеба, банку консервов, несколько кусочков сахара. Не успел он отдать их белоруске, как был буквально окружен детьми.

– Дуонас! – жалобно просила девочка лет четырех, протягивая к нам свою худенькую ручонку. – Дуонас!

– Хлеба! – требовал чуть постарше мальчик в рваном треухе.

– Что у тебя еще есть? – спросил я у ординарца. – Отдай им.

– Одна буханка, и все, – ответил Алексей и начал ломать хлеб и раздавать ломти детям.

Получив свою порцию, девочка, просившая "дуонас", ответила "ачу", отошла в сторонку и начала жадно есть, с опаской посматривая на других детей, которые терпеливо ожидали своего куска.

Потом я часто вспоминал эту белокурую девочку с голубенькими глазами. Но запомнилась и другая картина.

Было это в Тельшяе. На привокзальной площади, как и в Шяуляе, неимоверная толкотня. На станции стояли воинские эшелоны. Их было несколько. Из теплушек выглядывали солдаты, перекидывались словами с беженцами. Дескать, откуда, куда, зачем?

Внимание многих привлекла высокая и худая женщина с длинными, будто соломенными, и давно нечесаными волосами. Она держала на руках запеленутого ребенка, ходила от вагона к вагону и все о чем-то спрашивала. Солдаты и офицеры охотно отвечали ей, предлагали продукты, безделушки для сына. Но она ничего не брала, уходила к следующему вагону.

Это ее поведение насторожило станционную комендатуру. Старший патруля капитан с тремя солдатами пошли наперерез женщине. Она заметила это и сразу же нырнула под вагон, оказалась на той стороне состава. Патруль за ней. Женщина ускорила шаги, намереваясь затеряться в людской толпе.

– Стой! – крикнул капитан, на ходу расстегивая кобуру пистолета.

И здесь произошло удивительное. Женщина бросила на землю... ребенка и, не обернувшись, со всех ног побежала. Причем бежала по-мужски, энергично размахивая руками, широкими шагами... Когда патруль приблизился к брошенному ребенку и капитан на ходу хотел его поднять, раздался взрыв. Капитана убило сразу, двух солдат ранило, а третий, поняв, в чем дело, продолжал преследование.

После взрыва за женщиной сразу устремилось еще несколько солдат и сержантов. В самой толпе ее неожиданно схватил лейтенант-медик, оказавшийся там случайно (осматривал больного старика). Завязалась борьба, исход которой вряд ли можно было предугадать, если бы не помогли подбежавшие солдаты. В борьбе платок и парик "женщины" слетели, и перед изумленными бойцами предстал... худощавый мужчина с довольно красивым лицом, как оказалось, вражеский лазутчик.

В районе Баложи полк встал в жесткую оборону.

Беспрерывно шли холодные проливные дожди. С Балтики дул пронизывающий ледяной ветер. Земля раскисла, превратилась в густую непролазную грязь. Окопы и траншеи заливало водой до половины. Шинели промокли, казалось, насквозь. По ночам начинались заморозки, а утром и вечером стелились над землей сырые и серые туманы.

Курляндия... Край лесов и болот. Здесь, на сравнительно небольшой площади, нашими войсками были прижаты к морю свыше 30 отборных фашистских дивизий. Отступать им было некуда. К тому же из Берлина пришел, как сказал пленный унтер-офицер, строгий приказ фюрера: "Ни шагу назад!" Да, по всему было видно, дело здесь предстояло нам очень трудное. Гитлеровцы не жалели снарядов, стреляли по площадям день и ночь. Если учесть, что войск подошло много, это доставляло нам немало неприятностей.

Рота автоматчиков в количестве 27 бойцов разместилась недалеко от штаба полка – в овраге, заросшем елями, соснами и осинами. Здесь была та же непролазная грязь. Время от времени и сюда залетали фашистские снаряды. Во время одного из таких налетов в первом взводе один боец был убит, второй ранен.

Через три дня после мощной артиллерийской подготовки наша дивизия перешла в наступление. По приказу командарма нам предстояло прорвать оборону фашистов в районе Вайнёде, перерезать дорогу, идущую вдоль фронта, и в дальнейшем наступать на Лиепаю.

С первого же часа бой принял тяжелый, жестокий характер. В батальонах и ротах были большие потери. К концу дня тяжело ранило двух комбатов, убило двух командиров рот и трех ранило. Еще более ощутимые потери были среди командиров взводов и сержантов. И все же дивизия пробила брешь в обороне гитлеровцев. По этому коридору командование бросило в бой резервы. Пошла в атаку и наша рота автоматчиков.

Есть такая мыза Мадзилда. Всего пять особняков. Рядом с ними главная дорога, которую командир полка приказал во что бы то ни стало перерезать.

Так вот, эту мызу наша рота захватила с ходу, воспользовавшись общим замешательством гитлеровцев: некоторые их части в панике бежали, другие совершали маневр вдоль фронта по этой самой дороге, третьи почему-то занимали оборону на правом фланге от этой мызы. Словом, Мадзилду мы отбили почти без потерь. Закрепившись в домах, открыли огонь по дороге, перекрыв по ней всякое движение.

Утром фашисты пришли, видимо, в себя и бросили против нас три танка и до батальона пехоты. Завязался жестокий и неравный бой. Первую атаку мы отбили. Один фашистский танк взорвался на мине, скорее всего своей же, так как подходы к мызе мы не минировали. Два других отошли за шоссе и обстреливали нас оттуда из пушек и пулеметов.

Стало ясно, что, если не прибудет подкрепление, нас выбьют с мызы. Собрав сержантов (офицеров в роте еще не было), я приказал держаться до последнего патрона. Гвардии старший сержант Бижуманов поинтересовался, есть ли связь с командиром полка. Пришлось слукавить: дескать, подкрепление жду с минуты на минуту.

Еще ночью я отправил своего ординарца рядового Жданова с донесением в штаб полка, но сам не был уверен, нашел ли тот Волкова или Архипова в этой неразберихе, когда в движении были не только полки, но и дивизии.

Вторую атаку фашисты начали через час, когда их саперы сделали проходы в своем же минном поле. Пустив вперед оба танка, гитлеровцы тем самым расчленили роту на две части, захватив три дома, стоящих в центре. С чердака дома, где оборонялась моя группа в составе 8 человек, было видно, как героически бились наши товарищи. На моих глазах с чердака одного из домов, бросив последнюю связку гранат в фашистский танк, спрыгнул гвардии сержант Туз. По-видимому, приземлился он не совсем удачно, потому что, прихрамывая, поковылял к крайнему левому дому, откуда вела огонь по немцам группа гвардии старшего сержанта Бижуманова. Двое гитлеровцев попытались перерезать ему путь отхода.

– Калиниченко! – крикнул я солдату-великану, который вел пулеметный огонь из соседнего окна. – У первого дома сержант Туз, видишь?! Прикрой его!

Длинная очередь вспорола грязную жижу между убегающим Тузом и преследующими фашистами. Те сразу метнулись в сторону, упали в грязь и поползли за второй дом, который уже занимался пожаром.

– А, гады, не нравится! – злорадствовал Калиниченко, догоняя их очередью.

– Береги патроны! – крикнул я ему.

В этот миг раздался страшный грохот, как будто по дому ударили огромным молотом. Потолок треснул, с чердака полетели бревна, кирпичи. Это открыл огонь третий танк.

– Всем в подвал! – скомандовал я, вспомнив, что стены там толстые, выложенные камнем.

Впрочем, это был скорее полуподвал.

Но мою команду успели выполнить не все. От следующего снаряда крыша дома рухнула, и потолок второго этажа не выдержал огромной тяжести: середина его обрушилась. Внизу нас осталось трое: Калиниченко, я и еще один автоматчик. Звали его Роман. Был он небольшого роста, но в плечах имел, как говорят, косую сажень. И если бы не Калиниченко, который свободно играл двухпудовой гирей, то Роман слыл бы силачом. Он поднимал эту гирю раз двадцать, но с Калиниченко тягаться не решался.

Оставшись втроем, мы продолжали удерживать особняк. Отбив вторую атаку, мы с Калиниченко решили забраться наверх, посмотреть, что стало с нашими товарищами. Трое оказались убитыми. Двое – погребены под большой кучей кирпича и щебня. Мы попытались разобрать эту кучу, чуть приподняли одну из балок, но в этот момент стену дома прошил еще один снаряд. Наше спасение было в том, что он, не разорвавшись, вылетел через окно в противоположной стене. Начиналась третья атака, и мы бросились вниз, где было и безопаснее, и удобнее вести огонь по врагу.

На первых порах нам удавалось сдерживать фашистов, наносить им ощутимый урон. Но сколько это могло продолжаться? Надолго ли хватит патронов? Обычно перед боем мы боеприпасы напихивали куда только можно. Все лишнее, а вернее, все менее необходимое старались оставить, чтобы освободить место для патронов. Но как бы ты ни ухищрялся, а всему есть предел. Вот и сейчас патроны были на исходе.

– Стрелять только прицельно! – приказал я, хотя и без команды мои товарищи это хорошо понимали.

Гитлеровцы почувствовали, что у нас заканчиваются боеприпасы, и стали короткими перебежками подкрадываться к дому со всех направлений. Им удалось приблизиться на дальность 25 – 30 метров. Вот уже первая граната с длинной деревянной ручкой, зловеще кувыркаясь в воздухе, полетела в нашу сторону. Потом еще одна, еще... Мы отвечали скупыми очередями.

Потом потянуло дымом. Это начал гореть наш дом. Но самое страшное было впереди: через несколько минут откуда-то сверху к нам в полуподвал упало две гранаты. На мгновение все заволокло пылью. Я слышал: рядом вскрикнул Роман. Сквозь оседающую пыль увидел, как он вскочил, обернулся ко мне:

– Командир, ничего не вижу. Глаза целы?

– Целы, – ответил я машинально, а сам с недоумением смотрел на его голову, еще не понимая, куда девалась часть черепа солдата. – Сейчас мы тебя перевяжем! Все будет хорошо...

Я говорил эти слова, а сам не мог сдвинуться с места.

– Тогда еще ничего, – ответил автоматчик и, сделав два шага по направлению ко мне, замертво упал на каменный пол.

– Рус, сдавайс! – орали сверху фашисты.

Взобравшись по пожарной лестнице на полуразвалившуюся крышу особняка, они бросали оттуда гранаты и стреляли из автоматов.

Мы отвечали огнем.

– Рус, сдавайс! Жить будешь! – продолжали орать гитлеровцы.

Калиниченко, этот здоровенный парень, буквально потерял власть над собой, когда услышал крик "Рус, сдавайс!".

– Сволочи!!! Кому предлагаете сдаваться?! – он рванулся к выходу из полуподвала.

– Стой! – крикнул я, но было поздно.

Калиниченко метнул вверх свою последнюю гранату, затем поднял автомат, чтобы дать очередь... И вдруг колени его подкосились, огромное тело солдата неестественно медленно начало подаваться назад. Пытаясь удержаться на ногах, он попятился назад и упал навзничь. Умирая, он хотел что-то сказать, но уже не смог, лишь протянул мне автомат, как бы завещая драться до последнего.

У меня и мысли не было о чем-то другом.

И что греха таить, сказал я тогда себе: "Амба, Манакин!" Оставалось только подороже продать себя. В те мгновения меня охватила одна-единственная мысль: не просчитаться, не дать гитлеровцам возможности позлорадствовать, что вот, мол, Героя Советского Союза живьем накрыли. Взяв автомат Калиниченко, пересчитал патроны. Мало. Достал пистолет.

Они могли бы гранату бросить, и мне каюк! Но, видимо, у них гранаты кончились. Двое показались на секунду в дверном проеме – прошелся короткой очередью. Они ответили. Напрасно ввязался в перестрелку: вскоре кончились патроны. Стал стрелять из пистолета. Один выстрел, второй... Стоп! Взвесил свой потертый ТТ на ладони, последний, единственный патрон рискованно оставлять для себя: вдруг осечка? Для верности два оставить надо...

Но что это?! То ли гитлеровцы не согласовали свои действия, то ли еще что-то произошло: у дома раздались сильные взрывы, как мне показалось, мин из немецкого шестиствольного миномета. Заволокло все дымом. Сама судьба предоставляла мне шанс на спасение. Воспользовавшись замешательством среди гитлеровцев, я выпрыгнул в окно и по овражку метнулся к своим, что держали другой дом. Но и там, оказывается, уже были фашисты. Хорошо, что я встретил группу автоматчиков во главе с Бижумановым и Тузом. Они отходили, парторг был ранен.

Надолго запомнилась мне эта Мадзилда. Тяжелый бой, оставивший горький осадок в душе, обжигающее недоумение: "Что же произошло?! Почему мы, понеся такие потери, вынуждены оставлять мызу? Где, наконец, наш полк? Почему к нам никто не пришел на выручку?" Много вопросов роилось у меня в голове, но не мог я тогда найти ответа. Видимо, командир дивизии, командир полка, сообразуясь с обстановкой, руководствовались своими соображениями. Конечно, потом, после боя, когда выдался момент, я пытался выяснить, что же произошло. А произошло то, что обычно происходит на войне.

Через много лет в книге нашего бывшего комдива Дмитрия Кузьмича Малькова "Сквозь дым и пламя" я прочитаю: "32-й гвардейский стрелковый полк в эти дни также вел тяжелые бои... Овладев мызой Мадзилда и оставив в ней роту автоматчиков, он продолжал наступление на хутор Эзергалы. В это время до батальона вражеской пехоты в сопровождении танков перешло в контратаку на мызу. Завязался упорный бой, доходивший до рукопашных схваток. Под давлением превосходящих сил врага рота вынуждена была оставить Мадзилду. Подразделения полка оказались отрезанными от своих тылов".

Вот так коротко – с позиций командира дивизии. Но откуда нам было знать, что происходит в масштабе соединения. У нас была своя задача, и мы ее на совесть выполняли. Какой ценой – это уже иное дело. Мызу эту проклятую – несколько домов, разбросанных в поле, – я запомнил на всю жизнь. Многие мои товарищи ее запомнили. Около трех дней наш полк вел ожесточенные бои за Мадзилду. И мы были тогда убеждены, что все это случилось из-за каких-то двух потерянных часов. Если бы вовремя к нам подошло подкрепление! Но...

Рота гвардии старшего лейтенанта Огальцова, посланная нам на помощь, вынуждена была вступить в бой с большой группой фашистов, которые напали на них с фланга. Этот бой и задержал подмогу нам. Почему же за эту маленькую мызу так настойчиво дрались гитлеровцы? Дело в том, что, перерезав шоссе, имеющее важное значение, дивизия поставила противника в трудную ситуацию. Фашистское командование бросило крупные силы, чтобы восстановить положение, во что бы то ни стало вновь отбросить нас к Вайнёде. Вот почему завязались упорные бои.

Помню небольшую высоту, которая раза четыре переходила из рук в руки. Потом ею овладели подчиненные гвардии старшего лейтенанта Огальцова и уже не отдавали фашистам, хотя они и атаковывали роту по три-четыре раза в день.

Роты автоматчиков после беспрерывных двухнедельных боев, как таковой, не стало. К тому же некоторые солдаты ушли в разведку или роту связи. В частности, ушел от нас гвардии ефрейтор М. Бутусов. В конце 1944 года он начал активно сотрудничать с редакцией дивизионной газеты "За Родину" и его взяли туда корреспондентом. У меня сохранилась вырезка из этой газеты от 14 декабря 1944 года. Вот что в корреспонденции под заголовком "Подвиг связиста Левоцкого" писал гвардии ефрейтор Бутусов о своем боевом товарище. Пусть сейчас эта корреспонденция и покажется несколько наивной, сделанной рукой еще малоопытного журналиста, но мы ее читали с интересом. И верили, и понимали! Потому что с каждым это могло быть. Вот она, эта заметка. "Снарядом врага была перебита телефонная линия. Командир приказал связисту гвардии рядовому Левоцкому устранить повреждение.

Левоцкий немедленно отправился по линиям.

В том месте, где кабель проходил по опушке леса, немецкие разведчики устроили засаду. Как только Левоцкий подошел к опушке и поравнялся с фашистами, двое внезапно набросились на связиста, намереваясь увести его в качестве контрольного пленного.

Неожиданное нападение гитлеровских бандитов не вызвало в мужественном гвардейце растерянности. Сильный, ловкий, Левоцкий вступил с немцами в отчаянную борьбу, несмотря на то, что преимущество было на их стороне, гвардеец все же, высвободив правую руку, нанес сильный удар кулаком в нижнюю челюсть фашиста. Последний отшатнулся, захлебываясь кровью.

Сделав отчаянные усилия, Левоцкий высвободил другую руку и ловким ударом ноги сбил с ног второго немца. Видя, что взять Левоцкого не удается, фашист с окровавленным ртом решил предпринять последнюю попытку. Гитлеровец выхватил нож и стал наседать на Левоцкого. Не теряя присутствия духа, боец схватил немца за руку стальной хваткой и отвел удар, фашист рванулся, сильно порезал Левоцкому руку.

Теперь оба немца пошли на него снова. Но в руках Левоцкого грозно защелкал затвор карабина, который был выбит из его рук в начале борьбы. И гитлеровцы бросились бежать под пулями Левоцкого.

Отважный воин исправил повреждение на линии и вернулся в подразделение".

Через несколько дней поступил приказ отвести наш полк и всю дивизию в тыл на переформирование. Ночью наши позиции заняла новая полнокровная часть, а полк под покровом ночи отошел в тыл.

В небольшом литовском хуторе, куда вывели полк на отдых и пополнение, я получил сразу несколько писем. Два из дому, от матери, одно из госпиталя, от медсестер, которые требовали прислать фотокарточку, и обязательно со Звездой Героя; пришло письмо и от гвардии старшего сержанта Алешина, лежавшего после ранения во фронтовом госпитале,

"Скоро поправлюсь, – писал он. – Принимаю все меры, чтобы вновь вернуться в родной полк, к своим боевым друзьям. Прошу Вас, товарищ старший лейтенант, вышлите вызов на меня. Так хочется вернуться в свою роту, где всех знаю и все меня знают..."

Прочитал я эти строки, и, как никогда, тяжело на сердце стало. Каких боевых друзей потерял за эти дни в Прибалтике?! И сколько же эта война отняла добрых, открытых, светлых парней, замечательных товарищей, боевых друзей?! Как живого, увидел сильного, улыбающегося, добродушного Калиниченко, своих прежних боевых друзей и совсем малознакомого застенчивого крепыша Романа... До мельчайших черточек вспомнил лицо улыбающегося белоруса Ковалевского, прикрывшего меня от пуль своим телом. Возник в памяти и Алексей Лапик, мой учитель, друг и ординарец. Откуда-то из глубины памяти донесся голос Хадырова: "Один я остался в семье мужчина, если убьют – умрет мать от тоски и боли"... Так стало тяжело на душе, что я не сдержался и бухнул кулаком что было мочи по столу. Он моментально перевернулся, потому что состоял из двух снарядных ящиков. В землянку вбежал ординарец Алексей Жданов и удивленно посмотрел на меня.

– Зови, Алексей, Бижуманова и Туза! – отдал я ему приказание. – Да оставь флягу: что-то в горле пересохло.

Пока Жданов выполнял команду, я налил себе немного спирта и, не раздумывая, выпил. Дыхание перехватило. Закашлялся. Как-никак, а впервые за годы войны я выпил спирт.

В это время в землянку протиснулся гвардии старший сержант Бижуманов. Он понял все, но не одобрил моих действий.

– Вот что, Манакин, кончай хандру! – строго сказал он, поправляя руку, подвешенную на бинте. – Ты офицер, командир роты, Герой Советского Союза. На тебя люди смотрят, пример берут. Водкой горя не зальешь. Надо жить, бороться, бить фашистов...

Голос у него был резкий, властный и осуждающий. Пожалуй, впервые я видел его таким гневным.

Об этом случае парторг, видимо, рассказал заместителю командира полка по политической части гвардии майору Кузнецову. На следующий день он с агитатором полка гвардии капитаном Зориным пришел к нам в роту и долго говорил о людях, о пережитом, вообще о житье-бытье. Потом замполит, как бы между прочим, заметил:

– Что-то нервы у тебя сдают, калужанин. В чем дело? Не глядя на него, я стал оправдываться:

– Столько людей погибло в роте, и каких людей! Жалко и горько стало на душе...

– Людей жалко – правильно, – подумав, согласился Кузнецов. – А вот то, что ты раскис, – плохо. Сейчас надо нервы и волю в кулаке держать. Думаю, это в первый и последний раз.

– Так точно! – ответил я с облегчением.

На этом, пожалуй, инцидент и был исчерпан, если не считать, что на открытом полковом партийном собрании Кузнецов в своем выступлении сказал:

– Да, роты понесли большие потери. Честь и слава павшим. Мы низко кланяемся их подвигу, будем вечно хранить память о героях. И в боях жестоко мстить за них, а не заливать горе, тяжесть потерь водкой, как это делают некоторые. С подобными явлениями надо решительно кончать.

А на следующий день в полк пришли газеты, и внимание всех сразу же привлекла статья Ильи Эренбурга. По-моему, она называлась "Убей немца!". Газета ходила по рукам, ее читали в каждой роте. Гневная, страстная, берущая за сердце статья. Надо ли говорить, на какую благодатную почву упал страстный призыв публициста! Каждому из нас было за что рассчитаться с гитлеровцами. Сколько среди нас было таких, которые лишились и семьи, и родного крова?! Скольких верных боевых товарищей, которым бы только жить да жить, приняла наша истерзанная врагом земля?! Сколько слез материнских пролито, сколько судеб детских исковеркано?! Было от чего каждому из нас прийти в ярость, и ненависть наша была священна.

Но я тогда еще раз почувствовал, увидел, как велико благородство нашего солдата, как сильно интернациональное чувство советского человека, воспитанное партией за такой короткий с исторической точки зрения срок. Далеко ее однозначной была реакция на статью писателя. Были, конечно, и такие горячие головы, которые сразу заявили: "Правильно!" Они и других призывали к возмездию. Но немало оказалось и таких, которые более чем сдержанно встретили призыв, содержавшийся в статье.

Особенно почему-то запомнилось мне лицо пожилого солдата, пришедшего в роту вместе с пополнением за день-два до выхода статьи. Ему было где-то за сорок, но молодые ребята, видимо, еще в пути дружелюбно прозвали его Дедом. Так и прилипло. Он действительно своей неторопливостью, рассудительностью напоминал умудренного житейским опытом старика. К тому же еще – порыжевшие от махорочного дыма усы, глубокие, не по возрасту, морщины у глаз и на лбу. Но скорее всего, его состарили раны. Бывают такие невезучие: только вернулся из госпиталя – в первом же бою опять пуля нашла! Ну не в первом, так во втором, в третьем. И Дед наш трижды уже побывал в госпитале. В четвертый раз осколок снаряда ему изуродует плечо во время боев на Висле, и судьба этого солдата затеряется среди сотен и тысяч таких же, как и он.

Но он запомнился мне в тот момент, когда мы горячо обсуждали статью Эренбурга. Он долго молчал, прислушивался и все же не вытерпел, не спеша сооружая здоровенную самокрутку, не повышая голоса, прервал одного молодого солдата:

– Чего ты петушишься? "Правильно! Правильно!" Оно-то правильно. Мы и так убиваем немцев... А они нас. Вон ребят полегло сколько...

– Не мы войну начали! – сразу кто-то возразил Деду.

– И то верно. – Он по-прежнему был невозмутим. – Начали они. И все ж, паря, немец – он разный.

– Ну ясно! – загудели возмущенно вокруг. – Детишек и баб сюда не приписывай. Не фашисты же мы!