Текст книги "Мария Волконская: «Утаённая любовь» Пушкина"
Автор книги: Михаил Филин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
Причиной тому было тяжелое материальное положение, в котором тогда находилось семейство Раевских. Генерал не роскошествовал, всегда жил скромно, по средствам – и тем не менее еле-еле сводил концы с концами. К 1824 году его финансовые дела, издавна непростые, стали совсем отчаянными: частные долги были огромными, заложить уже нечего – и Раевским грозило полное разорение. Старик, хорошо умевший биться с неприятелями, но пасовавший перед кредиторами, лишенный практической жилки, страдал от бессилия. Вся родня нервничала, а старший сын, Александр, намеревался бросить службу и посвятить себя хозяйственным хлопотам.
Летом Мария Раевская за тайну писала брату Николаю, что «дела принимают <…> неблагоприятный оборот», что «Александр печален, одинок, болен; он решился взять отпуск и хочет заняться всецело папиными делами». Далее она сообщала, что и «тетка [230]230
Вероятно, Екатерина Алексеевна Константинова, сестра С. А. Раевской.
[Закрыть]накануне утраты своего заложенного имения; когда наступил срок платежа, она не смогла выплатить требуемую сумму – я не знаю, что из этого выйдет». В конце письма девушка откровенно признавалась: «Дорогой Николай, ты очень счастлив, что не слышишь постоянно о разорении, банкротстве; уверяю тебя, что это портит крови больше, чем…» [231]231
Конец фразы был кем-то зачеркнут.
[Закрыть] [232]232
Труды ГИМ. С. 16–17.
[Закрыть]
Характерно, что в этом грустном послании Мария дваждыпросила брата, чтобы тот по прочтении письма сразу же его сжег. Она сохраняла достоинство и не желала, чтобы посторонние люди случайно узнали об унижении Раевских.
Но скрыть такое бедствие от «общественного мненья» было невозможно.
Дипломатическая миссия Михаила Орлова, инициированная Волконским, проходила в самый разгар тягостных раздумий генерала Раевского о будущем их рода. Поэтому вкрадчивое сообщение зятя о появлении на горизонте богатого и знатного жениха для дочери не могло не взволновать главу семейства.
Конечно, Николай Николаевич не собирался превращать замужество дочери в «контракт», выгодную торговую махинацию, он не из породы меркантильных сводников, но, скажите на милость, что плохого в том, если брак, который генерал возьмет да одобрит, сделает Марию счастливой, вызволит ее из нужды, а заодно и поможет Раевским выпутаться из безнадежного положения? Сойдись всё так, именно в такой последовательности и с непременным акцентом на дочернее счастье – и старческим горячим молитвам не будет конца. Да и сидящий напротив зять Михаила вроде бы не юлит, не прячет глаза и аттестует князя подобающе – в противном случае не замолвил бы за него словечко. И то сказать: сражался, изувечен, в больших чинах… А всякие «шалости» Волконского – что ж, они Раевскому ведомы, этим пробавляются сейчас многие горячие головы, но он, Раевский, знает (вот и Орлов подтвердит, что знает), как их мигом остудить.
Так или почти так рассуждал про себя Николай Николаевич Раевский-старший, выслушивая ходатая, предлагая тому прямые вопросы и изредка кивая головой.
Будь его воля, он бы, видимо, дал положительный ответ этому Волконскому.
Однако вслух ничего подобного сказано не было.
Через несколько лет сын генерала, Николай Раевский-младший, находясь (по словам М. В. Юзефовича) в дурном расположении духа, «разразился целой диатрибой против отца (якобы пожертвовавшего для связей судьбою своей дочери) и против условных обязанностей детей к родителям» [233]233
РА. 1880. № 3. С. 432.
[Закрыть] . Да и большинство биографов трактовали брачные переговоры Раевского-старшего слишком прямолинейно и утверждали, что «предложение <Волконского> было принято по настоянию отца Марьи Николаевны Раевской» [234]234
Щеголев-1.С. 17.
[Закрыть] .
Ближе к истине, пожалуй, сообщение декабриста А. Е. Розена, который писал, что Мария «не по своей воле вышла замуж, но только из любви и послушания к отцу» [235]235
Розен А. Е.Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 229.
[Закрыть] . Здесь понято главное содержание происходившего – любовь,а там, где царит любовь, и эта любовь взаимна, какие бы то ни было приказы излишни и нелепы. А о «связях» и говорить не приходится: многих ли покровителей заполучил неимущий генерал за всю предыдущую жизнь?
Ошеломляющая новость и предварительное мнение отца (которого полностью поддержала жена, Софья Алексеевна) были сообщены явившейся по вызову Марии.
Ее попросили подумать – хорошенько, как никогда.
Вскоре прошел семейный совет, где, среди прочего, велись разговоры об «обеспечении блестящей, по светским воззрениям, будущности» [236]236
МНВ. С. 4.
[Закрыть] дочери. Возможно, в какой-то из комнат киевского дома перед советом случилась сцена, похожая на эпизод из жизни Татьяны Лариной:
В общем, родители высказали свои соображения и подкрепили их весомыми (на их взгляд) аргументами в пользу этого брака. Однако последнее слово все же было оставлено за Марией.
Марии, сказать по совести, было все едино: замужество или прежнее прозябание «в девках», генерал или безусый прапорщик, Грандисон или Ловлас. Явись тогда за ней в Киев какой-нибудь авантюрист-американец, позови в неизвестную землю за морями – и, право, она бы взошла на его шхуну, согласилась даже на чудную «mispress», на Америку, где, быть может, смогла со временем забыть то, что с ней произошло.
Когда-то, уже целую вечность назад, она смела перечить отцу и убедила любимого батюшку, что нудный граф Олизар ей не нравится. Смогла бы, наверное, Мария проявить упорство и сейчас: ведь князь Волконский, давний знакомец, был ничем не лучше поляка. Но девушка знала, какого слова от нее сейчас ждут близкие, желающие ей только добра. Кроме того, она видела их выразительные, почти просящие глаза и, трепеща от нахлынувшей жути, все отчетливей понимала, что лишь это,одно-единственное, слово может спасти семью Раевских от унижения.
Вероятно, родительские глаза всё и решили.
Мария наконец вздохнула.
После страшного одесского разговора ей казалось, что жизнь обессмыслилась. Но минуло сколько-то месяцев – и вот выясняется, что теперь, буквально сию минуту утерянный смысл мог в ее жизнь вернуться. Для этого нужна была только жертва – во имя этих глаз, ради другойлюбви. О, это будет возвышенная, достойная жертва! Недаром сказано: «Любить ближнего, как самого себя, есть больше всех всесожжений и жертв» (Мк., 12, 33). И если так – то да будет так, она готова к самопожертвованию!
В полной тишине Мария наконец вымолвила ожидаемое от нее слово.
Да, отец хотел услышать именно такое слово – однако выбор был сделан ею,и только ею [238]238
10 декабря 1826 г. А. Н. Раевский писал Марии, отвечая на какие-то упреки сестры: «Если ты хочешь говорить о твоем несчастном замужестве, то ты не имеешь права никого в нем винить» (Звенья. С. 31). Эти строки, думается, лишний раз подтверждают, что родители ограничились советами и намеками, не более того, а решение о вступлении в брак приняла сама М. Н. Раевская.
[Закрыть] .
Случилось это, по-видимому, в середине августа 1824 года. В Киеве стояли пригожие, по-настоящему летние дни, и Раевские сочли их за хорошее предзнаменование.
О результатах семейного совещания не откладывая оповестили Михаила Орлова – а тот с ближайшей почтой отослал экстренное послание князю Волконскому, на Кавказ. В мемуарах последнего сказано следующее:
«Получив отпуск, отправился я в путь, просив, чтобы положительное решение по этому вопросу было мне доставлено туда (на Кавказские Минеральные Воды. – М. Ф.),и там я получил от Орлова извещение, что могу формально приступить к исполнению своего намерения относительно женитьбы, с надеждой на успех» [239]239
СГВ. С. 414.
[Закрыть] .
Вот тогда-то князь, затосковавший было на водах в компании жертв почечуя и паралича, придумавший от тоски «секретнейший союз», воспрял духом, внезапно почувствовал себя молодым и здоровым кавалергардом и стал собираться в Киев.
Однако как он ни торопился, но попал туда лишь в начале октября. Зато – виват Мишелю Орлову! – смотрины и переговоры с Раевскими шли быстро и, можно сказать, приятно, без сучка и задоринки. Разве что настырный старик временами, поймав гостя в укромном уголке, твердил о тайном обществе, и пришлось заверить будущего тестя, что с игрой в заговорщики князь непременно покончит.
А желанная юная Мария не избегала его общества, даже была с ним в меру приветлива.
К 5 октября все формальности были улажены, и в волнительный день помолвки князь Сергей Григорьевич писал брату своей невесты, Николаю Раевскому:
«Решение моей судьбы, произнесшей да, и благословение родителей меня ввергло в неописанную радость и удостоверяют меня в вечном счастьи. В первых минутах оного весьма рад, что могу тебя, любезный друг, назвать будущим братом, и будь уверен, что в полной силе всегда буду исполнять обязанности новой моей степени родства с тобой. Извини, брат Николай, что пишу так лаконично и мало связно, но голова от счастия и хлопот идет кругом, и вскоре с тобой увижусь.
Сразу условились с родителями, что венчаться молодые будут здесь, в Киеве, ориентировочно в первых числах ноября. До этого срока князю Волконскому надо было успеть съездить в Петербург, перво-наперво к матушке, испросить ее благословение, а заодно и по казенной надобности. (Да и с северянами не мешало переговорить.)
На том и расстались ненадолго.
Оказавшись в столице, князь Волконский поведал всем невским знакомым о знаменательном событии в своей жизни. Решил ликующий жених сообщить новость и ссыльному Пушкину – и 18 октября написал и отправил в Михайловское прелюбопытнейшее письмо (вскоре и мы прочитаем его).
Волконский не подозревал, что его «новизна» давно и безнадежно устарела: еще полтора месяца назад поэт получил тайное послание от Марии.
Дав на семейном совете согласие стать женой князя Сергея Волконского, Мария Раевская в те же сроки, то есть во второй половине августа 1824 года, написала Пушкину…
В Михайловском тогда жило все пушкинское семейство: родители и брат с сестрой. Именно Ольга Сергеевна Пушкина (в замужестве Павлищева) и рассказала впоследствии биографу крайне важную вещь: «Сестра поэта, О. С. Павлищева, говорила нам, – пишет П. В. Анненков, – что когда приходило из Одессы письмо с печатью, изукрашенною точно такими же кабалистическими знаками, какие находились и на перстне ее брата, – последний запирался в своей комнате, никуда не выходил и никого не принимал к себе. Памятником его благоговейного настроения при таких случаях осталось в его произведениях стихотворение „Сожженное письмо“, от 1825 г<ода>. Вот где была настоящая мысль Пушкина» [241]241
Анненков П. В.А. С. Пушкин в Александровскую эпоху. СПб., 1874. С. 282–283. В более ранней черновой записи на ту же тему П. В. Анненков, сохраняя общий смысл рассказа, говорил о «талисмане», «перстне из корналина (т. е. из карнеола, сердолика. – М. Ф.)с восточными буквами». Этот перстень, по уверениям биографа, был «подарен после смерти Вигелю, а у Вигеля его украл пьяный человек» (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1985. С. 39). Однако в книге «Материалы для биографии А. С. Пушкина» (1855) П. В. Анненков утверждал иное: «Перстень, испещренный какими-то каббалистическими знаками, <…> находится теперь во владении Даля» (Анненков П. В.Материалы для биографии А. С. Пушкина. М., 1983. С. 175). Другими словами, «первый пушкинист», не изучив довольно специфический вопрос подробно, просто запутался в перстнях-талисманах поэта, что и немудрено: их у Пушкина было несколько (подробнее об этом см.: Звягинцев Л.Перстни-талисманы // Солнце нашей поэзии: Из современной Пушкинианы. М., 1989. С. 146–161). Поэтому для нас в указанных заметках П. В. Анненкова важно не описание самого перстня (в описании биограф, полагаясь на сбивчивые рассказы современников, ошибался) – но то, что О. С. Павлищева сообщила ему два «опорных» факта: 1) почта, взволновавшая Пушкина, поступила из Одессы; 2) эта почта была запечатана такой же печатью, какая имелась у поэта.
Из рассказа О. С. Павлищевой можно также понять, что на имя Пушкина в Михайловское пришло не одно письмо «с печатью», а несколько. Никаких документальных данных по этому вопросу нет, но что-то порождает сомнение в достоверности данной информации. В нашем повествовании мы ведем речь о единственномпослании, факт получения которого подтвердил сам поэт.
[Закрыть] .
Из этих мемуарных строк позднее выросла едва ли не самая невероятная и волнительная пушкиноведческая легенда, в плену у которой оказались даже весьма маститые ученые. Это легенда о страстной любви поэта к Е. К. Воронцовой и о так называемых «парных перстнях», «талисманах» (с надписью на древнееврейском языке: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память»), один из которых графиня якобы оставила себе, а другой подарила Пушкину при расставании.
Согласно этой легенде, и письма из Одессы шли в Михайловское от Е. К. Воронцовой, и «лучшие любовные стихотворения» Пушкина адресованы супруге генерал-губернатора. Более того, некоторые пушкинисты даже уверяли (и уверили) публику, что связь поэта с графиней привела к рождению ребенка, девочки Софьи.
«Роман Пушкина с Воронцовой стал вершиной мифологической биографии поэта», – констатировал непримкнувший к фантазерам исследователь. Далее он сокрушенно добавил: «В последнее время все пишущие о романе Пушкина с Воронцовой уже не считают себя обязанными что-либо доказывать – роман стал аксиомой» [242]242
Макогоненко Г. П.Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1830–1833). Л., 1974. С. 52, 68.
[Закрыть] . «Общепринятое мнение», опирающееся на ряд домыслов и натяжек, встречается и в новейших исследованиях авторитетных пушкинистов [243]243
См., напр.: Фомичев С. А.Рабочая тетрадь Пушкина ПД № 835 (Из текстологических наблюдений) // Пушкин: Исследования и материалы. Т. И. Л., 1983. С. 40.
[Закрыть] .
Тут стоит вспомнить, что еще в начале XX столетия М. О. Гершензон бурно протестовал против версии о «парных перстнях» Е. К. Воронцовой. «Нужна весьма малая острота ума, чтобы понять нелепость этой басни, – писал мыслитель. – Есть ли малейшая вероятность, что гр<афиня> Воронцова имела два одинаковых перстня с древнееврейской надписью <…> или что прежде чем подарить перстень Пушкину, она заказала себе дубликат?» [244]244
Гершензон М.Мудрость Пушкина. М., 1919. С. 193.
[Закрыть] В другой раз тот же М. О. Гершензон обмолвился, что приписывать графине авторство одесской корреспонденции позволяет сугубо «тайна веры» [245]245
Вестник Европы. 1909. № 2. С. 537.
[Закрыть] . Схожую мысль развивал позднее и Г. П. Макогоненко: «Сам факт получения письма из Одессы с сургучной печатью вовсе не свидетельствует, что письмо было получено именно от Воронцовой» [246]246
Макогоненко Г. П.Указ. соч. С. 69.
[Закрыть] . Скептическое отношение к легенде высказали в ушедшем веке и несколько других исследователей, однако их не услышало большинство.
И на то у большинства, надо признать, были довольно веские причины.
Ведь «общепринятое мнение» выглядело вполне аргументированным, логичным. Неоспоримо, что графиня Е. К. Воронцова вручила Пушкину в Одессе перстень с древним текстом. А письмо, взволновавшее поэта, пришло к нему в глухую деревню как раз из недавно покинутой Одессы. Более того, это послание было запечатано перстнем, который, если верить Ольге Сергеевне, ничем не отличался от пушкинского. Отсюда следовало, что автором письма надо считать графиню, а перстни – ее и пушкинский – были одинаковые, парные «талисманы». Все здесь как будто сходилось и правдоподобно объяснялось. Для того чтобы доказать несостоятельность подобной логики, которой руководствовалось большинство, противники «басни» обязаны были предложить другое объяснениесообщения О. С. Павлищевой. Но они так и не сумели этого сделать.
Однако иное, «не-воронцовское», объяснение фактов, изложенных сестрой поэта, все-таки имеется. И оно лишний раз демонстрирует, как удивительны сюжеты реальной пушкинской жизни, насколько «странные сближения» Пушкина могут быть изощреннее и драматичнее любых вымышленных ситуаций.
Все дело в том, что Мария Раевская, написав в августе Пушкину, отослала письмо в Одессу,по хорошо знакомому ей адресу. Девушка тогда еще не знала, что поэт только что, недели две назад, был переведен из приморского города в «северную ссылку». Таким образом, ее секретная эпистолия, прежде чем попасть в назначенные руки, сделала по империи основательный крюк в многие сотни верст и посему порядком задержалась в пути [247]247
Кстати, потерял Пушкина из виду в те дни и ее брат Александр Раевский, от которого Мария могла бы узнать о местопребывании поэта. 21 августа 1824 года А. Н. Раевский пенял Пушкину: «Вы совершили большую оплошность, дорогой друг, не дав мне своего адреса и воображая, что я не сумею разыскать вас в глуши <…> Псковской губернии; вы избавили бы меня от лишней траты времени на розыски и раньше получили бы мое письмо» (XIII, 105–106, 529).Чуть позже и H. Н. Раевский-младший писал А. Н. Раевскому, что не имеет адреса Пушкина [АР. Т. 1. СПб., 1908. С. 251.].
В этот день 11 января 1825 года шампанское («три бутылки Клико») лилось и в Михайловском: Пушкина посетил его лицейский друг И. И. Пущин.
[Закрыть]. Обитателям же Михайловского, не имевшим понятия о почтовых перипетиях, было ведомо только одно: письмо к их сыну и брату Александру доставлено из Одессы.
Разрешается, причем просто и по-своему изящно, и загадка экзотических «парных перстней». Сестра поэта приготовила ее для пушкинистов невольно: наблюдая за возбужденным в почтовый день братом, она обманулась сама.
Ольга Сергеевна помнила, что в молодости, до отъезда на юг, Александр частенько носил золотое кольцо с сердоликом, на котором были вырезаны три амура в ладье. Затем она надолго рассталась с попавшим в немилость братом и увидела его лишь через несколько лет, уже в Михайловском (где находилась до начала ноября 1824 года). Здесь ей на глаза и попалось пришедшее вроде бы из Одессы «письмо с печатью» – хорошо знакомой по Петербургу, с амурами, точно такой же, как у брата. Разумеется, столь необычное совпадение, равно как и «благоговейное настроение» Александра, получившего послание, запечатлелись в ее памяти – и спустя много лет О. С. Павлищева рассказала о них П. В. Анненкову.
Однако она не сообщила «первому пушкинисту» самого главного факта, проясняющего всю запутанную донельзя картину: у Пушкина в 1824 году уже не было кольца с амурами.Ольга Сергеевна просто не знала об этом.
Легенда о «парных перстнях» выросла из тезиса, что некий перстень был пожалован дамой поэту. Но творцы легенды (а за ними и их оппоненты) рассуждали тривиально и почему-то упустили из виду, что и Пушкин вполне мог кому-либо презентовать свое кольцо. При определенном, уникальном стечении обстоятельств и тут возникал оптический обман – иллюзия существования двух одинаковых перстней. Эпизод, попавший в поле зрения О. С. Павлищевой, был именно таким.
Однажды на Юге, находясь в компании друзей, Пушкин принял участие в веселой лотерее, для которой пожертвовал свое кольцо с сердоликом [248]248
Точная дата и место этого события неизвестны; можно только сказать, что оно произошло в интервале между 7 июня 1820 г. и 14 декабря 1823 г. (Летопись. С. 217).
[Закрыть] . Когда же пришло время подводить итоги розыгрыша, то выяснилось, что обладательницей драгоценного приза стала… Мария Раевская!Ее внук писал спустя десятилетия: «Однажды у Раевских разыгрывалась лотерея, – Пушкин положил свое кольцо, моя бабушка его выиграла» [249]249
О декабристах. С. 42.
[Закрыть] .
Так пушкинский перстень навсегда перекочевал к Марии – и обрел прямо-таки чудодейственную силу. Отныне любое ее письмо, запечатанное сердоликовым перстнем, грозило обернуться миражом и могло ввести в заблуждение тех, кто раньше видел необычный перстень у поэта и не подозревал о новой владелице печатки.
Конечно, никаких «парных перстней» графини Воронцовой не существовало – это фантом. Зато существовал (и существует до сих пор) сердоликовый перстень Марии Раевской, который с 1824 года, вследствие фатальной (но извинительной) ошибки родственницы поэта, стал «двоиться» в сознании пушкинских современников и потомков.
Уезжая в Сибирь, Мария Николаевна взяла кольцо с собой. Она хранила его всю жизнь и завещала своим детям столь же бережно оберегать «вещественную память о Пушкине» [250]250
Там же.
[Закрыть] . В 1915 году С. М. Волконский передал перстень с тремя амурами, садящимися в ладью, в Пушкинский Дом. В сопроводительном письме на имя Б. Л. Модзалевского он писал: «Прошу Вас принять и передать в дар Пушкинскому Дому при Императорской Академии Наук прилагаемое кольцо, принадлежавшее Александру Сергеевичу Пушкину. Оно было положено поэтом в лотерею, разыгранную в доме H. Н. Раевского, и выиграно бабушкой моей – Марией Николаевной, впоследствии княгиней Волконской, женой декабриста, и подарено мне моим отцом, кн<язем> Мих<аилом> Серг<еевичем> Волконским, когда я кончил гимназию <…> в 1880 году» [251]251
Февчук Л. П.Личные вещи А. С. Пушкина. Л., 1970. С. 40.
[Закрыть] .
Вот почему в предыдущей главе книги мы утверждали, что «вырезная» (или «сердоликовая») печать Татьяны Лариной указывала на Марию Раевскую.
Именно ею наша героиня запечатала оба письма к Пушкину – сперва «письмо любви», написанное в ноябре 1823 года, а затем и прощальное, посланное в августе 1824-го в Одессу и только в сентябре попавшее в Михайловское.
5 сентября 1824 года исполнилось ровно четыре года с тех пор, как Пушкин распрощался в Гурзуфе с Марией и отправился в Кишинев. В этот памятный день в его рабочей тетради, иногда называемой «второй масонской», среди черновиков третьей главы «Евгения Онегина» появилась такая запись:
5 сентебр<я> 1824
u.
l. de… (XVII, 240), то есть:
5 сентебр<я> 1824 письмо от…
Далее в записи следует трудночитаемая буквенная комбинация, которая походит на монограмму, состоящую из двух инициалов. Они написаны по-французски и наложены друг на друга так, что создается впечатление, будто верхний инициал отменяет (или уточняет) значение нижнего.
Большинство ученых, занимавшихся дешифровкой пушкинской записи (П. Е. Щеголев, М. А. Цявловский, Г. П. Макогоненко и проч.), дружно пришли к выводу, что сверху «отчетливо выписана буква V» [252]252
Щеголев П. Е.Из жизни и творчества Пушкина. М., 1931. С. 240; Рукою Пушкина: Несобранные и неопубликованные тексты / Подг. к печ. и коммент. М. А. Цявловского, Л. Б. Модзалевского, Т. Г. Зенгер. М.; Л., 1935. С. 301; Макогоненко Г. П.Указ. соч. С. 71.
[Закрыть] . Однако мнение пушкинистов по поводу второго, нижнего, инициала было не столь единодушным.
Например, М. А. Цявловский (возможно, под влиянием жены, поклонницы «воронцовской» версии Т. Г. Зенгер-Цявловской) читал его как «L», а всю комбинацию трактовал как «Lise Voronzoff», что неверно, ибо Пушкин всегда писал фамилию Воронцовых через «W» (XII, 204; XIII, 95–96, 394–395; XVII, 252) [253]253
Учитывая это обстоятельство, приверженцы «воронцовской» легенды с некоторых пор стали писать, что в пушкинской заметке присутствуют инициалы «[EW]». Что означают в данном случае квадратные скобки – не совсем ясно. Вскоре эта монограмма также сделалась аксиомой. Однако в подлиннике нет ничего похожего на нее.
Любопытно, что Т. Г. Цявловская, наиболее радикальная сторонница легенды, в своей основной работе на эту тему – «Храни меня, мой талисман…» – оперирует сразу двумя комбинациями инициалов – «L.V.» и «[EW]» (Прометей. Т. 10. М., 1974. С. 37, 72).
[Закрыть] .М. О. Гершензон был убежден, что мы имеем дело с буквой «R» [254]254
Гершензон М.Мудрость Пушкина. М., 1919. С. 193–194.
[Закрыть] , а П. Е. Щеголев, Г. П. Макогоненко и другие исследователи вели речь о «Pr» и французском слове «pr
Щеголев П. Е.Из жизни и творчества Пушкина. М., 1931. С. 240; Макогоненко Г. П.Указ. соч. С. 71.
[Закрыть] . Теперь у нас есть основания утверждать, что сторонники «княгини» были всего в полушаге от истины и только случайность помешала им примкнуть к точному наблюдению М. О. Гершензона.
Латинская буква «R» имеет довольно сложное начертание, она как бы двусоставна, и графологам хорошо известно, что иной тип почерка (к примеру, «летящий», как у Пушкина, или торопливая скоропись) способен разделить ее на части, выбив из-под литерной основы расположенную справа «подпорку». В этом случае буква «R» внезапно превращается в двебуквы: основа ее читается как «Р», а выбитая «подпорка» («костыль») своим начертанием очень напоминает строчную латинскую «г». Даже очень опытный текстолог, столкнувшись с подобным эффектом, может ошибиться, тем более что выстраданное текстологом «Pr» намекает на «княгиню» и отдаленно подходит по смыслу. Такую мотивированную ошибку и совершили вышеназванные ученые – но заслуга их видится в том, что своей ошибкой они тоже, хотя и косвенно, указали на правильный нижний инициал в пушкинской шифрованной записи.
Итак, поэт, фиксируя имя автора письма, которое он получил 5 сентября 1824 года в Михайловском, сперва написал «R»,а затем, словно спохватившись, переправил прежде начертанный инициал на «V».
Изменить машинально написанную букву Пушкина заставило содержание послания: в письме Мария Раевская сообщала ему, что дала согласие стать супругой князя Сергея Волконского.
Отныне Marie Rayevsky (или Raievsky) превращалась для поэта в Volkonsky [256]256
Тогда и позднее в России бытовало два равноправных варианта написания фамилии Волконских – через «V» или через «W». Хотя французских текстов Пушкина, где бы она фигурировала, не имеется, резонно предположить, что поэт склонялся к первому варианту, то есть использовал «V». Он доподлинно знал, что того же правила придерживались и некоторые представители этого рода. Так, княгиня З. А. Волконская под письмом к нему от 29 октября 1826 г. подписалась: «P-sse Zénéïde Volkonsky» (XIII, 299),а князь П. М. Волконский именовал себя в послании к H. Н. Пушкиной от 25 февраля 1833 г. «le Р
Сама же Мария Николаевна, выйдя замуж, стала следовать другой традиции и подписывалась: «Marie Wolkonsky».
[Закрыть]
Рядом с записью Пушкина, чуть ниже нее – уже не раз упоминавшиеся стихи из третьей главы «Евгения Онегина»: про «печать вырезную», «сердоликовую печ<ать>» ( VI, 323).На том же тетрадном развороте имеется оплечный портрет Марии Раевской [257]257
Жуйкова.С. 99 (№ 177; определение М. Д. Беляева).
[Закрыть] .
Одним из творческих откликов на послание Марии стало пушкинское стихотворение «Сожженное письмо», которое было занесено опять же во «вторую масонскую» тетрадь (ПД № 835). Его перебеленный автограф предположительно датируется последними днями 1824 года [258]258
Фомичев С. А.Рабочая тетрадь Пушкина ПД № 835 (Из текстологических наблюдений) // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 11. Л., 1983. С. 59. Стихи были впервые опубликованы в книге «Стихотворения Александра Пушкина» (СПб., 1826. С. 24). В оглавлении указывалось: «Сожженное письмо. 1825» (Пушкин в печати. 1814–1837: Хронологический указатель произведений Пушкина, напечатанных при его жизни / Сост. Н. Синявскийи М. Цявловский.Изд. 2-е. М., 1938. С. 31–32). Таким образом, поэт умышленно датировал стихотворение годом замужества М. Н. Раевской.
[Закрыть] , а черновой вариант (который не сохранился) был написан несколько раньше. Стихи свидетельствуют о душевном состоянии Пушкина в то время и содержат дополнительную информацию касательно полученного поэтом письма девушки:
СОЖЖЕННОЕ ПИСЬМО
Прощай, письмо любви! прощай: она велела.
Как долго медлил я! как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!..
Но полно, час настал. Гори, письмо любви.
Готов я; ничему душа моя не внемлет.
Уж пламя жадное листы твои приемлет…
Минуту!., вспыхнули! пылают – легкой дым
Виясь теряется с молением моим.
Уж перстня верного утратя впечатленье,
Растопленный сургуч кипит… О Провиденье!
Свершилось! Темные свернулися листы;
На легком пепле их заветные черты Белеют…
Грудь моя стеснилась. Пепел милый,
Отрада бедная в судьбе моей унылой,
Останься век со мной на горестной груди… (II, 331).
В беловике есть красноречивые приписанные стихи:
Близ сердца моего останься; не забудь
Слова заветные, слова души прекрасной… (II, 868).
Там же, чуть ниже текста «Сожженного письма», находится набросок, который (по наблюдению Т. Г. Цявловской [259]259
Цявловская Т. Г.«Храни меня, мой талисман…» // Прометей. Т. 10. М., 1974. С. 53.
[Закрыть] ) также связан со стихотворением:
Так <нрзб>слезами
Пылая капает сургуч (II, 421, 941).
Теперь мы знаем, что в августовском письме, которое было запечатано «перстнем верным» из сердолика, Мария Раевская не только оповестила поэта о скорой перемене в своей судьбе, но и велела Пушкину уничтожить ее послание, написанное в ноябре 1823 года в Одессе, – уничтожить «письмо любви». Знаем и о том, что Пушкин с болью в сердце, откладывая и сомневаясь, выполнил-таки волю девушки и предал огню дотоле бережно хранимое письмо с сургучной печатью. Датировать данное аутодафе можно, по-видимому, лишь приблизительно – сентябрем – декабрем 1824 года.
Найдется ли когда-нибудь «искусный карандаш», который дерзнет изобразить туминуту и толицо поэта, освещаемое языками «пламени жадного»?
Уничтожение Пушкиным послания Марии Раевской и его «Сожженное письмо» объясняют странное на первый взгляд «противоречие» в «Евгении Онегине». Переход девичьего письма из рук автора (в главе третьей: «Письмо Татьяны предо мною…») к Онегину (в главе осьмой: «…он хранит письмо…») мотивирован самой Жизнью.
Послание Мариибыло у Пушкина, «перед ним», но в конце 1824 года он, следуя августовскому предписанию, сжег это письмо. Письмо же Татьяныне попало в огонь вовсе не потому, что героиня произведения не просила Евгения об этом, а потому, что ликвидировать романнуюэпистолию, сделать из нее тайну не мог никто: к моменту создания осьмой главы «Онегина» письмо уже было опубликовано.Вся читающая Россия знала его содержание, сожжение бумаги (как трафаретный фабульный ход) теряло всякий смысл – и, значит, Онегину выпадало хранить вечнолисток, оригинал которого, находившийся у автора, однажды превратился в «пепел милый».
В тетрадях Пушкина, заполнявшихся в Михайловском, есть и другие сочинения и фрагменты, которые так или иначе связаны с известием о замужестве Марии Раевской. Среди них строфы «Евгения Онегина», уже упоминавшееся послание «Графу Олизару», а также «Таврида», «Фонтану Бахчисарайского дворца», баллада «Жених»… Выявление и анализ таковых стихотворных и прозаических текстов в свете вышеизложенных обстоятельств – предмет отдельного исследования, и его еще предстоит провести. Стоит поглубже осмыслить и тот факт, что тема женитьбы (в разных ее вариациях и аспектах) усиленно разрабатывалась поэтом как раз осенью 1824 года. Кроме того, мы полагаем, что пушкинистам надлежит вернуться к тем произведениям, которые по давней традиции считаются «воронцовским циклом». Не исключено, что ученые, проанализировав их заново и преодолев накопившуюся инерцию, смогут внести некоторые коррективы в устоявшиеся суждения.
В двадцатых числах октября в Михайловское было доставлено еще одно нерядовое письмо. Из Петербурга к Пушкину адресовался князь Сергей Волконский. Это послание, датированное 18 октября, подействовало на поэта почти столь же сильно, как и письмо Марии. Вот строки, которые он наверняка выделил особо:
«Любезный Александр Сергеевич, при отъезде моем из Одесс, я не думал, что не буду более иметь удовольствие, по возвращении моем с Кавказа, с вами видиться, и что баловник Муз, преследуемый судьбой в гражданском своем бытии будет предметом новых гонений.
Соседство и вспоминании о Великом Новгороде, о вечевом колоколе и об осаде Пскова будут для вас предметом пиитических занятий – а соо<те>чествиникам вашим труд ваш памятником славы предков – и современника. <…> Имев опыты вашей ко мне дружбы и уверен будучи, что всякое доброе о мне известие – будет вам приятным, уведомляю вас о помолвке моей с Марию Николаевною Раевского – не буду вам говорить о моем счастии, будущая моя жена была вам известна. <…>
Я сего числа еду в Киев, надеюсь прежде половины ноября пред олтарем совершить свою свадьбу. Пробуду несколько времени в Киеве – буду в поместьях новых моих родственников и там, как и здесь, буду часто о вас говорить и общее воспоминание о вас – будет в вашу пользу. Поручаю себя вашей дружеской и благосклонной памяти.
На всегда не изменно вам преданный Сергей Волконский…» (XIII, 112).
Конечно, Пушкин имел ясное представление об уме князя – но даже учитывая данный фактор, он, вероятно, возмутился, прочитав не слишком грамотное письмо Волконского. Все говорит за то, что вряд ли генерал намеревался оскорбить поэта, однако добился именно этого: объективно послание жениха вышло издевательским.
«Непристойное неуважение» сановного «полу-милорда» по отношению к какому-то никудышному «коллежскому секретарю», «поэту из передней» – все это Пушкин, недавно конфликтовавший в Одессе с графом М. С. Воронцовым, изведал сполна. Очутившись в деревне, поэт, казалось, ускользнул из-под власти чопорного аристократа, «его сиятельства», однако не тут-то было: и здесь, в глуши, ему продолжил портить кровь представитель той же, «воронцовской», породы – снова генерал, правда, теперь уже князь и полный невежда. Разумеется, Воронцов – «вандал, придворный хам и мелкий эгоист» (XIII, 103),но и он не додумался бы до того, что позволил себе этот болван Бюхна!
А Бюхна, видимо, что-то краем уха услышавший (в Одессе, Киеве или Петербурге) про Марию и Пушкина, умудрился выразить переполнявшие его чувства, действительно, крайне неуклюже и высокомерно. Князь не просто сообщил поэту о своей помолвке, но и сразу же беспардонно добавил, что его невеста былаизвестна Пушкину. Получалось, что Волконский подводил черту под прошлым и загодя отказывал корреспонденту в праве на какое-либо, даже сугубо светское, общение с княгиней Марией Николаевной. Заодно он «успокоил» поэта, что «общее воспоминание» о нем Раевских (да и прочих лиц), благодаря Волконскому, сложится все-таки в его, Пушкина, «пользу». Тут же генеральская длань указала стихотворцу, этакому «баловнику Муз», на наиболее подходящие предметы для «пиитических занятий». В таком контексте даже откровенный вздор князя («всякое доброе о мне известие – будет вам приятным» и т. п.) выглядел едкой насмешкой, сарказмом.
Эта осень, особенно сентябрь и октябрь, была для поэта тягостной. Пришла беда – открывай ворота: тогда, в Михайловском, Пушкин в пух и прах разругался с мелочным отцом, который выполнял обязанности официального наблюдателя за ссыльным («имел полное смотрение»), – и ссора с такой персоной, «представителем власти», грозила новыми, еще более строгими, карами. Порою поэт впадал в отчаяние, мелькали мысли о бегстве за границу, о «палаче и каторге», а то и более дурные. (Спасибо Ольге, дочери управляющего, а то стало бы совсем невмоготу.) Он с тоской вспоминал Юг и жаловался В. Ф. Вяземской в конце октября: «Всё, что напоминает мне море, наводит на меня грусть – журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова – думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства <…>. Прощайте, уважаемая княгиня, в тоске припадаю к вашим стопам, показывайте это письмо только тем, кого я люблю и кто интересуется мною дружески, а не из любопытства. Ради Бога, хоть одно слово об Одессе…» (XIII, 114, 532).
С Одессой поэта связывало многое, но с некоторых пор Одесса все чаще ассоциировалась у него с городом Марии Раевской. Теперь Пушкин еще крепче прежнего верил, что одной мыслью ее он «дорожит более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики» (XIII, 101).Бог ты мой, кому досталась такая красавица!
Ему было горько, очень горько. Он словно одеревенел. Болело и жгло в груди. «Душа прекрасная» разминулась с его душой – и теперь ушедшую уже не окликнуть, не воротить, не приголубить…
Фонтан любви, фонтан печальный!
И я твой мрамор вопрошал:
Хвалу стране прочел я дальной;
Но о Марии ты молчал…
Светило бледное гарема!
И здесь ужель забвенно ты?
Или Мария и Зарема
Одни счастливые мечты?
Иль только сон воображенья
В пустынной мгле нарисовал
Свои минутные виденья,
Души неясный идеал? ( II, 305).
Где-то далеко Мария выходила замуж, причем (он знал это доподлинно) за нелюбимого человека. Значит, она становилась одной из тех дам, на кого раньше Пушкин обращал особо пристальное, подчас хищное, внимание. Но то было раньше…
Хотя впереди его еще ждали «вавилонские блудницы», он делался другим.
В ссылке «духовные силы» его наконец «достигли полного развития» (XIII, 198, 542),и такой(зрелый, «могущий творить») Пушкин неизбежно должен был приступить к пересмотру своего прежнего жизнестроительства.
Накануне зимы в Михайловском царило уныние. Однако вместе с письмом, «радостью» и «отрадой бедной», в огонь как будто ушло, обратилось в дым и зряшное – пока не всё, но значительная его часть.
![Книга Писательницы пушкинской поры [историко-литературные очерки] автора Михаил Файнштейн](http://itexts.net/files/books/110/oblozhka-knigi-pisatelnicy-pushkinskoy-pory-istoriko-literaturnye-ocherki-195320.jpg)
